Православная цивилизация

      Так возник двойной стандарт нашей "демократии". По собственно социальному счету - беспрецидентный откат назад, утрата цивилизованных гарантий существования, одновременно провал и в неслыханную нищету и в невиданную дикость всеобщего "беспредела". Но по счету гедонистического инстинкта, по критериям тяготящегося культурой и цивилизованностью витального тела или "репрессированного бессознательного" успехи реформ превосходят всякое воображение - здесь постсоветская Россия в самом деле "впереди планеты всей".
      Возникла крайне напористая и агрессивная среда крикливого меньшинства, неизменно оказывающаяся адвокатом и пособником самых разнузданных инстинктов. И оказалось, что эксплуатация инстинктов дает прибыль, более того - это, пожалуй, единственно рентабельное направление предпринимательской деятельности в постсоветской России. Торговцы наркотиками и порнофильмами, продавцы извращенных садомазохистских зрелищ, продюсеры, специализирующиеся на фильмах ужасов, владельцы ночных клубов, казино, предприятий и интимных услуг и окружающий все это мир разнузданной рекламы - вот что является настоящей социальной базой идеологии эмансипированного инстинкта в его борьбе с собственно человеческой культурой.
      Эта среда ведет свою игру с нулевой суммой не только с цивилизованностью и моралью - она ведет ее с самой жизнью на земле. По настоящему ее следует квалифицировать как среду, несущую массовый геноцид ведь облученный ею народ теряет способность не только морально трудиться, образовываться, совершать вклады в собственное будущее - он теряет способность даже на простое демографическое воспроизводство.
      С одной стороны его душит нищета и острый страх неопределенности, мешающий обзаводиться семьями, иметь детей и отвечать за них; с другой его душу и тело рвет вырвавшийся на волю и обретший дьявольский всеразрушающий облик гедонистический инстинкт - этот самый радикальный из всех нигилистов, толкающий в бездну тотального "ничто".
      Апологетика "ничто" возникла на Западе давно; с большим или меньшим остроумием и убедительностью им занимались экзистенциалисты и неофрейдисты. И то и другое течение видело в "ничто" гарантию свободы. Любой порядок, любая система установлений фатально становится похитителем человеческой свободы, ставят человеку свои порабощающие условия. Настоящим союзником человеческой свободы является "ничто" для Сартра: сама смерть как возможность уйти из плена детерминаций, переиграть все олицетворяющие внешнюю необходимость инстанции, является последней гарантией Свободы.
      Свою родословную экзистенциалистское "ничто" ведет от немецких мистиков пореформационного периода, в частности, от Якова Бёме. Согласно учению последнего, даже Бог не первичен - ему предшествует великая Пустота (Бездна) - Ungrund. Бог в мировосприятии экзистенциалистов выступает в роли справедливо-добродетельного, но несколько старомодного и потому все же стеснительного Владыки мира, которым не терпящая никаких указующих инстанций современная личность все же тяготится. Кроме того, сам факт слишком часто торжествующего в земном мире зла порождает деликатные вопросы: то ли Бог не всесилен, то ли не совсем добр? Устранение Бога из картины мира лишает добро высших гарантий, но зато обеспечивает особый, беспредпосылочный статус нашей свободе.
      Это героическое "ничто" экзистенциалистов в наше время заменено постмодернистским "ничто", связанным с отрывом знаков культуры от онтологического базиса и возможностью свободного, то есть совершенно произвольного, манипулирования ими. Если в "ничто" экзистенциалистов были видны следы индивидуалистического тираноборчества интеллигенции, отбросившей народнические иллюзии, то в постмодернистском "ничто", означающем онтологическую пустоту любых знаков культуры, просматриваются черты господской, приватизированной меньшинством свободы - свободы манипулирования миром.
      Что же касается большинства, то ему современная демократия дарит "ничто" инстинкта, томящегося любыми формами социализации. Отсюда небывалая инфантилизация образа массового общества, как будто бы сплошь состоящего из трудно воспитуемых подростков, жадных до запретного. С этим связаны шокирующие сдвиги в культуре: от серьезной литературы - к комиксам, от романа - к эстрадному скетчу, от толстых литературных журналов - к буклетам и комиксам, где яркие картинки сочетаются с "необременительным" текстом.
      Не менее парадоксально другое сочетание: полного безвластия с невиданно всеобъемлющей, всепроникающей властью, высвечивающей все уголки и большего мира публичности и малого человеческого мира, теряющего свою камерность. Здесь мы видим ту же картину, соответствующую уже не самоуверенности прогрессистского эмансипаторского сознания, а эсхатологической тревожности христианского сознания, ничего хорошего не ждущего от истории.
      ВЛАСТЬ КАК БЕЗВЛАСТИЕ
      Присмотримся поближе к современному парадоксу власти - безвластия. Можно сказать, современный либерализм вобрал в себя все предубеждения против власти, накопленные в эпоху модерна. Не случайно многие говорят об анархо-либерализме2, который "максимизирует" либеральную критику государственного вмешательства в экономическую и социальную жизнь вплоть до полной замены государства рыночной саморегуляцией всех общественных отношений вообще.
      По меньшей мере три силы соединились вместе и образовали фронт современного этатизма. Первой из них стала американская идеологическая стратегия, задействованная в войне против "тоталитарного СССР". Советский коммунизм, идентифицировался как воплощение предельного этатизма всепоглощающего молоха власти, нависающей не только над населением второго мира, но грозящей нависнуть над всей планетой, если ей не дать своевременного отпора. Антлантизм, ведущий холодную, но тотально-непримиримую войну с "коммунистическим Востоком", создал демонический образ тоталитарной власти, угрожающей человечеству гигантским концлагерем.
      Соответственно, по закону противоположности, атлантический мир выступал как оплот свободы, гарантированной всему человечеству как только коммунизм будет побежден. Ожидания мирового либерального общественного мнения подогревались таким образом, что родился миф "последнего решительного боя", за которым последует тотальная демобилизация и раскрепощение, уничтожение военных арсеналов, братание Востока и Запада, сливающихся в единую семью.
      И "новому мировому порядку" с венчающим его "новым мышлением" поверили почти все: и население стран, входящих в Варшавский договор, и западноевропейская интеллигенция и даже.. значительная часть советской партийной элиты во главе с романтиком перестройки. Произошла загадочная, но характерная для прогрессистского сознания аберрация. Армии, военные арсеналы, границы, оборонная инфраструктура - все то, посредством чего на протяжении всей истории государства охраняли свои территории, наступали и защищались, делили сферы влияния, внезапно были восприняты как некая искусственность, порожденная чрезвычайщиной холодной войны. Достаточно покончить с этой нелепой, изматывающей силы войной, освоить новое мышление, и многотысячелетняя военная история мира вообще кончится - наступит благоденствие всеобщего пацифизма.
      Второй составляющей мировой антиэтатистской утопии явилось само эмансипарторско-гедонистическое массовое сознание, особенно ярко проявившееся в его молодежном варианте. Здесь затребованную идеологию дал неофрейдизм с его установками высвобождения репрессированного инстинкта, понятием эдипового комплекса и идеей мировой сексуальной революции. Ключевая для эпохи европейского модерна дихотомия "традиционное-современное" здесь интерпретируется как полярность фигур авторитарного Отца архетипического символа всего власть предержащего - и Сына, воплощающего инфантильную "свободную чувственность", не желающую признавать запретов.
      Отец здесь - темное архаичное начало - одновременно и ревнивый самец, отстаивающий свою сексуальную монополию в прайде, и несносный традиционалистский цензор, преследующий своими запретами радостное буйство молодой жизни. Эмансипация этого типа проходит под знаком реабилитации "прекрасного юноши Эдипа", убившего ненавистного отца и тем самым раскрепостившего всю культуру. Новый Эдип не только устранил отцовские запреты, но и перевернул вектор культуры.
      Прежде культура развивалась под знаком социализации и поощрения усилий взросления - быстрейшего постижения требований долга, нормы и дисциплины. Теперь речь идет о том, чтобы дискредитировать дисциплину и долг как воплощение ненавистного традиционализма.
      Третьей силой, составившей базу глобальной революции антиэтатизма, оказались те привилегированные группы общества, у которых возник разрыв между фактическим уровнем гигантских возможностей и стеснительными нормами идеологической, моральной, политической легальности. Вот кто оказался настоящим мастером великой интриги, направленной против дисциплинарных форм, сложившихся в различных обществах. В бывшем СССР это были партийная и гебистская номенклатура и торговая мафия.
      Номенклатура чувствовала себя связанной цензурой собственной идеологии - принципами демократии равенства и нормами, восходящими к аскетике революционного романтизма. Мафия не могла легализовать свои колоссальные доходы и вынуждена была вести показной образ жизни скромных "совслужащих" (при реальных доходах, в десятки и сотни раз превышающих среднюю заработную плату).
      Но мы ошибемся, если подумаем, что революция номенклатуры, решившейся сбросить стеснительные оковы прежней легальности, была региональной (в рамках бывших социалистических стран), а не мировой. На самом деле она была мировой, ибо по другую сторону железного занавеса имелась своя номенклатура, также явно тяготящаяся стеснительными нормами "большого" социального государства и пережитками морали, нетерпимой к спекулятивным формам наживы.
      Речь идет о новом предпринимательском классе, которого утрата традиций протестантской этики толкает в направлении новой самоидентификации. Мы уже упоминали о двойственности облика буржуа, раскрытом В. Зомбартом: глобальный авантюрист с темпераментом азартного конквистадора эпохи колониальных грабежей и "золотых лихорадок" - и дюженный бюргер, традиционный оппонент левого авангарда.
      И вот в предпринимателях постиндустриальной эпохи явно пробудились черты авантюриста - игрока, отныне не согласного довольствоваться бюргерской прибылью в 5-7% годовых. Присмотревшись к этому типу ближе, мы убеждаемся в том, что его новая "героическая мораль" - не больше, чем стилизарторство. На самом деле перед нами - декадентская вырожденческая личность, утратившая способность к настоящей внутренней мобилизованности и сосредоточенности. Всеобщий климат "посттрадционной" демобилизации задел и ее, но на свой лад. Она больше не желает заниматься организацией материального производства и другими требующими усилий занятиями. Современная "революция притязаний" - вот утопия, которую она намерена осуществлять, разумеется, для себя.
      Буржуазная утопия эпохи постиндустриального общества - это прибыль, помимо индустрии, в сферах, где деньги непосредственно рождают новые деньги. Речь идет о великой спекулятивно-ростовщической революции, ставящей в центр экономической жизни уже не предприятие, а банк. Не инвестиции, а спекуляции в области ценных бумаг, колебаний мировых курсов валюты, гигантских "кредитных афер" МВФ и МБ, способных в считанные часы экспроприировать сбережения сотен миллионов людей в самых отдаленных уголках мира - вот новое поле деятельности буржуа "постиндустриального" типа.
      Он хорошо знает, что его оппонентами являются: старая христианская мораль, со времен Средневековья преследующая спекулятивно-ростовщические игры, социальное государство, обеспечивающее минимальные гарантии социально незащищенным, и национальный суверенитет, проявляющий себя в экономической области стремлениями защитить национальную экономику от экспроприаций ростовщического глобализма. Вот почему новый банковский капитал выступил в авангарде борьбы с ненавистным "этатизмом" и его "пережитками в сознании людей".
      ПОСТМОДЕРНИСТСКИЙ ПРОЕКТ СВОБОДЫ
      Удивительная метаморфоза произошла с европейским "проектом освобождения", с идеологией свободы. Еще наше поколение помнит время, когда свобода собирала под свои знамена лучших - наиболее совестливых, христиански впечатлительных, готовых защитить слабых от сильных.
      И вот мы видим новую версию проекта освобождения. Речь идет о том, чтобы освободить сильных от стесняющей социальной и моральной цензуры, привилегированных - от всего того, что мешает полной легализации и легитимации их привилегий, носителей девиантного поведения - от традиций. В этом - весь секрет современного "либерального" пафоса и его истинная подоплека.
      Сравнивая нынешний постмодернистский "проект освобождения" от соответствующих изданий эпохи классического модерна, приходишь к выводу, что настоящий водораздел между христианской и антихристианской эпохами проложен именно сегодня. Свобода, сохраняющая мотивации солидарности с униженными и угнетенными, высокую впечатлительность душевного сострадания это еще христианская по духу свобода, хотя и выраженная в превращенных или даже искаженных формах.
      Но свобода, выдающая алиби наглой силе, созревшей для того, чтобы сбросить социальные и моральные ограничения,- это свобода порочного инстинкта, тяготящегося нормами цивилизованности, бесчеловечного хищничества, пожелавшего вернуть общество в джунгли социал-дарвинизма,такая свобода явно обретает люциферовы черты.
      Надо прямо сказать: ни философия модерна, ни другие формы общественного сознания этой эпохи не выработали понятийных и языковых средств для адекватного описания этой "отпавшей" свободы. Если мы и впредь станем подходить к описанию тенденций современной эпохи с позиций самоуверенного прогрессистского сознания, ожидающего от истории одних только потаканий человеческой прометеевой гордыне, мы окажемся в ситуации того, кто пошел стричь, а вернулся стриженным. Пора в корне менять господствующий тип исторического самосознания, чувствующего себя находящемся на эскалаторе, автоматически несущем к светлому будущему.
      Социально-исторический баланс прогресса изменился на наших глазах: теперь одна единица социальных обретений оплачивается несколькими единицами потерь и соотношение это продолжает ухудшаться.
      Такой итог оказался совершенно неожиданным для постхристианского сознания, но он вполне вписывается в парадигму христианского эсхатологического сознания. Его главная интуиция всегда состояла в том, что очищающие землю от ограничений "традиционной веры" открывают дорогу не лучшим, а худшим, и эта логика последовательного вытеснения лучших худшими и есть логика эмансипации, ведущая в конечном счете к антихристову царству. Здесь самый загадочный парадокс прогресса, фактически предвосхищенный в Апокалипсисе: худшие лучше пользуются достижениями эмансипации, чем лучшие, а наивысшим мастером оказывается сам антихрист, который "обольщает живущих на земле" (Откр. XIII, 14).
      В неком пределе, который сейчас, кажется, уже просматривается, вся власть на земле будет отдана наихудшим. Разве в результате приватизации весь экономический потенциал громадного постсоветского пространства оказался у лучших - наиболее трудолюбивых, ответственных, связанных с социально и морально оправданными видами активности?
      Нет, все заполучили как раз те, кому нечем оправдаться ни по человеческим, ни по Божьим законам: те, что грабят и вывозят, одновременно разлагая и растлевая. И это не только наша, провинциальная особенность: таковы законы глобализации, действующие в планетарном масштабе. Глобальная экономика тем именно и отличается от национальной, что ее представляют в основном паразитарные слои, связанные со спекулятивными валютными играми, направленными на экспроприацию народных богатств. Ясно, что эта новая экономическая власть над планетой заинтересована в растлении, в моральном разоружении всей планеты. Ведя войну во имя торжества худших - тех, чьим богатствам и влиянию нет никакого социального и морального оправдания, она не может оставить в своем тылу таких опасных противников, как мораль, культура, духовность. Пока они не растоптаны, она не может чувствовать себя в безопасности.
      Вот чем отличается власть глобалистов от всех традиционных форм авторитарности: она отражает не догматическое следование принципам, не традиционалистскую настороженность к новому, не фанатизм слепой веры; она, напротив, воплощает сатанинский дух глумления, преследующий все формы человеческого воодушевления, морального пафоса и искренности. Не случайно в "откровении Иоанна" сатана выступает, как пишет С. Булгаков, "злым скептиком и клеветником"3.
      Власть растлевающая - это особый тип властной формации, не известный прежде. Прежние формы власти выполняли удерживающую или охранительную функцию - они воплощали ту исполненную подозрительности ко всему непривычному традиционную волю, которая занимается запретами.
      Власть глобалистов, напротив, вербует себе сторонников там, где концентрируется все теневое, держащее левую (люциферову) сторону, где клокочет энергия глумливого богохульства, уже не просто высмеивающего, но прямо преследующего все, исполненное верности долгу, вере и искренности. Определенные силы весьма находчиво отменили, вместе с тоталитарной цензурой, и обычные нормы нравственности, отделяющие цензурное слово от нецензурного. Непечатная брань в печатных изданиях, на телевидении, публичных выступлениях - это не проявления "традиционного невежества" - это изуверство мефистофельской воли, не устающей пробивать все новые бреши в твердынях старой христианской культуры.
      Эта новая моральная революция, выражающая реванш подпольщиков глумления, необычайно привлекает всех пограничных личностей, не имеющих ни Родины, ни священных преданий и завидующих тем, у кого они есть. Одновременно она является революцией нового сверхчеловека, жаждущего глобальной власти над миром. Дело в том, что поражение морали оказывается, по некоему христианскому закону, и поражением простосердечного народного типа, уделом которого исконно является труд. Пока существует мораль, со всеми ее ценностями и нормами, существует и парадоксальное торжество нищих духом в нашем сознании, оценки которых странным образом противятся социальной иерархии, ибо выражают презумпцию высшего доверия тем, кто находится внизу.
      Вот против этой презумпции и направлена нынешняя моральная революция глобалистов. Устранив мораль, они рассчитывают устранить то таинственное второе измерение, которое загадочно не совпадает с первым, заданным обычной общественной иерархией и вытекающими из нее предпочтениями. Здание морали это не только прибежище "тонких" чувств справедливости, честности, доброты и милосердия, которые без авторитета религиозной веры рискуют быть окончательно вытесненными более грубыми чувствами, но и прибежище народных низов.
      Таков закон, действующий в духовной истории человечества: духовный статус народных низов оказывается высоким и, следовательно, более защищенным в те эпохи, когда моральные нормы крепки. Когда они оказываются расшатанными, то вместе с дискредитацией духовных ценностей оказывается дискредитированным и человек из народа, в судьбе которого начинают видеть только следы плебейской грубости, низости и неприспособленности.
      Поэтому мы не все поймем в пружинах нынешней глобальной власти, если обратим внимание лишь на ее ожесточенные нападки на социальное государство и национальный суверенитет. Наряду с социально и национально ответственной государственностью, помехой глобальному естественному отбору ныне признана и мораль. Она тоже объявлена покровительницей слабых и неприспособленных.
      Вот, оказывается, в чем дело: все традиционные формы власти и авторитарности, в том числе "авторитаризма моральной нормы", сегодня стали объектом ожесточенных нападок глобализма не потому, что последний вообще воплощает безвластие. Напротив, он воплощает новую всемирную власть, которой мешают прежние "архаичные" типы власти, которые оказались прибежищем народов и их последней защитой.
      И сегодня ни одна из светских идеологий не оказалась способной описать эту новую власть и ее вожделения. Социалистическая идеология твердит об эксплуатации как ведущей мотивации и оказывается неспособной схватить ту сторону современного глобализма, который связан с попыткой тотальной духовной экспроприации человечества, с глумливой энергетикой сатанизма.
      Что касается либерализма, то он, собственно, и стал той самой формой, в которую конвертировалась эта новая сила глобального экспроприаторства. Либералы критиковали государственное вмешательство в сферу естественного экономического отбора - этот тезис взят на вооружение и получил новую расширенную редакцию: не только государственное, но и любое вмешательство в том числе и вмешательство нравственного духа - не должно препятствовать естественному экономическому отбору людей и торжеству приспособленных над неприспособленными.
      ХРИСТИАНСКОЕ ОТКРОВЕНИЕ
      В СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИИ
      И вот перед лицом этого поражения светских идеологий, которые еще недавно кичились своими преимуществами перед религиозным сознанием, открывается правота христианского откровения и его чудодейственная проницательность.
      Сегодня строчки Иоаннова "Откровения" звучат так, будто написаны только что - перед лицом наступающего глобализма. Предвосхищены и его наднациональность, и его моральная революция, направленная на дискредитацию всех святынь и норм, и его властные амбиции однополярности.
      "И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно... И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем" (Откр. XII, 5, 7).
      Сатана глобалист - не фанатик зла, он вообще не фанатик. Он, скорее, глумливый ироник, отравляющий своим духом сомнения все ценности, все источники веры и нравственного воодушевления. Он знает логику истории, лишенную подпорок христианского духа: эта логика ведет к торжеству худших, не стесняющихся, над лучшими, и в конечном счете к бестиализации человека, утрачивающего образ Божий.
      История как закономерность (марксизм), история как отбор (социал-дарвинизм), история как искушение - вот три парадигмы, соревнующиеся сегодня. Последняя ближе всего к интуициям христианского сознания, убежденного, что без благодати Божьей здесь, на земле, сатана сильнее всех и именно ему дано "приватизировать" историю. Сегодняшняя массовая деморализация и дезориентация сознания как раз и связаны с тем, что светские идеологии уже потерпели фиаско и в своих претензиях объяснить мир и в попытках представить воодушевляющую систему ценностей, а новая христианизация культуры еще не произошла.
      "Всякую человеческую способность умеет обратить себе на пользу отец лжи, кроме кротости и смирения..."4
      Нетерпение и гордыня, овладевающие не только привыкшими к привилегиям верхами общества, но и народными низами - вот истинный источник неожиданных срывов и трагедий современной истории.
      Около 70 лет назад национал-социалисты попытались преодолеть классовый раскол и консолидировать Германию на базе расизма, превращенного в общенациональную идеологию немцев как расы господ мира. И вот перед каждым немцем встала альтернатива: поставить себя в положение гонимого, делящего со всеми гонимыми мира сего их скорбную участь, или освоить позицию горделивого самоутверждения в противовес тем, кто беззащитнее. То большинство, которое проголосовало за Гитлера в 1933 году предпочло последнюю позицию.
      Атлантисты, победившие Гитлера благодаря союзу с СССР, поспешили размежеваться с фашизмом, объявив его реставраторско-традиционалистской, контр-просвещенческой идеологией. Но это не совсем так: в мифе фашизма, в его идеологии сверхчеловека, было слишком много прометеевой гордыни, максималистского самоутверждения, морали успеха любой ценой, чтобы занести его в рубрику допросвещенческой архаики.
      Идейный переворот, происходящий на Западе после холодной войны, побуждает сделать нелицеприятный для Запада вывод. Судя по всему дилемма, которую он периодически решает в истории, такова: либо классовое противоборство в обществе, поделенном на патрициев и плебеев, либо консолидация этого общества на базе расистского противостояния внешнему миру как миру презренных изгоев.
      Расизм совершает чудо, которое оказалось не способным сотворить ни социальное государство, ни научно-технический прогресс: он связывает внутренний плебс Запада круговой порукой совместного преступления против народов не-Запада, и наделяет плебеев господским сознанием западного сверхчеловека. Но сверхчеловеку противопоказан пацифизм: привилегированное меньшинство мира, противостоящее его изгойскому большинству, должно уметь себя защищать, то есть овладеть милитаристским этосом.
      Итак, расистское и милитаристское сознание - вот реальная альтернатива старому классовому сознанию, а вовсе не показные "плюрализм и терпимость" либералов.
      Расизм тонизирует и консолидирует, милитаризм - дисциплинирует. На этих предпосылках и основывается идеология нового интегрированного Запада.
      Показательна в этой связи система шенгенских соглашений, которая, одновременно, и скрепляет Европу и отделяет ее от изгойского мира не-Европы. В объединенной Европе запрещено классовое сознание - но именно поэтому там актуализируется расовое сознание белого сверхчеловека. И здесь-то мы видим как неожиданно сближаются новейшие темы гедонистическо-достижительной морали и древняя апокалиптическая тема.
      В объединенной Европе вводится электронная система информации "Шенген". С одной стороны, ее назначение в том, чтобы поставить новейшие достижения века информации на службу гедонистическому сознанию, расстающемуся с архаичной культурой усилий и аскезы и насаждающему новую культуру всесторонних удобств. Используются электронные карточки, посредством которых граждане стран, принадлежащих к Европейскому Сообществу, могут, не затрудняя себя поминутными расчетами, приобретать любые товары и услуги, пользоваться возможностями единой коммуникационной, торгово-экономической, досуго-развлекательной инфраструктурой. Словом, владелец электронной карточки системы "Шенген" по праву чувствует себя гражданином прекрасного нового мира, возвышающимся в качестве острова благополучия в окружающем инородном людском море.
      Но чтобы это море не затопило счастливую Европу, не осквернило чистую в социальном, расовом и конфессиональном отношениях атлантическую среду, электронные карточки "Шенген" несут в себе не только знаки приобщения, но и знаки исключения и недопущения. Мы уже знаем - со времен якобинской диктатуры,- что свобода должна себя защищать от тех, кто несет угрозу реставрации и тирании. Но разве в этой логике не напрашивается вывод: социальное благополучие должно себя защищать от инфильтрации неблагополучия.
      По историческому опыту всех передовых и прогрессивных обществ мы знаем: защита свободы - не такое простое дело, чтобы доверить его дилетантам, необходимы профессионалы службы безопасности, вооруженные всем эзотерическим арсеналом, недоступным и непрозрачным для непосвященных. Но разве защита благополучия от наплыва неблагополучных - более легкое и простое дело?
      Оно тоже требует профессионализма и тайны, тяжестью которых нельзя объяснять счастливое потребительское сознание непосвященных как это сказано в поэме "Великий инквизитор": "И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие добра и зла"5.
      Еще недавно всем казалось, что современной расшифровкой этой "поэмы" является тоталитарная демократия свободы, с ее миллионами равных в рабстве и счастливых в неведении, с одной стороны, и управляющих ими законспирированных и посвященных, с другой. Но вот оказывается, что победившая в холодной войне западная демократия сегодня ничуть не менее убедительно раскрывает в своем опыте символизм поэмы Достоевского.
      Дело в том, что электронные карточки системы "Шенген" - обретения с двойным дном. Обращаясь к профанному сознанию рядового потребителя, они демонстрируют соответствие одним только гедонистическим ожиданием этого сознания - открытость, доступность, удобство пользования всеми благами и услугами, которые владелец карточки получает в качестве привилегированного своего (ведь чужим карточка недоступна).
      Но эти же карточки несут в себе и содержание, предназначаемое не для их владельца, а для тех "взявших на себя проклятие добра и зла", которые призваны контролировать жизнь и поведение миллионной массы профанов. "Согласно положениям Шенгенского соглашения узаконивается создание всестороннего электронного досье на каждого гражданина. Туда заносится все, что может служить целям раскрытия уголовного преступления или служения, в том числе и сугубо личные сведения, то есть расовое или национальное происхождение, политические взгляды, религиозные или философские убеждения... Кроме политических и социальных взглядов каждого и возможных особенностей поведения, вездесущий глаз информационного центра... в любой момент будет видеть, где мы работали ранее. Каковы наши успехи в образовании и какие дипломы мы получили. Какими болезнями мы болели и какие из них еще действуют на наш организм и, особенно, на наше умственное состояние"6.
      Сюда добавляются и бесчисленные другие сведения - сколько раз и куда мы обращались с жалобами, получали замечания по службе или в органах правопорядка, куда ездим в отпуск и какими услугами при этом пользовались...
      Карточка - паспорт, обещающая своему владельцу статус "своего" в европейском обществе сверхчеловеков, отделенных от океана "чужих", одновременно несет в себе функции тотального досье, информацию, записанную в электронной карточке, "невооруженным взглядом нельзя увидеть, и потому о ней не будет знать даже сам владелец, но зато ее смогут прочесть соответствующие устройства, находящиеся в распоряжении органов власти"7.
      Обрабатывать эту информацию должны сотрудники центрального компьютера в Страсбурге.
      "Мало того, что Страсбургский центр сосредоточит в своих руках всю информацию о жителях объединенной Европы. С помощью этой информации он сможет установить власть над людьми и это тоже предусмотрено Шенгенским соглашением. Ведь не надо забывать, что официально цель создания Шенгенской системы - обеспечение безопасности, борьба с преступностью... На практике, на основании собранной компьютерной информации будут выявляться списки потенциальных преступников, то есть лиц, которые, по мнению властей, могут квалифицироваться как способные в будущем к совершению "правонаказуемых деяний".