Она предлагает, для снятия соответствующего барьера предоставлять лицу, покидающему пост главы государства, самые надежные гарантии неприкосновенности и неподсудности, а самое главное - сохранить за ним по возможности все прежние привилегии. Своеобразную диалектику открывают нам подобные политические технологии. Получается, чем большим негодяем оказался правитель, чем больше у него оснований опасаться расплаты после отставки, тем большими гарантиями и привилегиями должна быть обставлена эта отставка - только при этом условии "нормальная смена власти" может быть обеспечена.
      Таким образом, порок получает наибольшее вознаграждение - и это не по воле слепого случая, а согласно рецептам либерального технологизма. При этом удается избежать ненужной крови и риска, связанных со сменой власти. Но необходимо задаться и другим вопросом: а что при этом теряется?
      Первая потеря, которая бросается в глаза,- историческая обескураженность лучших, устраняемых со сцены во имя "стабильности и предсказуемости". Глубоко исторически оскорбленным оказывается наше моральное сознание. Это не проходит бесследно для нашего восприятия будущего. Будущее должно привлекать и пробуждать надежды, ведь надеждам сопутствует новая инициатива и новая энергия.
      Маркс объяснял более высокий уровень производительности труда, свойственный новой формации, особой социальной механикой - новыми производственными отношениями. Но мы не ошибемся, если постулат Маркса переведем в более общий культурологический план и скажем: новую социальную энергию генерирует сама историческая прерывность - новое, еще не обесцененное будущее, приглашающее попробовать свои силы всех тех, кто пресытился настоящим и был обескуражен им.
      А что мы видим в либерально-технологическом варианте будущего? Здесь оно с самого начала несет на себе печать скомпрометированного прошлого, оказывается захватанным его нечистыми руками. Можно с уверенностью сказать: если такое будущее и не оттолкнет циников и приспособленцев - эти как раз почувствуют, что они у себя дома,- то почти наверняка оттолкнет лучших честных, искренних, воодушевленных.
      Кажется, многие из нас убедились - одни на опыте, другие с помощью новых гуманитарных открытий феноменологического направления,- что никакая общественная система не действует по законам институционального автоматизма: самые лучшие институты нуждаются в энергетийной подпитке со стороны человеческих личностей, вкладывающих сюда свое старание и созидательную страсть. Так вот, если институты нового строя монополизированы представителями старых, успевших обанкротиться на своем поприще элит, если их согласие на новый порядок куплено обещаниями будущего процветания, то вряд ли мы можем рассчитывать, что новый строй в самом деле будет новым. Надо быть слишком большим фетишистом административной буквы и правила или слишком последовательным постмодернистом, чтобы поверить, будто "текст системы" сам себя пишет и читает, не требуя "усилий автора".
      Сегодня, наблюдая тот новый порядок, который выманили или выменяли реформаторы у старых властей предержащих ценой их ангажирования на новые правящие роли, мы убеждаемся: самое удивительное в нем то, что он объединяет все пороки прежней системы с пороками новой - при странной неспособности использовать позитивные возможности той и другой.
      Следовательно, апокалиптическая ярость сознания, уверенного в том, что зло должно быть наказано, а добро в конечном счете восторжествует, имеет кое-какое отношение к реальной истории. Там, где нет этого апокалиптического момента, где современность "щадит людей" (естественно, речь идет о людях из верхов) и меняется так, чтобы они ничего не потеряли, исчезает история и начинается игра в абсурд.
      Этот абсурд мы и видим сегодня в России. Все государственные назначения в либеральной парадигме делаются во принципу: данным делом должен заниматься тот, кто испытывает к нему или к идее, в нем заложенной, отвращение. Например, мондиалисту Березовскому доверили Совет безопасности - именно потому, что к самой идее национальной безопасности русских он испытывает понятное отвращение. Тем лучше - значит, здесь исключены рецидивы пресловутой тоталитарной "бдительности". Соответственно, армию должны, по замыслам либералов-постмодернистов, возглавлять гражданские лица, лучше - женского пола, испытывающие инстинктивные отвращения к такому проявлению тупого мужского духа, как милитаризм. Делами села, аграрного сектора и земельного кодекса должны заниматься люди, как можно более удаленные от почвеннической традиции, от крестьянских заветов, от всего того, что попахивает смесью христианства с крестьянством, то есть сакрализацией земли-кормилицы. Реформирование промышленности не доверяют людям, связанным с промышленностью, с идеей производительного труда вообще,- предпочтение отдается носителям идей "постматериальной", то есть виртуально-спекулятивной экономики, с целью надежной нейтрализации "традиционализма советских хозяйственников".
      Сам Б. Н. Ельцин, вряд ли воспринимавший либеральную идею (как и любую идею вообще), привыкший руководствоваться инстинктом, тем не менее доказал нам, что и инстинкт бывает либеральным. Обладая патологической властолюбивой ревностью, он всегда был озабочен выстраиванием механизмов нейтрализации: одного первого вице-премьера он нейтрализовывал другим первым вице-премьером, назначение которого было - во всем возражать первому. То, что государство делало одной рукой, оно же разрушало другой во всех областях деятельности, хозяйственной, культурной, внутри- и внешнеполитической. Мотивов здесь было множество: и взаимная ревность кланов, и властная ревность президента и его алчной "семьи", и давление внешних сил, не дающих новому государству выстроить "параллелограмм сил" и обеспечить концентрацию усилий в том или ином созидательном направлении.
      Но генератором всех этих тенденций нейтрализации и аннигиляции была в конечном счете новая либеральная идея, связанная с противоборством духу христианского эроса, духу максимализма и воодушевления. Этот дух питался верой в смысл истории - потому его следовало приучить к бессмыслице, заставить пройти школу абсурда, когда каждое усилие в одном направлении непременно сводится на нет контр-усилиями.
      В результате возникает самое страшное - загнивание самого исторического времени, теряющего всякий вектор, всякую доминанту и превращающемуся в хаос.
      Для людей православной культуры, какими являются русские, это убийство исторического времени - самое страшное. Ибо православный народ является не патриотом пространства, а патриотом исторического времени, верность которому сообщает смысл его жизни. Другие народы, входящие в состав СССР, после краха коммунистической идеи и дискредитации будущего мгновенно отступили в национализм - из единого вселенского времени в свое, приватизированное пространство, ставшее источником воодушевляющего мифа.
      Но русские - и здесь они похожи на евреев - народ мессианский. В свое время основатель сионизма Теодор Герцль мечтал о том, чтобы евреи стали "нормальным народом", то есть обрели свое национальное государство и сменили странную идентичность, связанную с верностью тексту - библейскому обетованному будущему, нормальной идентичностью государства-нации.
      По-видимому, наши реформаторы, поспешившие вывести Россию из состава СССР, руководствовались "парадигмой сионизма", которая применительно к русским означала отказ от мессианских обетований, от служения великому вселенскому будущему в пользу нормального национально-государственного эгоизма14.
      И вот оказалось, что прагматизм национального эгоизма русским решительно не дается. В обществе, в государственных структурах, в культуре просто нет инстанций и субъектов, которые могли бы нести национально-государственную идею и насыщать ее деятельной практической волей. Национализм мы чаще всего встречаем в ряженом обличьи - в виде групп, созданных спецслужбами компрадорского режима в провокационных целях: для компрометации национальной идеи, которой они намеренно придают уродливую утрированность для манипуляции соответствующим электоратом.
      Но национализма подлинного - обладающего четкостью задания и созидательной волей, умеющего отличать родное от чужого, полезное от вредного, искреннее от фальшивого - ни в каких социальных группах, ни в каких сферах жизнедеятельности мы не отыщем. А поскольку энергия национально-патриотического действия не генерируется в обществе, то не стоит удивляться тому, что вслед за крушением большой идеи, относящейся к патриотизму исторического времени, в стране возник вакуум, который стал моментально заполняться деятелями совсем другого склада и выучки.
      Страна, внезапно лишившаяся настоящей идентичности и связанной с нею систем самозащиты, оказалась бессильной перед натиском носителей другой идеи - идеи обогащения любой ценой. При этом либеральная этика "открытого общества", навязанная беспомощной стране внешними силами, категорически запрещает прибегать к какого-либо протекционистским мерам и квотам, защищающим своих - свою промышленность, свою науку и культуру, свою землю. Ничто не должно искажать глобального естественного отбора.
      Так наши либералы, не сумев задержаться на уровне нормального национального эгоизма, соскользнули в мондиализм и глобализм. Это понятно: там, где устранено "второе", духовное, измерение и оставлено одно лишь материальное, там неминуемо торжествует одно чувство - выгоды. Сохранять верность слабой России невыгодно, да она и не способна стимулировать патриотов по расчету. Поэтому туземные носители "разумного эгоизма" начали стремительно выходить из национального пространства в глобальное. Им бы вовремя догадаться, что национальное пространство могло бы служить им подстраховкой: вдруг они сами окажутся неконкурентоспособными по глобальному счету и отвергнуты вероломными "стратегическими партнерами тогда-то им и пригодились бы родные палестины.
      Парадокс состоит в том, что, пожалуй, именно разумные эгоисты из числа туземных приватизаторов могли бы быть едва ли не наиболее последовательными сторонниками национального эгоизма. Индивидуалистический эгоизм приватизаторов способен обрести националистический облик с того момента, когда на них снизойдет прозрение об их собственной участи в новом глобальном мире. В рыночном экономическом смысле - это участь неконкурентоспособных, которых ожидает вытеснение на обочину и конечный крах. В смысле обещанного приема в состав глобального истэблишмента жесточайшее разочарование: вместо ожидаемого взлета с "устаревшего" национального уровня на вожделенный глобальный - зачисление в изгои и преследование международными судами и полицией.
      Большевики в свое время тоже прятали свои теневые практики за непроницаемым железным занавесом - это весьма питало их патриотизм. Нынешние теневики приватизации и либерализации пока что больше боятся возрождения государства российского, чем контролирующих инстанций однополярного мира. Но положение быстро меняется и - как знать? - может быть, им придется искать убежища в национальных границах, которые они в этом случае постараются сделать более крепкими. Это колебание секуляризированного и несущего теневые практики сознания между безграничным интернационализмом (мировой пролетарской революцией или революцией глобализма) и безграничным государственническим национализмом может быть пресечено только в одной перспективе - метаисторической перспективе спасения.
      МЕТАВРЕМЕННОЙ ХАРАКТЕР
      РОССИЙСКОГО ЭТОСА
      Национальный эгоизм строит свое государство на корысти. Но корысть надо признать недостаточно сильным чувством для формирования такого государства, которое православных русских может устроить. Да и условия на нынешнем рынке сложились так, что предательство и продажа государственных интересов - более прибыльное дело, чем их защита. Поэтому на стороне национального государства в сегодняшней России нет почти ни кого: эгоистов отталкивает "низкая рентабельность" предприятия, альтруистов - его принципиальная неподлинность по высшему духовному счету.
      У России есть только одна дорога к спасению - обретение новой идентичности в горизонте Большого времени. Православные сегодня - это глобалисты времени, а не пространства. Современную, навеянную духом времени установку на дискредитацию национального пространства они могут принять не на основе пространственной парадигмы либерального глобализма, алчущего "планеты всей", а на основе христианской сотериологической парадигмы прорыва в другое измерение.
      Вся привычная светская историография искажает российскую историю, когда описывает ее в рамках французской парадигмы государства - нации и говорит об освобождении от татаро-монгольского ига, о создании централизованного государства, о его выходе к морям и расширении территорий. Те, кому действительно дано было воздвигать величественное здание российской государственности, мыслили не националистически, а мессиански: они были озабочены судьбами истинной православной веры, которую после гибели Византии некому было защищать в мире.
      Только эта мироспасательная экклезиастическая установка пробуждала у русских энергию, достаточную для того, чтобы и государство свое защитить и помочь соседям. Само по себе государство, со всеми его установками национального эгоизма, в глазах православных русских не многого стоило. Не случайно, как только государство оказывалось отлученным от большой мироспасательной идеи - православной, затем - коммунистической, его становилось некому защищать.
      Итак, самое важное состоит в том, чтобы понять не пространственный, а временной или метавременной характер православного российского этоса.
      Если другие цивилизации выстраивают свою идентичность по пространственному принципу и ведут реестр своих специфических морфологических признаков, то православная цивилизация отличает себя как грядущий град от градов земных, как пленница греховного мира. В таком восприятии государство не может не выступать только как средство, поставленное на службу веры. Если оно признается отпавшим от истинной веры, то в глазах православных русских превращается из положительной в отрицательную величину. Здесь истоки того самого "православного анархизма" русских, о каком не раз говорил Н. А. Бердяев.
      Возникает вопрос: что же это за цивилизация такая, которая отличает себя от других не по наличным морфологическим признакам, доступным культурологическому тестированию, а по тому что не налично, но чему надлежит быть?
      Не относится ли тем самым православная цивилизация к химерам, о которых ничего положительно-достоверного нельзя сказать, и адепты которых пробавляются абстрактным долженствованием?
      Многие склоняются к тому, что пафос русских - это пафос долженствования, тогда как остальные народы могут обходиться без особого пафоса, довольствуясь спокойным чувством наличного. Наши посткоммунистические либералы считали пафос долженствования спецификой коммунизма - поскольку он изначально был утопией, следовательно, не мог брать в союзники грешную действительность и расположиться в каком-то из мировых регионов как в родном, уподобившись обычному национализму. Но на самом деле пафос долженствования ведет свое начало от христианской неотмирности, от перменентного самоотталкивания и борьбы с притяжениями града земного и всем тем сомнительным, что ему присуще.
      Можно ли на таких основаниях построить стабильную и обеспеченную жизнь? Сразу же ответим: нельзя.
      Можно ли с таким самосознанием обрести себя в какой-то определенной точке пространства-времени и сказать: здесь "мой дом - моя крепость", где предстоит расположиться прочно и основательно? Опять напрашивается ответ: нельзя.
      Но мы заявим о себе как о слепых провинциалах времени и пространства, если подумаем: это - злочастно-экзотическая особенность русских, загадочно обреченных на неустроенность. Христианство учит, а опыт всей истории подтверждает: принципиальная неустроенность - удел человека на земле как существа пограничного, пребывающего в поле напряжения между полюсами земного и небесного. Человек обречен на то, чтобы покидать пристанище обжитого; неизменно случается так, что все, казавшееся еще вчера разумным, справедливым, надежным, завтра начинает выглядеть как удручающее ненадежное, несправедливое, неразумное. И человек вынужден вести трудное скитание во времени в поисках истинно своей истории, своей формации, но так и не находить земли обетованной.
      Не означает ли это, что удел человека на земле лучше всего выражают два народа - евреи и русские?
      Одни никак не могут обрести своего места в пространстве и кочуют по миру, другие - не находят своего места во времени. И те и другие могут быть признанными врагами земного порядка, возмутителями спокойствия. При этом евреи пользуются приемом остранения - мобилизуют против национального порядка любой страны, где им случается жить, специфическую иронию, подрывающую духовные, политические и патриархально-бытовые твердыни. Русские противопоставляют всякому наличному порядку максимализм долженствования; это уже не ирония, а пафос.
      Нет ничего более противоположного, чем ирония и пафос, поэтому евреи и русские склонны особо подозревать друг друга и настораживаться перед лицом другого. Но следует признать, что по какому-то тайному счету они заняты сходным делом: ослабляют позиции настоящего и всех тех, кто с ним себя идентифицирует.
      Правда, сегодня произошла невиданная деформация еврейского сознания. Вчера еще мы могли различать в нем две установки: мессианскую и сионистскую. Одна выражала готовность быть неустроенными - во имя грядущего царства избранного народа. Другая - альтернативную ориентацию: стремление устроиться как "нормальные" народы - в своем национальном государстве. Теперь же сионизму противостоит не столько мессианизм, сколько американоцентричный глобализм. Должно быть некоторым евреям сегодня кажется, что однополярный мир - это и есть практическое выражение еврейского мессианства, временным историческим выражением которого стала гегемонистская миссия победившей Америки.
      Мне уже приходилось писать о том, что это - роковая ошибка15 - если миссия священна, то ее нельзя никому передоверить даже на время, и прагматические установки на быстрый успех здесь явно неуместны. Но в той мере, в какой еврейское мессианское сознание сменяется сознанием прагматическим, разрываясь между крайностями национализма (сионистская парадигма своего еврейского государства) и глобализма (новый еврейский американоцентризм), мессианизм объективно становится монополией православного русского народа.
      Впрочем, и с евреями еще не все ясно. Государству Израиль вряд ли суждена судьба стабильного национального образования,- скорее, ему суждено навеки оставаться прифронтовым государством, вынужденным мобилизовать энергию, ничего общего не имеющую с мещанским домостроительством. Что касается еврейского пособничества американской глобальной миссии, то здесь кроется еще более страшный риск: в случае если американский проект окончательного прибирания мира к рукам провалится - а в долговременном плане он не может не провалиться, - евреям предстоит выступать в роли ответчиков.
      Поэтому, хотя и можно понять людей, которым захотелось по-настоящему прочных, успокоительных гарантий, следует сказать: тем, кто отмечен как носитель миссии, не найти успокоения.
      Но вернемся к носителям православной миссии. Уже говорилось о том, что за ними стоит особая цивилизация - не та, что созидает себя в пространстве, а та, что противопоставляет себя настоящему и трансцендирует во времени - от земного к небесному. Мы лишь тогда получим право говорить об особой цивилизации, если энергия указанного трансцендирования зримо проявится и в земных делах. "Вертикальный" человек Православия свое отличие от "горизонтального" западного человека демонстрирует не только на конфессиональном уровне - в особенностях своей веры, но и на уровне всех земных практик. Об этом - в следующей главе.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      1. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. С. 270-271.
      2. См. об этом: Lepage. Lo demain de capitalism. P., 1978.
      3. Булгаков С. Апокалипсис Иоанна (опыт догматического столкновения). М., 1991. С. 92.
      4. Казин А. Тишина, в которой слышно слово // Москва, 1998. ( 9. С. 33.
      5. Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 12 тт. М., 1982. Т. 11. С. 306.
      6. Электронные карточки и печать антихриста (Документы элладской церкви по проблеме электронных карточек). М., 1999. С. 23.
      7. Там же. С. 24.
      8. Там же. С. 25.
      9. Там же. С. 26.
      10. Там же. С. 29-30.
      11. Там же. С. 30.
      12. Там же. С. 44.
      13. Наиболее известным у нас разработчиком этой теории является А. С. Ахиезер. См. его работу: Россия: критика исторического опыта. М., 1993.
      14. Наши "младореформаторы" представляли в момент развала СССР две субкультуры: прагматическую и идеологическую. "Прагматики" - их тогда возглавлял Г. Бурбулис - вывели Россию из состава СССР в сугубо утилитарных целях: для них это единственный способ утвердить самостоятельность Б. Ельцина, президента России, и избавить его от подчинения союзному президенту М. Горбачеву. "Идеологи" олицетворяли другой тип сознания либеральную реакцию на коммунизм и на то, что лежит глубже,- православные максимализм и мессианство.
      15. См.: Панарин А. С. Искушение глобализмом. М., 2000. Гл. II.
      Глава девятая
      ПРАКТИКИ ПРАВОСЛАВИЯ:
      НОВЫЙ ФОРМАЦИОННЫЙ
      ПРОРЫВ
      ТАИНСТВО БЕСКОРЫСТНОГО ТВОРЧЕСТВА
      Православие находит свое призвание в том, чтобы принять всерьез христианское долженствование, и реализация этого призвания не может быть отложена под предлогом "религиозного реализма", знающего, что небесные идеалы неосуществимы. Между тем, кто живет только земными интересами, и тем, кто живет в поле напряжения между эмпирическим и трансцендентным, ощущается и практическая разница.
      Феноменология православного христианского духа таит в себе нечто напоминающее "прибавочную стоимость" Маркса, которую рабочий, сам не зная того, несет буржуазному обществу. Если бы это общество жило по собственному закону, закону эквивалентов,- оно давно бы уже рухнуло. Но рабочий питает его своей таинственной избыточной энергией, расходуемой без оплаты.
      Здесь, однако, аналогия кончается. Жертва марксистского рабочего вынужденная, а сама прибавочная стоимость возникает оттого, что рабочего капиталист заставляет трудиться больше того, что достаточно для покрытия стоимости его содержания (воспроизводства рабочей силы). Жертва православного духа - всегда добровольная, спонтанная, и только в этом качестве ей дано быть истинно созидательной.
      Попытка разгадать тайны бескорыстного творческого напряжения личности живущей не по закону эквивалентного обмена уже предпринимались в современной социологии. Социологическая наука открыла феномен постэкономического самореализующегося человека, который воспринимает все виды профессиональной (и другой) деятельности не под знаком одной только необходимости, но и под знаком захватывающей игры. Правда, на Западе победила иная концепция "играющего человека", имеющая в виду не тот тип личности, который отдается деятельности в полном самозабвении, а другой вооруженный дистанцирующей иронией, защищенный от профессионального и всякого другого "фанатизма".
      Этому последнему типу вскорости была очерчена адекватная сфера сфера досуга. Но Маркс грезил об ином типе - о личности, готовой к мукам напряженнейшего творческого труда, ибо это сладчайшая мука настоящей самореализации. Марксов проект "всесторонне развитой личности", самоистязающей себя в творческом экстазе в конечном счете не состоялся именно потому, что секуляризированный эмансипаторский дух закономерно выбрал не то, что труднее, а то, что легче,- бездумный потребительский гедонизм.
      И вот на наших глазах постиндустриальная культура раздваивается. В целом характеризуясь отталкиванием от монотонного промышленного труда, она дает два ответвления. Первое направление представляет, по религиозным меркам, девиантную разновидность: вместо того чтобы "в поте лица своего" добывать хлеб насущный, представители этой культуры мигрируют в посттрудовую сферу; не случайно современное массовое общество идентифицирует себя не как общество трудящихся (здесь авангардистское сознание презрительно морщится), а как общество потребителей.
      Существует точка зрения, согласно которой евреи не только были пионерами торгово-буржуазной эпохи, живущей обменом, но и пионерами постиндустриального гедонистического образа жизни. И там, где реформы проходят под эгидой еврейского авангарда, в обществе распространяется эпидемия промышленного дезертирства - никто не хочет разделять участь "туземного населения", несущего тяготы, всех увлекает роль туристов постмодерна.
      Вот как пишет об этом блестящий парадоксалист Борис Парамонов: "Возникает впечатление, что евреи - единственный народ, избежавший библейского проклятия: готовы прокормиться чем угодно - умом, талантом, хитростью, изворотливостью, жульничеством, посредничеством, чужой благотворительностью, собственной гениальностью - только не потом, поливающим землю. Так ведь сюда же и русские норовят, вот эти самые поэты-авангардисты. Авангардизм евреев - в их довременной догадке о грядущем превращении мира из производственной площадки в "сферу услуг". Семьдесят лет большевизма стоили русским четырех тысяч лет еврейской диаспоры: они наконец-таки начинают дезертировать из "группы А"1.
      Конечно, здесь необходимы некоторые уточнения. Во-первых, не следовало бы путать Божий дар с яичницей, а жульничество и изворотливость ставить в один ряд с гениальностью. Собственно, различию этих понятий и будет посвящена данная глава.
      Во-вторых, тем, кто мигрирует из сферы материального производства, следует напомнить, что это значит: это предполагает предоставить соответствующую участь другим, а если они возропщут против такой участи, то навязать им ее всеми доступными средствами - сибаритство, как и "демократия", должно "уметь себя защищать".
      Вопросы эти слишком серьезны, чтобы довольствоваться здесь интеллектуальной экзотикой парадокса.
      Но обратимся теперь к другому ответвлению постиндустриальной культуры - тому, что порождает трудоголиков творчества. Посмотрим правде в глаза: всякие трудоголики в логике новейшего модерна и постмодерна выглядят архаично. Сколько бы психология и социология творчества не ссылались на престиж творческого труда, на горделивое самоощущение причастных к творческой элите, даже на специфический гедонизм творческой любознательности, все равно никуда не уйти от того факта, что истинным аристократом современной "цивилизации досуга" ощущает себя не трудоголик, а гедонистический ироник, отстраняющий от себя все обязывающее и непреложное как удел "неприобщенных".
      Отношение человека играющего (Homo ludens) к человеку творческому воспроизводит, в логике постмодерна, отношение старой сибаритствующей аристократии к наемным артистам: ими можно восхищаться, но разделять их трудовую участь все же считается ниже аристократического достоинства. Кажется, последние полтораста лет многое изменили. Вслед за освобождением бюргера от гнета феодальной аристократии наступило освобождение творческого интеллектуального авангарда и от буржуазного гнета и от прямой власти вульгарного массового общества, требующего суррогатов культуры. Но что лежало в основе последнего освобождения? Развитие большого социального государства, которое выполняло не только функцию социальной защиты, но и просвещенческую функцию. Большое государство финансировало науку, образование и культуру и тем самым создавало базу для растущей автономии творческих интеллектуальных элит.
      Другим фактором, способствующим повышению социального статуса лиц творческого труда явилось пресловутое "превращение науки в непосредственную производительную силу" или, выражаясь в духе чикагской школы, превращение "человеческого капитала" в фактор, дающий наибольшую отдачу. Защита авторских прав, патентное право, интеллектуальная рента - все это новые категории, посредством которых творческие сообщества защищали себя от прежней буржуазной практики бесплатного присвоения даров творчества как даров Божьих.
      Добавим к этому развитие собственного наукоемкого бизнеса, представленного "хозрасчетными" лабораториями, исследовательскими и экспертными фондами, консультационными бюро. Контрнаступление буржуазного класса на этот всегда находящийся у него на подозрении своевольный творческий авангард началось вместе с неоконсервативной волной. "Враги общества", "предатели Запада", "враждебная культура интеллектуалов" - эти и другие эпитеты характеризовали решимость бюргерской культуры потеснить культуру авангарда, заручившись при этом поддержкой консервативного "молчаливого большинства".
      Демонтаж социального государства, произведенный неоконсерваторами это тоже удар не только по "субкультуре пособий" и социально незащищенным слоям общества. Это был удар и по творческому интеллектуальному авангарду, оставшемуся, после сокращения социального государства, один на один с заказчиками-толстосумами.
      Тогда-то и дало по-настоящему знать о себе старое бюргерское подозрение в отношении творческого духа и его "моцартианства" - этому гуляке праздному, рождающему в порыве вдохновения слишком много изысканных художественных тонкостей, не затребованных буржуазно понимаемой пользой, решено было запретить гулять. Так творческая культура на наших глазах подверглась ампутации: ее тонкие капилляры, несущие кислород общих "факультативных" идей, были подрезаны. В результате культура стала более утилитарно-однородной, лучше знающей, чего она хочет в "земном" смысле, но зато глухой к таинственным небесным, "платоновским" импульсам.
      Но одна беда - что неоконсерваторы победили во внутриполитической схватке западного общества и подвергли его вторичному обуржуазиванию. Другая беда в том, что они победили и во внешнеполитической схватке, заполучив в результате огромное незащищенное пространство бывшего "второго мира".