Я с ним не заговаривал, но чем-то он меня покорил, что называется, с первого взгляда. Вероятно, среди тех, кто меня окружает, есть личности незаурядные, глубокие, сильные (медсестра Анечка, влюбившаяся в тяжелораненого пленного финна, потерявшая через два года ноги и упорно осваивающая протезы), но в целом публика скорее раздражающая, чем вызывающая восхищение или преклонение. Бесконечный преферанс, козел, шашки... Читают, как правило, только молодые, то есть те, кто помоложе. И вот появляется этот невысокий сухощавый человек в пенсне. Читающим я его, правда, не видел. Но и представить его за пулькой, за игрой в домино, просто развалившимся в шезлонге - невозможно. Сконцентрированная энергия. Ходит, даже здесь, в санатории, быстро, как будто опаздывает куда-то. У него довольно заметный тик, результат недавней контузии: слегка подмигивает, помаргивает, дергает головой.
      Приехал он с сыном. Сыну лет семнадцать, похож на молодого Пушкина. Он - в полевой форме, служит адъютантом при отце. Между собой отец и сын - даже наедине - на "вы":
      - Петров! Эй, Петров!
      - Так точно, товарищ генерал.
      - Узнайте, когда принимает окулист.
      - Есть, товарищ генерал. Узнать, когда принимает окулист.
      Рука под козырек, четкий поворот через левое плечо... Тук-тук-тук...
      * * *
      Застал я здесь еще одного юношу - сына легендарного генерала Панфилова, героя прошлогодних боев под Волоколамском. Были соседями два или три дня.
      * * *
      Командир полка - другому:
      - А сколько у тебя орлов осталось после этого боя?
      * * *
      22 августа 42 г.
      День пригожий. Не жаркий, но по-настоящему летний. Всё еще в цвету. Зелень еще густа, ярка, не жухнет. И так хорошо, сочно и пряно пахнет.
      Утром получил с оказией письмо от К.М.Жихаревой. Просит передать два пакета (с книжками, бумагой, мулине и пр.) - один нашему общему врачу Наталии Сергеевне, другой - бывшей ее соседке по палате. "В награду" сообщает мне новость: война кончится 23 сентября!..
      После завтрака, поработав часа полтора, сидел в саду, читал воспоминания генерала Брусилова, ответил Кс.Мих., ходил на почту, оттуда прошел в село Архангельское. Разыскал тамошнюю церковь - единственную достопримечательность Архангельского, которую еще не видел. Церковь старинная, XVII века, но даже по нашим масштабам запущена до безобразия. Кресты сняты. Колокольня, поставленная Юсуповым в 1819 году, сломана наполовину перед прошлогодним наступлением немцев. Церковь стоит на крутом и очень высоком берегу Москвы-реки. Небольшой погост возле нее тоже бесстыдно запущен и загажен.
      После обеда, немного полежав с грелкой, работал. Вечером, изменив обыкновению, ходил на концерт. Против ожидания концерт очень хороший. Чудесный женский дуэт - старинные русские песни. Перед сном еще поработал, написал маме и Ляле.
      Никто не поздравил меня. Но сам этот день был хорошим подарком...
      * * *
      Генерал Петров пробыл в Архангельском четыре дня и не выдержал - уехал.
      Я видел, как он шел с маленьким чемоданчиком (другой чемодан, побольше, нес сын его), а рядом семенил тучный Ошмарин, уговаривал Петрова остаться.
      - Нет, нет, - говорил Петров, дергая головой, - не уговаривайте. Я выспался, отдохнул, с меня хватит.
      И уехал. На фронт, конечно.
      * * *
      Москва. Госпиталь при клинике проф. Кончаловского. Неделю назад военно-санитарная машина привезла меня сюда прямым рейсом из Архангельского.
      По Архангельскому я скучаю не очень. С удобствами и питанием здесь, конечно, похуже, в палате кроме меня еще семь человек, но люди - интереснее. Работать хожу по вечерам, с разрешения начальства, в ординаторскую.
      * * *
      Раненых одолевают студенты-кураторы. Два часа подряд (положенное по расписанию время) терзают попавшего в их руки солдатика расспросами: не болел ли кто-нибудь из родственников туберкулезом или венерическими болезнями, не чувствует ли он боли в pilorus, был ли стул, какой консистенции и так далее. Мнут живот, колотят по спине (это называется выстукиванием). После одного такого кураторства белорус Стасевич, натягивая рубаху на разрисованный химическим карандашом живот, сказал:
      - Ни. Отсуда живым нэ выйдешь.
      * * *
      Мой сосед Бородин. Воронежец. Рабочий. 34 года. Нефрит. Отеки на лице. Степенен, медлителен, выкуривает одну папиросу в два дня. Когда говоришь ему "спокойной ночи", отвечает:
      - Взаимно вам.
      * * *
      В палате лежит некто Королев, белорусский партизан. Два сына его пропали без вести на фронте. Одному - 20, другому - 22 года. Оба командиры, только перед войной кончившие военные училища. Один (старший) был в Белостоке, младший - в Новгороде. За все время войны родители не получили от них ни одного письма.
      Королев - высокий, сухой, с очень белыми, крупными зубами, с выдающимся кадыком, бритоголовый. У него желтуха.
      Жена его и двое младших детей эвакуированы в Туркмению.
      О сыновьях он способен думать и говорить без конца. Вернулся с концерта - из клинической аудитории:
      - И тут не могу забыть о них. Сижу и оглядываюсь, а вдруг да среди раненых Володька и Павел? А?
      * * *
      "Колымажка" - так называют в госпитале тележку, на которой возят в операционную раненых ("Меня на колымажке в палату привезли").
      * * *
      Осень. Раненый мечтает о доме:
      - Эх, красота сейчас! Осинки - красные, березки - желтые...
      * * *
      Госпиталь помещается в клинике Медицинского института на Пироговке. Кино и концерты - в аудитории, где на черной доске еще не стерты формулы и рецепты.
      * * *
      Палисадник у госпиталя. Раненые - в серых халатах и в самодельных киверах (треуголках), сделанных из газеты. Прогуливаются и по тротуару - у трамвайной остановки.
      * * *
      Пожилая сестра в госпитале - раненым, вернувшимся с прогулки:
      - Ну что, нагулялись, гулёры?
      * * *
      Раненый:
      - Я могу курить, а могу и не курить.
      Стасевич:
      - Значит, ты нэ курец, такой человек называется пустокурец.
      * * *
      Госпиталь. Концерт - в аудитории. Выступают солисты Большого театра. У подножия амфитеатра выстроились полукругом коляски с тяжелоранеными. От "хирургических" дурно пахнет. Заслуженный артист республики, бас, поет "Застольную песню" Бетховена. За его спиной на черной доске полустертая запись, сделанная днем, на лекции:
      1. Перитонит, общий и местный (диффузный), острый и хронический, первичный и вторич
      * * *
      Госпиталь. Палата тяжелых больных. Раз в четыре дня приезжает к ним кинопередвижка. Чтобы не утомлять раненых, показывают не больше двух-трех частей. Таким образом, две серии "Петра Первого" демонстрируются тут в течение полутора месяцев. Многие не доживают до последней части.
      * * *
      Бесконечные разговоры о втором фронте:
      - Ох, высадить бы полтора миллиончика - в Бельгии или в оккупиванной Франции. Жестокое дело будет! Красивое дело!..
      * * *
      Врачи в госпитале приспосабливаются к понятиям раненых. Вместо "Стул был?" спрашивают:
      - На двор ходил?
      * * *
      В госпитале. Говорят о семейной жизни, о необыкновенных случаях, когда супруги, после четырнадцати лет идиллической совместной жизни, вдруг начинали ссориться и разводились.
      Белорус Стасевич:
      - Есть старая присказка: если черт у хату всэлится - дед с бабой делится.
      * * *
      Раненый вернулся с комиссии.
      - Ну, нянечка, до свиданьица, на днях в отпуск еду.
      - Ну, путь добрый тебе. А у меня муж и четыре брата в бессрочный уехали.
      - В Землянск?
      - Да. В Землянск.
      * * *
      Про тяжелораненого:
      - Нет, братцы, такого шоколадом корми - не поправится.
      * * *
      Батальонному комиссару, тяжелораненому, не спится. Восемнадцать суток без сна.
      - Только засну - сразу война снится.
      Другому "все мерещится, будто из меня сделали гусеницу танка и я все верчусь и верчусь".
      * * *
      Новенький в госпитале:
      - Как у вас тут насчет блох и прочего?
      - Небольшие десантики бывают.
      * * *
      "Россия сильна чрезвычайно только у себя дома, когда сама защищает свою землю от нападения, но вчетверо того слабее при нападении..."
      Достоевский. "Дневник писателя"
      * * *
      Дом "в усиленно-русском стиле".
      Там же
      * * *
      В госпитале. Раненый танкист в самокатной коляске. С трудом разворачивается и вкатывает свою тележку в узкую дверь уборной.
      - Эх, мать честная! Когда-то шофером первого класса работал, а тут в сортир не могу въехать.
      * * *
      Раненый белорус перед операцией волнуется, спрашивает у врача:
      - А что вы со мной робыть будете?
      - Что-нибудь сробим.
      * * *
      Палата в госпитале. Восемь коек из никелированных дутых труб. Такие же - стальные - столики. Стены как во всех больницах. Кремовая панель, верх и потолок белые. Очень высоко под потолком, в матовом круглом плафоне одна-единственная лампочка. Стены украшают три картины: очень дурно, аляповато написанный маслом портрет Сталина, пейзаж и натюрморт - цветы, рассыпанные по столу. Посреди палаты - маленький белый столик, на нем играют в домино, тут же ставится поднос с хлебом и прочее, когда наступает долгожданный час обеда.
      * * *
      Тараканов в России издавна зовут прусаками, в Пруссии - русскими, русаками. Во времена Данте и Боккаччо флорентийцы называли их сиенцами, а сиенцы - флорентийцами.
      * * *
      Майор Пресников рассказывал вчера совершенно мюнхгаузеновскую историю. Клянется, будто своими глазами видел, как неприятельский снаряд попал в жерло нашего орудия, не взорвался и заклинил ствол.
      * * *
      Раненым скучно. Душа-парень Борискин утром объявляет:
      - Беру на себя обязательство уничтожить пятьдесят мух.
      Весь день посвящен охоте на мух.
      - Они, черти, рассредоточиваются ловко!
      - Ага. Маневренность у них хорошая.
      - О! О! Смотри, пикирует!..
      * * *
      Как странно, вероятно, звучит для какого-нибудь читателя пионера или комсомольца выражение "обедали за высочайшим столом". Что значит высочайший? Выше некуда? Вот неудобно небось было обедать! А стулья? Тоже высочайшие?
      * * *
      В госпитале раненый, получивший передачу, угощает другого:
      - Сосед, на рыбы...
      - Не имею нахальства отказаться.
      * * *
      Раненый командир, лейтенант, лет под сорок, из деревенских, рассказывает разные "загадочные случаи" из своей жизни.
      - Я, конечно, не верю, это есть плод суеверия, и, конечно, никакого колдовства нет, но вот это был, действительно, такой факт...
      Рассказывает, как в деревне, когда был он еще совсем молодым парнем, приснился ему такой сон. Будто сидит он в избе у окна, зевает. Зевнул - и рукой провел по щеке. Смотрит: что такое? Рука черная. Вытер руку, опять провел по лицу - опять рука черная. По другой щеке провел - ничего.
      А на другой день была у них в деревне вечеруха. Он танцевал. А его троюродный брат напился, с кем-то подрался, замахнулся железным болтом и нечаянно ударил вместо супротивника - рассказчика, этого будущего лейтенанта. Тот в "горячке" боли не почувствовал, только схватился за щеку.
      - Посмотрел на руку - красная. Тут я свой сон и вспомнил.
      Кто-то из слушающих замечает:
      - Говорят, сон в руку - токо до обеда.
      Рассказчик:
      - Ну, это не показатель.
      * * *
      С первых дней мировой войны 1914 года в Англии стал популярен, стал крылатым такой циничный лозунг:
      "Англия будет драться до последнего русского солдата".
      Не вспомнилась ли и не пришлась ли по душе эта милая шутка отцов выросшим и возмужавшим деткам?
      * * *
      Прочел у Честертона{409}:
      "Детям кажется, что малейшее несчастье влечет за собой гибельные последствия. Заблудившийся ребенок страдает не меньше обреченного на адские муки грешника".
      До чего же это верно, как долго и упорно живут в памяти эти ужасные страдания, это чувство обреченности, охватившее заблудившегося, потерявшего маму!
      * * *
      В госпитале. Лейтенант Борискин, двадцатисемилетний красавец, рязанский, рассказывает историю своей женитьбы. Он еще учился на третьем курсе Московского текстильного института. Родители были против этого брака. У жены тоже. Своих комнат ни у жениха, ни у невесты не было. Решили "расписаться" тайно. В назначенный день долго ходили у подъезда загса, не решались войти, стеснялись. Наконец набрались храбрости, вошли.
      - Жена, правда, еще раз хотела смыться, но я ее поймал на лестнице. Вошли. Сидят все такие торжественные, с шаферами, с родственниками, с букетами... А мы и одеты-то по-будничному. Сидим, робеем, ноги под стульями прячем. Вдруг дверь открывается, выходит какая-то мымра и кричит:
      - На брак!
      Так, вы знаете, в санаториях кричат: на душ!
      Расписались кое-как, вышли на улицу.
      - Ну, - говорю, - жена, давай пошли по домам.
      * * *
      Генерал Гейман - один из участников русско-турецкой войны 1877 - 1878 гг., "герой Ардагана" ("витязь Ардагана", как назвал его корреспондент "Нового времени" Симбирский), был сыном барабанщика-еврея. Чтобы в те времена еврею дослужиться до такого высокого военного чина - мало было быть просто умным, просто храбрым, просто талантливым. В каком-то отношении надо было быть выше корсиканца Буонапарте.
      * * *
      Рассказ или пьеса, маленькая комедия. История Федьки Калюжного (рассказанная им товарищам по палате).
      На фронт пришли посылки. В одной из них - письмо ("Дорогой неизвестный боец, пишет тебе неизвестная тебе" etc.) Московский адрес. Посылка досталась Ф.Калюжному. Завязалась переписка. Товарищ Калюжного заболел, его направляют в Москву лечиться. Калюжный дает ему адрес девушки, просит навестить. Тот из московского госпиталя звонит или пишет открытку, выдает себя за Калюжного. Свидание. Может быть, женщина не молодая и не красивая.
      - Я не думала, что мы встретимся. А ему... ему приятнее, если пишет молоденькая.
      * * *
      Фамилии раненых:
      Фень, Чемерис, Подопригора.
      * * *
      - Что сегодня в кино?
      - Мировая картина в десяти сериях: "Несчастная мать сопливого ребенка".
      * * *
      Пить чай (вместо сахара) "с дуем", то есть дуть на блюдечко.
      Вполне заменяет сахар. Знаю по собственному опыту. Пил так без малого 12 месяцев.
      * * *
      А то еще есть другой способ: повесить кусочек сахара на ниточке, раскачать его - он по очереди всех чаевничающих обойдет и по зубам пощелкает.
      * * *
      Широкая натура
      (из рассказов раненого лейтенанта)
      - Она мне на шею кинулась и говорит: "У меня муж есть, я Славку Харитонова безумно люблю, а тебя еще больше!"
      * * *
      У Честертона - панегирик туману. "В тумане получает материальное воплощение та внешняя сила, которая придает уюту чистое и здоровое очарование".
      И ниже:
      "Я не без основания подчеркиваю высокую добродетельную роль тумана, ибо, как это ни странно, но атмосфера, в которой развертываются романы Диккенса, часто важнее их интриги".
      До чего же это здорово, как верно!.. Не прошло года с тех пор, как я читал "Большие надежды", а я уже не мог бы, вероятно, пересказать содержание этого романа. Атмосфера же его живет со мной и во мне, и, думаю, будет жить всегда.
      * * *
      Молодой профессор осматривает раненого, пальпирует желудок. Руки у него - холеные, красивые, голову он повернул, задумчиво смотрит в окно, похоже, что играет что-то грустное, элегическое на рояле.
      * * *
      "Можно замолить даже такой поступок, как убийство, но никогда не простить себе опрокинутой миски с супом".
      Почему я выписал эти слова из книги Честертона о Диккенсе? Потому что они обо мне! Это - та мисочка с супом, которую принесла мама в феврале из Дома писателя. И именно эту опрокинутую мисочку, я, вероятно, никогда не смогу простить себе.
      * * *
      Уж поскольку начал записывать в эту тетрадь о некоторых своих ленинградских злоключениях, запишу и московское продолжение этой муторной и нелепой истории.
      В середине октября разыскал и навестил меня в госпитале Женя Шварц, приехавший по театральным делам из Кирова. С тех пор, как я его не видел, он похудел ужасно, рядом с ним я - толстяк. И в самом деле - таким полным, упитанным, толстощеким, как этой осенью, я никогда не был!..
      Женя порадовался счастливому повороту в моей судьбе. Признался, что не верил в возможность моего спасения. В Кирове слышал, что я погиб.
      В конце месяца меня выписали из госпиталя. Куда идти? Беспокоить Розалию Ивановну не хотел. Лучше бы всего устроиться в гостиницу. Но как это делается в военное время, сообразить не мог. Маршак в Москву еще не вернулся. Идти в Союз, к Фадееву - не хотелось ужасно. Не знал, что идти придется все-таки...
      В гостинице "Москва" разыскал Евгения Львовича. Он повел меня к администратору. Отрекомендовал с самой лестной стороны. Однако на того это нисколько не подействовало.
      - Ничего нет и в ближайшее время не предвидится.
      У самого Шварца комната совсем маленькая, даже без дивана.
      - Погоди, что-нибудь придумаем. В конце концов, на улице переночуешь, беспризорнику не привыкать. Ты Колю Жданова знаешь?
      - Читал, но лично не знаком.
      - Пойдем к нему. Он человек удивительно симпатичный. И номер у него тоже симпатичный. Главное большой, я сам там две ночи проспал на диване.
      Ленинградский критик Н.Г.Жданов оказался и в самом деле ни редкость милым, радушным и очень веселым человеком.
      - Какие могут быть разговоры! Конечно, Алексей Иванович, переезжайте сегодня же... Правда, кровати у нас сейчас обе заняты, пока придется на диванчике...
      Большой двухместный номер делил с ним в то время военный фотокорреспондент Т.
      Николай Гаврилович вместе со мной спустился в вестибюль к администратору, я заполнил анкету, сдал на прописку паспорт.
      Спал на довольно широком и не таком уж жестком диване. А рано утром пришла горничная и принесла мне какую-то бумажку. Зав. паспортным столом гостиницы сержант Жаров срочно приглашал меня явиться...
      Явился.
      В вестибюле, где-то в глубине, за массивным барьером, за спинами администраторш, сидел за своим столиком невысокий парень в милицейской форме. Встретил он меня негодующим возгласом:
      - Вы что - смеетесь?
      Я сделал серьезное лицо и сказал, что не смеюсь.
      Он бросил на стол мой паспорт.
      - С таким паспортом, с тридцать девятой статьей, имеете нахальство лезть в гостиницу!
      Я стал объяснять ему, что произошла ошибка, что да, я действительно был лишен ленинградской прописки, но потом недоразумение разъяснилось, прописка была восстановлена.
      - Посмотрите, говорю, пожалуйста, полистайте паспорт.
      Тут, вероятно, следует записать, хотя бы для потомства, что же случилось. А случилось то, что когда "ошибка" выяснилась, дня за два до вылета из Ленинграда меня вызвали в 7-е отделение милиции и сказали, что я могу получить новый паспорт. Но для этого требуется представить три или четыре фотокарточки.
      - Где же я их возьму? - сказал я. - Фотографии ведь в городе не работают.
      - А этого мы не знаем, - сказал начальник паспортного стола.
      Вот тут-то, наивный человек, я и сделал роковой ход.
      - Может быть, можно ехать со старым? - сказал я. - Может быть, вы поставите штамп в этот, в старый паспорт?
      - Как хотите, - усмехнулся начальник. Теперь мне кажется, что усмешка его была зловещей. Но в ту минуту я предпочел не заметить этого оттенка. Очень уж надоела мне вся эта волынка. Еще бегать за фотографиями!..
      Вот именно этот подозрительный, с зачеркнутой и восстановленной пропиской паспорт я и представил сержанту Жарову. Могу ли я по совести осудить его за те слова, какими закончилась наша беседа:
      - В двадцать четыре часа покинуть Москву.
      Вернулся я в свой ("свой"?!) номер совершенно растерянный и удрученный. Милейший Николай Гаврилович как мог утешал меня. Посоветовал звонить Фадееву. С трудом дозвонился до Союза. Фадеева нет и до понедельника не будет. С не меньшим трудом, с помощью Жданова, узнал домашний телефон Фадеева. Не будь рядом Жданова, не стал бы, пожалуй, звонить. Однако перешагнул через неохоту, через застенчивость, позвонил. Сказал, что у меня новые неприятности.
      - Приезжайте. Расскажете. Поможем.
      - Когда можно приехать?
      - Сейчас.
      Был у него в Комсомольском переулке, где-то на Мясницкой. Он при мне позвонил своему заместителю Скосыреву. И я тотчас поехал на улицу Воровского к Скосыреву. Там просидел в приемной часа полтора... Получил бумагу, адресованную в 50-е отделение московской милиции: Союз писателей просит прописать такого-то временно в городе Москве.
      Поздно вечером был в милиции. Начальник выслушал меня не очень доверчиво.
      - Пропишу на три дня. А о прописке более длительной хлопочите через городской отдел.
      И началось...
      На другой день выстоял и высидел огромную очередь на Якиманке. Тамошний начальник сказал:
      - Даю разрешение на две недели. Запросим сегодня же Ленинград. Если выяснится, что прописки вас не лишали...
      - Да в том-то и дело, что лишали!.. Но это была ошибка...
      Пытаюсь объяснить, как все было. Ему некогда слушать.
      - Одним словом - даю указание пятидесятому отделению прописать вас на две недели...
      И вот уже восьмой, кажется, день живу на пороховой бочке.
      * * *
      Вернулся в Москву Самуил Яковлевич. Был у меня в моем номере. Да, он уже наполовину мой, фотокорреспондент Т. уехал. Я занимаю одну из двух семейных кроватей. А на диванчике у противоположной стены каждую ночь спит какой-нибудь приезжий - с фронта, из Ленинграда или из тыловых городов, из эвакуации. Наш номер, так сказать - гостиница в гостинице.
      С.Я. сидел у нас около трех часов. Пытался "организовать" ужин, звонил метрдотелю, директору ресторана, но ничего, кроме прогорклой тушеной капусты, нам не принесли.
      * * *
      Был в Детиздате. Случайно узнал, что они еще зимой, кажется в Кирове, куда были эвакуированы, переиздали "Пакет". Сделали это, как я понимаю, только потому, что считали меня погибшим.
      Неожиданно и очень кстати получил деньги.
      * * *
      Стоял в очереди на главном телеграфе, посылал телеграмму своим. Впереди какой-то плотный, рослый, статный генерал. Телеграмма его лежала на бортике перегородки. Я машинально заглянул: В Ташкент Игнатьевой: "Все отправлено малой скоростью остался холодильник и мелочи"...
      Отошел немного в сторону, посмотрел: да, граф Игнатьев{413}, "50 лет в строю"!..
      * * *
      Октябрь 1942 г. В ресторане гостиницы "Москва" еще играет джаз, но кормят плохо, по талончикам, с хлебом или без хлеба, в зависимости от категории. Среди обедающих преобладают военные - большей частью средний и старший начсостав.
      Водку официанты где-то добывают, но за особую мзду - не больше пол-литра на душу.
      Заселена гостиница тоже главным образом военными, ответственными работниками и партизанами (приехавшими получать ордена)... Много и нашего брата - свободных художников. Живут здесь сейчас Д.Шостакович, Л.Утесов, И.Эренбург, Павло Тычина, много белорусских и ленинградских писателей.
      В номерах запустение, белье не меняют неделями, жиденький и чуть теплый чай подают в стаканах без блюдечек.
      * * *
      В Охотном ряду, на Кузнецком, на улице Горького часто можно увидеть американских, английских, польских солдат и офицеров. Пожалуй, наиболее боевой, бравый, воинский облик имеют поляки. У американцев вид совершенно штатский. Сутулятся, шагают не в ногу, размахивают руками.
      * * *
      Рассказывает Е.Л.Шварц. В каком-то среднеазиатском городе артисты эвакуированного столичного театра устроили по какому-то, уж не помню, случаю банкет, на который пригласили и гастролировавшую в городе труппу лилипутов. Лилипуты были тронуты, за ужином выпили, еще больше растрогались и стали жаловаться Евгению Львовичу - не на судьбу свою, а на изверга-администратора, который, по их словам, нещадно их эксплуатирует.
      - Вы только представьте! - говорили они со слезами в голосе. - Что он делает?!! Нас двадцать четыре человека, он счет в филармонию выписывает на двадцать четыре кровати, а сам две кровати вместе сдвинет и всех нас туда уложит, как собачек. А среди нас ведь и женатые есть!
      * * *
      74-я пехотная дивизия была сформирована осенью 1914 года в Петрограде преимущественно из швейцаров и дворников. Поначалу показала очень плохие боевые качества, потом выправилась, ее хвалил Брусилов.
      * * *
      Меню "литерной" столовой провинциального города:
      "Компот из сухих фруктей".
      * * *
      Светская дама военного времени. Пьет чай. Гость (от чая отказался, сидит в пальто) чем-то ее насмешил. Она хохочет с трагическим выражением лица.
      - Погодите, оставьте, не смешите, у меня сахар во рту тает!..
      Пьет вприкуску.
      * * *
      Ноябрь 1942 г. Поздно вечером иду по Тверской. Холодно. Темно. Метет пурга. И вдруг откуда-то словно из-под земли, из подземелья - песня. Останавливаюсь, оглядываюсь: откуда?
      Стоит на углу куцая, на курьих ножках застекленная будочка регулировщика движения. В будке - за стеклом толстощекая русская девушка в милицейской форме, в круглой меховой шапке. Пригорюнилась и поет:
      Ой ты, домик мой, домок,
      Ой ты, терем, тяремок...
      * * *
      На московских рынках больше серых шинелей, чем штатских пальто. Большинство торгующих - инвалиды Отечественной войны. У многих по пять-шесть цветных полосок на правой стороне груди.
      * * *
      Продуктовые сумки, которые до войны назывались "авоськами" (авось что-нибудь попадется), теперь называют "напрасками".
      * * *
      В очередной раз кончилась моя прописка. В очередной раз пишу заявление начальнику 50-го отделения милиции. Жданов, видя, как я терзаюсь, говорит:
      - Чего вам ходить? Давайте я схожу. Мне проще.
      Правильно. И вид у него импозантнее. Ходит он в командирской морской шинели, на фуражке - "краб". Некоторое время Коля работал корреспондентом на Балтийском флоте, потом по состоянию здоровья его отчислили. Теперь работает в ТАССе.
      Тронутый его предложением, вручаю ему свое пространное заявление.
      Вечером он возвращается, я спрашиваю:
      - Были?
      - Да. Был, конечно.
      - Ну и что? Видели начальника отделения?
      - Видел. Славный дядька. Говорит: пусть живет сколько хочет.
      - Так и сказал?
      - Да. Так. Буквально.
      - "Сколько хочет"?!!
      - Сколько хочет, говорит, столько пусть и живет.
      Утром Коля уходит к себе в ТАСС. Я сажусь за наш общий маленький письменный стол, выдвигаю машинально ящик и вижу там какие-то бумажные клочки. Смотрю - мой почерк. Пытаюсь понять, что это. Складываю, как складывал в детстве кубики. Что такое??! Мое заявление на имя начальника милиции! В левом верхнем углу резолюция:
      "Отказать".
      Добрейший Николай Гаврилович не хотел, видите ли, меня огорчать. Ох, и рассердился же я...
      Вечером между нами произошла первая крупная ссора.
      * * *
      До сих пор я не тревожил Самуила Яковлевича. Он даже, кажется, не знал о моих прописочных злоключениях. Вчера был у него, рассказал... Он тут же забил тревогу.
      От Маршака я вчера узнал, что большую, если не решающую роль в моей судьбе сыграл Л.Р.Шейнин, писатель (автор жизнеописания Леньки Пантелеева Первого) и крупный работник прокуратуры. Сегодня я звонил Шейнину, благодарил его. Он наговорил мне кучу лестного и приятного и в заключение сказал, что вчера ему звонил Маршак, рассказал о моих осложнениях с пропиской. Сегодня дана телеграмма в Ленинград, чтобы поспешили с ответом.
      * * *
      Мало того, что меня выселяют из Москвы, нас с Колей Ждановым пытаются выселить и из "Москвы" - гостиницы. Максимальный срок проживания в гостиницах - один месяц. Коля живет здесь уже четвертый месяц, я без малого полтора. Каждую неделю мы по очереди ходим в Союз, добываем бумагу с ходатайством о продлении. И каждую следующую неделю горничная приносит нам узенькую полоску бумаги со стандартным машинописным текстом: таким-то предлагается к 10 часам следующего утра освободить номер... И чернилами вписано: 748.
      Под угрозой находимся все время не только мы, но и те, кто пользуется ночлегом на нашем диване. За это время этим многострадальным диваном воспользовались Михаил Слонимский, Юрий Слонимский, Ефим Добин, журналист В.Кочетов, военный корреспондент подполковник Коновалов, Ник.Черкасов, А.Штейн, В.Каверин, Н.Чуковский, П.Капица, П.Сажин и многие другие.
      На днях приехал из Молотовской области Б. Переночевал на нашем диванчике, а утром говорит:
      - Спасибо за гостеприимство. Больше тревожить вас не буду. Иду добывать номер.
      - Простите, - поинтересовался Коля, - а каким же образом вы будете действовать?
      - А вот увидите, каким. Фамилию директора гостиницы вы знаете?
      - Да. Самохин Федор Алексеевич.
      - Очень хорошо.
      Открывает чемодан, достает тоненькую, только что вышедшую в Детиздате книжку, присаживается к столу и делает дарственную надпись:
      Многоуважаемому Ф.А.Самохину с благодарностью за гостеприимство и так далее.
      Уходит с книжкой, минут через пятнадцать-двадцать возвращается - уже без книжки, но зато с ордером на отдельный номер в том же этаже.
      Вечером, вернувшись с работы, Жданов нещадно пилил меня. Жданов, которого кто-то насмешливо назвал Фоней-квасом, то есть человеком неэнергичным, нерасторопным, не умеющим жить, с возмущением говорил:
      - Это не я, а вы - Фоня-квас. У вас есть напечатанные книжки, а вы, вместо того чтобы действовать, как Б., бегаете к Скосыреву и меня заставляете бегать!..
      Своим зудением он довел меня до того, что я достал из чемодана даже не одну, а целых две книжки: довоенные "Часы" и переизданный в Кирове "Пакет" и надписал их в том заискивающе-любезном стиле, который преподал нам наш старший товарищ.