Из старых записных книжек (1924-1947)

      Потом переехал в Питер. Первый редактор "Ленинских искр".
      А у отца Феодосия в детские годы учился (в Котельниче, кажется) Л.Н.Рахманов. И Галю он хорошо помнит. До чего же в самом деле тесен этот мир!
      * * *
      Подарил Екатерине Васильевне немецкую "Шкиду", ту самую, которую жгли на берлинской площади. Написал шуточное посвящение, целый мадригал. Там изложена история моего появления на Каменном острове, история воскрешения из мертвых. Уже забыл. Впрочем, хороша там более или менее только одна строфа:
      Снова сердце тикает,
      Снова ножки топают.
      Только зубы грешные
      Что-то мало лопают...
      * * *
      Почему-то вспомнился сегодня 1922 год. Я - в школе Достоевского. Читаю "Петроградскую правду".
      "Итальянские фачисты снова бесчинствуют на улицах Милана"...
      Именно так и в таком написании - фачисты, а не фашисты - вошло в мою жизнь это слово...
      * * *
      Шел, еще в декабре, кажется, по улице Некрасова. Впереди идет парень лет 28-30, ведет за руку маленькую-премаленькую девочку. Скользко. Девочка поминутно падает. И без умолку говорит:
      - Папа, а где Коля?
      - Коля уехал.
      - А мама где?
      - А мама - в ямочке лежит.
      - В ямочке? А где она?
      - Кто?
      - Мама где?
      - Я говорю: в ямочке, в ямке она. Вырубили ямку и закопали.
      - А где она?
      - В ямке, в ямке... Пойми ты.
      А девочка не хотела понимать. Шла и спрашивала:
      - Папа, а где мама?
      * * *
      И снова я мыслями на Мальцевском рынке. В той стихии, о которой с годами уже забыл. А ведь послереволюционное детство и отрочество мои были барахольные.
      Спекулянтов, как я уже писал, видеть мне не приходилось. Но жулики были. Даже меня, представьте, обманывали. А ведь я считал себя почему-то стреляным воробьем.
      Один раз принес домой порядочный кусок дуранды, которую невозможно было есть, настолько она была горькая. Потом мне объяснили, что дуранда была сделана из полыни. Кто, когда и зачем делал ее из полыни - не знаю.
      Другой раз глухонемой парень предложил мне купить бутылку какого-то растительного масла. Кто-то рядом сказал: хлопковое.
      Глухонемой щелкал ногтем по бутылке, щелкал языком, закатывал глаза, всем видом своим показывал: ах, до чего вкусно! И просил немного растопыривал пять раз по десять пальцев: 50 рублей!
      - А почему оно не булькает, не болтается? - поинтересовался я.
      И тот же доброхот объяснил:
      - Что ж, не видишь? Замерзло! Двадцать семь градусов сегодня объявляли.
      Жидкость в бутылке была белесая, желтоватая.
      Купил, принес домой, поставил бутылку на печурку. Через десять минут гляжу - бутылка пустая. Только на дне чего-то чуть-чуть... Воск!
      Ловко придумал этот глухонемой! Растопил воск, разболтал его по стенкам бутылки, и - готово, можно ловить на пушку фрайеров и простачков.
      * * *
      Нет курева. Редко-редко удается достать настоящую папиросу или щепотку табаку на закурку.
      Курим суррогат: 1/10 табак, а остальное - мох, солома, мочало, прелый березовый лист, елочная хвоя. Недаром и названия этому табаку придумали соответствующие: "Елки-палки", "Сказка Венского леса", "Матрас моей бабушки".
      Нет спичек. Даже я уже обеднял. Покупаю по рублю за спичку. В больнице раскалывают каждую спичку на две части. По вертикали. А некоторые умельцы умудряются расщеплять ее даже на четыре части!..
      К весне появились трут, кремень и огниво. Много зажигалок, но трудно достать к ним кремни. Эстонские "камушки" еще зимой продавались по 150 рублей за штуку или выменивались на 300 граммов хлеба.
      В большом ходу увеличительные стекла.
      Вспоминается послереволюционное детство. Откуда эта радость; когда наводишь солнечного зайчика на бумагу или на собственную штанину, добиваешься, чтобы зайчик этот делался все меньше и меньше, все ярче и ярче - и вдруг сам собой возникает легкий дымок, а за ним и огонь, почти не видный на солнце. А через мгновенье - коричневая, а потом и черная дымящаяся лохматая дыра.
      * * *
      Взял вчера в соседней палате "ничью" книжку. Ни обложки, ни первых восьми страниц нет - ушли на курево или на другие надобности. Что-то приключенческое, шпионское. Прочел 10 или 12 страниц и на этих двенадцати страницах насчитал - 67 штампов! Образцы выписываю:
      "Недобрая усмешка пробежала по его губам".
      "Ночь прошла в томительном ожидании".
      "Сверхчеловеческим усилием воли он заставил себя поднять руку".
      "Недоброе предчувствие ледяным холодом сжало его сердце".
      "Ногти помимо воли впились в ладони, мышцы сжались стальными пружинами".
      "Чудовищный удар в лицо бросил его в угол".
      "И вдруг, пораженный внезапной мыслью, он хлопнул себя по лбу".
      "Все дальнейшее происходило словно во сне".
      "Это было словно гром среди ясного неба".
      "Усталые глаза потеплели, сочувственно дрогнули кончики губ".
      "Но тут же другая мысль, еще более страшная, заставила его содрогнуться".
      "Эти два часа, грозившие ему неминуемой гибелью, показались вечностью".
      "Подстегиваемый нетерпением, он отправился на поиски"... И так далее и тому подобное.
      Все это из одной книги! Из 1/20 части ее! А сколько их во всем этом макулатурном произведении! И сколько их вообще существует в отечественной и в мировой литературе!
      Занимался ли кто-нибудь из литературоведов этим вопросом? Ведь, вероятно, можно составить большой фразеологический словарь литературных штампов и пошлостей. Существует целый цех макулатурных дел мастеров, которые пользуются только этими готовыми словесными клише. И есть читатели (даже интеллигентные), которые любят эти "нечеловеческие усилия воли" и "ледяной холод, сжимающий сердце".
      * * *
      В самые страшные дни, зимой, я читал - впервые - "Большие надежды" Диккенса. Книга только что вышла в новом переводе, я купил ее на улице, с лотка.
      Читал ночами, при свете коптящего ночника. И знаю, что навсегда соединились этот ночник, копоть, пар изо рта со всем тем, о чем читал - с духом, и мраком, и светом, и запахами диккенсовского романа.
      Хочешь не хочешь, хочу не хочу, а ты со мной на всю жизнь, Пип! Ты блокадник.
      * * *
      Запахи!.. Копоть ночника, дым времянки, медицинский спирт, эфир...
      В начале апреля, в морозный день вошел в палату, только что проветренную, и вдруг вспомнил...
      Как хорошо было войти зимой в мамину спальню после того, как ее основательно проветрили. Форточка уже закрыта, в спальне тепло, но воздух свежий, и не по-летнему, а морозный, и в нем так тонко, чуть слышно слились - не запахи, а отзвуки запахов - маминых духов, папиных папирос "Яка", лампадного масла, легкого печного угара... И все это заглушается запахом мороза. Да, тот, кто был ребенком, согласится со мной: мороз пахнет.
      * * *
      В декабре или в начале января мама набралась храбрости, пошла на улицу Воинова попробовать получить для меня стандартную справку. Хороший человек (и отличный детский писатель) Иван Петрович Белышев (его уже нет, он умер от голода), не задумываясь, выдал маме стандартную справку для получения продуктовых карточек. Спросил: как я? Сказал, что знает о моей беде. Просил кланяться. Такие поклоны дорого стоят, не забываются.
      Там, в Доме писателя, мама увидела объявление или кто-то сказал при ней, что Дому срочно требуется подсобный рабочий. Она пошла к коменданту Уинкотту (англичанин, эмигрант, коммунист) и сказала:
      - Я - мать Пантелеева. У нас есть дальняя родственница. Она ищет работу.
      - Молодая?
      - Да. Еще молодая. Ей двадцать девять лет.
      - Пусть приходит.
      И вот, не назвавшись моей сестрой, Ляля пошла работать в Дом писателя. Позже, когда Уинкотта не стало, ее назначили на его место. Сейчас она, как и другие работники, живет в Доме писателя на казарменном положении.
      * * *
      Никто мне не отвечал. От Т.Гр.Габбе я знал, что письмо мое до С.Я. дошло, что он пробует что-то делать... Но что и как может он сделать, если он там - на Большой земле, а мы, по существу, живем и работаем и ходим с завязанными глазами по тонкой проволоке - в тылу у немцев?! Окруженные со всех сторон немцами! Ведь немцы у больницы Фореля, у Красного Кабачка, почти в черте города!
      Однажды - не помню когда - в декабре, в январе? - пришел управдом.
      - Алексей Иванович, вчера я отвез в морг Николая Васильевича Самохина... Вы - последний молодой мужчина в доме. Назначаю вас начальником эмпэвэо.
      Самохин, молодой инженер, хромой от рождения, с первых дней войны возглавлял домовую группу МПВО. Совсем недавно он похоронил мать. Теперь отвезли туда же его самого.
      Вероятно, я должен был сказать Михаилу Арсентьевичу, что не могу, не имею права... Но я не сказал. И вот, совсем недавно я принял на себя обязанности руководителя местной обороны.
      Днем я назначал на дежурство женщин. В том числе и маму. Ира и тетя Аня к тому времени уже вернулись к себе, на канал Грибоедова, да они и не были прописаны в нашем доме. Ляля жила у нас тоже без прописки. А прописанных оставалось мало.
      Ночами - почти каждую ночь - я дежурил у ворот сам. До тех пор пока не свалился. Но пока оставалось хоть немного сил, я честно выстаивал эти небывало морозные ночи.
      И вот был такой случай.
      Тишина. Мороз. Луна. Постукиванье метронома.
      Похаживаю в своих лосиных баретках, пританцовываю, потаптываю заледенелыми подошвами.
      Откуда-то бесшумно выныривает легковая машина. Застопорила у ворот. Из машины выскакивают люди в военном и штатском.
      - Дежурный?
      - Так точно. Дежурный.
      - Где начальник объекта?
      - Дома или в убежище.
      - С вашего чердака кидают ракеты!..
      И бегут в подворотню. Я бегу с ними, объясняю, где найти управдома, а сам возвращаюсь на пост, к воротам.
      Сердце... Ох, как шибко стучит сердце! Вспоминаю, что полчаса назад из калитки выходила деревенская женщина - незнакомая мне. Спросил: кто такая?
      - Мы с Гатчины. Беженцы.
      Время было еще не такое позднее. Документов у этой тетки я не спросил. Сейчас безжалостно корю себя за это.
      Ракетчиков ловили и нашли. Но, на мое счастье, ракеты они "кидали" не у нас, не с нашего дома, а с крыши дома на улице Маяковского. Этот дом тылом своим, задворками, примыкает к заднему двору нашего.
      А если бы у нас?!!
      * * *
      У меня в комнате, в простенке между окнами, висел один-единственный портрет: Кнута Гамсуна. Пришел день, когда я снял его. Сделать это мне было не легко и не просто. Ведь еще в Шкиде, мальчиком, я зачитывался его книгами...
      Понять Гамсуна не так уж сложно. Ведь он всегда был такой: ницшеанец, певец сильной личности, противник всякой демократии. До тех пор пока это было словами, литературой, точкой зрения какого-нибудь лейтенанта Глана этим можно было даже любоваться. Но - не разобраться в людоедской сущности нацизма?! Петь акафисты Гитлеру?!!
      * * *
      Вот уже и лето на пороге. Конец мая.
      В ночь с третьего дня на вчера ходили с Прохоровым из восьмой палаты на рыбалку. Никогда в жизни не был рыболовом. В детстве несколько раз пробовал, но не хватало ни терпения, ни настоящего интереса. Любил больше наблюдать за удильщиками - где-нибудь на Дворцовой набережной или у Инженерного замка.
      Прохоров - дворник. Он еще помнит деревенскую молодость, деревенское детство. Он где-то достал две круглые корзинки, это была единственная снасть, которой мы располагали. Раздобыл где-то и два ведра - для добычи.
      Вышли мы рано утром, никому не сказавшись, конечно. В сад выбрались через окно уборной.
      Ловили рыбу под первым Елагиным мостом. Спустились под мост и там, лежа на деревянных стропилах, стали работать корзинами.
      Какая это была рыба? Стыдно сказать: колюшка! Та самая, мелкая-премелкая, с полмизинца длиной рыбешка, которая бегает юркими стайками на взморье, в самых мелких местах... Сколько раз мальчиком пытался я поймать хоть одну рукой - никогда не удавалось. А тут мы погружали в воду свои корзины, ставили их против течения под тупым углом и через минуту выдергивали. В корзине прыгало 10-15 колюшек.
      За два-три часа ведра наполнились. У Прохорова, конечно, быстрее.
      Когда подходили к кухонному крыльцу санатория, чуть не столкнулись с Екатериной Васильевной. Успели отшатнуться, отпрянуть за угол. Но она как-то пронюхала о нашей самовольной отлучке. Встретила меня в библиотеке и сказала - не глядя в мою сторону:
      - В следующий раз не спущу.
      Колюшку варили, жарили, делали из нее котлеты. Кормил несколько дней маму, выменивал на табак. Не думал, что такая вкусная эта игрушечная, кукольная рыбешка...
      * * *
      Как весело, изящно играют в весеннем небе ласточки. Всё кружатся на одном месте (всего их четыре). То выстроятся гуськом, ленточкой, то разлетятся и тут же снова сомкнутся - уже треугольником. Тройка не расстается, а четвертая временами отходит - держится несколько поодаль.
      Семья? Папа с мамой учат маленьких? К стыду своему, не знаю. Радует уже одно то, что снова ласточки в ленинградском небе. Зимой ведь днем с огнем воробья не сыскать было.
      * * *
      Прекрасное французское выражение Bruit de silence - звуки тишины. Только тот, кто жил в Ленинграде в 1941-1942 годах, по-настоящему поймет и оценит эту божественную музыку.
      * * *
      Сколько раз у меня в жизни бывало. Совру - и сразу же попадаюсь. Мальчиком еще это заметил.
      Последние годы как будто врать не приходилось, воздерживался даже в тех случаях, когда ложь была бы оправдана, как "ложь во спасение".
      Но война подтачивает нас не только физически.
      В декабре еще, кажется, пришел в поликлинику. Авитаминоз. По всему телу фурункулы.
      Врачи в пальто. Я - тоже. Дымит железная печурка. Коптит фитюлька.
      Желая разжалобить врача и, может быть, в смутной надежде, а вдруг она выпишет мне какую-нибудь необыкновенную карточку на дополнительное питание, я говорю:
      - Вы знаете, доктор, совсем ослаб. Вчера ехал в трамвае и упал, подкосились ноги.
      - Какой трамвай? О каком трамвае вы говорите? Трамваи не ходят в Ленинграде уже второй месяц!..
      Было ли у меня, оставалось ли чем покраснеть?!
      Врач склонилась над столом, что-то пишет. Сердце слегка замирает. А вдруг... А вдруг - на дополнительное питание?
      Дает мне бумажку. Читаю. Направление - в венерологический диспансер. Проспект 25-го Октября, дом 80.
      - Зачем это?
      - К накожнику. Лечить фурункулез.
      * * *
      В том доме, где был кинематограф "Паризиана" (теперь он называется "Октябрь"), в одном из помещений второго этажа, где в годы моей и Гришиной юности располагалось сказочное "Севзапкино", - теперь венерологический диспансер. Да и кто бы мог думать, что этот диспансер сейчас, в эти дни, в осажденном городе функционирует!
      На вешалке - изможденная женщина в сером халате. Под сорок, а может быть, и гораздо меньше. Что о ней можно сказать? Ведьма! Женщина, которую голод и другие напасти не только лишили возраста, но и сделали ведьмой.
      - Ходят тут! Еще один пришел...
      Вырывает из рук пальто, бросает на прилавок металлический номерок.
      - Сволочи! Давить вас всех надо...
      Она же принимает направления, записывает куда-то фамилию.
      - Сиди! Жди. Вызовут.
      И через полминуты:
      - Гады! Всех вас - из пулемета... Не лечить, а из пулемета... Без жалости.
      Больные - человек пять-шесть - сидят вдоль стен на скамейках, молчат, не отвечают, ждут.
      У меня направление к доктору Шишкиной. И опять возникает робкая надежда, вытекающая, конечно, из болезни и из каких-то ползающих по городу слухов, будто врачи могут, будто им дана власть выписывать дополнительное питание: белый хлеб, сливочное масло, вино.
      Не было такой власти у врачей.
      Шишкина - пожилая женщина. Крупная.
      Осматривает меня. Выписывает какую-то мазь.
      - Витамины бы вам надо.
      - Может быть, выпишете, доктор?
      - Выписать могу, а где вы их достанете?
      Из гнусного желания подольститься, подняться, вырасти в ее глазах, говорю:
      - Может быть, удастся через Союз писателей?
      - Ах, вот как? Вы писатель? Гм. Есть такой писатель-венеролог Фридлянд. Случайно не знаете?
      - Ну, как же!
      И чтобы подкрепить свои слова, доказать, что я знаю Фридлянда (а я его и в самом деле знаю), я опять беззастенчиво вру.
      - Как раз, вы знаете, третьего дня встретил его в Союзе.
      И на этот раз молниеносно срабатывает возмездие.
      - Третьего дня? Фридлянда? Как же вы могли его, простите, встретить, если он еще месяца два назад эвакуировался?
      Что-то бормочу:
      - Да, конечно, я ошибся. Это был не он, вероятно. Стал плохо видеть. Авитаминоз, по-видимому.
      * * *
      Хожу в этот диспансер каждый день или через день.
      Каждый день или через день вижу и слышу эту женщину, с которой будто заживо содрали кожу. Стоит за своим барьером и задыхается от ненависти и злости:
      - Давить вас! Гады! Всё ходят, ходят...
      А больных все меньше и меньше.
      Один раз прихожу - гардеробщица стоит не за своим барьером, где вешалки, а у перегородки, отделяющей приемную от врачебных кабинетов. В приемную выходит половина или четвертушка круглой железной почки. По-видимому, печку сегодня топили. Ведьма стоит прижавшись всем телом и щекой к этому теплому, круглому железу, греется.
      - Повесь сам, - говорит она мне сонным голосом.
      Вешаю пальто на крючок, беру железную бирку, возвращаюсь в приемную. Сижу. Молчу. Она, против обыкновения, тоже молчит. И вдруг слышу ее голос. Не своим скрипучим, а каким-то жалобным-жалобным, человеческим, женским, детским голосом она говорит:
      - Пантелеев, ты ведь, наверно, рабочий, а? Четыреста грамм получаешь? Карточка у тебя хорошая, ведь правда? Принеси мне, знаешь, маленький-маленький кусочек хлеба!..
      Я обескуражен, убит этим ангельским голосом, бормочу, что, мол, нет, я не рабочий. А она все так же прижимаясь щекой к зеленовато-серой железной печке, совсем сонным и совсем не своим голосом:
      - Ну, Пантелеев, ну совсем, совсем маленький...
      Хлеба я не достал. Достал кусочек сахара. С этим сахаром, завернутым в бумажку, через день или через два прихожу в диспансер. В гардеробе, за барьером стоит мерзнет маленькая чахлая старушка в черном халате.
      - А где, - спрашиваю, - эта, которая всегда здесь работает?
      - А где, милый? А там, где и все будем. Померла. Кажись, еще третьёводнись.
      * * *
      6 июня 1942 г.
      Странная штука человеческая память. Сидели вчера с мамой в саду под цветущей яблоней. Вдруг она усмехается и говорит:
      - Серж Бантиков и Жорж Кантиков.
      - Что это? Откуда?
      - Не помню. Ты знаешь, абсолютно не помню. Что-то в молодости, в Шувалове. Наверно, из пьесы какой-нибудь.
      * * *
      Еще с февраля, кажется, стоит у западной стены половцевского дворца трофейная немецкая вошебойка - огромный металлический цилиндр, напоминающий межпланетный корабль будущего, - именно такими их изображают иллюстраторы фантастических романов.
      Аппарат этот не понадобился. Немцы полагали, что из осажденного, погибающего от голода и холода города на их позиции поползут мириады вшей, что помощниками и пособниками их, наряду с бомбами, обстрелами, пожарами, выступят мор, эпидемии. Ничего подобного не произошло. За десять месяцев я не видел в городе ни одного "бекаса" - ни дома, ни в больнице, ни в поликлинике, ни в милиции, ни на рынке... Город, где всю зиму не работали водопровод и канализация, где люди десятками (и уже сотнями) тысяч умирали и умирают от истощения, не было ни одной вспышки тифа. Отличная работа органов здравоохранения? Да, конечно. Это не фраза, что люди в белых халатах оказались такими же героями, как и другие защитники города. Но есть тут и другое. Опять вспоминаю слова Житкова - было чем подпереть дух ленинградцам. Ведь давно замечено, что вошь как предвестница смерти ползет в первую очередь на малохольного, на ослабшего духом...
      * * *
      Вчера был в городе, в Союзе. Кадр из фильма. Сижу у К., говорим о чем-то ("Мужайтесь, мужайтесь, все будет хорошо, справедливость не может не восторжествовать!"), в это время в кабинете появляется Ляля. В ватнике, в брезентовых рукавицах, с вязанкой дров за плечами. Бросает дрова на пол у времянки, садится на корточки, растапливает печь. Конечно, мы не здороваемся.
      И еще кадр. В кабинет К. заходит зачем-то И.А.Груздев. Здоровается со мной, ударяет себя по лбу, восклицает:
      - Товарищ Пантелеев! Простите меня. Ведь я ужасно виноват перед вами. У меня к вам поручение от Маршака.
      Оказывается, он летал в Москву, видел С.Я. и тот просил его передать мне...
      - Сейчас, сейчас, я все записал.
      Листает свою маленькую элегантную записную книжку.
      - Вот. "Передать Пантелееву, что его дело решено благоприятно. Ему следует зайти на Литейный, дом сорок один..."
      Спрашиваю:
      - Простите, Илья Александрович, а когда вы видели Самуила Яковлевича?
      - Давно. В том-то и дело. Очень давно. Еще в марте.
      - А когда вы вернулись в Ленинград?
      - Тогда же. В марте.
      Конечно, я благодарю его. Жму руку.
      Поздравляет меня и К.:
      - Вот видите!!!
      Сегодня я лежу.
      Поднялось кровяное давление. Зинаида Васильевна, которая измеряла это давление специальным аппаратом, спрашивает, были ли у меня какие-нибудь волнения.
      - Нет, никаких особенных волнений не было.
      * * *
      Гулял сегодня с мамой. Показывал ей - издали - руины Елагина дворца. Показал немецкую вошебойку.
      От вошебойки попахивает карболкой. Или хлоркой. Запах угрозыска, тюремной камеры...
      Один из запахов детства.
      Но это не раннее детство. Вспоминал сегодня запахи раннего, дореволюционного детства. Как же их много!
      Запах лесного двора. Свежей сосновой доски, опилок.
      Запах тополя (липкой тополевой почки).
      Запах гриба-дождевика.
      Запах корюшки. Чем-то напоминает запах молоденького огурца.
      Запах ванили на страстной неделе перед пасхой.
      Запах медной дверной ручки.
      Запах каретного сарая (дегтя и кожи).
      Пыльный запах курятника.
      Запах прачечной.
      Запах деревянного пенала.
      Запах маминой муфты.
      Запах закрытой печки, легкого угара.
      Запах чернил и сургуча.
      Горячий запах кондитерской Иванова на площади у Мариинского театра. Нарядная газовая печка, запах, который от нее исходил, не менее восхитителен, чем запах шоколада или каких-нибудь птифуров.
      Запахи других магазинов: книжного, аптекарского, "колониальных товаров", зеленой лавки, мелочной, булочной...
      Запах молочной. Да, и молоко, и творог, и сметана, и сливочное масло все пахнет! И пахнет по-разному.
      Запахи магазина "табак-бумага". Запахи карандаша, резинки, "общей" тетради, клеенки, переводной картинки, грифельной доски, мела...
      Осенние запахи Щукина двора. Антоновские яблоки!
      А как восхитительно пахло на Сенной! А в магазине, где мама покупала селедку ("Вам с душком, сударыня?")!
      Что может быть скучнее для взрослого человека покупать пальто или материал на костюм. А как вспомнишь дедушкин магазин или магазин готового платья в Суровской линии, где мама по осени покупала нам с Васей драповые пальто, - голова кружится.
      А мощные, как симфония, запахи лаковой мастерской!
      Капли Датского короля!
      Запахи чужих квартир.
      Максимилиановской лечебницы.
      Зубного врача.
      Запахи бани (земляничного мыла, деревянных шаек, распаренного веника)...
      Запах вокзала.
      Горький запах раздавленного в пальцах одуванчика.
      * * *
      Третьего дня, когда я ездил в город, мне выдали мой "вольный" костюм. В кармане пиджака, в бумажнике я нашел записку, адресованную маме и датированную 28.XI.41 г.:
      "M-me Спехина, прошу, если можно, дать взаймы 1 конфеточку до завтра. Я отдам, прошу не отказать. Муж Вам объяснит, почему я не могу явиться сама.
      А.С.Лыткина".
      На обороте какие-то мои записи. Тут же вывернутая наизнанку пачка от папирос "Беломор". На ней тоже записи. С трудом расшифровал:
      Монолог на крыше
      Говоря между нами, вам не кажется, что сидеть на крыше - не совсем подходящее дело для старого еврея? Я живу в Ленинграде вот уже сорок три года и, вы представьте, даже понятия не имел, что такое крыша, какой она имеет вид и с чем ее, я извиняюсь, кушают. А что мне, скажите, было здесь делать? Я не кровельщик, не трубочист... Я - зонтичных дел мастер. И тем не менее я, как вы видите, вылез-таки на эту крышу. Для чего? Ради какой охоты? Если вам придет в голову мысль, будто я забрался сюда, чтобы любоваться солнечным закатом, - вы ошибетесь. Относительно загара или воздушных ванн тоже исключается. У меня сердце, плюс печень и плюс еще приливы крови. Летом, когда мне нужно идти по Невскому, я иду по теневой стороне, там, где Сад отдыха и Городская дума. Учтите, что мне шестьдесят восемь лет! А? Что? Не дали бы? Ну, вы наверно, очень скупой, если даже на такую сумму не можете раскошелиться! Я родился при Александре. И не подумайте, что это был Александр Третий, Миротворец, это был Александр Второй, Освободитель! Теперь вы осознали, какая рядом с вами восседает музейная редкость?! Так вот - о чем мы? О том, как я очутился рядом с вами на крыше? Приходит наш почтеннейший Михаил Арсентьевич и говорит:
      - Всех боеспособных мужчин призывают добровольно вступать в отряды эмпэвэо. Кто желает - записывайтесь.
      А у нас, в нашей коммунальной, мужчин вообще - раз-два и обчелся. Короче говоря, всего два экземпляра: ваш почтенный слуга и еще один: сын моей соседки Маруси. Но этому молодому человеку всего два с половиной года, он еще допризывник.
      Я говорю:
      - Товарищ управдом Михаил Арсентьевич, боеспособный в квартире номер семнадцать я один. Тем не менее вы на меня вполне можете положиться. И Советская власть тоже может на меня рассчитывать.
      Он зачитал мне инструкцию, я расписался. И вот, как видите, я уже боец местной противовоздушной обороны. Четвертый день сижу на крыше. И один раз, а именно третьего дня, мне даже посчастливилось войти в соприкосновение с противником. Вон туда, на ту, нижнюю, крышу упали две зажигалки, и я успел до них добежать и присыпал эти вонючие бомбы песочком. Нет, не один, мне помогали два славных мальчика.
      Вы спрашиваете - почему я нахожусь на крыше? Ради чего я каждый день сюда карабкаюсь? Скажу вам со всей откровенностью - я не большевик, нет. По нашим большим еврейским праздникам я хожу в синагогу. Но я - за Советскую власть. И - против фашистов. Теперь вы поняли всё, я надеюсь?..
      * * *
      В восьмой палате лежит больной Феоктистов. У него сердечная болезнь на почве алиментарной дистрофии. Распухает. Есть такое лекарство - меркузал. Противоотечное. Феоктистов у всех просит: достаньте! Будучи в Союзе, я зашел в Литфонд, спросил: нет ли? Обещали достать немного.
      * * *
      В той же палате лежит человек, интеллигентный, который хвастается тем, что ел все: кошек, собак, воробьев, ворон, галок... Искал крысу, но крысы к тому времени уже исчезли. Написал сейчас: "бежали с тонущего корабля" и зачеркнул. Нет, это несправедливо по отношению к нашему славному кораблю. Он не тонул. И не утонет.
      * * *
      В декабре была ночь, когда на Каменный остров упало двадцать восемь бомб! Витя и Таня Пластинины болели тогда корью.
      * * *
      Впервые читаю - уже вторую неделю - Марселя Пруста. Как хорошо сказал о нем в предисловии А.В.Луначарский:
      "...Прелесть и сущность его художественного акта есть воспоминание".
      * * *
      Витю Кафтанникова, когда он был маленький, пугали:
      - Будешь шалить - отдам в сосисочную.
      И он очень боялся, что из него сосиски сделают. А на днях говорит:
      - Дурак я был, что боялся.
      - Почему же дурак?
      - А пусть бы отдали. Пока меня смололи бы, я бы сам успел наесться.
      Спохватился, содрогнулся, добавил:
      - А может, и убежал бы.
      * * *
      Все эти дни ходил и повторял: "Феоктистов". Что это мне напоминает? И вспомнил.
      В годы далекой юности моей, когда я работал на кухне ресторана "Ново-Александровск", нашим шефом, главным поваром, был Иван Феоктистович. Другого повара звали Иван Мартыныч.
      Иван Феоктистович был, что называется, прямой противоположностью того ходячего представления о поварах, которое складывается у нас с детства: розовощекий веселый толстяк в белом колпаке - такими изображали их на банках с какао, на журнальных карикатурах...
      Иван Феоктистович был сухощавый, даже со слегка провалившимися щеками, высокий, характером был меланхолик. Почти ничего не ел. Когда не работал, сидел у открытого окна кухни и пил вприкуску чай.
      Глаза полузакрыты. Голос сонный.
      В конце двадцатых годов я встретил Ивана Феоктистовича на Вознесенском.
      - Что, Ленька, - сказал он, пожимая мне руку, - говорят, ты писателем заделался, книжки пишешь?
      - Да, Иван Феоктистович. Пишу.
      Он поморщился, покачал головой.
      - Напрасно.
      Я оробел.
      - А почему напрасно?
      - Из тебя, ты знаешь, ха-роший бы повар вышел. Честное слово. Правду говорю.
      Кто знает, может быть, и прав был Иван Феоктистович.
      А другой повар - Иван Мартынович - невысокий крепыш, черноволосый, ловкий и шустрый, балагур и просмешник - чем-то похож был на итальянца. Этакий ярославский Фигаро в белоснежном колпаке.
      * * *
      К. сказала мне, что получила на днях бандероль - рукописи Елены Яковлевны Данько{391}. Их прислал в Союз писателей начальник какой-то маленькой железнодорожной станции в Сибири, где скончалась от дистрофии Елена Яковлевна. Там же, кажется, умерла и сестра ее Наталья Яковлевна.
      Вчера я попробовал писать о сестрах Данько, о моих встречах с ними в довоенном Петергофе. И о своем петергофском детстве.
      * * *
      Много я видел горького, и страшного, и жестокого за этот год. Сердце, казалось бы, должно было очерстветь, охладеть, ожесточиться. Но нет - не черствеет, не теряет способности сжиматься больно.