Подполковник зашёл в караулку, заглянул в помещение, где спала отдыхающая смена (вдруг услышит запах алкоголя) и предложил пойти проверить посты. Когда вышли с ним, Отян попросил разрешения на секунду вернуться, и сказал одному из ребят, чтобы быстро бежал на пустующий пост по прямой, а он с проверяющим пойдёт по кружной дороге.
      Подполковник оказался приятным собеседником и расспрашивал о прыжках, а сам по ходу рассказал, как во время войны уснул на посту, а ему подошедшая смена надела мешок на голову и заорала: "Хенде хох!". И хотя дело происходило в тылу, на офицерских курсах, он страшно испугался, но урок запомнил так, что не допускал даже мысли для себя и ни для кого другого нарушить Устав караульной службы.
      Отян шёл рядом, слушал и думал о том, что бы тот сказал, узнай о том, что происходит сейчас, когда он проверяет караулы в своей дивизии. Видно в академии, которую он закончил после войны, не могли предусмотреть ничего подобного. Но говорить было сложно, когда Отян только открывал рот, его нижняя челюсть начинала двигаться вверх-вниз, а зубы отбивали дробь.
      На постах оказалось всё нормально, подполковник остался доволен
      (Отян ним тоже) и уехал.
      Нет слов, какими эпитетами награждали проснувшегося Шагиахметова
      Эрнста Шагисултановича, и как он уговаривал простить его, но
      Анатолий сказал ему, когда они возвращались в часть, что поставит вопрос постричь его налысо, несмотря на то, что он "старик".
      Шагиахметов забегал перед Отяном и ребятами, падал в снег на колени и артистично, подняв к небу руки, просил у них прощения. И было непонятно, дурачится он или серьёзно. Так ему и сошло с рук (и
      Отяну тоже) его пьянство во время несения службы. Но Отян даже сейчас не может представить, чем бы закончилось всё, узнай обо всём начальство, а ещё больше, если бы пьяного Шагиахметова обнаружил дежурный, а пост без часового. Без суда военного трибунала не обошлось бы.
      В одно из следующих воскресений Шагиахметов собрал по разным углам в части запрятанные бутылки из под водки и вина, сложил их в матрац, который обычно набивался соломой и пошёл сдавать их магазин. Ближайший магазин в Мясново не работал, Эдик сел на трамвай и поехал в город. Можно представить, что подумал патруль, когда увидел возле центрального гастронома нашего придурка, с матрацем, полным пустых бутылок.
      На глупый вопрос начальника патруля, майора из авиационной дивизии, что это за бутылки, Эдик "умно" ответил, что ему поручил сдать бутылки не меньше и не больше, как командир эскадрильи майор
      Синьков.
      Вряд ли начальник патруля поверил Шагиахметову, но из офицерской солидарности на всякий случай решил не подводить знакомого командира части, отпустил Эдика, и тот сдал бутылки и на вырученные от сдачи деньги купил водки.
      А майор наутро позвонил Синькову и рассказал ему о вчерашнем инциденте. Синьков пообещал тому, что открутит голову виновнику, но поступил иначе. Он решил посрамить Шагиахметова, надеясь, что у него ещё осталась совесть.
      Командир перед строем долго срамил опустившего голову и всем видом показывающего своё смиренье нерадивого подчиненного, а в конце своей речи сказал:
      – Послушай, Шагиахметов, в следующий раз, если захочешь выпить, не позорь нашу часть, не позорь меня, а зайди ко мне и попроси выпить, я тебя угощу. Понял?
      – Так точно, понял.
      – Шагом марш в строй.
      Виновник торжества стал в строй, уже вынашивая новые авантюрные планы.
      Через пару недель он зашёл к Отяну в парашютку и спросил, помнит ли тот, что командир обещал его угостить, если он захочет выпить.
      – Помню, ну что из этого?
      – А я сейчас зайду к нему и напомню об обещании.
      Он смеялся, и Отян не мог понять шутит он или говорит серьёзно, но посоветовал ему не валять дурака, а то он получит на орехи.
      – Синьков взывал к твоей совести, понимая, что ты не осмелишься зайти к нему с подобной просьбой.
      – А я всё-таки зайду.
      И вышел.
      Парашютка находилась рядом с командирской комнатой и Отяну всегда были слышны разговоры, происходившие в ней, и он часто уходил, чтобы его не обвинили, что он подслушивает. На этот раз было интересно узнать о происходящем там, и Отян ожидал корриду. Он прислушался.
      – Товарищ майор, разрешите обратиться.
      – Разрешаю, чего тебе?
      – Товарищ майор, вы говорили, что если я захочу выпить, то чтобы я зашёл к вам.
      Последовало короткое молчание, потом звук отодвигаемого стула, бычий рёв и возглас:
      – Стой!!! Ты куда? Я тебе, мать твою, дам сейчас, и выпить и закусить!
      Не известно, бил его Синьков или нет, только Эдик охал и ахал, вроде его трусили. Потом раздался грохот открывающейся двери и удар о противоположную стенку коридора телом, так, что задрожало всё здание. Потом раздались торопливые, бегущие по коридору шаги и крик вдогонку:
      – Выпить он захотел!!! Я тебе ё% твою, дам выпить!
      Дверь у командира закрылась и наступила тишина. К Отяну заглянул любопытный офицер и спросил в чём дело. Отян вышел из парашютки, нашёл растерзанного Эдика в казарме. Он сидел на своей кровати, трогая себя за разные части тела, видно болели.
      – Ну что, Эдик выпил и закусил?
      Несмотря на драматичность ситуации, глаза его смеялись.
      – Слово надо держать… А то: "заходи Шагиахметов, угощу". Угостил.
      Такой был у Отяна сослуживец:Шагиахметов Эрнст
      Шагисултанович.
      И пошли солдатские будни. В эскадрильи построили новую просторную казарму, кровати стояли в один этаж. Большую комнату сделали "красным уголком, поставили большой телевизор. В старой казарме устроили котельную, которую солдат, искавший на карте столицу Тихого океана чуть не взорвал. Прорабом работал гражданский мужчина лет сорока пяти, начинающий лысеть. Его это сильно угнетало, и он плешку замазывал тушью. Звали его Евлампий.
      Тушь высыхала, блестела больше самой лысины и трескалась. Она вызывала у Евлампия. зуд, он чесал ногтями, сдирая тушь пластами, и глядя себе на пальцы, огорчался и тяжело вздыхал. Ребята, стоящие рядом всё видели и перемаргивались. Отяну, как бывшему строителю, поручили помогать прорабу, и тот появлялся только два раза в месяц.
      Немного позже занятость стройкой приведёт Анатолия к большим неприятностям.
      Отяна секретарь партийной организации записал в университет
      Марксизма-Ленинизма при гарнизонном доме офицеров.
      Университеты такого типа придумали в ЦК КПСС для повышения идеологического уровня населения. Это была очередная дурынка, на которую никто не хотел ходить, так обязали членов партии, которые назывались коммунистами. Тему коммунизма можно развивать бесконечно, но в конкретном случае её пытались внедрить в их сознание, потому что вера в коммунизм стала уходить. Рассказывали анекдоты о партии, о коммунизме, а кремлёвские идиоты бросали деньги на ветер, желая идеологизировать народ.
      Но Анатолию, сдавленному армейским распорядком, посещать университет было интересно по нескольким причинам.
      Главное, что у него было время, которым он мог распорядится по своему усмотрению под предлогом учёбы, посещения библиотек и т.д.
      В университете историю партии читал полковник Царёв, отсидевший
      20 лет в Гулаге. Он, в отличие от многих своих коллег, был раскрепощён внутренне и часто говорил правду, добиваясь тем обратного эффекта, чем тот, который от него ожидало партийное руководство. Он не обожествлял Ленина, а говорил о его недостатках, а также преподносил свое видение Брестского мира, которое расходилось с официальным мнением.
      Преподавали также психологию, которая для Отяна была новинкой и он с интересом слушал лекции.
      Политэкономию читала симпатичная женщина лет сорока. Она нравилась Отяну, напоминая чем-то любимую Анну Алексеевну Сужаеву из
      Кировоградского строительного техникума.
      Занятия в этой "бурсе" заканчивались вечером и Анатолий посещал разные мероприятия, проводимые в Доме офицеров: концерты, в том числе и симфонической музыки, на одном из которых он открыл для себя замечательного норвежского композитора Грига. Во время "Дня энергетика" встречались чехословацкие и тульские энергетики. Чехи привезли с собой две бочки своего пива, а энергетики Сибири прислали две бочки копчёного омуля. Когда Отян проходил через вестибюль, его буквально затащили подвыпившие энергетики и стали угощать омулем и пивом.
      – Не могу я, не положено солдату.
      – Да брось сержант! Мы все служили и воевали. Не может солдат обойтись без этого. Нам даже на фронте водку давали.
      – Так то ж на фронте, – уже почти соглашаясь, отказывался Отян.
      – Да не темни, сержант.
      – Ну ладно, спасибо. Попробую.
      Подошли два чеха и на ломаном русском стали говорить, как они любят и уважают советских солдат. Напробовался тогда Отян изрядно и пива и омуля, так что с полным животом еле дотянул до части.
      На одном из концертов он познакомился с девушкой, студенткой вечернего института. Нина была небольшого роста, упитанная, круглолицая. Она что-то щебетала и Отяну нравилось это щебетанье.
      Нина жила почти по пути, по которому ходил в часть Анатолий, и он её несколько раз проводил домой. Была поздняя осень, шёл дождь и
      Нина, надеясь на что-то большее, пригласила его в дом и сказала, что познакомит с родителями, и Анатолий, поняв, что дело заходит в нежелательное для обоих русло, сказал ей, что женат и у него есть сын. Она как-то сразу стала не похожей на себя, немного скисла и, попрощавшись, ушла в дом. Отян под дождём пошёл в часть. Чтобы сократить путь, надо было переходить через высокую железнодорожную насыпь, по которой ходили поезда по маршруту из Москвы в сторону
      Крыма и обратно. Движение было настолько интенсивным, что пришлось постоять, пропуская несколько пассажирских и товарных составов. Отян стоял на насыпи и смотрел, как из-за пелены дождя появляются три расплывчатых огонька, два меньших снизу и один больший сверху. Они быстро увеличивались в размерах. Машинист поезда, заметив на путях человека, давал длинный гудок, оглушающий Отяна, и состав, громыхая, пролетал рядом с ним, обдавая налетевшим ветром и запахом машинного масла, углем, дымом и паром, если это был паровоз и запахом сгоревшей солярки при тепловозе.
      Наконец Анатолий перешёл пути и начал спускаться по невидимой тропинке, как вдруг поскользнулся на размытом дождём грунте и стал на спине скользить вниз. Шапка слетела с головы и покатилась вниз, а он, как на санках, ехал по грязи и почувствовал, что грязь лезет ему под задравшуюся шинель и проникает под рубашку и ползёт по голой спине к затылку. Виной этому был широкий ремень, который срезал слой грязи, отправляя её вверх. Вот грязь вылезла из подворотника на шею и Отян "приехал" к подножию насыпи. Внизу было темно, и несколько минут он искал шапку. Она была мокрой и грязной. Грязь на спине была холодной и Анатолий, подойдя к первой водопроводной колонке, разделся до пояса, вытряхнул пару килограмм грязи из нижней рубахи, и, сполоснув рубаху под краном, протёр нею как мог спину. Одел гимнастёрку, шинель и под песню:
      "Пусть дождь идёт окопы заливая,
      На всей земле сухого места нет,
      Когда приходит почта полевая,
      Солдат теплом домашним обогрет"
      Бежал и думал о том, что было бы хорошо получить письмо от Эммы или мамы. Письма ему приходили чаще, чем всем остальным его сослуживцам, и на этот раз его ждали сразу два письма.
      Увидев вошедшего Отяна в казарму, дневальный даже не сразу понял, что это был он.. Поняв, стал смеяться, и позвал других ребят посмотреть на грязное чучело. Смеху было, когда он показал им свою спину, правда, немного вытертую рубахой. Помывшись холодной водой,
      Анатолий пошёл в парашютку и для профилактики выпил сто грамм, имеющегося всегда у него, спирта.
      Никаких последствий от грязевой ванны у него не последовало.
      Но стало наукой, что проявлять интерес к незамужним девушкам, значит получить порцию грязевой ванны.
      1 мая 1960 гола над Уралом был сбит американский самолёт-разведчик. Советское правительство объявило, что самолёт сбит, но не сообщило, что лётчик остался жив, а Америка сказала, что мы сбили заблудившийся метеоразведовательный самолёт. Казалось, что инцидент исчерпан. Позже кажется в Париже бала организованна встреча глав правительств ведущих стран мира, которые, якобы стремились к миру и прекращению холодной войны.
      Хрущёв в первый же день встречи "вынул из-за пазухи камень и швырнул его в президента США Эйзенхауэра". Это был сильный удар. На экранах телевизоров весь мир увидел, что тот получил нокаут. Но когда Хрущёв потребовал извинений и гарантий, что впредь Америка не будет посылать самолёты в нашу сторону и будет хорошо себя вести,
      Эйзенхауэр отказался это делать, и Хрущёв демонстративно покинул встречу.
      Он прилетел в Москву и прямо с самолёта поехал в Кремль, где его уже ожидал полный народа зал Дворца съездов. Он там выступал полтора часа, махал кулаками, грозил Америке и вёл себя безобразно даже с человеческой точки зрения.
      Анатолий, как многие другие. видел, что демарш Хрущёва – проявление не силы, а бессилия, но все так привыкли колебаться с линией партии, что каждый давил, если они появлялись – мысли о каких бы-то ни было возражениях. Даже появилась поговорка о том, что плевать против ветра себе хуже.
      Всеобщее повиновение масс одному диктатору стало нормой жизни для
      СССР и тем более удивляло, когда появлялся человек, становившийся в позицию неповиновения. За гражданское мужество не дают орденов, хотя оно встречается гораздо реже, чем физическое жертвоприношение, и не менее ценно.
      Во всём СССР на следующий день организовали открытые партийные собрания, чтобы на них коммунисты высказали поддержку действиям
      Хрущёва. Состоялось такое собрание и в эскадрилье.
      Первым выступил председатель собрания – секретарь партийной организации, он же новый штурман эскадрильи Хрупов, за ним замполит пилот Бояршинов, ещё кто-то. Все в зале безучастно слушали и ждали конца собрания. Был поставлен вопрос на голосование:
      – Кто поддерживает действия Никиты Сергеевича Хрущёва, прошу поднять руки. Голосуют только коммунисты.
      И председатель собрания поднял руку. За ним подняли все коммунисты, кроме одного. Хрупов не заметил этого и объявил:
      – Единогласно.
      – Нет не единогласно, я против, – раздался голос командира корабля, боевого лётчика Прохорова, рассказывавшего когда-то солдатам о липовом Герое Советского Союза.
      Если бы сейчас зашёл носорог в форме немецкого солдата и крикнул:
      "Хэндэ хох!", удивление, вызвавшее шок у всех присутствующих было бы меньшим. У Хрупова, ведущего собрание, веки открылись так широко, что глазные яблоки выпали бы не держи их внутренние связки. Он хотел что-то сказать, открыл рот, но только беззвучно задвигал челюстью и молчал. Если бы такую сцену разыграли в театре, зал бы хохотал, но здесь была такая тишина, что слышно было шаги часового, прошедшего за окном. Пауза затянулась и с первого ряда встал замполит, повернулся к Прохорову и спросил:
      – Вы отдаёте себе отчёт в том что сейчас сказали и сделали?
      – Конечно, отдаю, – вставая со стула, твёрдо, спокойным без пафоса голосом сказал Прохоров.
      – Объявляется перерыв на десять минут. После перерыва беспартийные свободны, партсобрание будет закрытым.
 
      Многие солдаты радостно загудели, что будут свободны. Загремели отодвигаемые стулья и табуреты. Все вышли из казармы на улицу покурить. Прохоров стоял в сторонке и со спокойным лицом курил. К нему подошёл Курбацкий. и они о чём-то заговорили. Было видно, что
      Курбацкий убеждает приятеля в чём-то, а тот спокойно возражает.
      Когда все коммунисты вошли в зал, Хрупов уже пришёл в себя и, обращаясь к Прохорову, сказал:
 
      – Коммунист Прохоров, Вы можете объяснить свои слова и действие?
      – А что объяснять? Вы меня спросили, поддерживаю ли я действия
      Хрущёва, а я сказал – нет. Вас интересовало моё мнение, я его высказал.
      Хрупову прекратить бы партсобрание, но он, явно вызывая гнев большого начальства, который упадёт позже на его и замполитовскую голову, продолжал:
      – Тогда объясните свою позицию.
      Прохоров вышел вперёд, повернулся к собранию и заговори.
      – Владимир Ильич Ленин говорил, что надо использовать любую, я подчёркиваю, любую трибуну для проведения в жизнь своих идей. А
      Хрущёв, как обиженная барышня, уехал с совещания, которое обещало много для всего мира.
      Прохоров, крепкий, красивый мужчина говорил так грамотно и складно, как от него никто не ожидал. Схожесть его лица с римским военноначальником Севером подчёркивала правильность выбранной им позиции. Он говорил минут десять и все присутствующие понимали справедливость его речи, но все думали о нём.
      Одни думали: "Ну и дурак же ты, Прохоров. Твоё мнение ничего не изменит, а ты пострадаешь. Да ещё и как!"
      Другие: "Вот, наконец, и нарвался этот умник, правдолюб на свою жопу. И поделом"
      Третьи: "Боже! До чего же этот человек смел и честен. Жаль только, что ему отомстят"
      Так или примерно так думали присутствующие в зале, и по окончанию выступления, Хрупов объявил об окончании собрания.
      Через несколько дней, когда протокол собрания попал в политотдел дивизии, туда вызвали парторга и замполита, и обоим влепили по выговору. Формулировка была абстрактная, а наказали их за то, что дали Прохорову возможность высказывать мнение, расходящееся с общепринятым.
      А что с Прохоровым?
      Его затаскали по партийным комиссиям, вплоть до парткомиссии ВДВ в Москве. И дальше дело не пошло. Видимо, не хотели придавать ему широкую огласку. Прохоров не получил даже выговора и вернулся в часть. Всем это было удивительно, хотя ходили слухи, что уже тогда начались репрессии против диссидентов. По его возвращению в эскадрилью Прохорова спросили, что там было, и он говорил:
      – Собрались там генералы, убелённые сединами, и спрашивали меня о том, почему я иду против линии партии, я отвечал, что я всегда иду с партией, и сейчас иду с ней и выполню любой её приказ. Но когда меня спрашивают моё мнение, я говорю, что думаю. Я знал, что на той комиссии сидели отсидевшие в лагерях по двадцать лет. Это, наверное, они посодействовали моей невиновности.
      – Невинности, – сказал, стоявший рядом Курбацкий и все засмеялись.
      Так закончилась эта невероятная история.
      Начальником штаба эскадрильи служил капитан Калинин. Он уже дослуживал до пенсии и ожидал получения квартиры. Калинин своим видом и поведением больше походил на школьного учителя, чем на офицера, прошедшего войну. Добрейший человек, он иногда, чтобы показать строгость, срывался на крик, но его никто не боялся. Чаще он обращался с просьбой о выполнении чего-то. Вначале прихода
      Анатолия в часть у него возник конфликт с Калининым. Тот, чтобы показать строгость, стал кричать, а Отян повернулся и вышел. Калинин опешил от такого неожиданного оборота и вышел вслед из штабной комнаты и вернул нахального, на его взгляд, подчинённого, спросил:
      – Ты чего без разрешения старшего по званию вышел из штаба?
      Он говорил своим писклявым голосом уже негромко, но с явным возмущением и смотрел из-под очков, чуть наклонив голову, как петух смотрит на курицу не понимая, почему она убегает от столь хорошего мероприятия, какое он надумал. Анатолий от его вида чуть не рассмеялся, но сдержавшись ответил:
      – Я, товарищ капитан, с детства не переношу крик. Он на меня действует отрицательно. На меня в школе учителя не кричали. Вы скажите спокойно, и я вас пойму.
      – Вот ты какой. Ладно, не буду кричать на тебя. Но ты же тоже выполняй Устав.
      – Есть.
      С тех пор они относились друг к другу спокойно, а после прихода
      Отяна с соревнований, Калинин знал, что Отян сделает всё, что он попросит.
      Калинин дождался, наконец, получения квартиры, позвал к себе в кабинет Жегулина и Отяна и попросил их подобрать самим ещё человека четыре для перевозки вещей с одной квартиры на другую.
      – Только разгильдяев не возьмите. А то они потом на голову вылезут.
      – А можно взять Шагиахметова. Он с удовольствием Вам поможет.
      – Шагиахметова можно, он хоть и разгильдяй, но добросовестный и никогда не делает назло. Он просто большой шалун.
      Ребят удивило такое заключение, но позже, когда Калинин прощался с эскадрильей, он сказал, что до войны окончил педагогический техникум и работал в родном селе Калиново, что под Воронежем, учителем географии, но война сделала его военным.
      – У нас в селе все были Калинины.
      Ребята сели в грузовик и поехали перевозить его вещи. Капитан за всю свою офицерскую жизнь так мало скопил вещей и они были такими простыми и дешёвыми, что думалось о том, что все, или почти все у нас стране живут убого.
      Единственной дорогой вещью была белоснежная шуба на его дочери, красивой, стройной девушке студентке, лет двадцати, ровеснице солдат, помогающих переносить вещи. Когда в новую квартиру солдаты вынесли из машины и перенесли тяжёлые вещи, она села на стул посреди комнаты и ничего не делала. Капитан, видя, что солдаты переносят посуду и другие мелкие вещи для домашнего обихода, сказал дочери.
      – Люсенька, а ты чего сидишь. Помогай.
      "Люсенька", указывая на солдат, как на неодушевлённые предметы, ответила:
      – А эти зачем?
      Калинин, увидев, что солдаты всё слышали и их лица изменились, подошёл к дочери, залепил ей пощёчину и пискляво начал на неё кричать.
      Наблюдать эту сцену не хотелось, и Жегулин сказал ребятам:
      – Пошли на улицу.
      Когда они вышли, к ним подошёл капитан и чуть не плача стал извиняться. Жегулин его успокаивал:
      – Ну что Вы, товарищ капитан, мы понимаем.
      – Останьтесь, хозяйка обед готовит.
      – Спасибо, ещё только двенадцать. Мы успеем в столовую.
      – Ну, спасибо ребята. Ещё раз извините меня за мою дуру. Не рассказывайте только никому про это.
      – Хорошо, не беспокойтесь и не переживайте. Мы поехали.
      В этот момент вышла за вещами "Люсенька" и с перекошенным от злости лицом посмотрела в сторону отца и ребят.
      Уже в машине Вася сказал Анатолию:
      – И где только красота её делась? Она стала в своей шубе от злости похожа на волчицу.
      – Не прав ты Вася, волчица красивей и добрей, – сказал Эдик и добавил:
      – Мне капитана жалко. Он у них обеих под сапогом. У самого даже костюма гражданского нет, а ей шубу норковую купил. Знаешь сколько она стоит?
      – Сколько?
      – Не меньше двух тысяч. Капитану больше года работать надо на такую шубу.
      – Всё ребята, забыли и никому ни гу-гу.
      В октябре выпал снег. Зима 1960-61 годов выдалась очень снежная, но не очень морозная.
      Анатолий в один из дней по какой-то причине задержался и пошёл обедать после всех, один. Он шёл в столовую, находящуюся в соседней
      Военно-транспортной дивизии по заснеженной, но уже укатанной машинами мясновской улице. Ночью шёл снег, а сейчас светило солнце, снег сверкал и слепил глаза. Деревянные дома с резными карнизами и наличниками покрылись снегом, свисающим с крыш. Дорога от пригревшего солнца стала скользкой, и Анатолий разгонялся и скользил на подошвах сапог, как на коньках. Настроение под стать погоде было хорошим, хотелось петь и обнимать весь мир.
      Пройдя проходную, увидел напротив двухэтажного штаба дивизии бюст
      Ленина, ограждённый низким заборчиком – штакетником. Голова
      Владимира Ильича была покрыта шапкой слипшегося и свежего пушистого снега, толщиной сантиметров двадцать. Снег покрыл плечи и всю территорию вокруг бюста. Видя такое неуважение к вождю мирового пролетариата, напевая себе по нос: "Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, Ленин в тебе и во мне", Анатолий перелез через ограждение, вытоптал снег вокруг постамента, смахнул с плеч и головы вождя снег. Когда бюст очистился от снега, на нём явно просматривались следы от действий наших врагов – капиталистов и в частности американского ЦРУ. Они засылали на территорию воинской части ворон, которые гадили на голову и лицо гения, тем самым, подрывая устои. Какие устои Анатолий не понимал и не понимает до сих пор, но делая из снега шарики, оттёр любимый образ вождя от вражеских следов, посмотрел на часы и понял, что опаздывает на обед.
      Когда Анатолий уже подходил к столовой, его догнал запыхавшийся солдат и сказал, чтобы он срочно прибыл в штаб к командиру дивизии.
      – Ты чего? Чокнулся?. Я не из вашей дивизии.
      – Всё равно. Приказано доставить тебя в штаб
      – А чего случилось?
      – Почём я знаю. Иди и всё.
      – Так я останусь без обеда.
      – Я сейчас скажу повару, чтобы тебе оставили. Иди. А то у нас командир сейчас такой, что не дай Бог задержаться.
      Солдат побежал в столовую, а Отян пошёл в штаб. Настроение испортилось и он бормотал:
      "Какого чёрта я полез чистить эту мумию. Говорю себе уже тысячу раз, что не надо лезть не в своё дело. Так нет, больше всех нужно.
      От кретин! Расхлёбывайся теперь".
      Поднялся на второй этаж. Дежурный офицер или адъютант заставил снять шинель и шапку, повесить их на вешалку и дал команду заходить.
      – А чего случилось, товарищ капитан?
      – Заходи тебе генерал сам скажет.
      Отян, переступив порог, доложил:
      – Товарищ генерал, по вашему приказанию младший сержант Отян прибыл.
      Генерал внимательно рассматривал него. На генерале была суконная гимнастёрка, брюки с голубыми лампасами. Он был высок, строен, красив и больше походил на царского, чем на советского генерала.
      Было в нём что-то породистое, дворянское.
      – Тебя кто-то обязал почистить бюст Ленина?
      – Никак нет. Я сам.
      – Ну что ж. Молодец. Это у меня здесь никто не может догадаться, даже те, кому это положено. Две недели не летаем из-за погоды, а порядок навести не могут. Да что я тебе это говорю? Объявляю тебе благодарность и предоставляю отпуск домой на десять суток.
      – Служу Советскому Союзу! – И помолчав пару секунд:
      – Товарищ генерал, только я не из Вашей дивизии.
      – А из какой ты части? – и после того, как узнал, взял телефонную трубку.
      – Синьков, привет? Да, это тоя. Здесь у меня твой сержант, так я ему за хорошее несение службы объявил десять суток. Да нет, не гауптвахты. Отпуск домой. Нет, я свои слова никогда не забираю, ты же знаешь. Да вижу, что у него значок Мастера спорта. Ну и что, что был дома? Пусть ещё съездит. Ну, будь. А чёрт их эту метеослужбу знает. Говорят, что опять будет снег. Мы уже всю технику…
      Генерал, не прекращая разговор, показал Отяну рукой, что можно идти.
      Повар в столовой дал обед способный накормить пятерых и спросил:
      – Чего тебя генерал вызывал?
      – Да отпуск домой дал.
      – Ну, да! Везёт же людям. А тут я только из губы пришёл за самоволку. Везёт же людям!
      Первым вопросом у Синькова был:
      – За что это тебе отпуск?
      Отян объяснил.
      – Иди к начальнику штаба он тебе всё оформит. Только не задерживайся дома.
      Начальником штаба уже был майор Бояров, бывший командир расформированного воздухоплавательного отряда.
      – Ну что, Отян? Опять домой. Я с тех пор как призвался на фронт, семь лет дома не был. Будапешт, Вена, а потом ещё и Манчжурия. С сорок третьего по пятьдесят первый мать не видел. Иди собирайся, а я тебе сейчас документы выпишу.
      – Товарищ майор, только станция у нас не Кировоград а Кирово
      – Украинская.
      – Знаю. Я в сотой дивизии полтора года служил, правда, в Кривом
      Роге.
      И опять покатил Отян в отпуск. Ехал через Харьков и решил там заночевать у Эмминой сестры. Жила она семьёй в посёлке Артёма рядом с танкостроительным заводом имени Малышева. Для соблюдения тайны, завод назывался тепловозостроительным, но не было в Харькове человека, не знающего, что на том заводе делают.
      Сестру звали Мирлена, что значило – Мир Ленинизму, а мужа её
      Саня. Он окончил сразу после войны престижный ВУЗ – высшее
      Техническое Училище им. Баумана.
      Получив специальность конструктора танков, Саня был распределён в
      Харьков. У них было двое детей, старшая девочка, очень красивая, восьмилетняя Таня, и пятилетний Виталий, шустрый мальчишка, пяти лет.
      Анатолий до поздней ночи проговорил с Саней о танках. Тот так любил свою специальность, что мог говорить о танках, их конструировании, конструкторах – бесконечно. Рассказывал он и о дизельэлектроходе "Харьковчанка", который сейчас, уже больше сорока лет работает в Антарктиде. Саня принимал участие в его проектировании и испытаниях на севере, за полярным кругом.
      Наутро позавтракав, Анатолий собрался на вокзал. Всю ночь в
      Харькове шёл снег, и транспорт кроме трамвая не ходил, так как дороги не расчищались ещё от снега. Сел в трамвай, который ехал до вокзала. Трамвай проехал всего три остановки и остановился надолго.
      Из-за обилия снега пути забились, и первый вагон сошёл с пути. Все вышли из трамвайных вагонов. До вокзала оставалось километров пять, а транспорт не ходил. До отхода поезда оставалось минут сорок. Что делать?
      Вдруг на улице Плехановской появился воинский легковой вездеход
      ГАЗ-69. Его бросало из стороны в сторону между сугробами, но он уверенно двигался. Анатолий замахал рукой. "Козёл", так называли эти автомобили, остановился, открылась дверца, из неё выглянул полковник в папахе, и сердито спросил:
      – Чего тебе.
      – Извините, товарищ полковник. Я не думал, что машина занята.
      Полковник увидел, что Отян с чемоданом, а трамвай сошёл с рельс, смягчился:
      – Тебе на вокзал?
      – Да, поезд через пол часа.
      – Садись, подвезём.
      В машине полковник стал расспрашивать, где служит, что делает.
      Анатолий, садясь в машину, разглядел у полковника в петлицах щит и меч и догадался, что надо быть осторожным в разговоре. Ещё в стройбате их инструктировали, что враг может таиться под любой личиной. Он понимал, что полковник не враг, но может им стать для него лично, если будет болтать языком. Отвечал односложно, больше словами: "Не знаю. Не в курсе".
      Когда выходил из машины, поблагодарил, на что полковник ему ответил.