Из старых записных книжек (1924-1947)

      То, о чем я рассказываю дальше, похоже на анекдот, но так было. Не выдумал ни малейшей малости.
      Как и многие другие аборигены "Москвы", мы пользуемся - потихоньку от гостиничного начальства - электрическими плитками. Накануне вечером, заговорившись, мы забыли съесть наш ужин - все ту же темно-коричневую, пахнущую почему-то хозяйственным мылом капусту. Я решил разогреть капусту, поставил тарелку на плитку. Конечно, тарелка минуты через две шумно треснула, то есть разломилась на две равные части. Тарелка была - казенная, гостиничная, с четко выведенными по краям буквами: МТГ, что значило: "Московский трест гостиниц". Чуть тепленькую капусту мы съели, а тарелку, вернее, бренные останки ее, завернули в газету и решили опустить утром на улице в первую попавшуюся урну.
      Жданов чуть свет разбудил меня:
      - Идемте к Самохину.
      Надо сказать, что этот Самохин не только директор "Москвы", но по совместительству руководит еще и всем трестом московских гостиниц. Департамент его помещается на самом верхнем этаже гостиницы "Москва". Поднявшись туда на лифте, мы попали в приемную, которой может позавидовать приемная секретариата СП СССР.
      - Федор Алексеевич занят. У него совещание, - сказала нам секретарша.
      - Может быть, вы все-таки доложите ему, что его хотят видеть писатели Пантелеев и Жданов, - сверкая ослепительной улыбкой, сказал Коля. Секретарша ушла за толстую дерматиновую дверь и через минуту вернулась.
      - Федор Алексеевич просит вас зайти завтра.
      - В таком случае будьте любезны передать ему, когда он освободится, вот этот пакетик.
      И Коля взял у меня один из свертков и с той же белоснежной улыбкой торжественно положил его на стол.
      Когда мы спустились с тринадцатого этажа на первый, в вестибюль, я машинально пощупал оставшийся у меня сверток и сказал:
      - Николай Гаврилович, мне кажется, вы передали ей не тот сверток.
      - Как не тот?!!
      Мы слегка развернули оставшийся у меня сверток. Там мирно покоились книги "Часы" и "Пакет".
      - Фоня-квас! - закричал Жданов, выхватил у меня сверток и кинулся к лифту. На наше счастье секретарша была занята, говорила по телефону и не успела еще исполнить нашу просьбу - не вручила директору треста гостиниц черепки гостиничной тарелки.
      * * *
      Часто останавливается у нас, ночует на диване военкорреспондент С. Грубый циник. Это от него я впервые услышал омерзительную поговорку:
      - Блат выше Совнаркома.
      Он же зарплату называет зряплатой.
      Его же изречение:
      - Посидеть некогда лежамши.
      Жизненный идеал этого С-ва:
      - Солдат спит - служба идет.
      Как обрадовался С., когда в нашей армии ввели погоны. Часа два он примерял их, пришнуровывал, красовался перед зеркалом.
      * * *
      На лестнице в Литфонде встретил Михалкова. Одет, как молодой царский генерал. Синяя бекеша, погоны, мерлушковая папаха, портупея.
      Первые слова его:
      - А м-мы вас п-п-похоронили.
      Рассказал совершенно фантастическую историю о Введенском.
      Они дружили - Михалков и Введенский.
      * * *
      Часто вижу в коридоре или в вестибюле гостиницы генерал-майора графа Игнатьева. Заметно стареет, но выправка по-прежнему гвардейская, форма безукоризненная. Чем-то похож на Викниксора.
      * * *
      Человек на фронте, где-нибудь под Харьковом или у Невской Дубровки, с удивлением, как нечто фантастическое, сновиденческое, проглядывает случайно попавший к нему клочок "Вечерней Москвы" от 26 декабря 1942 года:
      Филиал Большого театра объявляет конкурс по следующим специальностям:
      тенора 1 и 2
      баритоны
      басы
      октависты...
      Филиал ГАБТа - днем ДЕМОН, вечером ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО.
      Госцирк - Борис Эдер с группой дрессированных львов.
      Московский технический институт рыбной промышленности им. А.И.Микояна объявляет о публичной защите диссертации ассистентом Березиной Н.А. на тему: "Питание личинок стрекоз, как конкурентов и прямых вредителей мальков карпа и линя".
      Положение в Тунисе...
      Творческий опыт классиков.
      Уникальная скатерть из цветного бисера...
      1943
      Достоевский о так называемых судебных ошибках:
      "Лучше уж ошибка в милосердии, чем в казни".
      ("Дневник писателя")
      * * *
      Герой Одессы и Севастополя генерал И.Е.Петров, с которым я был знаком в Архангельском, после контузии страдает заметным тиком: подмигивает и дергает головой. Журналист N, автор книги о Севастополе, пишет об этом излишне, даже, пожалуй, до оскорбительности почтительно.
      ..."Оттуда, сдержанно улыбаясь, смотрит человек в пенсне. У него ритмично подергивается голова. Он поднимает руку к седеющему виску" и так далее.
      Если бы этому журналисту нужно было воспеть безногого маршала, он, вероятно, написал бы так:
      "Человек этот изящно и гармонично прихрамывает".
      * * *
      В Москве поют:
      Ты эвакуирована далеко,
      Бедная моя Сулико...
      А в деревне Черной, в литфондовском лагере, ленинградские женщины пели:
      Эвакуированным чужды
      Все обольщенья прежних дней.
      * * *
      С каким удовольствием, с каким, я бы сказал, творческим аппетитом несколько раз повторяет маленький (четырех-пяти лет) мальчик в городском сквере - осточертевшую нам, взрослым, по ежевечернему нудному повторению формулу радиооповещения:
      - Штаб эмпэвэо города Мас-квы пред-ла-га-ет: всем, кто еще не замаскировал своих окон, не-мед-лен-но эт-то сделать!
      * * *
      "Это величайшее искусство - уметь себя ограничивать и изолировать".
      Эккерман{420}. "Разговоры с Гете"
      * * *
      Самые интересные страницы "Разговоров" Эккермана - те, где он говорит не о своем патроне, не об искусстве, истории или философии. Наиболее яркие, свежие, темпераментные и просто увлекательные страницы - те, где друг и секретарь великого поэта рассказывает о способах изготовления луков и о ловле птиц. Честное слово! Здесь он выразил себя наиболее полно и открыто.
      * * *
      Дамочку определенного профиля называют:
      - Шпиковая дама.
      * * *
      Вот уже полтора месяца я в военно-инженерном училище, а не нашел времени записать ни одного слова. Нет, где-то на клочках, на полях и обложках учебных тетрадей кое-что записывал.
      Кроме обязательных классных и строевых занятий на меня взвалили редакционно-издательские дела батальона: назначили редактором газеты. Ложусь в 2-3 часа ночи, а чуть свет уже подъем, побудка. Туалет, заправка постели, зарядка. Утренняя поверка. Строем, с обязательными песнями, идем в столовую. Американская консервированная колбаса, каша, хлеб, чай. Гимнастика. Классные занятия. Фортификация. Тактика. Топография. Аэродромное дело (наш батальон аэродромный). Строевые занятия. Часа два-три на полигоне. Стреляем. Бегаем. Берем препятствия, форсируем рвы, ползаем по-пластунски.
      Небольшая передышка только после обеда.
      * * *
      Народ, в общем, хороший. Довольно много фронтовиков - сержантов, старшин и даже солдат, отличившихся в боевой обстановке.
      * * *
      Хорош двадцатичетырехлетний командир взвода, рязанец, похож на Есенина. Я старше его почти на десять лет. Он читал меня, гордится, что я в его взводе.
      В Подлипках я шел куда-то узкой дорожкой. Навстречу три или четыре офицера, в том числе и Епихин. Я свернул с дороги, вытянулся, откозырял. Они мне ответили. Прошли. Слышу возмущенный голос Епихина:
      - Неужели не читал?! Ее же каждый пацан знает!
      Это он, милый мальчик, мною хвастается.
      * * *
      А на первомайском параде, - вернее, когда в жаркий день мучительно долго ждали начала этого парада, стояли на плацу в ожидании какого-то высокого московского начальства, - неподалеку от нас выстроили женский батальон. Этот батальон называют "Монастырским", потому что генерал-майор, начальник училища, понимая, какой соблазн и какая опасность возникают от присутствия в военном училище женского подразделения, ввел в этом батальоне порядки, каких не бывало никогда ни в одной самой строгой обители у самой суровой игуменьи.
      И вот из этого строя "монашенок" в гимнастерках и пилотках раздается приглушенный голос:
      - Ребята!
      - Ау!
      - Скажите, это правда, что в вашей роте Пантелеев "Республика Шкид"?
      Кривить душой не буду - хоть и покраснел, а было приятно. Между прочим, в нашей роте далеко не все курсанты читали мои книжки или хотя бы слышали мое имя.
      * * *
      Пишу ночью. В Ленинском уголке. Мой помощник Лотман давно ушел, спит. А я решил - хоть что-нибудь записать.
      * * *
      Командир взвода Епихин славный парень, а вот помощник его - огромное гориллоподобное существо с голосом, который больше похож на звериный рык, чем на человеческий голос. Даже спать в двух койках от него страшновато.
      Самое чудовищное - его пение. А петь он любит, числится в ротных запевалах.
      Написал для газеты эпиграмму на него:
      Наш помкомвзвода Василенко
      Поет как Клавдия Шульженко,
      Но только та, когда поет,
      Пониже несколько берет.
      Ему понравилось.
      - Это вы здорово! - сказал он мне. Понял так, что не только, как Шульженко, но и лучше.
      * * *
      Еще один "любимец роты" - капитан Г., грузин, преподаватель физкультуры. Если что не понравилось - наказывает взвод, подавая одну за другой, без передышки, такие команды:
      - Ложись! Встать! Ложись! Встать! Ложись! Встать!..
      И так минут десять - пятнадцать.
      Сам - отличный спортсмен, гимнаст, он и от других требует невозможного. Например, прыжки через высоченную "кобылу".
      Я написал:
      Одна высокая "кобыла"
      Курсанта пламенно любила,
      Но тот курсант коварный был
      "Кобыл" пониже он любил
      Лотман нашел в этих стишках "что-то вольтеровское". Спасибо, что не гомеровское.
      * * *
      Помкомвзвода, старший сержант Василенко - одессит. Команду он подает так:
      - Слушай сюда!
      - Ладно. Молчите. Слушай сюда!
      * * *
      Ротный старшина Ведерников. Усатый, чуть-чуть похож на Чапаева, но без малейшего намека на то обаяние, которое придал этому человеку Бабочкин. Типичный фельдфебель. Я не всегда пою в строю. Задумаешься - и вот уже гремит гневный, раскатистый голос:
      - Пантелеев! Дневалить вне очереди!..
      * * *
      Он же:
      - Девятов, тебя сколько раз звать? Ты где был? Ты бы еще на крышу залез: сидит, как кум королю, сват министру...
      * * *
      Занятия с ОВ, с противогазами. Приучают надевать противогаз в отравленной среде. Входишь в такой узенький коридорчик, почему-то под землей, закрываешь за собой дверь, открываешь другую и попадаешь в помещение, наполненное слезоточивым газом. Надо в этой обстановке суметь расстегнуть сумку, достать и надеть на голову себе противогаз. И только после этого выйти (или выбежать, как делает подавляющее большинство) через противоположную дверь на свежий воздух.
      После такого окуривания почти у всех слезятся глаза. Но и тут шутят:
      - Результаты плачевные!
      * * *
      Мучение с саперными лопатками. Постоянно они пропадают. Следить за ними приходится, как за бумажником или часами. Старшина Ведерников внушает новичкам:
      - Воинский закон таков: потерял - укради, из-под земли достань, а чтобы завтра на месте была.
      То же с другим инструментом, и с тренчиками, и с погонами и тому подобным.
      * * *
      - Трус потом моется, храбрый боем греется.
      * * *
      Подозвал меня старшина Ведерников:
      - А усы бы вам сбрить надо.
      - Это почему?
      - Усы только националы имеют право носить.
      - А вы?
      - Я - старшина, товарищ курсант!
      * * *
      Рассказывал фронтовик Федоров. У них на участке нередко бывало так. Летит немецкий самолет, с него прыгает парашютист. Наши подбегают, а он мертвый, весь изрешечен немецкими пулями. Немцы его расстреляли в воздухе, из автоматов. Чаще всего жертва - еврей или румын. Верить не хочется, но с чего бы Федорову выдумывать, сочинять?
      * * *
      Первое замечание, заработанное мною в училище. При выходе (вернее сказать, при выбеге) из столовой, после команды "построиться" я дожевывал что-то жесткое из компота.
      - Не покушали еще? - со зловеще любезным видом обратился ко мне помкомвзвода. - Выйдите из строя, дожуйте, а потом...
      Я вышел из строя, спокойно дожевал костлявое яблочко и остался стоять лицом к строю на левом фланге. Только после команды "смирно" получил разрешение стать в строй. Потом мне сказали, что я дешево отделался. За жевание в строю, как уверяют старожилы, можно и на гауптвахту угодить.
      * * *
      Старший лейтенант Плотников:
      - Вы, понимаешь, бросьте у меня эту гражданку!..
      Имеются в виду гражданские привычки.
      * * *
      Нашей роты старшина
      Не пьет ни водки, ни вина,
      Но в этом будто бы вина
      Не старшины, а Главвина
      * * *
      В столовой училища:
      - Дело наше правое, обед будет за нами, кухня будет разбита.
      * * *
      В ушах все время звучит, даже когда засыпаешь:
      - Подтянись! Подтянись!
      - Ат-ставить!
      - Смир-рна!
      - Левое плечо вперед... Арш!
      - Первый взвод строиться!
      - Четвертый взвод на поверку выходи!
      * * *
      Ведерников:
      - Я из вас выбью дух гражданства!
      * * *
      Через день курсантам за обедом полагается компот. Пришел в роту огорченный курсант из "старичков":
      - Сегодня компота не будет.
      - Почему?
      - Вы что - не слышите? Оркестр в столовой играет.
      Подтвердилось. Иногда компот заменяют духовой музыкой.
      Остряки уверяют, что два часа духовой музыки равняются по калорийности килограмму сливочного масла.
      * * *
      ...На днях наш батальон вывели на плац. Перед строем выступил командир батальона, подполковник, очень забавная личность. Заносчив, элегантен, фатоват, похож на какого-то царского гвардейского офицера или кавалергарда. Достаточно сказать, что летом ходит в перчатках и со стеком, не хватает монокля. Даже фуражка у него какая-то слишком стройная, необмятая. Ему лет под тридцать, а может быть, и за тридцать. Похаживая перед строем и постегивая себя стеком по голенищу, комбат сказал:
      - На этот раз, друзья, нам предстоит настоящая работа в боевых условиях. Наш батальон будет дислоцирован в прифронтовом районе. Командование поручило нам строительство укрепленных районов и аэродромов в Московской зоне обороны.
      Куда именно нас направляют - никто не знает.
      * * *
      Стоим под Наро-Фоминском. Батальон расположился в густом лесу, там и шалаши, и оружие, и командирские палатки. Но работаем в открытом поле. Роем и укрепляем траншеи, ходы сообщения и тому подобное. Немецкие разведчики порхают над нами совершенно безнаказанно, так как никаких средств противовоздушной обороны у нас нет. Почти каждый день налетают "юнкерсы". Уже четыре раза бомбили участок строительства. Жертв не было. Да и работа наша почти не пострадала. Кое-что камуфлируем. А один раз немецкий летчик даже "помог" нам: воронку от фугасной бомбы удалось использовать при строительстве дзота.
      * * *
      Деревня Митькино. Здесь расположены штаб батальона, кухня, кузница и редакция нашей газеты "Из траншей по врагу". Уже вторую неделю газета выходит ежедневно. В конторе совхоза нашли основательно разбитую пишущую машинку "Ройяль", печатаем на ней в четырех-пяти экземплярах и газету и боевые листки.
      Все хозяйственные постройки совхоза сгорели от немецкой бомбежки. То, что осталось, - зрелище мрачное. Заколоченные избы. Старухи, дети, собаки. Несколько девушек-подростков. Парень на костылях - в ситцевой рубахе без пояса, на груди две-три полоски, знаки ранения. Другой парень как будто здоров, но пригляделся - правая рука в черной кожаной перчатке: протез.
      * * *
      В уцелевшей избенке на окраине деревни расположился наш комбат. Сегодня, проходя мимо, видел, как он, поставив ногу на ступеньку крыльца, надраивал вишневой бархоткой свои щегольские кавалергардские сапоги.
      * * *
      Работаем в поле. Все обнажены до пояса. У многих татуировка. У кого "Лиза", у кого "Маруся", у одного: "За милых женщин!", а у высокого, светловолосого и голубоглазого парня - на левой руке, у самого плеча большие синие пунктирные буквы:
      "Не забуду мать родную".
      * * *
      Ехали сюда из Болшева через Москву. Очень долго ждали чего-то у станции метро между Ярославским и Ленинградским вокзалами. Винтовки, составленные в козла. Шинельные скатки. Сидим на корточках или прямо на мостовой, на асфальте. Поем "Прощай, любимый город" и другое, такое же душещипательное. Идут мимо женщины, покачивают головами, вытирают кончиками платков глаза. Настроение, что называется, приподнятое. Видишь себя со стороны и любуешься, как любовался когда-то в детстве, в Петергофе, новобранцами и юнкерами в их выцветшей за лето защитной форме.
      От Епихина узнал, что едем с Киевского вокзала. Удалось позвонить Александре Иосифовне.
      Через Москву шли строем, с песнями:
      Белоруссия родная, Украина дорогая...
      * * *
      А.И. ахнула, увидев меня. Загорелый, как черт, с забинтованной головой (солнечный ожог), с шинельной скаткой, с винтовкой, с саперной лопаткой на боку - таким она меня, вероятно, не представляла. Привезла мне гостинец буханку хлеба. Весьма кстати, потому что кормят нас хоть и неплохо, но далеко не по-гвардейски. А.И. говорила по телефону с Самуилом Яковлевичем, он тоже хотел приехать, мы ждали его до последней минуты - не приехал, опоздал.
      * * *
      От станции до совхоза - сорок с чем-то километров - шли под палящим солнцем походным шагом с полной боевой выкладкой: ранец, в нем одеяло, НЗ, "личные вещи"... Кроме того, на тебе навьючено - скатка, винтовка, саперная лопата, штык в ножнах, подсумок, противогаз...
      * * *
      Еще о комбате.
      Не знаю, чего ради некоторым ребятам из нашего взвода дали не совсем обычный наряд: поручили скосить траву на довольно большом участке. Может быть, там собирались что-нибудь строить. Я шел в редакцию, проходил мимо и, хотя сам косить не умею, увидел, что эти косари очень неловко работают косами. В это время проходил мимо наш комбат. Ответил на приветствия, остановился и тоже смотрит. Потом спрашивает у курсанта Полыхалова:
      - Вы городской?
      - Да.
      - Сразу видно. Кто же, братец, так косит! Дайте сюда.
      Бросил стек, скинул как перед дуэлью перчатки, взял косу и пошел.
      Мы так и ахнули.
      До чего же ловко и красиво ходила в его руках коса. Как ровно и покорно, под гребеночку, ложилась высокая трава.
      - Товарищ подполковник, - не выдержал Полыхалов, - где же это вы научились?
      Он усмехнулся, протянул Полыхалову косу.
      - Дело, друзья, в том, что я - крестьянин, крестьянский сын, - сказал он, нагибаясь и поднимая стек.
      * * *
      На солнце защитная форма (гимнастерки, фуражки, пилотки, бриджи) за лето постепенно выгорает и - приспосабливается к цвету хлебного поля. Пока хлеба зелены, и форма зелена. А к осени и то и другое выцветает, становится соломенно-желтым.
      * * *
      И в Болшеве и здесь любимая песня нашего взвода - вот эта, никогда прежде мною не слышанная:
      По Уральским степям и долинам
      Партизанский отряд проходил...
      Это затягивает запевала. За ним те же две строчки подхватывают несколько сильных голосов. И, наконец, поет (дико и грозно орет) весь взвод:
      По Уральским степям и долинам
      Партизанский отряд проходил.
      И опять заводит запевала, и опять еще два раза поют каждые следующие две строчки:
      Они шли, за свободу дралися,
      К ним на помощь рабочие шли...
      Захотелось буржуям напиться
      Пролетарской рабочей крови...
      Но не знаем, придется ль буржуям
      В ро-оскошных дворцах пировать...
      А наверно придется буржуям
      В подва-алах сырых зимовать...
      Почему-то песню эту с ее наивными, даже глупыми словами любят во всем батальоне и чаще всего поют на маршах. Особенно громко и лихо распевают последний куплет, по-видимому недавно кем-то присочиненный:
      А советские птицы стальные
      Над Берлином будут летать...
      В роте у нас много интеллигентов, и все-таки все (и я в том числе) поют "над Берлином". Такова - власть песни.
      * * *
      Москва. Гостиница "Балчуг".
      Уже вторую неделю обитаю в этой довольно захудалой гостинице, в большом, "общем", на 22 человека номере. Из казармы попал в казарму. Но днем я здесь, как правило, один. Появилась возможность работать и, прежде всего, привести в порядок мои училищные и "фронтовые" записки. А главное рассказать, как все было, как я попал в военно-инженерное училище, а потом и в "батальон особого назначения".
      А было так, что мне, попросту говоря, надоело... Надоел, приелся до чертиков окружавший меня быт. После чистой атмосферы блокадного Ленинграда этот быт казался постыдно мелким, пустым и ничтожным. Раздражала постоянная толчея в нашем номере, обилие незнакомых, а часто и неприятных мне людей. Я имею в виду, конечно, не тех, кто останавливался у нас, приезжая с фронта или из эвакуации...
      Днем я пробовал работать, писал - для газет, журналов, для Совинформбюро. Принимали, хвалили, но мало что увидело свет. Журнал "Смена" принял мою "Ленинградскую записную книжку", два с половиной печатных листа. Номер был набран, подписан к печати, но в последнюю минуту его задержали... Оказывается, нельзя, не пришло время писать правду о Ленинграде.
      От той же "Смены" я выезжал корреспондентом на Западный фронт. С публикациями тоже ничего не получилось.
      Напечатал несколько рассказов в "Комсомольской правде", в "Учительской газете". Детиздат принял к изданию небольшой сборничек рассказов. Дубровина предложила переиздать в 1944 году под одной моей фамилией "Республику Шкид". То же предлагал мне, еще до войны, Лев Желдин. Разумеется, ни тогда, ни сейчас на этот позор я не пошел.
      А жить в Москве становилось как-то очень кисло. И вот я решил проситься на фронт. Подал заявление в ГлавПУРККА с просьбой мобилизовать меня.
      12 марта 1943 года получил наконец московский паспорт. А уже 26 марта сдал этот паспорт в Свердловский райвоенкомат г.Москвы.
      * * *
      ...Три или четыре дня я пробыл в запасном полку. Что это такое запасной полк, - я и сейчас не очень ясно представляю...
      Видел там разжалованного старшего лейтенанта. Навсегда запомнилось, врезалось в память его страдальческое лицо, его понурые плечи со следами содранных звездочек на погонах. Когда мы строились в две шеренги, этот несчастный всегда становился на правом фланге и всегда немного впереди строя.
      - Такой-то! - кричали ему. - Стать по ранжиру!
      - Я - офицер, - глухо отвечал он.
      - Бывший офицер!
      И обедал он - за общим столом, но где-нибудь все-таки на уголке, в сторонке.
      Это униженное тщеславие выглядело, конечно, глупо и смешно, и все-таки мне было почему-то жалко этого дядьку.
      На конвертах двух маминых писем я записал историю некоего Тютикова.
      Красноармеец Тютиков - нижегородец, колхозник, по паспорту 32 года, прихрамывает на обе ноги. Щупленький, окает. Над верхней губой и на подбородке маленькими кустиками лезут редкие светлые волосики. Сколько ему лет - трудно сказать: не то мальчик, не то старичок. Шинелишка старая, пилотка напялена как-то боком, слева направо, а не с затылка на лоб. Какой-то монашек в скуфейке.
      Спрашивают, почему его в запасной прислали.
      Улыбается кротко.
      - Болен я. Здесь вот - в боку - болит. Ни лежать, ни сидеть не могу.
      - Ну, что ж. Значит, домой поедешь - к жене.
      - А ведь я не обженившийся.
      - Да ну? Чего ж ты?
      - А я - малосильный, - говорит он всерьез, с чуть заметной виноватой улыбкой.
      - Эх ты - дядя! Ну, ничего... Приедешь и без жены проживешь. Девок теперь много - и такой нарасхват будешь.
      Улыбается.
      Спрашивают: есть ли у него ремесло?
      - Нет. Я - баянист.
      В колхозе получал трудодни за те вечера, когда играл. А так - весь день на печи валялся, "берег здоровье".
      Черного хлеба не ел, только белый.
      Еще бы лучше жил, да у него - мачеха.
      Рассказал обо всем этом и глубоко-глубоко вздохнул.
      - Ну, ничего, - говорят ему. - Скоро все домой поедем. Газеты-то ты читаешь?
      - Не. Я неграмотный.
      - Ка-ак? Да ты что? Двенадцатого года - неграмотный?
      - Пробовали... уж тут, в армии... учить пробовали. Голова не обнимает.
      - ...Братья-то у меня - те грамотные, - говорит он с гордостью. - Один брат - большой начальник.
      Выясняется, что брат Тютикова - генерал-лейтенант Г. ("фамилия у него другая, он в зятья вышел"), очень известный и даже прославленный.
      - Он мне четыре раза посылки присылал. Командир меня зовет: "Тютиков, тебе посылка!" А там - сахар, пряники, молоко омериканское.
      - Любишь ты, я вижу, пряники!
      - Люблю. Денег восемьсот рублей прислал. У меня денег много.
      Брат не был в деревне 22 года. Последний раз приезжал (из Казани, кажется) на машине. Уже и тогда был "большим начальником": А Тютикову было десять-одиннадцать лет.
      - Брат с товарищами приехал. До самого вечера у нас гостили. Одного товарища звали Лоскутников Константин Федорович, второго Симаков...
      И так всех четырех запомнил и назвал. Вероятно, самое яркое событие детства, если не всей жизни.
      Часто видел его потом. Бежит, припадая на обе ноги. За плечами котомка, на маковке - грязная замызганная пилоточка. Монашек, богомолец, юродивый... Где, в какой стране, за какими морями и океанами может быть такое?!
      * * *
      (Другие записи, на других клочках.)
      Теперь, наконец, узнал, что такое запасной полк. Сюда направляют отставших от своих частей, выздоравливающих, а также тех, кто почему-либо не подходит для службы в действующих частях. Вот и Тютиков таким образом сюда попал.
      Тут же, в этом же здании (бывшая школа) - сборный пункт, место, куда поступают для распределения по частям вновь мобилизованные, выздоравливающие, штрафные, разжалованные, отставшие и потерявшие свои части.
      Уходя отсюда (а уходят каждый день - то взвод, а то и целая рота), поют:
      Прощай, Самарский переулок,
      Прощай, кирпичный, красный дом...
      Уже есть традиции, они передаются от "поколения" к "поколению", хотя больше недели-двух здесь, мне кажется, никто не заживается.
      * * *
      Группа тихоокеанских морячков. Двадцать один человек. Бравые ребята, братишечки. На бескозырках - золотом:
      "РЬЯНЫЙ"
      "РЕВУЩИЙ"
      "РАСТРОГАННЫЙ"
      "РЕЗВЫЙ"...
      Попали сюда за какую-то бузу. Перед этим успели посидеть на гауптвахте. Их рассортировывают и посылают по одному и по двое в действующую армию. Держатся гордо, с пехотой в разговоры не вступают, на обед ходят отдельной командой. Клеши у них засунуты в сапоги, голенища особым фасоном подвернуты почти до щиколоток. Все здоровенные, все красавцы.
      Один из них, впрочем, "общается" с пехтурой: ходит по этажам и торгует махоркой. Откуда у них махра - не знаю. Но ее много.
      * * *
      Там же. Отдельно, на втором этаже живут, дожидаются судьбы своей красноармейки-девушки. Целый день лежат они на подоконниках открытых настежь окон и поют. Поют и грустное ("Прощай, любимый город", "Черная ночь"), и бодрое, маршевое ("Если завтра война", "Идет война народная"), но все, что они ни поют, поют по-русски, по-деревенски, протяжно, заунывно, со слезой в голосе.
      * * *
      Должен сказать, что мне всюду было хорошо. И всюду - даже на пропахших карболкой нарах запасного полка было интереснее, лучше, чище и, главное, душевно спокойнее, чем в гостинице "Москва".
      Навещали меня Тамара Григорьевна Габбе, С.Я.Маршак, И.М.Жданова с Алехой... В казармы никого не пускали, свидания происходили во дворе или даже на улице, у ворот.
      Самуил Яковлевич хлопотал, чтобы меня направили в военное училище. Но для этого нужно было пройти очень строгое медицинское обследование. Пошли мы на это обследование вдвоем: я и совсем молодой парень, рабочий завода имени Ильича, Михайлов. Здоровяк. Атлетического сложения. Тоже хотел в училище.
      Нас послали на комиссию. Это было где-то поблизости. Пришли мы туда в последнюю минуту, бородач-доктор уже снимал халат, собирался уходить. Мы стали канючить, просить обследовать нас. Пошумел, посердился, но наконец смилостивился:
      - А ну - давайте ваши бумаги и раздевайтесь. Быстро только.
      Михайлова он почти не слушал. Меня заставил приседать, задерживать дыхание, слушал и через трубку и ухом.
      Потом сказал: "Одевайтесь", присел к столу и стал заполнять наши сопроводительные бланки...
      С этими бланками мы вышли во двор. Я посмотрел:
      "Годен".
      - А у тебя что?
      - Тьфу, черт, - сказал Михайлов. - Что это? Почему? "Ограниченно годен. Сердечная недостаточность". Какая к черту недостаточность?!!
      Я понял, что произошло. Бородач перепутал бланки - мою недостаточность приписал Михайлову. Кричать об этом я, конечно, не стал, обстановку оценил молниеносно: Михайлов молод, у него все впереди, его могут и еще раз обследовать. А меня - черта с два.
      - Волновался, наверно, - сказал я с лицемерным выражением сочувствия.
      - Что верно, то верно, - сказал он, слегка успокаиваясь. - Волновался я здорово.
      С тех пор не прошло и полугода, а я уже начисто забыл, как мы добирались до Болшева. Где-то, еще в Москве, мы, человек двадцать будущих офицеров, стоим в строю. Рядом со мной, слева, стоит человек, с которым я полчаса назад познакомился: Павел Барто, первый муж А.Л.Барто.
      Вижу в отдалении С.Я.Маршака и А.И.Любарскую. Приехали меня проводить.
      Здесь, на этом плацу, мы получили назначения - в разные училища.
      В Болшево нас прибыло четверо.
      * * *
      И вот вижу, как на сцене или на экране. Почему-то не очень светло, скорее даже полумрак, как на картине "Военный совет в Филях", хотя в комнате горит электричество. Скорее всего настольная лампа.