- Если вы хотите познакомиться с кем-нибудь из наших девушек, я в вашем распоряжении, - произнесла она с профессиональной непринужденностью. - Если не ошибаюсь, вы у нас в первый раз. Должна предупредить вас, что алкогольные напитки у нас по принципиальным соображениям не подаются.
      Шелестя платьем, она отошла к соседнему столику, и, хотя Бацилла и Богоуш ничего не заказывали, им тотчас подали два бокала на тонких ножках. Стоило только пригубить напиток, чтобы убедиться, что это зауряднейший лимонад, да еще на сахарине, однако благодаря какому-то полусгнившему фрукту на дне бокала напиток именовался "пунш" и цена его повергла юношей в трепет.
      - Что скажешь? - шепнул Бацилла.
      - Сила! Никак не ожидал! В жизни еще не бывал в таких местах. А бабы тут красотки...
      Тут ему вспомнились жуткие иллюстрации в отцовской книге о венерических болезнях; в горле у него пересохло.
      - Только бы монет хватило, - вздохнул он.
      - Пунша больше заказывать нельзя, - отозвался Бацилла. - В крайнем случае я тебе дам взаймы, у меня есть в запасе две сотни.
      - Гм... а что, если смыться отсюда? - предложил Богоуш, не подозревая, что высказывает заветное желание товарища, который все больше волновался при мысли о том, что вскоре должно произойти.
      Которая из них это будет? Бацилле нравились почти все. Вот и выбирай! Пожалуй, вон ту брюнетку в обтянутом платье ядовито-зеленого цвета, так подчеркивающем крутые бедра. Живая ваза! Платье это почему-то пугало Бациллу, но лицо девицы, как ни странно, не казалось ему страшным, возможно, потому, что она была слегка похожа на одну из его многочисленных кузин, Радку. Только Радка страшно добродетельная девчонка и никогда не позволяла даже поцеловать себя. А теперь перед ним ее живая копия... Но о чем же я с ней буду говорить? Нет, нет, лучше смыться отсюда и дома переварить впечатления. Его вдруг мучительно потянуло домой.
      - Думаешь, стоит смываться? - неуверенно возразил он лишь затем, чтобы не показать, как обрадовался.
      Но было уже поздно. Не успели они встать, как у их столика снова возникла мадам. Делать было нечего, и Богоуш игривым и нетвердым голоском сообщил, какая девушка ему нравится. Мадам объявила, что, к сожалению, сегодня она уже занята. Богоуш смешался и почти наобум указал на другую, довольно полную блондинку с безвкусными серьгами, она вязала что-то и, видимо, этим вызвала его доверие. Бацилла фистулой попросил копию своей кузины и стыдливо опустил глаза.
      - Эту? Пожалуйста... - благосклонно подтвердила мадам.
      - Ну, все! - бессмысленно произнес Богоуш, когда она отошла. - Кости брошены... Готово!
      И снова двинулся конвейер: юноши задыхались от волнения, глядя, как мадам у стойки бара разговаривает с их избранницами. Те бросили испытующий взгляд в их сторону, блондинка недовольно отложила вязанье, а брюнетка первой слезла с высокой табуретки. Покачивая бедрами, она прошла между столиков в коридор и на ходу чуть заметно кивнула Бацилле. Он встал, убедился, что ноги у него совсем ватные, и бросил ошалелый взгляд на приятеля. Смелей, Бацилла, она похожа на Радку и, наверное, такая же славная!
      Опять он шел по ковровой дорожке; в коридоре был легкий сквозняк. Что, если удрать? Не дури! Что я ей скажу? Боже, какая красивая!
      Девица невозмутимо причесывалась перед зеркалом. Бацилла не мог не заметить, что, когда она увидела, как он торопится к ней - толстячок на коротеньких ножках, ее алый рот чуть тронула снисходительная усмешка. Но она тотчас вернулась к прежнему состоянию - поздоровалась, как здоровается усталая продавщица с покупателем. Запахло фиалками.
      - Целую ручки, - виновато замигал Бацилла.
      Но она даже не подала ему руки. Несколькими уверенными движениями она закончила прическу и кивнула ему:
      - Пойдемте.
      Зеленое платье двинулось по коридору. Бацилла затопал сзади. Он заметил, что ростом она, пожалуй, повыше его. Конвейер бесшумно увлекал его дальше, на темную лестницу, потом на второй, третий, четвертый этаж... еще выше... Как верный песик, он плелся за покачивающимися бедрами, похожими на вазу, чувствуя, что начинает страшно любить девушку, потому что она прекрасна и добра. Им вдруг овладела смелость осужденного, вступившего на эшафот. Ни о чем не думая и ничего не чувствуя - ни любопытства, ни возбуждения, он только шел и шел: "Что я буду делать с такою роскошью, я, Бацилла, которого еще ни одна женщина не принимала всерьез?" При этой мысли его залила волна благодарности к той, которая несла перед ним свое прекрасное, пахнущее фиалками тело. Потом, несмотря на полумрак, он заметил, что на одном чулке у нее спущена петля; это показалось ему безмерно милым, и сразу стало как-то легко на сердце.
      Коридор и двери, много дверей... Каблуки простучали по кафельному полу, одна из облупленных дверей отворилась, вспыхнул свет. Бацилла вошел, за спиной у него тихонько защелкнулся замок, и вот он уже наедине с ней. Восхитительное уединение! Мир со всеми его ужасами и войной перестал существовать, остались только он и она.
      - Попросила бы рассчитаться вперед...
      Бацилла не сразу понял, в чем дело, но, увидев протянутую руку, с преувеличенной поспешностью полез в карман. Вот, пожалуйста! И он положил на ее ладонь пять сотенных бумажек. Но ладонь не закрывалась. Девица неуютно усмехнулась.
      - И больше ничего? Это я должна сдать хозяйке.
      Бацилла торопливо прибавил две резервные сотни и только после этого осмелился взглянуть в ее напудренное лицо. Оно сохраняло все то же выражение усталого равнодушия.
      - Садитесь, - произнесла она. - Минутку, и я буду готова.
      Он повиновался, и она исчезла за пестрой ширмой, где, по-видимому, был умывальник. Бацилла оглядел комнату. Заурядная, даже бедная комнатушка. Внимание юноши сразу привлекла кушетка, покрытая белой простыней, точно такая, какую он видел в кабинете врача - ни подушки, ни одеяла, ничего... Здесь-то это и произойдет, бррр! Его передернуло... На столике стояла разукрашенная рождественская елочка, и это удивило Бациллу: ведь до рождества оставалось еще несколько недель. Потом его смутили плеск воды и загадочное бульканье за ширмой. О господи, что за страшные приготовления? Вот-вот, пожалуй, послышится зловещее звяканье хирургических инструментов! Бацилла чувствовал себя, как перед операцией... На стене он заметил увеличенную фотографию в резной рамке: хозяйка этой комнаты со счастливой улыбкой на лице, рядом с ней какой-то широкоскулый мужчина. Стоят, прижавшись, как влюбленные, на опушке леса и смотрят в упор на Бациллу. Почувствовав себя виноватым, он отвел глаза.
      Уж скорей бы все это кончилось! Нет, не надо было сюда ходить!..
      Девица выплыла из-за ширмы в поношенном халатике, который распахивался при каждом ее движении. Жестом медсестры, приглашающей пациента занять место на зубоврачебном кресле, она указала на кушетку. Скука, невозмутимость, убийственная профессиональность, ничего больше.
      Потом Бацилла, словно в забытьи, осознал, что уже сидит рядом с ней, вздрагивая, как щенок. Ему стоило неслыханных усилий преодолеть стыдливость и посмотреть на нее. Он тотчас зажмурился. Она лежала навзничь, голая, раскинувшись, готовая отработать свое без тени стыда или того волнения, от которого у него перехватило дыхание. Ему показалось, что она очень крупная и страшно белая, как та самая простыня...
      Девица равнодушно ждала и пахла фиалкой. Видела ли она его вообще? Бацилла оцепенел и глядел на нее, выпучив глаза, отчаянно желая, чтобы она сказала что-нибудь и можно было бы удостовериться, что она живая. Пусть бы она хоть погладила его, что ли, или улыбнулась...
      - Ну, что же вы? - послышался нетерпеливый голос. - У меня мало времени.
      Бацилла неуверенно поднял руку, скорее по обязанности, чем из робкого влечения, коснулся гладкой кожи ее живота, но это совершенно не подействовало на него. Ну хоть бы что! Что же со мною, господи? В глаза ему снова бросилась фотография на стене - мужчина с застывшей блаженной улыбкой в упор глядел на бесстыдника Бациллу, прямо на него...
      Это сразило его окончательно. Убит, не способен двинуться с места! Но ведь... "Ну что же вы, у меня мало времени..." Нет, ничего!
      Наконец она со вздохом взялась за дело сама. Уверенность, с которой она вела его пухлую руку по изгибам своего тела, в сокровенные его тайники, ошеломила Бациллу.
      - Презерватив у вас есть? Полагается обязательно. - В ее трезвом тоне был оттенок нетерпения. - Покажите, эх вы, недотепа!
      Лучше бы она молчала. Нет, это не Кора, не Кора! Пусть не трогает меня, пусть этот тип на фотографии не смотрит сюда! Что-то нехорошее творится с Бациллой, что-то противное поднималось изнутри, протест против профессионализма в любви, ему захотелось заплакать и убежать... Но увы поздно! Не успел Бацилла воспротивиться, как понял, что лежит на ней... что он уже в ней. Потом он уже не замечал ничего, даже тех глаз на стене, только упрямая сила в нем колебала его в бесстыдном захлебе и он не сопротивлялся; это было похоже на тщетную, наперед проигранную схватку и длилось недолго, ужасающе недолго, как бег на невысокий косогор, за которым крутой обрыв, остро пахнущий фиалками... Бацилла всем телом чувствовал, как рвется к этому обрыву, близится к нему, вот, вот, ох ты, незадачливый бегун, вот, вот, о прекрасное угасание... "Люблю тебя!.." - услышал он свой голос, бессмысленный, отчаянный вскрик, и все же это была правда, сейчас он любил ее. "Все за тебя отдам... люблю тебя, Кора!.." Это был уже затихающий отголосок, и жалоба, и отчаянная мольба, но он был один, совсем один, и все это было тщетно, он уже знал, что отклика не будет, потому что она далеко, страшно далеко, где-то вдали от своего тела. Гнев и жалость охватили Бациллу, ему захотелось ударить это безразличное, отвернувшееся лицо, глаза которого глядели в полумрак... И вот все кончилось - и чувство восторга, и страшная пустота, и забвенье, затухающее где-то в висках. Вероломство! Бацилла упрямо закрыл глаза.
      - Оденьтесь-ка, - сказал ее голос. - Здесь холодно.
      И все. Он пришел в себя. И в самом деле, в комнате было холодно. Бацилла лязгнул зубами и поморгал. Все вокруг снова стало противно отчетливым помятая простыня и нелепая елочка со стеклянными украшениями, запах фиалки, прилипший к его пальцам, и мужчина на фотографии, глядевший на Бациллу с гнетущей насмешкой, плеск воды и движение тени за ширмой. Мир гнусен и жалок, как ощипанный цыпленок!.. Юношу мутило, хотелось выскочить из этой комнатки, как из трамвая, в котором кто-то ведет себя непристойно, выскочить, пусть даже разбиться насмерть!
      Он спустил ноги на пол. Девица вышла из-за ширмы, уже опять в своей зеленой чешуе. Его поразило, что по ней совсем не было заметно того, что произошло между ними. Она застегивала молнию на боку и даже - впервые за все время - участливо поглядела на Бациллу, Наконец-то!
      - Понравилось вам?
      - Не знаю...
      Он не смог солгать.
      Такой ответ чуточку заинтересовал ее, она приподняла черточки выбритых бровей.
      - Вы ведь в первый раз, да?
      Бацилла стыдливо молчал, и она прибавила с обычной деловитостью:
      - Это заметно. - Потом по непонятной причине перешла на "ты". - Не расстраивайся, мальчик. Надо же когда-то начать, верно? Здесь по крайней мере не какой-нибудь клоповник. Сюда ходят много таких, как ты, видно, возраст требует. Ты вел себя хорошо. Нам тут приходится быть осторожными, никакой дури мы не позволяем. - Она немилосердно въехала гребнем себе в волосы. - На той неделе у Ярмилы какой-то студент хотел повеситься в клозете. Откуда знать, что придет в голову этакому восемнадцатилетнему балбесу? - Заметив испуг в глазах Бациллы, она успокоила его: - На счастье, его вовремя нашли и сняли. Представляешь себе, какое удовольствие для девушки таскаться по допросам? Скажи, пожалуйста, к чему это ей?
      Бацилла виновато отвел глаза и уставился на фотографию.
      - Это ваш муж?
      Рука с гребнем на мгновение остановилась, брови снова приподнялись.
      - Нет. - И тотчас она осадила клиента: - А тебе какое дело? Разве я должна тебе исповедоваться?
      - Нет, нет, я совсем этого не думал, - испуганно пробормотал Бацилла.
      - Ну то-то! - Она улыбнулась с дешевым кокетством. - А то иные пристают с дурацкими вопросами. - Она резко обратилась к воображаемому собеседнику: "Получил, чего хотел и за что заплачено, а теперь сматывайся отсюда, какое тебе до меня дело! Я тоже не спрашиваю, что делает твоя старуха. Только не привязывайся. Каждому надо где-то пристроиться, после войны меня тут уже не будет..." - Слушай-ка, - спросила она вдруг, - как ты думаешь, после войны будут ходить эти деньги?
      Бацилла беспомощно пожал плечами.
      - Откуда мне знать?
      - Вот видишь, ничего ты не знаешь, и я ничего не знаю. Может, они потом сгодятся только на оклейку стен, а? - Она потянулась. - Эх, поспать бы! Ну, пока. - Открывая ему дверь, она погладила его по щеке. - Если тебе захочется еще, приходи. Спроси Карлу. У швейцара спроси, а с этой коровой не связывайся, она на меня имеет зуб, потому что я не иду с каждым скотом. Как тебя зовут-то, кубышка?
      Он проглотил горячую слюну.
      - Бацилла.
      Она рассмеялась.
      - Бацилла? Ну и имечко! Ну ничего, всякое бывает имя. Что еще скажешь, Бацилла?
      Он переступил с ноги на ногу и виновато замигал, словно прося бог весть о каком развратном поступке.
      - Можно мне называть вас Корой? - И тотчас потупился и покраснел.
      - Сколько угодно, пампушка! Заплати деньги, веди себя хорошо и можешь называть меня хоть царицей Савской или Марлен Дитрих. Как вздумается. А теперь беги домой!
      Ветер на улице накинулся на Бациллу, как пес, долго ожидавший хозяина. Было сыро, и пахло дымом. Бацилла закрыл за собой стеклянную дверь, на его разгоряченное лицо упали холодные снежинки и сразу растаяли. Он поглядел на светящийся циферблат часов и с изумлением заметил, что пробыл у девицы всего несколько минут. Несколько минут, вырванных из вечности... Где же Богоуш? Они сговорились встретиться здесь, на углу... Не случилось ли с ним чего? Нет, все в порядке. Через минуту двери выпустили знакомый силуэт. "Приветик!" - и они зашагали по улицам, кутаясь в пальто и погрузившись в свои мысли. Оба вздрагивали от холода, обоим было не до разговоров. Только дойдя до Мустка, Бацилла тронул приятеля за рукав.
      - Ну как?
      - А что?
      - Ну, как твоя?
      Минутная пауза, потом:
      - Класс! - Богоуш не замедлил шага. - Страстная! - Еще пауза. - А твоя?
      - Тоже.
      Больше они не проронили ни слова. Богоуш направился к остановке на ночной трамвай к Дейвицам, а Бацилла пошел пешком на Винограды. Домой, домой, к мамуле! А что, если она по его лицу догадается? Если она заметит, что он какой-то иной? Бацилле страшно захотелось застать мать уже спящей, но он знал, что она никогда не уснет, пока его нет дома. "Это ты, мальчик?" - всегда слышится сладкий голос из спальни. "Я, мамочка, спи, пожалуйста".
      Умыться, принять ванну, поскорей смыть с себя все это!
      Синие огоньки мелькали мимо него. Бацилла слизнул снежинки с губ. Снежинка жгла язык и отдавала сажей. В ободранном парке он обошел парочку влюбленных, замерших как изваяние, и ему вдруг почему-то стало жалко их. И себя тоже. Всех жалко. Весь мир был полон безмерной жалости и разочарования. Что с тобой. Бацилла? Ты же хотел этого, хотел как одержимый, а теперь?.. Теперь тебе тоскливо. Почему, собственно? Ему стало совершенно ясно, и он поклялся себе, что никогда больше не пойдет туда, забудет обо всем, что было сегодня. Но, несмотря на эту решимость, он уже чувствовал, что... О господи, это конец!
      Обессиленный, он опустился на мокрую скамейку, его мутило от запаха фиалок и чего-то еще, чем пахли его пальцы и складки одежды. Застывшие руки упали на колени, и Бацилла сидел долго, долго, глядя в кромешную тьму.
      VI
      Кто-то отчаянно дубасил железом по обрезку рельса, металлические удары словно вонзались в стену и царапали мозг, надо всем этим метались голоса сирен - они переплетались, усиливались, затихали, в закрытые глаза уже пробивался дневной свет, но Гонза приказал себе: не впускать его! Чья-то рука трясла за плечо. "Вставай, пошли в подвал!" - он узнал голос деда, но не открыл глаза малейшее движение головы отзывалось страшной болью в висках, на душе было тяжело.
      Не все ли равно! Гонза повернулся лицом к стене, наконец хлопнула дверь, его оставили в покое, но сон словно исторг его, как кит Иону - выбросил на берег, куда-то между сном и бодрствованием, в жгучее оцепенение, когда в голове какая-то каша, перед глазами плывут круги красного и лилового тумана, затягивая все, и с нудной навязчивостью всплывают где-то слышанные фразы: "Африка - страна плоскогорий", и снова: "Африка..." Какое мне дело до Африки? Внутри какая-то безотчетная, неосознанная боль, скорее даже не боль, а сознание непоправимости...
      Самолеты уже над городом, и тишина вздрагивает, как кожа на барабане, а над ней угрожающий монотонный гул, от которого жалобно дребезжат стекла... Пускай, какое ему дело до их войны! Он покончил с ней, есть только Африка страна плоскогорий. Ведь ему все равно!
      - Не выходите из дому! Назад! - кричит кто-то на улице. - Назад!
      Какой сегодня день? Такой-то год, такое-то число, но могло быть и совсем другое, лучше не думать, только это не получается. Из памяти не выходит комната у Коблицев, чьи-то обезьяньи руки кладут пластинку на диск радиолы... и лицо той девчонки - ее зовут Магда, у нее испуганные глаза, как у ночного зверька. Гонза пошел с ней куда-то и спал с ней - ага, значит, я не импотент, доказано! - он перепился скверным вином, и ему было на все наплевать. "Ш-ш-ш", - останавливала его Магда в темном коридоре, и было смешно от этого шиканья; он стал насвистывать блюз, тот самый голубой "флуоресцирующий блюз". "Ш-ш-ш, разбудим квартиру". Потом они вошли куда-то, где на потолок падала полоска света и пахло пудрой и несвежим бельем. Гонзу мутило от выпитого вина, а Магда что-то шептала и искала спички; как-то надо существовать, нельзя же выскочить из этого мира, как из утреннего рабочего поезда, надо занимать в нем свое место, хоть бы в двух метрах под землей... Это ужасно, что нельзя испариться, как влага или как аромат, или замереть, как звук. "Не трогай меня!" Гонзе было муторно от этой гнетущей телесности. Руки с красными ногтями убрались, и ему не было жалко их, потолок вдруг перекосился. "Есть у тебя душа? - глупо и упрямо приставал он. - Нет, верно? Да и к чему она тебе?" - "А может, и есть, она у меня в коленке".
      И опять завод, такой-то год, такое-то число. Но могло быть и другое. Нет, не сдамся и не подумаю! Жить можно ради чего угодно, даже из одного упрямства. Ради сущих пустяков... Лица наплывают и уплывают, дзуб... дзуб... - над головой грохот... Боже, когда все это кончится? Что с вами, молодой? Это Мелихар. Он вправе изругать Гонзу, потому что тот продрых в малярке всю смену. "Есть ли в раю столько мешков?.." И Мелихару пришлось взять в помощь Гияна. "Перебирать не надо, молодой! Попадетесь Каутце на глаза, не поздоровится. Давайте-ка очухивайтесь, живо!.."
      - Назад! - все кричит кто-то. - Не выходить из дома!
      Свисток...
      А ему, Мелихару, какая печаль? Пусть на меня накляузничает! Ах, Мелихар! Не выкладывать же ему, в чем дело? Что он сказал бы мне на все это, грубиян?.. "Ну, сколько раз выжмешь?" - Мелихар вызывает его на привычную пробу силы и подбрасывает в воздух поддержку, как перышко. Гонзе это уже претит, на пятом разе тяжеленная поддержка выскальзывает у него из руки и шмякается на бетон.
      Но вот он и Мелихар сидят друг против друга за пивом. Глубоко посаженные глаза бригадира в упор глядят в лицо Гонзы.
      - Что, молодой, отшила тебя зазноба?
      Ослышался?! - думает Гонза. - Неужто он догадался? Гонза быстро поднимает глаза и снова опускает их на пивную кружку.
      Куда бежать? В себя? От себя? Некуда! Можешь только быть собой и смотреть на себя со стороны, что довольно мучительно... Болят разбитые губы, и это заглушает душевную боль; он идет по коридору и несет в себе эту безнадежную боль, За дверями грохочут станки. Гонза проходит мимо плаката "Лиги против большевизма", мимо красных, похожих на стручки перца, огнетушителей, поднимает голову, замечает, что Бланка замерла на месте. На секунду - актриса должна хорошо владеть собой. Кто знает, осталась ли у нее еще эта боль? Он идет дальше и твердит: "Когда-то Лотова жена..." Он строго-настрого запретил себе оборачиваться в ту сторону, хотя это чудовищно трудно. Нет, так дальше невозможно! Что же делать? Схватить камень и швырнуть его в окно живодерки? "Извините, - скажет он Мертвяку, - разве это не окно герра Гитлера?" Или вбежать к Каутце и дать ему под зад коленкой: "Привет герру имперскому протектору! Скоро ли вас повесят?" Совсем одурел! Чей я? Просто часть непогоды, заборов, трав... Я ничей, но кто на этом свете чей-нибудь? Душан?.. Ничего нельзя поделать! Ни выстрелить, ни убить - ничего! Даже самого себя?.. Даже самого себя!
      Даламанек всплескивает руками: "Где ты филонишь, пьянчужка, хочешь довести меня до беды?" И чего он ко мне привязался? Гонза послал мастера подальше, плюнул ему под ноги и, наверное, кинулся бы на него с кулаками, не будь поблизости Мелихара, который удержал его и, как ни странно, даже не озлился.
      - Окосели вы, что ли, гимназистик? - сказал он и почесал татуированную грудь.
      А что, если и окосел?
      Да ведь это все равно. Холод, голод, завод, вой сирен, тухлятина, трамваи, налеты. Дни, словно перед потопом, а рождество на носу. Гнусный город, все гниет и разваливается, на заводе почти нет сырья, а надо делать вид, что работаешь. Бомбы уже падали на некоторые города протектората, но только не сюда, видно, назло Леошу и его инструментальному складу. И все-таки в цехе все время работают, что-то сваривают, клепают, а подальше, за шоссе, строится новый заводской корпус. Словно вермахт все еще на Кавказе! Неужто немцы не могут договориться между собой, почему они не признают, что дела у них плохи, что они идут ко дну? Дня не проходит, чтобы на заводе что-нибудь не стряслось, то и дело аресты и побои, говорят, где-то тут нашли оружие и парашюты, позавчера был взрыв в котельной, гестаповцы днюют и ночуют на заводе. Повсюду глаза, невидимые глаза, страх и трусость, ярость и надежда, грохот пневматических молотков, а ты мотаешься среди всего этого со своим собственным отчаянием - и все это мир, в который ты брошен против твоей воли. И вот, изволь, барахтайся в нем!
      Отбой, на лестнице зашумели голоса, захлопали двери. Из подвала притащился дед и гремит кастрюлями, варит свой чесночный настой. Он стар и слаб, собирает корки, чтобы выжить. Сидя на скамеечке у плиты, он сосредоточенно ест из жестяной миски, потом засыпает неровным старческим сном и во сне ходит по лестницам, по сотням и тысячам лестниц, которые тянутся до самого неба. Старику мерещатся бесконечные звонки у дверей, громкие и тихие, пронзительные и тревожные, враждебные, жужжащие, хриплые... За дверью фигура, это он, ангел с сумкой на ремне, он ворчит, что кто-то не вернул ему огрызок чернильного карандаша. Недавно он гордо объявил, что после войны снова возьмется за почтовую сумку. Было грустно и вместе трогательно слышать это. И окружающие его не отговаривали. Кто нынче не живет мечтами? Пускай нелепыми, смешными, несбыточными. Мечтами о том, что будет после. Тьфу!
      Не оглядывайся!
      Что тебе от меня надо? - думает Гонза, глядя в лицо Павла. Он узнает это знакомое, бледное, осунувшееся лицо с морщинкой над бровями. Они сидят за столиком в захудалом кафе. Гонза греет руки о чашку суррогатного кофе, ему не хочется говорить. О чем только, бывало, не спорили они, гуляя по ночам: о философии, искусстве, астрономии, Фрейде, демократии, коммунизме, о половых проблемах, о смысле жизни. Им тогда казалось, что они разобрались в хаосе мироздания, проанализировали его и могут определить весь мир, как интеграл. Ослы! Что он еще хочет от меня сегодня? Ах, понимаю - Пепек Ржига. Не бойтесь, я ничего не скажу, что бы ни случилось. "Для этого ты позвал меня сюда?" спрашивает он безмолвно.
      - Хотел спросить, как тебе живется.
      - Как видишь, - ответил Гонза. - Существую. Даже сам не понимаю как. Милан был прав. Собственно, даже нет, правда оказалась гораздо хуже. Я был бы тебе благодарен, если бы ты не расспрашивал меня об этом. Requiescat in pace! *[* Покойся с миром! (латин.).]
      Паузы были тяжелы, как ртуть. Павел нетерпеливо постукивал пальцем по мраморному столику.
      - Ты ошибаешься, - сказал он, наконец, и поднял глаза.
      - Да? Надеюсь, ты не принес мне помилование?
      - Нет, не принес.
      Гонза внутренне содрогнулся: тон Павла был самый решительный.
      - Правильно. Никаких возвращений блудного сына.
      Гонза старался, чтобы голос его не дрогнул; он смутно стал осознавать, почему они так страшно далеки друг от друга, хотя их разделяет только один столик в кафе. Хуже всего - ничего не ждать. Таково, наверно, ощущение умирающего: придет завтрашний день или не придет, он уже не принесет ничего, ничего. Даже дышит Гонза только по инерции. Он подобен ослу, ходящему в упряжке по кругу. Павел еще ждет! Нет, ничего у тебя не получится, сумасброд с умом математика!
      - А вот я уже не с вами. И не только из-за этой беды, а потому, и это главное, что я уже не верю в то, чем занимается "Орфей". Если бы вместо сходок устроить турнир в домино или ходить по кафе собирать окурки - результат будет тот же. Я знаю, ты мне возразишь, Павел, но не трудись. Видишь ли, я не верю больше, что человек в этом мире может что-нибудь совершить. Трудно найти аргументы в пользу того, чтобы мне жить. Ведь жить только потому, что боишься смерти, - нелепо. Для меня, пожалуй, такого стимула мало. В нравственном плане это полный крах, но мне наплевать. Внушаешь себе какую-то чепуху, и вдруг бац! - тебя хватают за шиворот... В конце концов ты остаешься наедине с собой, и уже даже не больно. Только кругом какая-то пустота, наполненная ветром. Глупо!..
      Ему нестерпимо захотелось поскорее расстаться с Павлом.
      - Сильно ты изменился, - услышал он голос по ту сторону мраморного столика. - Жаль!
      - Я не жалею. Мне теперь все равно.
      - Нет! Ты все видишь, только через свое "я", сквозь призму того, что с тобой произошло. Я тебя понимаю, но мир не таков.
      - Мой - таков. А другого я не знаю. Или мне до него нет дела. Даже до того, который будет потом. Я уже перестал в него верить, понимаешь? В какой бы то ни было!
      Он посмотрел в осунувшееся лицо Павла. А через какую призму видишь мир ты? Я скажу тебе: через призму надежды с шансом один на тысячу, через призму иллюзии! Ты блуждаешь, как слепой, а я уже прозрел.
      - Скоро будет конец, - сказал вдруг Павел, видно, хотел перевести разговор на менее мрачную тему.
      - Может быть,- равнодушно кивнул Гонза. И вдруг, по непонятному побуждению, задал вопрос, о котором тотчас пожалел: - А ты боишься конца?
      Павел сжал губы, в наступившей тишине он молча водил пальцем по трещине в мраморной доске столика.
      - Кажется, да. Но жду. Он важен не только для меня.
      Они расстались почти без слов, сказать друг другу было уже нечего.
      Дальше, дальше! Это похоже на спуск по спирали - что же будет в конце? Какие-то лица и глаза наверняка наблюдают за ним... пусть наблюдают - ему плевать... Только не оглядываться... Сегодня он видел Бланку, и вчера, и позавчера, и увидит завтра и послезавтра... М-да, здорово это придумано, чтобы не дать ему забыть ее. Любопытное чувство - быть одиноким среди стольких людей!
      Потом его вдруг снова вызвали - что еще они могут от него хотеть, на что им выжатая тряпка? И он снова глядел на портрет какого-то вождя помельче, но ему уже было не страшно, ибо нет уже никого и ничего, за кого стоило бы бояться.
      - Имейте в виду, - выразительно произносят узкие губы Мертвяка, человека, который посидел на этом стуле, мы никогда не оставим! Запомните это, юноша!
      Неужто Гонза в самом деле сидит здесь? Когда же от него отвяжутся? Башке прикрывает веки - настоящая ящерица, - ходит, прихрамывая, вокруг стола и пристает к Гонзе с фамилиями, которых тот никогда не слышал, пробует на нем свои приемчики.
      - Вы говорили? Я же вас предупреждал. Передали, мое предупреждение? Молчите? Видно, сосунки образумились! Правильно. Стало быть, вы им сказали. Опять запутываетесь. Не отпирайтесь! А то я отправлю вас в город, в гестапо, худо будет! Будьте благодарны нам за снисходительность. Знаете, что произошло в котельной? Не могли же вы не слышать взрыва! Ах да, я забыл, что вы глуховаты. Как поживает ваша мамаша? Здорова? В тот раз она так беспокоилась. Видите, у меня хорошая память. Извинитесь, пожалуйста, за меня. Что вы скажете о нашем наступлении в Арденнах? Господин Черчилль, наверно, сердится на нас, понимаю. Вы, конечно, желаете нам успеха, не так ли? А что об этом говорят другие? Например, Олень? Вы не знаете такого? Олень! Не знаете оленя? Даже по зоологии? С кем вы работаете? Фамилия? Ме-ли-хар? Он ваш бригадир? Так вы ничего не знаете? Жаль! Придется нам снова пошарить в вашем цехе, там творятся интересные дела. Кто же все-таки предостерег вас? Ах так, по наитию? Это бывает у таких впечатлительных юношей. Вы уже имели женщину или пробавляетесь онанизмом? Поймите, вы теперь не частное лицо, вы тут у нас на учете, не забывайте этого. Итак, вы ничего не видели, не слышали, вы - образцовый тотальник, который думает только о спасении Европы от жидо-большевизма. Пожалуй, я вас выдвину на поощрение в кампании памяти Гейдриха... *[* "Благотворительная" кампания, проводившаяся оккупантами в протекторате.]
      Башке вдруг повернулся и подошел к Гонзе. И откуда только в руках у него появилась линейка?
      - А что, если поучить вас немного? Так, слегка. Для солидного допроса мы тут не приспособлены. Разве что легкий массаж. Вам не улыбается? Понимаю!