Сейчас их собралось человек десять. Они оделись понарядней и болтали между собой. Только одна из них не принимала участие в разговоре, а когда пыталась, то ей или не отвечали или совсем замолкали. Она стояла в шубе и белом пуховом платке, ярко накрашенная, и кусала от волнения и обиды губы, слизывая с них краску. Когда пошёл дождь, шуба и платок слиплись и взялись коркой.
      На лице появились потёки краски, которые она пыталась вытирать, но только размазывала ещё больше и имела жалкий вид. Остальные женщины тоже стали покрываться льдом, но не это их беспокоило. Они, жёны лётчиков, знали, что такое гололёд. Кое, кто стал вытирать слёзы, другие стояли молча с каменными лицами. Женщины подошли к КП и стали спрашивать Зайцева, есть ли связь, но тот ничего не отвечал и только пожимал плечами и качал головой. Напряжение у всех выросло до предела. Мучила неизвестность. Прошло уже 45 минут лёту, самолёты явно летят в тяжёлых метеоусловиях. А летят ли? Каждый гнал от себя навязчивые мысли о худшем.
      Руководить посадкой самолётов должен был заместитель командира полка базировавшихся на аэродроме АН-8, но он почему- то не прибыл.
      Стоявшие на КП крутили постоянно ручку телефона, а Зайцев постоянно говорил в микрофон.
      – Избушка один! Ответьте Избушке! Я Избушка, я Избушка. Избушка один или любая Избушка ответьте, кто меня слышит.
      Рация молчала. Вдруг радиостанция затрещала. Стал прорываться чей-то голос, но непонятно чей и непонятно кто говорил.
      – Избушка слушает сказал Зайцев, но опять всё затихло.
      – Это кто-то из них.
      Опять захрипело радио, чёткий голос произнёс.
      – Избушка, ответьте Избушке пять.
      – Я Избушка, слушаю Вас.
      – Идём в тяжёлых метеоусловиях. Высота двести метров, видимость от ста до нуля метров. Приготовьте скорую, пожарную, средства спасения в начало полосы. Как поняли? Приём.
      – Вас понял хорошо.
      Зайцев повторил распоряжение, закончив связь, позвонил майору
      Боярову, чтобы тот со своей стороны дал необходимые указания.
      – Это Прохоров говорил, остальные пока не достают. У него новая, модернизированная радиостанция.
      Подъехала машина с подполковником, из полка ВТА. Он поднялся на КП.
      – Еле добрался. В Туле весь транспорт стоит. Трамвай вроде ходил, но поперёк путей стоят машины. Мы не могли объехать автобус, и пришлось ехать кружным путём. Что у вас?
      Ему доложили.
      – Свяжите меня с нашим штабом дивизии.
      – Нет связи, товарищ подполковник.
      – А с кем есть?
      – Только с нашим начальником штаба.
      – Свяжите меня с ним. Бояров, пошлите связного к дежурному по моей части и передайте, что пусть нашу скорую с врачом, пожарную и автобус срочно пришлют сюда.
      Он посмотрел на часы и сказал: Первый самолёт ждём через пятнадцать минут, в одиннадцать тридцать.
      Все молчали. Женщины под дождём намокли и дрожали от холода, напряжения. Подполковник распорядился пустить их на КП. Когда они зашли, стало тесно. Кое-кто из них плакал.
      – А вот это лишнее. Вы же жёны лётчиков, офицеров. Они прилетят все до одного. Успокойтесь.
      Все эти дни в Рязани Лавренёв ходил сам не свой, как в тумане. Он всё делал автоматически: ел, ходил, умывался, раздевался и ложился спать. Только на полётах и выброске парашютистов брал себя в руки и переставал думать о Наташке, о позоре, что он пережил. Ну что позор.
      Подумаешь, все увидели её задницу. Большое дело. Большинство мужиков, он видел, сочувствовали ему, и только эта зараза Алышев ехидно улыбался и даже подначил один раз. Ну, увидели все, никто не умер. Вот они еще, будучи мальчишками, купались в речке, что течёт через их село, а на том берегу купались в сорочках бабы и девки. С их стороны подъехали два парня и стали кричать девкам на ту столону обидные слова. Так тётка Клавка, жена кузнеца, здоровенная баба, задрала сорочку и показала им зад. И никто не умер. Лавренёв даже улыбнулся, вспомнив тот случай из детства. Ему было тошно от другого. Он любил эту Наташку и боялся её потерять. Но и жить так нельзя дальше.
      И сейчас, взлетев с аэродрома в Рязани и набрав высоту 300 метров, он передал управление самолётом второму пилоту – штурману и опять стал думать о Наташке. Ну что ей не хватает. Всю зарплату отдаёт ей. Ночью он тоже вроде нормальный мужчина. Бывает, устаёт на работе, когда много летает. Так то ж работа. Ей всё денег мало. А будет меньше летать, откажется возить команду с этим настырным
      Отяном, так и денег будет меньше.
      – Командир, – услышал он в наушниках своего второго пилота – погода ухудшается, посмотри.
      – Беру управление на себя, следи за маршрутом.
      Лавренёв посмотрел вперёд. Самолёт идущего впереди Прохорова то нырял в облака, то появлялся.
      – Я избушка один. Всем бортам снизиться до 250 метров. Идти в кильватер, увеличить разрыв между бортами до четырёхсот. Как поняли?
      Приём.
      – Второй понял, двести пятьдесят и до четырехсот.
      – Третий понял,…
      – Четвёртый…
      Видимость совсем стала пропадать. Начался дождь. Лавренёв посмотрел на стекло впереди себя и увидел, что на стекле ледяная плёнка и ничего не видно вперёди. Гололёд!!!
      И опять голос командира:
      – Всем бортам антиобледенение.
      Лавренёв посмотрел на штурмана.
      – Сколько нам лететь?
      – Тридцать семь, командир.
      Несмотря на то, что спирт тонкой струйкой пошёл на винт, тяга его стала уменьшаться. Лавренёв резко изменил шаг винта (угол лопасти винта по отношению к плоскости вращения) и почувствовал, что тяга улучшилась. Он открыл боковую форточку и увидел на крыле толстую корку льда. И рули стали хуже слушаться. "Так и грохнуться можно. А может, так и лучше было бы" – мелькнула мысль. Он посмотрел на штурмана, у которого только недавно родилась дочь, на механика, молодого хорошего парня с золотыми руками, подумал о двух пареньках, радистах, сидящих в салоне.
      "Не будь дураком. Работай и думай, как избавиться ото льда на крыльях. Наверняка он есть и на фюзеляже" Самолёт всё больше становился тяжёлым и неуправляемым. Лавренёв попробовал резко дёрнуть рулями в разные стороны. И увидел, как с крыла, начиная от предкрылка отлетел большой пласт льда. Самолёт даже поднялся непроизвольно выше от этого и стал более управляем. Выровняв самолёт, увидел, что летит в сплошном дожде и тумане. Передний самолёт потеряли. Хотя бы не столкнуться с кем.
      – Командир, курс 270, нужно зону облететь.
      Далась ещё эта зона. На севере, где они летали, нет никаких зон на тысячи километров. А здесь, как в лабиринте летишь. Какие коридоры в такой мгле? Но курс изменил. Лёд опять нарастал на крыльях и приходилось повторять упражнение с винтом и рулями.
      Вдруг открылось окно в облачности и Лавренёв увидел площадку
      Хомяково. Увидел это и штурман.
      – Командир, мы отклонились на семнадцать километров. Возьми курс180.
 
      На КП царило напряжение. Женщин отправили в автобус, стоящий рядом, но они через минуту по очереди забегали и спрашивали как дела.
      Где-то далеко послышался самолётный гул и голос командира.
      – Избушка один просит посадку.
      – Посадку разрешаю.
      Женщины выскочили из автобуса, в глазах была радость и тревога. А вдруг мой… Но самолёты один за другим тяжело плюхались на взлётную, и заруливали на стоянку. Не прилетел только 06.
      – Избушка шесть, ответьте избушке.
      Женщины прыгали от радости и только Наташка Лавренёва стояла вытянувшись, как струна, и смотрела в сторону, откуда летят самолёты.
      Прошло минут пять в тревожном ожидании, а каждая минута казалась часом.
      – Я Избушка шесть, прошу посадку.
      Все вздохнули, а Наташка заплакала.
      – Теперь она плачет. А десять дней назад…
      – Да заткнись ты. Посмотрим, что у тебя будет.
      Зайцев оглянулся, увидел стоящих солдат и сверхсрочников, и не понял, кто кого оборвал.
      Синьков прямо на стоянке собрал экипажи, сказал что все молодцы, разбор будет завтра, кто хочет пусть идёт на обед, все на сегодня свободны.
      Первой от стоящей толпы отделилась худощавая фигура с портфелем, она немного раскачивалась на ходу. Наперерез ей побежала стоящая
      Наташка, подбежав, обхватила за шею и на КП видели, как из рук
      Лавренёва выпал портфель и он обнял женщину. Потом он поднял портфель, пошёл дальше, а она, как собачка, семенила рядом и заглядывала ему в глаза.
      – Любит он её, – сказал сердобольный Зайцев.
      – Да-а-а. Любит, повторил кто-то
      – Так, сворачиваемся. Концерт окончен, – скомандовал подполковник.
      Этот гололёд запомнился многим надолго, а пилотам на всю жизнь.
      Как объяснили командиру в центральной метеослужбе, он появился неожиданно, и по каким-то там причинам синоптики не могли его предсказать заранее. Этот случай знали даже в Генштабе и оценили его приказом с благодарностью всему личному составу эскадрильи.
      Но были в ней не только герои. Возвращаясь из караула, солдаты увидели возле ворот части своего коллегу по караулу Замятина (о нём и ранее рассказывалось), стоящего на посту в длинном, волочащимся по снегу тулупом и автоматом Калашникова на ремне через плечо, окружённым группой мальчишек лет пятнадцати, в форменных фуражках (в некоторых профессиональных училищах носили форму). Один из них держал его за полы тулупа, другой одной рукой придерживал автомат, а второй рукой хлестал его по щекам. Третий же мальчишка, присев, отрезал нижний кусок тулупа, как бы укорачивая его. Увидев вышедших из-за угла солдат, они хотели бежать, но с другой стороны тоже появились солдаты и задержали хулиганов.
      Нападение на часового во всех странах мира очень строго карается, но подобное было из ряда вон выходящее. Мало того, что они били часового, но и ещё портили воинское имущество. Стоявший на посту часовой Замятин плакал и жаловался на мальчишек. Солдаты решили, что надо на месте разобраться и поколотить нахалов, но как могло получиться, что вооружённый часовой допустил их к себе? Невероятно.
      Оправдываясь, мальчишки, рассказали, что каждый раз этот маленький и противный солдат с фиксой во рту дразнил их всяко.
      Например, сегодня он кричал: "Ремеслуха, ремеслуха, может, хочешь ты по уху?". Вот и решили они его проучить.
      – А если бы он стрелять начал?
      – Кто, он стрелять? – презрительно спросил один из них. – Да он не знает, как устроен автомат.
      – Знаю, не беспокойся.
      – А мы его спрашивали, как называется эта деталь, так он не мог ответить.
      – А вы откуда знаете?
      – Мы учимся в оружейном училище при заводе, – не без гордости заявил один из них.
      – А зачем тулуп резали?
      – На лямдочки.
      Солдаты засмеялись, вспомнив, что сами недавно играли в лямду, подбрасывая кусочек меха – лямду, с привязанным к нему свинцом. А из тулупа классные лямды получились бы.
      – Надавать бы вам по шеям. Да ладно, идите.
      Мальчишки ушли, а солдаты стали выговаривать Замятину. Но всё, видимо, бесполезно.
      В эскадрилье никогда не было воровства, и вдруг начали пропадать солдатские деньги и личные вещи из прикроватных тумбочек: сапожные и зубные щётки, сапожный крем и зубная паста, а также другая мелочёвка. Когда возмущение достигло предела, солдат постановили произвести тотальный обыск. И обнаружили в машине с прожектором, обслуживаемой этим ничтожеством, все эти вещи. Когда его начали спрашивать, зачем ему столько, он объяснил, что это месть за пропавшую у него сапожную щётку.
      Решили его наказать, не докладывая начальству. Но как?
      Сначала решили его постричь, но этого было мало, и постановили побрить голову.
      Произвести бритьё поручили Стулову, замечательному, бесконфликтному, парню.
      Когда вечером Отян пришёл из университета, увидел толпу солдат, окруживших Замятина, сидящего на табурете, которому Стулов бреет голову.
      Отян ужаснулся, тому, что происходило. Стулов не брил Замятина, а скальпировал. Половина головы была не просто в порезах, а в ранах.
      Когда Стулов проводил "безопасной" бритвой по голове, то на всю ширину лезвия появлялась сначала белая полоска с чёрными точками корней волос, которая медленно заполнялась капельками крови, соединяющихся и сливающихся вместе и превращалась в рану, которую ассистент Стулова закрывал ватными тампонами. У же половина головы
      Замятина превратилась в хлопковое поле.
      – Ребята, что вы делаете. Вы с ума сошли. Отпустите его. Хватит.
      Вы его и так наказали.
      Экзекуцию прекратили, надели на него шапку и отпустили, предупредив, что следующий раз заявят начальству и его будут судить.
      С тех пор Замятина называли Рецидивистом и он откликался на эту кличку.
      Но под шапкой у него раны начали гноиться и он почти её не снимал, – было больно.
      В столовой, где питалась эскадрилья, дежурный офицер, увидев солдата, обедающего в шапке, сорвал её с него, и сам испугался. У закричавшего от боли Замятина с головы текла кровь пополам с гноем, а из глаз слёзы.
      Офицер отправил его в медчасть, а оттуда в медсанбат. Замятин пришёл через неделю, рассказывая, гордо блестя фиксой, как он, презирая боль, переносил уколы пенициллина и перевязки. А его обидчик Стулов ещё увидит и узнает Замятина, кто он такой.
      Ну, точно Паниковский, угрожающий Остапу Бендеру и Шуре
      Балаганову: "Вы ещё узнаете кто такой Паниковский!"
      В начале февраля Отяна вызвали к воротам части и сказали, что его вызывает какая-то женщина, наверное, сестра, потому что очень похожа на него. Он в недоумении выскочил раздетым из казармы и на улице увидел свою маму. Мать была в белой пуховой паутинке (небольшом платке), в пальто с каракулевым воротником. Губы она накрасила, припудрилась и выглядела моложе своих лет. Анатолий завёл её к начальству. Ей стали хвалить его, не вспоминая партийного взыскания.
      Она была на седьмом небе от радости за сына, а ему дали трое суток увольнения.
      Он поехал с матерью в город, показал ей Тулу, зашли в магазин и купили продуктов
      Мать несла их в сетке-авоське, а Анатолий не мог нести, так как военнослужащим запрещалось их носить. Мешок можно, а авоську нельзя.
      Они шли на автобус, который должен был везти их в посёлок
      Скуратовуголь, где жила двоюродная сестра матери Мария Плинер, о которой говорилось в самом начале книги "Письмо матери"
      Анатолий держал мать левой рукой под руку, а правой отдавал честь офицерам. Хотя по уставу положено чтобы, увидев впереди старшего по званию, перейти на строевой шаг и отдавать честь, повернув голову направо. В жизни так не делают, а просто поднявши правую ладонь к виску, отдают честь. Не доходя автобусной остановки, Анатолий увидел впереди себя патруль в составе двух курсантов Артиллерийского училища и совсем молоденького лейтенанта. Отдав честь, он пошёл дальше, как услышал окрик:
      – Младший сержант, подойдите ко мне.
      – Слушаю Вас, товарищ лейтенант.
      – Почему не приветствуете по Уставу?
      – Ко мне приехал мать, и я веду её под руку, чтобы не поскользнулась и не упала.
      – Это не имеет никакого значения, вернитесь и поприветствуйте, как положено.
      Кровь ударила в голову Анатолию. Он повернулся к матери, которая на своём веку повидала дураков, и просящим голосом сказала:
      – Толя, сделай, как он просит.
      – Я его не прошу, а требую. Вернитесь и приветствуйте по уставу.
      – Не буду, – твёрдо сказал Отян.
      – Пройдёмте в комендатуру.
      Анатолий понимал, что эта сволочь добьётся своего, но заупрямился, и стал говорить что у него на трое суток увольнительная, и что лейтенант не прав и т.д.
      На счастье, мимо проходил полковник Щербаков. Увидев Отяна, и поняв, что к нему у патруля есть претензии, он спросил:
      – Анатолий, в чём дело?
      Тот ему объяснил. Лейтенант и курсанты вытянулись в струнку.
      Щербаков миролюбивым тоном сказал лейтенанту.
      – Не задерживай человека, лейтенант, видишь, мать волнуется, – и, посмотрев сверху вниз на мать, улыбнулся ей и даже подморгнул.
      – Товарищ полковник, вы не имеете права вмешиваться в действия патруля.
      – Что-о-о!? Смирно! Кругом! Шагом марш. И чтоб духу твоего здесь не было.
      Лейтенант с курсантами удалились. А Щербаков, перекинувшись с матерью несколькими фразами, пошёл по своим делам.
      Настроение было подпорчено и они пошли к остановке. Навстречу им шли две девушки и что-то весело между собой щебетали. Поравнявшись с ними, одна, глядя в глаза Анатолию, как приказ зачитала:
      – Возьми сетку у женщины, жлоб!
      Отян аж задохнулся от обиды и сдержал себя, чтобы не разреветься.
      Как он сейчас ненавидел эту армию, эти проклятые погоны, эти уставы, этих дураков лейтенантов и всё на свете Как ему всё надоело.
      Мать, видя его состояние, успокаивала его, но он только больше раздражался.
      На автобусной остановке в расписании мать увидела название пункта
      – "Бородино".
      – Это то знаменитое Бородино?
      – Да.
      – Давай съездим.
      – Мама, там ничего нет. Сейчас всё засыпано снегом, так что из села Бородино на поле не выйдешь. Я там был с ребятами летом. Поле, как поле.
      – Что, там даже памятника нет?
      Подошёл автобус, они сели в него, и уже на ходу автобуса продолжили разговор:
      – Старики говорили, что были какие-то, а потом их взорвали. Один дед мне сказал, что там был памятник Багратиону на месте его гибели.
      – Что, немцы взорвали?
      – Да нет, наши.
      – Не понимаю.
      – Никто не понимает. Давай мы лучше поедем завтра в "Ясную поляну, к Толстому", здесь рядом.
      – Хорошо ты сказал о Толстом. Как о живом.
      – А он, мама не умер. Он жив, пока есть его книги, пока его помнят, пока живы его потомки. Знаешь, мам, что я думаю, что живы те люди, пока их дела живы. И сегодня живы строители Египетских пирамид. И я буду жить пока стоят те объекты, которые я строил.
      – Выдумщик ты, сын.
      Мать часто говорила ему это слово по разным поводам. Она была единственным человеком, при котором он мог свободно фантазировать, дурачиться, делиться самым сокровенным.
      – И не выдумщик.
      Посидели несколько минут молча.
      – Наверное, ты прав.
      – Не знаю, но хотелось бы.
      Приехали к тёте. Они жили в двухкомнатной квартире. Жили в достатке. Муж её работал главным инженером на угольной шахте. У них даже был рояль, на котором обучали дочь Инну. Мать с сестрой проговорили до поздней ночи.
      Наутро Анатолий с матерью поехал в имение Л.Н.Толстого "Ясную поляну".
      Он много раз бывал в этом заповедном российском уголке и каждый раз, уезжая из него, хотел вернуться ещё и ещё. Оно притягивало его своей магической силой, которую, наверное, вложил в неё Лев
      Николаевич. А может быть наоборот. Магическая сила этих мест передалась, влилась в Толстого, сделала его великим и вместе с тем доступным всем.
      Анатолий всегда видел в своей памяти эти места вместе с живым
      Толстым. Вот он въезжает в имение на бричке между двух круглых тумб, вот он прохаживается по липовой алее, вот сидит в комнате со сводами и пишет, пишет.
      Анатолий в прошлом 1969 году поехал со всей командой в "Ясную поляну". Уже осмотрев всё, побывав в музее, они шли по липовой алее, шутили, смеялись. Навстречу им шла группа из нескольких человек, по всей видимости, японцев. Ребята посторонились, чтобы пропустить их, как вдруг один из них, увидев Юру Козлова, что-то залопотал, обращаясь к своим спутникам, и они остановились. К Юре обратился переводчик:
      – Они хотят с тобой сфотографироваться.
      – А почему со мной?
      – Они нашли, что ты похож на Есенина.
      Юра подошёл к ним, они обрадовано стали в позу, поставив Козлова посредине, и несколько раз щёлкнули затворами фотоаппаратов, меняясь местами. Ребята пошли к машине, оставленной внизу у въезда и уехали.
      Но история фотографирования Козлова с японцами имела через год продолжение, причём не совсем приятное и не совсем в приятном месте.
      Сейчас "Ясная поляна" представляла собой совершенно другой вид.
      Всегда летом многолюдная, полная туристов, она была пустынна. Музей был открыт, Анатолий выполнял для матери роль экскурсовода. Она всегда была любознательна, смотрела на всё детскими заинтересованными глазами и внимательно слушала.
      Вышли из музея, пошли к могилке. Она была расчищена от снега и
      Анатолий рассказал, как во время похорон Льва Николаевича кто-то из организаторов их, заставил всех стать на колени, даже полицейских.
      В парке и возле могилы была тишина. Только сорока молча скакала по дорожке, что-то ища на ней. На могиле не было ничего, ни креста, ни цветов. Как и завещал Толстой.
      Летом многие туристы, не зная завещания Л.Н., "…цветов не класть…", заваливают могилу цветами так, что её становится не видно, и милиционер, следящий за порядком, регулярно их сбрасывает в овраг, на краю которого находится могила. На это очень неприятно смотреть, но если не убирать цветы, то только за один день их будет так много, что к могиле нельзя будет подойти.
      Потом они пошли по глубокому снегу вниз к озеру. Обоим в обувь набился снег (даже в сапоги) и они, выйдя на дорогу, разулись, вытряхивая снег. Вернулись к маминой сестре уставшие и счастливые.
      На следующий день Анатолий посадил в Туле мать на поезд, и она уехала назад в Мелитополь, где жила у дочери.
      В начале марта пришёл приказ из штаба ВДВ прибыть 10 марта в
      Москву, в штаб, для дальнейшего участия в спортивных сборах на базе вновь организованной Ферганской дивизии.
      Анатолий прибыл в штаб ВДВ, расположенный на улице со странным названием Матросская тишина. В девяностых годах название этой улицы ежедневно звучало по радио и телевиденью, печаталось в газетах. Там находилась одна из московских тюрем. Тогда же Анатолий удивился названию. Если бы в Одессе или в другом портовом городе назвали так улицу, это другое дело. Но в Москве…
      Подойдя к десятому номеру, указанному в адресе, он увидел проходную, где на красной стеклянной табличке написали: Вч N такой-то.
      К воротам подъехал "Москвич", из которого вышел солдат в форме явно пошитой индивидуально из дорогой ткани. Отяна удивила форма, но он не стал о ней никого спрашивать, предъявил документы и вошёл внутрь.
      Ему показали комнату, где размещали командировочных, сообщили, что он прибыл одним из первых, а кто уже приехал, уехали в город.
      Анатолий тоже решил не тратить впустую время и поехал на Красную площадь. Ему нравилось это место, и он всегда с трепетом входил на площадь и любовался нею. Нет смысла её описывать, её все знают, но душевное состояние, которое он испытывал, передать невозможно. Он закрывал на секунду глаза и представлял разные исторические видения.
      И казнь Степана Разина и Емельяна Пугачёва, (бандитов выведенных советской пропагандой в национальные герои), и казнь стрельцов, которую кровавый император проводил собственноручно, и базар, гудевший здесь до 1917 года и парады, проходившие под музыку оркестров.
      Но была в истории Красной площади минута, не просто торжественная, а триумфальная для всего человечества, когда на площадь, под ноги себе и всей планете Земля, солдаты бросали знамёна и штандарты поверженного Третьего рейха. Эта минута всегда войдёт в мировую историю. Сравнить её можно только с рождением и воскрешением
      Христа.
      На следующий день были музеи и картинные галереи, а вечером с приехавшими ребятами собрались на квартире москвича Валерия Каткова из Витебской дивизии, предварительно купив выпивки и закуски. С закуской было всё нормально, Москва всегда хорошо снабжалась, а из горячительных напитков в тот день подавался только ликёр "Шартрез".
      Квартиру Каткова завалил моделями самолётов, которые сам искусно делал, его брат, лётчик-истребитель, только что вышедший на пенсию в возрасте чуть больше тридцати лет. Он позже закончил школу лётчиков испытателей, много лет работал и перед уходом на окончательную пенсию, вводя в строй замену, погиб.
 
      Валера обладал хорошим юмором, был умён и принципиален. В тот вечер ребята повеселились, делясь впечатлениями, но выпили ликёра столько, что если бы встреча проходила летом, никто бы не вышел на улицу.
      Ликёр имел зелёный цвет, а листья на деревьях, напоминали бы не самое лучшее состояние, которое они перенесли после пьянки. Всё зелёное у них вызывало состояние тошноты.
 
      Интересно, что "Москвич", приезжавший утром с солдатом в непонятной форме, принадлежал ему же. Солдат был внуком какого-то маршала, ночевал дома, а на "службе" бывал, когда хотел. Форма на нём была такая, как и у солдат кремлёвского полка, которые стоят часовыми у мавзолея Ленина и участвуют в почётных караулах. Но там служба была очень тяжёлой. Солдаты знают, что строевая подготовка очень изнурительное занятие, а в том полку, кроме стояния на очень изнурительных постах, строевая муштра являлась основным занятием.
      Казалось бы, такой "служака" должен был вызвать у солдат, несущих настоящую службу, по меньшей мере, неприязнь. Но нет. Ребята, прожившие три дня при штабе, видели, что отношения между маршальским внучком и другими солдатами – срочниками, нормальное
      Двенадцатого марта в Москве проходили соревнования по тяжёлой атлетике на приз Москвы, называемые ещё советской прессой малым чемпионатом мира. Слава Крылов предложил пойти посмотреть соревнования, и вдвоём с Отяном они отправились в Лужники, во Дворец спорта. Громадный зал почти не имел свободных мест. Ведь выступали, действительно, мировые знаменитости. Самой яркой звездой сиял американский спортсмен, японец, родившийся на Гавайях, Томми Конно.
      Советский спортсмен Рудольф Плюкфельдер сиял бы не мене ярко, чем
      Конно, но его беда состояла в том, что он был немец и его не выпускали ни на какие соревнования за пределы Союза, боясь, что он убежит за границу. Невероятность состояла и в том, что, будучи многократным рекордсменом мира, он не получал, как все члены сборной
      СССР, государственную стипендию, а зарабатывал себе на хлеб, работая в шахте простым рабочим. Сходство этих великих спортсменов было в том, что оба в детстве были болезненными детьми, и железная воля обоих заставила их заниматься "железной игрой", как ещё называют тяжёлую атлетику, и излечиться от недуга.
      Участвовали в соревнованиях другие спортсмены, ставшие впоследствии чемпионами мира и Олимпийских игр.
      Крылов и Отян сидели близко от сцены, на которой мускулистые парни поднимали тяжелейшую штангу, иногда превышавшую их собственный вес более двух с половиной раз тогда, как большинство мужчин и половину своего веса поднять не могут.
      Смотреть многочасовые соревнования не менее интересно, чем театральное действо. На тяжёлоатлетическом помосте происходят все жанры драматического искусства от комедии до драмы. Бывают и трагедии.
      В тот день Томми Конно выступал в среднем весе. Этот удивительный спортсмен "гулял", как тогда шутили, в трёх весовых категориях, постоянно меняя вес своего тела. Когда он вышел на помост, то зал замер от мужской красоты, какую он собой представлял. На его теле мышцы не выступали буграми, а плавно переливались под тонкой кожей необыкновенно красивого бледно-жёлтого цвета. Недаром он трижды завоёвывал титул самого красивого мужчины мира. Томми и штангу поднимал так изящно, что казалось, ему это не составляло никакого труда. Но спортсмены знают, каким невероятным трудом и муками достигаются результаты мирового уровня. Но они выбрали такой труд добровольно, и он им приносит радость.
      Некоторым людям, не связанные со спортом, кажутся парашютные прыжки только шоу, которое щекочет нервы. На самом деле это тяжёлый и иногда изнурительный труд, приносящий моральное и физическое удовлетворение.
      Иногда задают вопрос: "Зачем человек занимается тем или иным видом спорта?". На этот вопрос нет однозначного ответа, как и на вопрос: "зачем человек живёт?" Эти вопросы, по меньшей мере не корректны и ответ на них вполне, на наш взгляд глубоко,
      "философский" – затем.
      К великому сожалению всех зрителей тех соревнований, борьбы между двумя великими спортсменами не получилось. Во втором подходе к штанге Плюкфельдер получил травму спины и выбыл из соревнований,
      Томми закончил их мировым рекордом.
      В тяжёлом весе победу одержал американский чёрнокожий спортсмен, состоящий из груды жира и мышц, гигант Бредфорд с невысоким результатом. Победа ему досталась легко, потому что с советской стороны не выступали ни Власов, ни Жаботинский.
      Соревнования закончились поздно ночью. На выходе из Дворца спорта
      Крылова и Отяна задержал патруль. Их завели в комендатуру, размещавшуюся здесь же, проверили документы и составили протокол, что оба они в повседневной форме, чего в столице непозволительно.
      Протокол отправили по месту службы. Никаких последствий для Анатолия это не имело, потому что парадно – выходной формы у него никогда не было.
      Наступило утро 13 марта 1961 года, утро дня, который Анатолий запомнил навсегда. Это был день двадцать четвёртой годовщины со дня его рождения.
      Он помнил несколько эпизодов из своих дней рождения. Первый, когда ему исполнился один год и мать отлучила его от груди. Второй, когда ему исполнилось семь лет, и выйдя на улицу, он увидел снежные сугробы в два раза превышающие его рост. 13 марта – последний день зимы по старому стилю, и в этот день всегда непогода. Крутит Явдоха
      (Евдокия) говорят на Украине, так как 14 марта по церковному календарю день её тезоименитства. Запомнилось десятилетие в
      Анжерской больнице и радость от поученной поздравительной телеграммы от мамы. Ещё есть дни рождения, запомнившиеся Анатолию на протяжении жизни. Но этот, двадцать четвёртый, был особенным. Он целый день проходил в полёте на борту салона-самолёта ИЛ-14, принадлежащего командующему ВДВ.