Служба В Потешных Войсках Хх Века

      – Не стоит. А ты, сержант, стреляный воробей. Семья есть?
      – Есть.
      – Привет семье, – захлопнул дверку, и уехал.
      Отпуск пролетел так быстро, что Анатолий не успел ним насладиться. Эмма училась заочно в Одесском Кредино – экономическом институте. Тёща тоже работала на скорой помощи, а его мать, бросив квартиру, уехала жить под Мелитополь к сестре Валентине, мужа которой перевели туда вместе с его частью. Анатолию мамы недоставало, и было немного грустно от этого. Когда отпуск закончился, он сел на поезд и опять уехал на место службы.
      Через один день, к утру поезд подъезжал к Туле. Анатолий с удивлением обнаружил, что едет "_домой_". Он всегда и всем подчёркивал, что служить надоело, и казарма надоела, и полудисциплина надоела. И вообще хочется домой. А сейчас ждал возвращения в часть и понял, что привык к службе. Она для него не обременительна и абсолютно беззаботна. Не надо думать ни о чём, что составляет быт человека. Вовремя накормят, оденут, уложат спать. Ты чист, в тепле. Правда, немного угнетает зависимость старших по званию и командиров. А кто в армии независим? Он не раз наблюдал, за тем, что полковников отчитывали, как мальчишек, а они, боясь потерять свою должность, унижались так, как солдат не умеет унижаться. Но, наверное, научится. Ведь, те полковники когда-то тоже были солдатам. Ну, ничего, осталось служить меньше года. Приедет после службы домой, закончит институт, будет работать на стройке, и заживут они с Эммой, как в сказке.
      От этих мыслей отвлёк его проводник, предупредивший, что следующая остановка -Тула.
      Тула я, Тула я, Тула – родина моя. Всегда, когда бы и где не произносят слово Тула, у Анатолия возникает в голове эта немудрёная песенка.
      В части его тоже встретили, вроде он и не уезжал.
      – Отян, сегодня твоя очередь идти в караул.
      – Запишите на два, три дня подряд.
      – Годится. Так, пишу, Отян…
      Анатолию нравилось быть начальником караула. Хотя по Уставу и запрещалось, он часто в нелётную погоду дежурил по два, а то и три дня. Начальник караула располагал отдельной комнатой под печкой, мог лежать на кровати целые сутки и спать. Запрещалось раздеваться, но кто может его проверить? На случай прихода проверяющих он мог одеться за полминуты. Свои командиры в караулку не наведывались.
      Первый день дежурства прошёл безо всяких приключений. Отян взял в библиотеке толстенную книгу Флобера "Мадам Бовари", читал её и спал.
      Еду приносили вовремя. Кроме того, ребята ведром наловили мальков рыбы, застрявшей на зиму в дренажных рвах, окружающих аэродром, отдали её на кухню и принесли целый противень вкуснятины. На следующий день в караул прибыл Шагиахметов. Он, по просьбе его самого, назначен караулить караульное помещение и склад ГСМ (горюче смазочных материалов) Это был бензин, дизельное топливо, масла для машин и самолётов. Здесь же, в подвале хранился спирт. Он являлся антиобледенителем для самолётов.
      В караулке натопили, стало не просто тепло, а жарко. Отян поужинал, почитал и лёг спать. Ночью проснулся от холода. Потрогал печку – холодная. Встал пошёл в комнату для бодрствующей смены.
      Перед печкой сидел, укрывшись шинелью, недавно прибывший в часть первогодок, москвич Дударев..
      – Чего печка не горит?.
      – Не знаю. Целый час колдую возле неё, сжёг уже все Уставы и газеты на растопку, а она, зараза, не горит.
      Отян знал, что москвичи не приспособлены к простому быту, но не до такой же степени, что не могут растопить печь. В топке лежали толстые поленья, присыпанные углем и шевелился пепел от сожжённой бумаги. Он стал показывать Дудареву, как надо разжигать печь. Минут через двадцать стало тепло, и Анатолий лёг спать.
      Перед рассветом, часов в полвосьмого его разбудила какая-то возня, шум и наверное, послышавшийся приглушённый женский голос.
      – Шамсуддинов! – окликнул Отян дежурившего из бодрствующей смены солдата, работавшего до армии учителем младших классов в родном
      Узбекистане. Это он утверждал, что умнее Отяна и других ребят, потому что знает русский язык. А они узбекский не знают.
      – Слюшаю, товарищ млядший серьжант. Чиво Ви хотели?
      Он всех сержантов называл на "Вы".
      – Что там за шум и какой-то женский голос. Или я ослышался?
      – Я не слишаль никакого шума.
      – Не валяй дурака, – строго сказал Отян и стал одеваться.
      – Пойду посьмотрю, чиго там..
      Шамсуддинов вышел и было слышно, что он с кем-то переговаривается.
      – Шамсуддинов! Чего ты там резину тянешь?
      Тот зашёл и с притворной хитростью человека с востока стал говорить:
      – Ой, товарищ млядший серьжант, там какае-то девушка!
      У Отяна расширились глаза.
      – Какая ещё девушка, – и он стал подниматься, чтобы выйти посмотреть.
      – Не ходите туда, товарищ млядший серьжант, она голая кувиркается с ребятами.
      Отян всё понял. Его душил гнев и одновременно разбирало любопытство.
      – Кто её впустил или привел?
      – Дударев, товарищ млядший серьжант, Дударев, – с какой-то радостью сообщил он и добавил от себя:
      – Он тоже с ней кувиркалься.
      – От говно! Печку растопить не может, а кувыркаться…
      Отян хотел поднять всех, построить и начать воспитывать, но подумал: "А что это даст? Молодые парни без женщин, увольнения только днём. Природа своё требует. Ты-то за два года уже несколько раз был дома. А построить их, значит докладывать обо всём начальству. Сам же за это безобразие получишь. Эх ма!", и сказал
      Шамсуддинову:
      – Пусть она оденется и заведи её сюда.
      Через несколько минут в комнату вошла девочка, и у Анатолия от жалости к ней до боли сжалось сердце и так сжало горло, что он чуть не заплакал.
      Перед ним стояла девочка лет 15-16, с миловидным, но грязным русским лицом. На ней висела облезлая и порванная, вроде её драли собаки, заячья шубка, из-под шубки торчали две ровные, как палки ноги в порванных, с дырками, чулках. На ногах были мужские ботинки на несколько размеров больше ноги. Давно не чёсанные русые волосы сбились в брошенное сорочье гнездо. В опущенных руках она держала потёртый пуховый платок, на котором пух сохранился только по краям.
      – Ты чего дрожишь?
      – Не знаю. Наверное, Вас боюсь.
      – А чего меня боятся?
      – Ребята сказали, чтобы я тихо себя вела, а то сегодня сержант строгий.
      – Свирепый? – спросил Анатолий, вспомнив характеристику, данную ему девушкой с крыши.
      – Я так не сказала.
      – Хорошо, садись на табурет и не бойся. Я тебя не…
      Он хотел сказать "съем", но её вид остановил его, а она поняв по своему сказала:
      – А чего? Можно. Вы симпатичный.
      Страх у неё прошел, и она улыбалась и даже кокетничала. Отян залился краской до ушей.
      – Да я не о том. Не обижу тебя.
      – А-а, – протянула она разочарованно.
      – Тебя как зовут?
      – Клавка.
      – Клава, а что другие сержанты не строгиё? Пользовались тобой?
      – Ну конечно. Все пользовались.
      – Кто, например?
      Клава опустила голову замкнулась.
      – Ну кто?.
      – Не скажу.
      – И не нужно. Но тебе Клава надо уходить. Здесь нельзя находиться посторонним.
      – Не прогоняйте меня. Ребята обещали меня покормить. Я вчера почти целый день ничего не ела. В столовую зашла, взяла с тарелки кусочек хлеба, а тётка меня выгнала. Сукой обозвала.
      – Хорошо, принесут завтрак, поешь и уйдёшь.
      Она обрадовано закивала головой.
      Анатолий стал расспрашивать её о ней, и она охотно рассказала.
      Жила она с матерью в Заречье. Отца у неё никогда не было. "Маманя меня нагуляла", – объяснила она. Мать пьёт, в доме всегда полно пьяных баб и мужиков. Они к ней тоже приставали, но она всегда убегала. Потом её изнасиловал мамин брат, родной дядя, и она убежала из дому. Ночует по котельным, подвалам. Летом хорошо. Можно хоть на траве спать, а зимой надо прятаться. Кормится она тем, что дают.
      Лучше всего у солдат. Они хоть и мучают, но не обижают. Недавно её побили две девки за то, что пришла к их солдатам. Когда она купалась? С месяц назад один добрый дедушка в котельной дал ей помыться под душем. Такой хороший был дедушка. Всегда её подкармливал. И взамен ему ничего не нужно. Он ей даже книжки интересные читал. Сейчас его нет. Она пришла к нему на смену, а другой дядька сказал, что дедушка внезапно умер от сердца. Жалко его.
      Закончила всего четыре класса. В школе скучно сидеть на уроках.
      Забирали в милицию, хотели отдать в интернат, но там не приняли почему-то. Как думает жить дальше? Весной получит паспорт и пойдёт работать. Её знакомая работает на трикотажной фабрике, обещала за неё похлопотать. Там есть общежитие..
      Принесли завтрак. Клава с жадностью поела и попросила с собой взять хлеба. Когда она выходила, Анатолий вышел за ней. Шёл густой снег. Клава пошла в сторону аэродрома и через десяток метров только силуэт в серой шубке еле просматривался через снежную пелену. Потом и он пропал в метельной мгле.
      Вернувшись в караулку, долго сидел и думал. О чём? Обо всём.
      Читать Флобера о надуманных страстях богатых бездельников не хотелось. Здесь, рядом шла неизвестная ему жизнь тысяч людей, о которой он не имел ни малейшего представления. И хотя он вырос не в оранжерее, тем не менее, такой жизни он не знал. И дай Бог не знать, решил он и вместо разводящего пошёл развести караулы. Метель, которую он любил, и молодость развеяли его плохое настроение, и, вернувшись в караулку через час, принялся за чтение газет, принесённых только что военным почтальоном.
      На этом дежурстве Шагиахметов вёл себя странно и подозрительно тем, что был собран, не очень разговорчив, думал всё время о чём-то и дважды переспрашивал того, кто к нему обращался. Но чёрные хитрые глазки блестели и говорили о том, что что-то "неладно в Датском королевстве", и какая-то неосознанная тревога отложилась у Анатолия в память. Но дальнейшее дежурство проходило благополучно, и, отдежурив ещё сутки, Отян вернулся в эскадрилью. Только через месяц станет ясно, что же не ладно в "нашем королевстве".
      Снег прекратился, и вся техника вышла на чистку взлётной полосы.
      Эскадрилья располагала только бульдозером и грейдером, а от дивизии
      ВТА работали роторные машины, смонтированные на базе большегрузных автомобилей МАЗ. Роторы стояли впереди машины, вращаясь, захватывали снег, и отбрасывали его метров на пятьдесят в сторону от себя. Снег летел толстой полуметровой дугой как радуга и просвечивался на солнце. Относимые ветром снежинки блестели на солнце и переливались разноцветными лучами. Они сверкали, как алмазная пыль и было очень красиво, когда работали двое, а то и больше роторов
      Ремонт казармы шёл своим чередом, но потребовался песок, который
      Евлампий не заготовил на зиму. Видно очень беспокоила лысина, которая отбивала у него молоденьких женщин.
      Отян взял грузовой автомобиль-вездеход, троих солдат с лопатами и поехали в лес, где находился дикий песчаный карьер. Машина шла по глубокому снегу, и водитель Алексеев то и дело переключал передачу.
      В кузове хоть и были боковые скамьи, но сидеть было невозможно, потому что машину бросало из стороны в сторону. Ребята в кузове стояли, а когда заехали в лес, Женя Яценко попросился в кабину третьим, что было не положено. Это он был похож на артиста Крючкова, и когда Отяна хотели "списать" говорил ночью: "Одеялко ему на голову". Сейчас та история ушла в прошлое, и Женька, сидя рядом в тесной кабине, говорил.
      – Эх, ребята, в этом году уже дембель.
      – Не в этом а в следующем, поправил его Алексеев.
      – Сколько тут осталось. Пол-декабря. А ты салобон, молчи, когда старослужащий молвит. Это тебе трубить как медному котелку, а нам с
      Толей в сентябре туту. Понял? – и продолжал дурачиться:
      – Слушай, Толя, поехали после дембеля жить в Самару.
      Женька стал говорить сквозь зубы, копируя блатной жаргон
      – Зачем? Мне и в Кировограде хорошо.
      – Ничего ты не шурупаешь. Чито в твоём Кировограде? Одни хохлы.
      – Хохлы нормальные люди. Мне вообще безразлично, кто какой национальности.
      – Не скажи. Хохол без лычки, что справка без печати.
      – Так у тебя тоже лычка на погонах, товарищ ефрейтор, Вы мелете ерунду.
      Но Женька продолжал.
      – И на стройке ты будешь зарабатывать копейки. А в Самаре мы будем с тобой днём спать, вечером ножи точить, ночью работать, а утром деньги считать.
      Все трое рассмеялись.
      – Ну и трепло же ты, Женька.
      Они уже подъезжали к карьеру и увидели на обочине стоявшего с поднятой рукой мужчину в добротной шапке, в кротком полупальто – московке. У него вместо одной ноги был самодельный протез из дерева и в одной руке палка.
      Алексеев затормозил и Отян спросил:
      – Чего Вам, батя?
      – Ребятки, сделайте мне одолжение. Уважьте инвалида войны. Я в лесничестве дрова выписал, а подвезти нечем. Я в селе рядышком, всего пару километров отсюда живу. Почтой заведую. И дрова рядом.
      Он так искренне просил, что захотелось ему помочь. Тем более, что тогда было уважительное отношение, даже трепетное, к инвалидам со стороны простых людей.
      (Это сейчас в Кировограде, зная, что Банников, заслуженный перед страной человек, лишился ноги и стал беспомощным, его четыре раза грабят, вынося из погреба и сарая всё: картошку, лопаты, мешки, домашний инвентарь)
      – Ну что хлопцы? Поможем бывшему солдату?
      – Чё за вопрос? – прошипел Женька. – В момент.
      – Женька, полезли в кузов. Садитесь, батя, в кабину.
      – Ой, спасибо, ребята. Нам только надо подъехать к леснику и показать машину. Он в зависимости от марки записывает количество дров.
      Показавши машину леснику, поехали к дровам, сложенным на поляне.
      В этой машине ещё на заводе сделали высокие борта и количество дров, погруженных на машину оказалось в два с лишним раза больше выписанных инвалидом.
      Село находилось рядом, а почтовое отделение, служившее одновременно домом для почтовика, на самом его краю. Выгрузили дрова и хотели уезжать, а мужчина стал благодарить и совать ребятам деньги.
      – Вы, что, батя?
      – Ну вы ж уважили, работали.
      – Не за деньги мы работали.
      – Возьмите, я прошу.
      – Мы обидимся, батя.
      – Ну, не хотите, так я вам самогон дам.
      – Самогон возьмём, – обрадовался Яценко.
      Трёхлитровый бутыль самогон вынесла жена, она же и почтальон, и уборщица почты.
      Женька принимал самогон, как принимают мужчины первенца вынесенного из роддома. Он даже погладил банку и проговорил:
      – Ты ж мой хороший.
      Кто-то из ребят сказал:
      – Смотри, Женька, не урони.
      – Вы что? – ответил Женька и они поехали в карьер.
      Не знал тогда ещё Отян, сколько неприятностей принесёт ему эта трижды ним позже проклятая банка самогона. Лучше бы она тогда разбилась и не принесла ему столько унижений, а многим злорадства на его унижения. Но это будет завтра, а сегодня, наскоблив несколько ящиков мёрзлого песка, они вернулись в часть.
      К обеду они не успели и пошли в офицерскую столовую для лётчиков, и показали поварам, солдатам из своей части, банку c самогоном и предложили составить им компанию, если те их покормят. Один из поваров, первогодок, по кличке Длинный, работал до армии поваром в ресторане "Метрополь" и специализировался там на приготовлении отбивных. Оказывается, в больших ресторанах существовало разделение труда, чего многие не знали. Длинный любил выпить, обрадовался и сказал, что нет мяса, вот если нальют в бутылку самогон, он поменяет его на мясо и сделает классный обед и ужин одновременно. Тем более что офицеры сегодня ужинать не будут. Они забрали еду продуктами.
      Длинный выскочил с бутылкой на улицу и через минут десять вернулся с большим куском свинины.
      – Ладанов за водку что хочешь, отдаст. А так, такой жадюга, что умирать от голода будешь, а он тебе куска хлеба не даст.
      Ладанов был ефрейтор сверхсрочник, маленький, толстенький, препротивный тип. Он был настолько жадным, что, боясь прыгать с парашютом, делал это ради денег. Однажды во время прыжка он в воздухе подошёл близко к другому парашютисту, молоденькому солдату по фамилии Смирнов. Не разобравшись в том, зачем парашютистам дают нож, он достал его и приготовился резать стропы на парашюте
      Смирнова. Смирнов, увидев вытянутую руку Ладанова стал ему кричать.:
      – Товарищ ефрейтор, не режьте мне стропы! Не надо!
      Но Ладанов, подойдя ближе, перерезал ему две стропы. Смирнов (на земле это слышали) стал истерически кричать, плакать и просить
      Ладанова больше не резать. К счастью, они разошлись и благополучно приземлились. Смирнов, беленький и нежный, как мальчонка, солдатик, и на земле продолжал заливаться слезами.
      Когда Ладанова спросили, зачем он резал стропы, он ответил:
      – Нам Отян так велел.
      – Так я же говорил, если запутаетесь в стропах.
      – Так мы ж могли запутаться.
      Поняв, что с дураком нельзя иметь дело, Анатолий больше не давал
      Ладанову возможности прыгать, что тот умудрялся делать в его отсутствие. Шагиахметов за кусок мяса укладывал ему парашют.
      Длинный и второй повар быстро сделали замечательный обед, не хуже
      "метропольского". Все семеро выпили по двести грамм самогона и поели по-царски. Оставшийся литр самогона перелили в бутылки, и Отян сказал поварам, чтоб запрятали их на другой раз.
      Сытые и довольные они возвращались в эскадрилью. Начало темнеть, и подмораживать. Ребята шутили, дурачились, и пока дошли до эскадрильи хмель из них почти улетучился.
      Анатолий снял шинель, шапку, повесил их на вешалку и как был в валенках сел на свою кровать и принялся читать Флобера. Читать было интересно, он сейчас жил чужой, неизвестной ему французской жизнью, не видел, и не слышал того, что происходит вокруг него в казарме.
      Когда дочитал до одного из кульминационных мест книги, где обманутый муж сбрасывает с высокого берега в реку крытый тарантас с женой, сделавшей его рогатым, и её любовником, Анатолий услышал, как кто-то сзади ударил его не очень сильно кулаком по уху. Отян обернулся и увидел стоящим на его кровати пьяного в дым Яценко. Он криво бессмысленно улыбался. Как иногда бывает с Отяном, у него кровь ударила в голову, в груди закипела ярость, он вскочил на кровать, ударил Женьку ногой в валенке, тот перелетел через две кровати и плюхнулся на третью.
      С трудом поднявшись, Женька бессвязно бормотал угрозы и ругательства:
      – Я тебе бля, сука сделаю. Ты думаешь, что Женьку… Я тебе твою за ногу, да об стенку. В Самаре не прощают…, – и он опять подошёл вплотную к Анатолию и замахнулся. Тот перехватил Женькину руку, но бить не стал, а взял его ладонью за лицо и брезгливо оттолкнул от себя. Рука стала влажной от Женькиных соплей и слюны.
      – Женька, тебе мало? Получишь ещё. И где ты нажрался?
      – Не твоей хохлацкой морды дело. Я тебя всё равно уделаю.
      С этими словами Женька ушёл, но его боевой, вернее пьяный задор не прошел, и он пошёл куражиться дальше. Подошёл к дневальному, молодому солдату, и стал приставать к нему.
      – Ты салага чего на меня уставился? Знаешь, что я тебе могу сделать?
      – Женька, не трогай парня. Он службу несёт! – крикнул кто-то из старослужащих. Но тот как не слышал. Дыша в лицо дневальному, прижал его к стенке. Солдат оттолкнул Яценко, а тот ударил его по щеке. Эту безобразную сцену увидел старшина Шейко и закричал:
      – Яценко! Ты чего безобразничаешь.
      Женька обернулся и попёр на старшину. Шейко дал команду дневальному и другому солдату, находящемуся в наряде, связать хулигана и бросить в умывальник, что те и сделали.
      Настроение у Анатолия, и всех видевших это безобразие, испортилось, он помыл руки, запачканные о Женькину пьяную рожу, пошёл во двор, на морозец. Походил и успокоился. Но читать не хотелось. Посмотрев телевизор и дождавшись отбоя, лёг спать. Спал до утра, а когда наступило утро 21 декабря 1961 года, то вокруг него закрутилась карусель неприятностей.
      Старшина Шейко, всегда сам находивший способ воспитания своих подчинённых, сейчас решил доложить начальству. Уж слишком наглой была выходка Яценко, чтобы её оставить безнаказанной.
      После утреннего построения он доложил о произошедшем замполиту
      Бояршинову. Тот вызвал Яценко и спросил его с кем он пил водку. То ответил, что с Отяном.
      Анатолий не мог подумать, что Женька назовёт его: ещё со школы все знали, что нельзя впутывать других участников нарушения дисциплины, если попался сам. Женька же считал, что всё пройдёт с рук, потому что Отян среди офицеров пользовался авторитетом и по слухам выпивал со многими и даже с командиром, что было явным преувеличением.
      Действительно, после соревнований, в один из вечеров, Отян возвращался в часть из пресловутого университета и на дороге повстречался с машиной командира. Она вдруг затормозила, открылась задняя дверца, из неё высунулся капитан Кацман и пригласил сесть рядом с ним. Отян залез в машину с принятым в армии приветствием:
      – Здравия желаю!
      Впереди сидел командир. В кабине пахло спиртным, луком, и ещё чем-то. Синьков молчал, и когда машина поехала дальше, заговорил
      Кацман:
      – Анатолий, командир специальноостановил машину ради тебя. Он хочет тебя поздравить с хорошим выступлением на соревнованиях и поблагодарить тебя за то, что ты приумножил славу нашей прославленной эскадрильи.
      Чем была прославлена эскадрилья, Отян не знал, и если хотел командир отблагодарить, то мог бы сделать это сразу после соревнований. Своей славы Отян не видел, и понимал, что всё возникло вдруг, по пьянке. Командир молчал. Он был уже хорошо загружен.
      Подъехали к какому-то дому и Отяну показалось, что он уже видел это место, но не мог вспомнить когда. Они вышли из машины, в которой остался водитель Юра, и Кацман постучал в закрытые двери подвального помещения дома. Дверь открылась, их встретил пыхтящий и сопящий толстый человек, и они сошли по вытертым за много лет ступеням из кирпича, уложенного на ребро, в громадный подвал с кирпичными сводами. В подвале стояли ящики с бутылками, коробками и ещё чем-то.
      Сопящий и пыхтящий человек ушёл в бездонный подвал за ящики, а
      Кацман принёс стул, поставил его командиру, а для Отяна и себя перевернул пустую тару. Потом он сходил во чрево подвала, принёс бутылку коньяка, кусок колбасы, шоколад и ещё бутылку с каким-то напитком.
      – Смотри, Анатолий, это французский коньяк, а это "Кока-кола", знаменитый американский напиток. Шоколад из Бельгии и только колбаса наша, но тоже со специального мясокомбината. Всё это, – и Кацман показал рукой на содержимое подвала: – склад "Интуриста" Пьют и едят это только иностранцы и члены Политбюро, – он засмеялся и добавил: – и мы с командиром.
      – Кончай трепаться, наливай, – сказал Синьков, понимая, что
      Кацман говорит то, что уже говорил не раз, больше для него, чем для
      Отяна.
      Анатолий выпил налитые ему сто грамм коньяка, закусил колбасой, откусил кусочек от шоколада. Кока-кола ему не понравилась, пахла лекарством и ещё чем-то. Он вспомнил тройной одеколон, выпитый им в поезде, по дороге в армию и вспомнил, когда он видел этот дом и этот подвал – в день приезда в Тулу, когда Синьков и Кацман тоже пошли сюда, а Юра отвёз его в эскадрилью. Командир и Кацман выпили остальное содержимое бутылки, и Синьков потребовал ещё.
      – Может, хватит, командир.
      – Я сказал, что ещё!
      – Мы же много выпили.
      – Это Вы же много выпили, а для меня это комариный укус. Давай, тебе сказал!.
      Кацман принёс ещё бутылку, но уже советского коньяка. Синьков налил себе полстакана, выпил, закусил шоколадом и голова его опустилась на грудь.
      – Упал, сердце больше не билось, – сказал Кацман слова из песни, и добавил:
      – Тащи теперь эту пьяную свинью. Сходи за Юрой, – обратился он к
      Отяну.
      Они с трудом подняли по лестнице мычащего командира, усадили его в машину и поехали к его дому. Кацман предупредил их, что когда поднимут Синькова на третий этаж, пусть уходят, чтобы, его жена их не видела.
      Затем Юра завёз Кацмана домой, и они уехали в часть. Отян никогда никому об этом не говорил, но, наверное, что-то болтнул Юра, потому что кто-то из ребят намекал Анатолию на это.
      Женьку оставили в покое, дескать, что с оболтуса возьмешь, и взялись за Отяна, причём не с дисциплинарной позиции нарушения армейского Устава, а там где больнее, по линии приёма в члены КПСС.
      Дело в том что на сегодня было назначено партийное собрание с такой повесткой дня.
      Отян в молодости обладал хорошей памятью, и без труда, совершенно нехотя запоминал цифры, даты, привязывая их в определённую цепочку.
      Так 12 – января день рождения сестры Вали и начало Берлинской наступательной операции, 13 марта, в его день рождения состоялся в
      Минске первый съезд РСДРП, родился педагог и писатель Макаренко,12 мая 1959 года родился сын Серёжа, и в 1964 Отян получи водительские права, а в 1967 назначен управляющим трестом и т.д.
      Сегодня же было 21 декабря 1960 года, восемьдесят первая годовщина со дня рождения уже разоблачённого, но остающегося в памяти Сталина и десятая годовщина со дня вступления в комсомол.
      Через шесть лет в этот день он будет защищать диплом инженера-строителя в Одесском Строительном Институте и вечером того же дня "познакомится" с артисткой Лужиной, которую утром разыграют его друзья.
      А пока секретарь парторганизации Хрупов вызвал его к себе и сказал написать объяснение, где и с кем пил.
      Отян пошёл к Яценко, "поблагодарил" его и сказал:
      – Ну, вот и поточили ножи, поработали, а сейчас будем деньги считать. Врезать бы тебе по сопатке, чтобы знал.
      – Да я, Толя, хотел, как лучше…
      – Дурак ты, Женька. Скажи, ты назвал поваров и ребят, что с нами были?
      – Ну, я ж не совсем дурак. Нет, не говорил.
      – Тогда предупреди их, а то мне влетит ещё больше. Скажут, спаиваю эскадрилью.
      – Я уже сказал, только Длинного нигде нет. Он и не ночевал в казарме, но старшина об этом не знает.
      – Кстати, а где ты вчера добавил?
      – Пошёл в столовку и с Длинным оприходовали.
      – Что, вдвоём почти литр?
      – Не помню, кажется, ещё кто-то был.
      – Спроси второго повара, где Длинный.
      – Я спрашивал. Он не знает, но сказал, что тот говорил, что поедет в Москву, домой.
      – Ни фига себе! Час от часу не легче.
      Мимо них проходил Алышев и с ехидством, злорадуясь, подначил:
      – Друзья встречаются вновь! Давно не виделись, разбойнички?
      – Да пошёл бы ты, – прошипел сквозь зубы Женька, чтобы Алышев не услышал.
      – Пойдёт ли он, а я пойду, – заключил Анатолий и пошёл писать объяснительную.
      Его всё время мучил вопрос насчёт Длинного. Он рисовал в своём воображении, что если тот тоже даст показания насчёт выпивки с
      Отяном и тогда дело могут довести до трибунала за подталкивание к дезертирству. Он подошёл к приятелю Длинного, тоже москвичу Косте. У кости была одна особенность. У него нижние зубы выступали над передними и из-за неправильного прикуса, и он при разговоре свистел.
      Он исполнял в эскадрилье роль почтальона.
      – Костя, сбегай сейчас на почту…
      – Сейчас не время ещё. Рано.
      – Неважно сбегай. Твой дружок, кажется, рванул домой. Позвони ему, и если он есть, предупреди, чтобы он никого не впутывал А то ему пришьют групповуху, и другим будет худо.
      – Я побежал.
      Когда Костя пришёл из почты, он сообщил, что мать Длинного сказала, что его нет, но Костя чувствует, что она сказала неправду.
      Тем не менее, он ей передал просьбу Анатолия.
      В течении дня стали выявляться друзья, недруги, сочувствующие, нейтральные и явные недоброжелатели.. Друзья и сочувствующие, а их было меньше, подходили к Анатолию, успокаивали, остальные отмалчивались или ехидно улыбались.
      В своей жизни Отян ещё не раз столкнётся с тем, что люди, ещё вчера перед ним заискивающие, когда он был их начальником и они зависели от него, сегодня, когда его понизили в должности или отворачивались и проходили мимо, не здороваясь, или откровенно злорадствуя, говорили гадости, переходя на "ты". Отян же, всегда был ровен даже к вчерашним его врагам, далёк был и от того, чтобы добивать поверженных. И были случаи, когда вчерашний обидчик, видя, что Анатолий не помнит зла, сам вспоминал о нём и просил прощения, что делал его по глупости. Не прощал Отян только подлости, но месть в его арсенале не присутствовала.
      После обеда началось закрытое партийное собрание, на котором могли присутствовать только члены партии.
      Когда председатель собрания объявил повестку дня о приёме в члены
      КПСС кандидата Отяна, встал Алышев и сказал, что забирает раннее данную им рекомендацию и первый вопрос отпал сам собой. Тогда перешли к другому вопросу: рассмотрение нарушения армейской дисциплины Кандидатом в члены КПСС Отяном.
      Здесь началось самое несуразное.
      Оказывается, ему не могли ввести в вину, то, что он выпивал с
      Яценко, тем более в объяснительной он не упоминал об инвалиде-почтовике, а сказал, что купил водку в сельском магазине.
      Больше того, выпивка сама по себе не является нарушением армейской дисциплины. Ни в одном Уставе об этом не было сказано. И так как наказывать его было не за что, придумали формулировку – самовольная отлучка из части в столовую. Это была уже такая глупость, что Отян, ранее решивший, что не будет возражать против наказания, возмутился и стал обороняться. Этим, как считали обвинители, он ещё больше усугубил свою вину, и если вначале предлагали простой выговор, то сейчас захотели объявлять строгий так как "_товарищ не понимает_".
      Смотрел и слушал Отян и удивлялся. Те, кто ещё несколько дней назад заходили к нему в парашютку, просили лука и сала, и здесь же выпивали списанный, а вернее украденный спирт, сейчас клеймили его позором и старались показать свою лояльность по отношению к партийному руководству, затеявшему это судилище. Хорошо, хоть завсегдатай парашютки и выпивоха Мальков был беспартийным.
      Нашёлся и защитник, капитан Прохоров. Старлей Курбацкий и старшина по имени Веня просили смягчить наказание и оставить простой выговор.