Православная цивилизация

      Но если демократия питается энергетикой расового избранничества и третирует окружающий мир как недочеловеческий, если она предполагает более или менее постепенное вымирание недемократического большинства, то она уже больше напоминает кровожадного языческого идола. Христианская сострадательность - это не просто одна из исторически сформировавшихся черт сознания и психологии, на какую мы можем посмотреть с какой-то "высоты современности"; она - условие существования человеческого рода.
      Лишенное сострадания, человечество немедленно раскалывается, теряет единство своих измерений и своей судьбы и тем самым идет к глобальному взаимоистреблению. Поэтому с христианской точки зрения виновными и отпавшими являются не те, кого пометила клеймом отверженности современная либеральная система "естественного отбора", а сами устроители этой системы, посягнувшие на человеческое достоинство большинства.
      Светский, социологический, экономический, политологический разум будет иметь претензии к такому выводу и потребует эмпирических аргументов: где же отыщутся те силы и механизмы, которые способны отменить логику естественного отбора, поменять местами сильных и слабых, торжествующих и терпящих?
      Здесь перед нами возникает вопрос о соотношении имманентного и трансцендентного в истории. Если история целиком имманентна, то ее событийность питается одной только материальной наличностью. Тогда христианский парадокс, касающийся конечного торжества слабых, следует отнести к пережиткам традиционалистской мистики.
      Но вопрос о соотношении имманентного и трансцендентного следует трактовать не позитивистски и не субстанционалистски. Трансцендентное начало одновременно и не наличествует в истории - если мы ищем его в материи институтов и учреждений,- и наличествует в ней, точнее, вторгается в нее в виде некой альтернативной энергии "от противного". Смена исторических авангардов, победителей, устроителей и господ, прежде чем она может быть описана на языке эмпирии, фиксирующей те или иные новые тенденции, заранее прогнозируется как грядущая достоверность тем типом сознания, которое убеждено в наказуемости всякой гордыни и всякого превосходства.
      Дело не в том, что дух христианского пророчества - уравнительный и реализует себя в давлении плебейской зависти, политической и психологической. Этот дух требует иного: возвысившийся должен наклониться к тому, кто пал и помочь ему подняться и встать вровень.
      Это и есть человечность.
      Если же возвысившиеся утверждают, что им нет дела до павших и оставшихся внизу и при этом ссылаются на безошибочную правоту естественного отбора,- это и есть гордыня бесчеловечности.
      ПРОРОЧЕСТВО АПОКАЛИПТИЧЕСКОГО АНГЕЛА
      Именно против такой гордыни мобилизуется христианский дух и посылает ей пророчество апокалиптического Ангела. "И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделалась жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее.
      И услышал я иной голос с неба, говорящий: выйди от ней, народ мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее". (Откр. XVIII, 2, 3, 4).
      Я абсолютно убежден, что если бы сегодня организовать плебисцит среди народов мира, по поводу идентификации образа этой блудницы Апокалипсиса, большинство узнало бы в нем современную Америку. На нее ориентируются и считают ее своим глобальным гарантом компрадорские элиты всего мира, боящиеся собственных народов и презирающие их. От нее сегодня исходит "яростное вино" либерального презрения ко всем "неадаптированным к современности". С нею любодействуют хищные цари земные, с нею разбогатели новые купцы мирового ростовщичества, порвавшие с продуктивной экономикой и производительным трудом как уделом низших рас. Она отравляет мир ядом своей массовой антикультуры, агрессивно противостоящей всему, несущему печать целомудренного и возвышенного.
      Откуда такая пронзительная убедительность образа апокалиптического пророчества?
      Мы бы профанировали евангелическое пророчество, если бы свели дело только к таинственной проницательности Иоанна Богослова, предвидящего события и обстановку рубежа II-III тысячелетий н. э. и адресующегося прямо к нам, минуя бесчисленные вереницы предыдущих поколений.
      Нет, он не только к нам обращался и не одни только срывы современного глобализма предвещал. Пророчество Иоанна питается не силой интеллектуальной проницательности, а христианской энергетийностью. Это не пророчество даже, а христианский вызов, христианское бунтарство против всякой наглеющей силы, хмелеющей от собственной безнаказанности и теряющей всякую меру.
      Почему эта сила пророчески обозначена как глобальная - "напоившая все народы" и увлекшая своим проектом мирового господства "царей земных"?
      Потому что такова глубинная христианская интуиция, касающаяся в целом града земного, живущего под знаком грехопадения - увлекаемого силой дьявольской энтропии. Всякая земная гордыня не найдет успокоения, пока не реализуется в масштабах глобальной беспредельности.
      Американский проект однополярной гегемонии - эта та математическая экстрема, которая вычисляется на основе простой экстраполяции соответствующего импульса властной гордыни. Всякий грех не найдет успокоения, пока не устранит укоряющих свидетелей, не превратит их в своих подельников, связанных круговой порукой. Постмодернистский проект устранения "традиционных" границ, разделяющих добродетель и порок, красоту и безобразие, возвышенное и низменное, достоверное и сомнительное прямо вписывается в эту исконную стратегию греха, боящегося своего "одиночества".
      Всякое богатство в пределе стремится к тому, чтобы достичь способности купить - а значит подчинить себе - буквально все, упразднив границы, отделяющие продаваемое от непродаваемого, священного. Глобальный либеральный проект "открытой экономики", в которой запрещено укрывать свое имущество от испытания на рыночную прочность и требуется непременное выставление его на мировой аукцион, как и проект либерализации всех нематериальных ценностей, подлежащих десакрализации и обмену - это всего лишь имманентное самовыражение носителей экономической власти в ситуации беспрепятствия.
      Наконец, гедонистический проект эмансипации тяготеет к тому, чтобы вообще отменить "принцип реальности" во имя принципа удовольствия. Поэтому христианская интуиция могла бы прогнозировать нынешнюю экспансию виртуального задолго до ее новейших электронных самовыражений, на основе знания того, как она тяготится ограничениями, как желает списать их на традиционную "репрессивность".
      Но сила христианской интуиции высвечивает не только все возможные пределы падения; она проникает дальше, открывая не только самый дальний горизонт греховной воли, но и ту таинственную трансцендентную границу, где этот горизонт прерывается и эта воля разбивается.
      Речь здесь не идет об интеллектуальной интуиции классического европейского рационализма, прозревающей априорные логические очевидности, как не идет речь и об интуиции, вооруженной простым эмпирическим опытом.
      Христианская интуиция энергетийна: ее проницательность носит не характер аналитического созерцания, а характер духовной воли, накопившей свое возмещение разгулом не знающего удержу греха. Эту волю можно назвать катакомбной, если иметь в виду ее социологическую неприкаянность и институциональную невыразимость (ведь все социальные институты несут печать господства или приспособленчества к нему).
      В ней можно усмотреть и прорыв трансцендентного начала - если иметь в виду тот факт, что греховная земная энергетика питается мотивами самоутверждения, а они диктуют линию наименьшего, а не наибольшего сопротивления, заставляют мерить себя оценками влиятельных, а не ожиданиями невлиятельных.
      Точка прорыва трансцендентного - это точка прорыва изоляционного покрытия, которым земные порядки, организованные господами мира сего, защищаются от убийственных токов небесного огня. Самые опасные напряжения, способные прорвать оболочку земных порядков, возникают там, где произвол и гордыня порока не находят никакого ощутимого земного противовеса. Именно тогда наше социологически ориентированное сознание, тщетно выискивающее "альтернативные тенденции" на обозримой земной плоскости, превращается в сознание, заряженное эсхатологической энергией, несущей импульс трансцендентного.
      Если не бояться профанирующих аналогий, то можно было бы говорить о своеобразном законе сохранения энергии: если энергия отпора всесильному "империализму греховного" не находит свое временного выражения в эмпирических формах альтернативного социального действия, то из этого вовсе не следует, что она вообще исчезла, ушла из мира вместе с пережитками "внесистемной оппозиции". Это означает, что она накапливается в каком-то таинственном пространстве "четвертого измерения" и явит себя испепеляющей апокалиптической вспышкой.
      Позитивистскому рассудку глобалистов, уже, может быть, дорисовывающему свою геополитическую и геоэкономическую карту мира, все эти интуиции могут показаться чем то совершенно невразумительным. Но то, что невразумительно для бесчувственного рассудка, выступает как совершенно очевидное и несомненное для христианской сверхрассудочности, воспринимающей токи трансцендентно-энергетийного. О земной силе, глобально дерзающей и притязающей, не знающей меры и удержу эта сверхрассудочность знает то, что все поддакивающие этой силе не знают: "Ибо грехи ее дошли до неба и Бог воспомянул неправды ее. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своем: сижу царицею, я не вдова, не увижу горести. За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее. И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействующие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее" (Откр. XVIII, 5, 7, 8, 9).
      И разве не судьбу глобальных спекулянтов, извлекающих баснословные проценты от грабительских "займов", от размещения ценных бумаг, от разницы мировых валютных курсов,- не судьбу глобальных монад, не имеющих собственной родины и служащих "родине безродных" - современному Вавилону, предрекает автор Откровения: "И купцы земные восплачут и возрыдают о ней; потому что товаров их никто не покупает... И посыпали пеплом головы свои, и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! Ибо опустел в один час". (Откр. XVIII, 11, 19).
      Может ли сугубо земная, прагматическая интуиция прозревать крах глобальной пирамиды МММ - спекулятивной экономики, не создающей богатства, а пожирающей прежде созданное, не поощряющей честного производителя, а вытесняющее его в маргинальное пространство беззащитности и бесправия?
      Разумеется, может - кому же не ясно, что при таком типе экономического устройства процветание открывается только для верхушки пирамиды и только на определенный срок.
      Чем же тогда порождена слепота адептов глобализма, с агрессивным энтузиазмом проповедующих и насаждающих столь сомнительные правила игры?
      Во-первых, инерцией потребительского гедонизма, который, хотя и знает: его проект не для всех, речь идет об глобальных играх с нулевой суммой,- все же не может отказаться от потребительского идеала, поскольку никакого другого у современного Запада нет.
      Во-вторых, мотивами соглашательства: поскольку глобализм сегодня олицетворяет силу, только что победившую коммунизм, а заодно - всех других непримиримых оппонентов. Прагматическое сознание служит силе: это представляется самым выгодным и самым безопасным.
      Наконец, мотивацией нового расизма: занимать, со знанием дела и ни мало не смущаясь, вершину спекулятивной пирамиды, можно только в ситуации уверенности, что расплачиваться предстоит тем, кто находится в ее основании. По меркам либерального сознания они не только в экономическом, но и в человеческом смысле не равны находящимся на вершине: их страдания ниже нового порога либеральной чувствительности.
      Именно поэтому все обязательства аналитической трезвости, зоркости, долговременной проницательности сегодня приходится на себя брать сознанию, не разделяющему восторгов глобализма и находящемуся в "антисистемной" оппозиции. Это - особый тип сознания, которое еще сохраняет теплоту христианского Эроса и христианскую впечатлительность.
      Но здесь возникают другие сложные вопросы. Оппонировать апокалиптическим интуициям можно с двух позиций: с позиций гегемонистской самоуверенности, подпитываемой современной ситуацией видимой однополярности и безальтернативности, и с позиций либерального исторического скептицизма, который, даже признавая возможность прорыва подпольных апокалиптических энергий, видит в них только бессмысленность низового революционаризма, могущего в очередной раз срыть здание цивилизованности.
      Скептицизм этот выступает в качестве последнего адвоката позднебуржуазного порядка, подвизающегося в условиях, когда предшествующие защитники отказались вести дело. Классическая адвокатура использовала аргумент демократизации - достижения цивилизации, на сегодня выступающие как достояние меньшинства, по самой логике прогресса со временем становятся все более широким достоянием. Вместо того чтобы играть на понижение, как призывает революционаристская демократия равенства, желающая срывать недоступные массе цивилизованные вершины, лучше играть на повышение, постепенно расширяя социальную базу приобщенных.
      Теперь, когда передовое общественное мнение поверило в ресурсы и экологические "пределы роста", уверенность в бесконечной щедрости прогресса и в самом его демократизме стала исчезать. Возникла более жесткая дилемма: заново легитимировать элитарные привилегии при полном осознании их недоступности для большинства в любом горизонте времени, или отказать им в моральном и прочем признании.
      Условия дискурса ужесточились. Последовательное оправдание прогресса в ситуации, когда он "приватизируется" меньшинством и превращается в привилегию, возможно лишь с позиций нового расизма. Иными словами, мы должны признать тех людей, к кому прогресс не пришел, недостойными прогресса. Чем больше мы хотим любить прогресс, когда он стал привилегией избранных, тем больше нам, по известным психологическим законам, предстоит возненавидеть злосчастных его париев и обосновать их статус новых неприкасаемых.
      Напрасно либеральная мысль пытается сегодня отмахнуться от моральных обоснований и аргументов, сочтя их устаревшими. Обоснование прогресса, захваченного меньшинством глобалистов, неизбежно привлекает не только рациональные, но и моральные аргументы. Прогрессу для меньшинства (как и "демократии меньшинства") невозможно избежать морали расизма: оправдать привилегии элитарной цивилизованности ссылками на естественный отбор и на дурную природу тех, кому она оказалась недоступной.
      Однако и те, кто возымел мужество усомниться в правоте нынешних приватизаторов прогресса, несут свою долю морального риска. В самом деле: отказывая новому глобальному порядку в легитимности и давая свою санкцию его потенциальным ниспровергателям, не возвращаем ли мы утраченное алиби разрушительному революционному демократизму, совсем недавно укрощенному?
      Не рискуем ли мы, отвергая легитимность либеральной "демократии меньшинства" и "цивилизации меньшинства", просто утерять и демократию и цивилизованность - уравнять всех в новом варварстве и в новом деспотизме? И, говоря о мотивациях, не движет ли нами при этом не столько специфическая христианская сострадательность, сколько нехристианская плебейская зависть и антихристианская мстительность?
      "...Повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его. И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества..." (Откр. XVIII, 21, 22).
      Этой нетерпимости к элитарным играм и художествам привилегированного творчества тем более стоит ожидать, что эпицентр глобального революционаризма, противостоящего глобальному гегемонизму, явно смещается в пространство глубокого юга и фундаменталистского Востока. И если даже российский революционаризм, так или иначе вобравший известные заветы европейской эмансипированности и петровского просвещения, достиг тоталитарных крайностей, то чего же ждать человечеству от революционаризма третье- и четверомирового, питаемого люмпен-пролетарскими импульсами архипелага нищеты, какой никакое традиционное общество не знало?
      Не является ли современное человечество жертвой инфернального цикла, одной фазой которого является цивилизация привилегированных, другой варварство революционаризма, мстящего этой цивилизованности за ее присно памятное высокомерие? Не связаны ли тайной связью милитаризм глобальной демократии меньшинства, заблаговременно вооружающейся перед лицом обиженных ею мировых изгоев, и исполненное мстительных эсхатологических предвкушений революционаристское хлыстовство?
      Эта инфернальная взаимополагаемость фаз крайнего вызова и крайнего ответа зримо присутствует в логике глобализма. Собственно, наиболее очевидной мотивацией, лежащей в основе процессов глобализации, является стремление элит, "слишком много себе позволивших", избежать риска национальной ответственности. Глобализация здесь выступает как синоним иммунитета, связанного с экстерриториальностью: чем прозрачнее границы, чем слабее национальные суверенитеты, тем легче сменить отечество, перед которым успели проштрафиться, на другое, столь же временное и не обязательное.
      Современные элиты, пристрастившиеся к особо сладкой жизни, потому и заключили негласный консенсус с американскими стратегами однополярного мира, что их интересы пересекаются. Американские глобалисты активно заняты демонтажем национальных суверенитетов ради установления своей безраздельной власти над миром, а тяготящиеся всякой ответственностью компрадорские элиты способствуют им в этом ради обретения экстерриториальности с присущей ей безнаказанностью.
      В свою очередь народы, наблюдающие эту вакханалию безнаказанности, преисполняются все большей подозрительностью в отношении нового глобального порядка, а его адепты, соответственно, реагируют на эту подозрительность требованиями новых глобальных гарантий и еще большей экстерриториальности.
      Глобалисты в своих защитных стратегиях стремятся сочетать репрессии милитаризма, воодушевленного расовой самоуверенностью нового "сверхчеловека", с "тонкими" процедурами тотального растления, глумливой дискредитации всех святынь, постмодернистского тотального релятивизма. Но такое сочетание могло бы быть эффективно, если бы его можно было развести по социальным полюсам или кастам. Монетаристскую собранность целиком вобрала бы каста новых стражей глобального миропорядка, а декадентской расслабленностью удалось бы заразить низы общества, лишив их нравственного потенциала и исторического горизонта.
      Но поскольку в декадентской аморальной расслабленности издавна, со времен античных цивилизаций, присутствует дух потакания своим, дух привилегии, сделать из современных глобалистов новых бесстрашных кшатриев невозможно. Не для того компрадорские элиты потребовали себе экстерриториального статуса, чтобы согласиться быть мобилизованными на глобальную войну с неприкасаемыми.
      Их, в сущности, устраивает не американский глобальный порядок в его завершенной логике строгого мирового правительства, а некая двусмысленная пограничность: когда национальные порядки уже не действуют, а американский тотальный контроль еще не установлен. Следовательно, консенсус между компрадорскими элитами на местах и архитекторами однополярного мира является, по долгосрочному счету, временным и об этом, кажется, начинают догадываться обе стороны.
      Здесь готовится эффект бумеранга, подстерегающий всякое земное начинание, в особенности если оно питается непомерной гордыней. Американский либерализм проповедует доктрину тотального рынка - когда товаром должно становиться буквально все: без этого механизм естественного отбора, связанный с передачей "лучшим" того, что некогда попало к "худшим", не будет работать. Национальный государственный суверенитет и все решения, ему сопутствующие,- это тоже товар, который может быть продан на специфическом рынке. Ясно, что США потому объявили и суверенитет товаром, что уверены: основным покупателем этого товара, в котором продавцами выступают компрадорские элиты, в нынешнем глобальном мире является Америка.
      Но здесь им следовало бы быть последовательными. Рынок суверенитетов, как и любой другой рынок, не может долго оставаться монопольным. В Азии стремительно поднимаются две новые сверхдержавы - Китай и Индия. Можно быть почти уверенным, что через 15-20 лет они выступят конкурентами Америки на мировом рынке суверенитетов и компрадорские правительства, ныне ориентирующиеся на единственного покупателя суверенитетов, используют эту новую ситуацию, и для того, чтобы повыгоднее для себя продать суверенитет собственных стран, и для того, чтобы избежать пугающей их перспективы появления мировой централизованной власти, олицетворяемой единственным мировым гегемоном.
      Поэтому даже на компрадоров Америке нельзя в долгосрочном плане рассчитывать. Но в мире, по счастью, подвизаются не одни только компрадоры. Христианский Эрос воспламеняет души чутких и совестливых, которые в ответ на возрастающую бесцеремонность мирового гегемона, готовят свое тираноборческое ополчение. Не обязательно оно будет военным.
      Дух, ополчившийся на силу, олицетворяющую гордыню и грех, может действовать в культуре, создавая специфическую атмосферу напряженных ожиданий. Здесь действует непреложный закон: если все вокруг, даже тайно, невысказанно, ждут твоего падения, тебе рано или поздно суждено пасть, ибо в необозримом историческом поле, насыщенном множеством случаев, непременно отыщется и тот роковой для тебя случай, который только ты воспримешь как сюрприз и недоразумение - для остальных он олицетворяет волю и смысл самой истории.
      ХРИСТИАНСКОЕ ЧУВСТВО ИСТОРИИ
      Здесь надо бы попытаться уточнить, чем христианское чувство истории отличается от привычного нам гегельяно-марксистского (о либералах не говорим - им дух историзма вообще чужд).
      Первое отличие заключается в понимании непредсказуемости истории, посрамляющей гордыню разума. Когда христиане наблюдают возвышение кичливой силы в истории, он твердо знают: Господь рано или поздно накажет ее за гордыню и развеет в прах ее мироустроительные и миропотрясательные замыслы. И в этой части христианский исторический прогноз безошибочен. В фазе таинственного исторического мегацикла христианская интуиция еще не противоречит гегельяно-марксистскому постулату, касающемуся закономерной смены "исторических народов", классовых гегемонов или формаций.
      Но как только слабый человеческий разум посягает на большее и дерзает предсказать, что же будет дальше, он неизменно оказывается посрамленным и униженным.
      Человеческие попытки заполучить запланированную историю, развивающуюся в заранее заданном направлении тщетны в принципе, ибо человеческая история слишком серьезное дело, чтобы принадлежать человеку она принадлежит Богу. Если бы она безраздельно попала в руки человеческие, она давно бы уже закончилась. Ибо даже самые лучшие, заполучив власть и право исторического творчества, очень быстро превращаются в худших; но чем хуже они становятся, тем больше власти требуют - в качестве физической гарантии от реванша строптивого духа.
      По чисто человеческим законам должно бы уже тысячу раз в истории случаться, что бдительную силу тех или иных господ мира урезонить некому и она должна была бы строить свои "тысячелетние рейхи". Тем не менее всякий раз оказывается, что горделивому чувству всесилия сопутствует прямо-таки удивительная слепота. А почему, собственно, это происходит?
      Разве сила не может поставить себе на службу самую рафинированную аналитику? Разве светский разум сам по себе не любит успех и, следовательно, не склоняется ли даже спонтанно к тому, чтобы ревностно служить земной силе?
      И тем не менее гордыня убивает разум, делая силу на удивление слепой и опрометчивой. Это маловразумительно с точки зрения земной человеческой логики, но закономерно в логике христианской: гордыня - наихудший грех и она наказывается слепотой, а через слепоту - падением.
      Но вслед за фазой закономерного - законного в христианской системе ожиданий - падения горделивой гегемонистской силы, наступает гораздо более таинственная и непроницаемая следующая фаза. Здесь нас ждет новое приключение человеческого духа.
      Нам, живущим в иступленном ожидании исторической развязки, вчера еще казалось, что главные человеческие проблемы получат разрешение вместе с устранением "исторического злодея", падение которого "запрограммированно" то ли логикой истории, то ли логикой справедливости. Но спустя некоторое время мы, как правило, оказываемся не в лучшей, а даже в худшей ситуации.
      Так мы бываем наказаны за другой осуждаемый в христианстве грех мстительность. И излечение от этого греха приходит только тогда, когда сила, свалившая исторического злодея, сама обретает злодейские черты. Тогда приходит частичная реабилитация к прошлой системе мироустройства и олицетворяющей ее "авангардной" силе.
      Означает ли это, что мы должны избегать решительного исторического выбора и вообще умерить свою тираноборческую энергию? Зная, что вслед за привычным дряхлеющим тираном, к господству которого мы кое-как приспособились, придет не чудесный освободитель, а новый узурпатор и тиран, у которого похоть власти не иссякла, а только разгорается: должны ли мы исповедовать мораль воздержания от исторической активности?
      Если принять такой вывод, то тогда получается, что наименее греховный тип исторического поведения сопутствует не вере, а скептическому неверию.
      Обратимся к сегодняшней глобальной ситуации. Либеральные фанатики американоцентризма олицетворяют новую гордыню власти, жаждущую быть тоталитарной - безраздельной и всеохватной. Страстные оппоненты, возмущенные бесцеремонностью новых господ мира, торопят крушение новоявленного гегемона. Мудрые скептики заранее знают, что конец американской, атлантической гегемонии в мире в конечном счете означает не торжество справедливости, а начало азиатской (вероятнее всего, тихоокеанской, во главе с Китаем) мировой гегемонии.
      Если в этом "историческом разговоре" трех персонажей скептическая сторона окажется представленной не ленивым наблюдателем, а деятельным прагматиком, то она уточнит: вместо того чтобы торопить смену гегемонов (азиатский вряд ли окажется предпочтительнее американского), надо извлечь посредством тактики приспособленчества максимум для себя полезного из американской гегемонии, а затем через выстраивание стратегических балансов, сдержек и противовесов попытаться скорректировать (улучшить) поведение американского гегемона на мировой арене в целом и в том регионе, где подвизается наш скептический прагматик, в частности.
      Скептическая мудрость может пойти дальше в своих догадках и подозрениях в отношении христианского Эроса, сегодня воплощаемого в первую очередь Православием. Сопоставив две ипостаси нашего современника - в качестве остывшей личности, заменившей чувства (в том числе и моральные) рассудком, и в качестве пассионарной, "эротической" личности, пребывающей в состоянии идейной взволнованности, в ожидании окончательной победы добра над злом, скептик станет доказывать предпочтительность первой ипостаси.
      Разве вакханалия коммунистического революционаризма не подпитывалась тайными родниками христианского сострадательного эроса, рождающего самые сильные тираноборческие чувства? И не можем ли мы, к вящему удивлению критиков нынешнего либерального догматизма и его социальных изуверств, усмотреть в максимализме радикал-реформаторов инверсионное выражение того же самого эроса, отвечающего страстными крайностями на крайности своего исторического оппонента?
      Кажется, именно такого рода вопросы породили модную в некоторых либеральных кругах теорию медиаторности13 - посреднического звена, или момента, разделяющего крайности и рождающего поле нейтральных значений, в котором отсутствует мстительная историческая память со всеми ее реакциями "от противного". К этой теории тяготеют и все прикладные науки либерального реформаторства, обосновывающие мягкие технологии смены режимов. В нашей стране эта теория использовалась в период правительства Е. Т. Гайдара: "обмен старой власти на новую собственность".
      В самом деле, какие действия диктовал бы дух православного эроса, взыскующий исторической и социальной справедливости?
      Ясно, что наименее достойными статуса новых собственников должны были бы быть признаны представители партийной и гебистской номенклатуры - те, кто выступал в качестве профессиональных гонителей предпринимательского духа, совершив в отношении его самые тяжкие преступления.
      Поэтому пассионарная историческая память, живо переживающая обиды и несправедливости, диктовала бы в данном случае одно: устранение носителей прежнего порядка с исторической сценой и приглашение на нее других, которые больше претерпели, больше ждали нового и рисковали ради него.
      Но либеральные технологии и теоретики системного социального проектирования лучше других отдавали себе отчет в том, что как раз партийная и гебистская номенклатура наилучшим образом защищены от неприятных сюрпризов и ее арсенала достаточно, чтобы любая атака в лоб на их власть захлебнулась в крови. Совсем иное дело - выменять у них новое будущее, подкупив тем, что первыми хозяевами его снова станут они.
      Такая стратегия не только оскорбляет христианское чувство исторической справедливости; она противоречит и духу светской формационной теории, учащей: историческими новациями заведует гонимый при старом режиме авангард, которому и надлежит занимать сцену, согнав с нее прежних хозяев. Здесь же мы видим, что дело формационного новаторства передоверено как раз тем, кто воплощал ненавистный старый порядок, а искренние и смелые критики последнего устранены со сцены как опасные романтики - носители "непредсказуемого поведения".
      Аналогичные технологии рекомендованы и ради облегчения смены властных персоналий. Поприще власти вообще тяжело покидать: властолюбие является одной из сильнейших человеческих страстей. Добавьте к этому привилегии, сопутствующие власти - их тоже не хочется утратить. Но самое главное состоит в том, что властителям свойственны злоупотребления, за которые они не хотят отвечать. Боязнь грядущей расплаты является сильнейшей мотивацией, заставляющей старых правителей цепляться за власть. И что же в ответ на это предлагает новая либеральная технология?