Хромой Орфей

      - Кто же так делает? - Падевет, разойдясь, шутливо ткнул его в грудь. Женится, паршивец, а сам ни гугу! А я-то помню его еще учеником с соплями под носом... Ну не беда, пришли мы, дорогой Войтишек, поздравить тебя малость, пусть у вас... как говорится... с паничкой совет да любовь будет, да смотри не халтурь, ха-ха-ха! Ну-ка, похвались.. А у тебя губа не дура, гром тебя разрази!
      Невеста не успела опомниться, как все трое по очереди пожали ей руку. Она уставилась на них, бледная, и только тогда пошевелилась, когда Гияи сунул ей в руку дешевенький букетик.
      - Значит, кучу детишек, молодая пани, - щедро пожелал Гиян в придачу, - а парня вы для этого дела выбрали толкового, так пусть же у вас будет много маленьких жестянщиков!
      "Ради бога, спасите!" - телеграфировала взглядом милостивая пани своему защитнику, адвокат встрепенулся, и под его умелым руководством инцидент был ликвидирован за несколько секунд. Он со значительным видом заслонил обеих женщин, изобразив на лице учтивую улыбку.
      - Простите, позвольте представиться - доктор Годек... Весьма рад, господа, - он так и сыпал словами, с очаровательной небрежностью пожимая всем троим руки. - Благодарим вас от души, очень мило с вашей стороны, но, к сожалению, неотложные обстоятельства... придется вам уж нас... того-с... извинить... Еще раз большое спасибо, до свидания, господа! Нам пора, не правда ли?
      Он круто повернулся, сбросил улыбку, жестом пригласил дам следовать вперед, и не успели поздравители рта раскрыть, как новобрачные со своими свидетелями уже быстро шли к остановке. В последнюю минуту Швейда успел сунуть оторопевшему Войте сверток с подарками.
      Гм... Они остались торчать на мостовой в своих воскресных костюмах, но ни один из них словом не коснулся того, что сейчас разыгралось.
      Падевет только сдвинул кепку на затылок да вытер лоб тыльной стороной ладони.
      - Н-да, брат, - высказался он лаконично и сейчас же добавил: - Вот жара, верно?
      - Жарковато, - оживился Гиян и губы облизнул; - Сейчас бы... пивка! Ох и напился бы я до отвала!
      Из дверей повалила на солнце новая, многолюдная свадьба, ожили фотографы, и трое рабочих были незамедлительно оттеснены, чтоб, не дай бог, не попали в кадр.
      На трамвайной остановке адвокат поцеловал милостивой пани кончики пальцев.
      - Благодарю вас, друг мой, - прошептала она убитым голосом. - Это было ужасно!
      Он улыбнулся ободряюще.
      - Зато все кончилось. Только еще, как мы условились. - Он наклонился к ее маленькому ушку. - Я немного... того-с... опасаюсь вашей мягкости, а между тем... слишком уж чувствительной быть не нужно, поверьте! Это вредно даже для него. А он, кажется, в самом деле славный малый...
      Алена с окаменелым лицом бросила букетик в урну, спросила каким-то высохшим голосом:
      - Эту комедию ты устроил, Войтина?
      - Нет, - вяло пробормотал он. - Понятия не имею, как это получилось... ей-богу!
      Алеш слушал, вальяжно опершись на столб, и кротко улыбался. Смятение невесты, как видно, доставляло ему известное удовольствие, и он решил насладиться им до конца. Был он на голову выше Войты, с отшлифованной спортом фигурой, на которой даже лохмотья бродяги и те казались бы элегантными. Он излучал неуязвимую самоуверенность, его белозубый смех обезоруживал. С Войтой он держал себя хорошо, даже с неуловимым оттенком сочувственной симпатии.
      Он выплюнул изжеванную спичку.
      - Колоссально, - пустился он в анализ. - Ты обратила внимание на этого чинушу? Вид у него как у оптового торговца осами! - И весело захохотал собственной шутке. - Держу пари, у него геморрой и супруга весом в центнер. А эти три молодца!
      - А что в них смешного? - неожиданно ощетинился Войта, помешав Алешу сообщить свои дальнейшие наблюдения. - Они порядочные люди, - уже совсем тихо закончил он.
      - Оставь, - устало сказала Алена молодому Годеку. - Я не в настроении.
      Что все это значит? - ломал голову Войта, пока они поднимались к вилле по крутой улице. В нем бурлили противоречивые чувства, он в них не мог разобраться. Вагон трамвая, переполненный телами и запахами, шатался из стороны в сторону, бросал пассажиров друг на друга, милостивая пани отважно страдала, обмахивалась надушенным платочком. Ему было чуть ли не жаль ее, но когда он поймал ее беглый взгляд, то уже не нашел в нем той приветливо-ободрительной улыбки, какой она одаряла его вчера вечером. Его охватило совершенно необоснованное, но до странности определенное ощущение, что он сам во всем виноват: в том, что война, что тотальная, мобилизация, что Алена родилась в двадцать четвертом году, и за свадьбу эту он в ответе и даже за духоту в вагоне.
      Войта поднял глаза на Алену и Алеша - они стояли рядом, красивые, стройные, и в этот миг он с предельной ясностью понял, до чего же они подходят друг к другу. Это кольнуло его, он постарался скорее прогнать неприятную тревогу и тут заметил, как Алена ни с того ни с сего подмигнула этому красавцу - так подмигнула, как это делают близкие люди. А когда в полном молчании подходили к калитке, милостивая пани по-прежнему на несколько шагов позади, Войта со странным смущением констатировал, что топает он с правой стороны своей жены, в то время как молодой Годек с великолепной непринужденностью вышагивает с левой. Ну и что?
      Да ничего, конечно, глупости, - он отбросил эти мысли и приравнял к ним свой шаг.
      - Наконец-то дома! - со вздохом облегчения воскликнула милостивая пани на пороге виллы.
      Холл приветливо дохнул им в лицо, за спиной захлопнулась входная дверь, и тут-то на месте, где до недавних пор всегда расходились пути Алены и Войты, у нижнего конца сверкающих перил, это и произошло.
      Что произошло?
      Да, собственно, ничего особенного, только в момент, когда Войта собрался последовать вверх по лестнице за Аленой и Алешем, он наткнулся на непредвиденную помеху. Милостивая пани остановилась на первой ступеньке, прямо напротив него, загородив ему с прекрасно разыгранной неумышленностью дорогу.
      Он не сразу заметил, что она протягивает ему свою холеную руку.
      - Так, - сказала она ласково приглушенным голосом, - а теперь, Войта, я должна наконец-то как следует поблагодарить вас. За себя и за Алену.
      Войту насторожил торжественный тон хозяйки, он поежился, недоуменно поднял на нее глаза, не отпуская руки с перил. К чему это она?
      - С вашей стороны было так благородно... Я ни минуты не сомневалась... И бог даст, представится случай...
      Признательность ее переливалась через край, но милостивая пани ни на шаг не отступила, и он понял все скорее по ее позе, чем по медовым словечкам, порхавшим вокруг его ушей. Он так и замер... Невольно отшатнулся от ее руки, протянувшейся к его волосам, - если не считать этого, он не в силах был двигаться. Нет, ты слушай! Что она говорит?
      - ...Полагаю, нет нужды еще раз повторять, что никаких дальнейших обязательств с вашей стороны отсюда не вытекает... Чисто формальная мера, чтоб не придрались власти... После войны спокойно и дружелюбно мы все приведем в порядок...
      Где Алена? Увидел ее через плечо милостивой пани; она поднималась по лестнице бок о бок с Алешем неестественно медленным шагом и ни разу не оглянулась. Он хотел позвать ее, но не смог выжать из себя ни звука. Оглушенный, таращился он на стоявшую перед ним чрезвычайно приветливую даму и судорожно цеплялся за перила.
      - ...Живем мы одной семьей... Но господи, как же мне отблагодарить вас хоть в какой-то мере? Быть может, вы не обидитесь, нет, вы в самом деле не должны обидеться, если я пошлю вам еще кое-что из одежды покойного мужа...
      Что-то в нем крикнуло, он попятился с выражением ужаса - последний удар был, возможно, нанесен неумышленно, но попал точно в цель. Замолчи! Да замолчи же наконец!
      Наверно, она заметила выражение его лица, потому что осеклась на полуслове; когда он пришел в себя, она уже поднималась по лестнице ступенька, еще ступенька, и вот она наверху, дверь бесшумно отворилась, бесшумно затворилась, и дом разом, стремглав низринулся в перепуганную тишину.
      Тишина дрожала и в нем. Тишина - и никакой боли. Ничего нет.
      Войта провел ладонью по лицу, лицо вспыхивало и тотчас леденело, это было не его, чужое лицо; он озирался, ничего не узнавая, хотя все стояло на своем месте. На столике у двери лежал свадебный букет. Смех?.. Нет, тихо. Он осознал, что держит подарок заводских ребят; взвесил сверточек на руке.
      Поплелся в свой подвал; постоял перед дверью, держась за ручку, - усталый кашель, донесшийся из комнаты, прогнал его. Нет. Забрался в свой чуланчик, упал на стул, уставился через подвальное окно на скудный газон. Картинка с изображением истребителя, клещи, напильник, тиски - он трогал эти вещи, они холодили ему пальцы, зато были надежны, тверды, они не обманывали, не ускользали. Не думать об этом! Потом сорвал бечевку с подарочного свертка. Будильник, солидный кухонный будильник. В коробочке поменьше детская дудочка, под нею шуточный стишок, он едва разобрал слова в полутьме чулана. Сколько будильников починил он? Завел - ничего, покачал будильник - механизм прилежно затикал. Поставил на верстак. Тут и стой!
      И только теперь - будто включили свет - понял все. Упал головой на стол, измазанный машинным маслом, смазкой, заваленный молоточками, гаечными ключами, и закрыл глаза.
      Наверху, этажом выше, царствовала благородная тишина ковров; светлая комната плыла в дневном свете, подобная раковине.
      Алеш валялся навзничь на тахте, бессильно разбросав руки и глядя в потолок. Потом поднял ноги и, упершись ладонями в бока, заработал мышцами икр. Он держал себя с естественной уверенностью друга дома и, казалось, вовсе не обращал внимания на Алену, ходившую по комнате в домашних туфлях.
      Она остановилась у окна, грызя ногти.
      - Послушай, может, перестанешь?
      - И не подумаю, - спокойно ответил Алеш.
      Однако он скоро опустил ноги, с удовольствием переводя дух; когда Алена прошла мимо, он опытным движением обхватил ее бедра. Она отбросила его руки.
      Его недоумение было трогательным:
      - В чем дело?
      - Ни в чем. Поменьше вульгарности, сэр, - обрезала она его. - Я замужняя женщина...
      - Ах да! - он хлопнул себя по лбу, кивнул. - Да, да!
      - И кроме того, я не в настроении.
      - Сочувствую. Хотя и не понимаю причины.
      - Причина, быть может, та, что я не так уж цинична, как ты думаешь. - Она отвела со лба перепутанные волосы. - Еще не стала такой...
      - Наоборот! - Он перевернулся на бок, оглядел ее с вызывающим выражением превосходства, которое она не выносила, и оскалил свои безупречные зубы. Дело куда хуже. Главное, не пытайся переделывать людей. Напрасный труд, кошечка. Ты для этого ужасно непоследовательна.
      Алена словно и не слушала его; обессиленная, рухнула она в кресло, перебросила ногу на подлокотник, запрокинула голову. От этого выгнулась ее пышная грудь, волнистые волосы, отсвечивая медовым блеском, струились на ковер. Алена ковырнула ногтем обшивку ковра.
      - Слыхал, как она?.. "Вы вели себя благородно..." - передразнила она мать. - Фу! Ворона! И твой трепач папаша тоже...
      - Подозреваю, что в их годы мы будем до странности походить на них.
      - Ты - может быть, - вспыхнула она. - А я - нет! Нет!
      - А именно? - с сомнением протянул он.
      - Сбегу! Удеру! Мне тошно от всего этого, понял?
      Добродушно расхохотавшись, он повалился на спину.
      - Да разве это тебя отпустит! Ты без этого и жить не сможешь. Оно, видишь ли, въедается в кровь. Я тоже не могу, но я хоть не боюсь признаться! Стоп! быстро переменил он тон, когда Алена злобно передернулась. - Поищем хотя бы более оригинальный повод к ссоре! Я сегодня очень тебе противен?
      - Ужасно! И я просто не понимаю, почему не прогоняю тебя.
      - А я тебе объясню: потому что все равно потом приплетешься... И сама это знаешь... Послушай... ты заметила, как наши предки спелись? Прямо голубки! Не первой свежести, однако для своих лет еще ничего. Особенно в полумраке. Колоссально! У них уже все слажено.
      - Что ты имеешь в виду? И не можешь ли ты хоть на минуту прекратить свой идиотский смех?
      Алеш постучал пальцем в стенку, оценивающе сказал:
      - Домишко построен довольно солидно. У папочки твоего вкус был не так чтобы очень, зато деляга был...
      - Как бы пан... того-с... того-с... не просчитался, - презрительно возразила Алена.
      - Исключено, - возразил Алеш, копируя голос своего отца. - Этого в его практике еще... того-с... не случалось. Видимо, он подумывает о двойной свадьбе. Со временем все, по-видимому, утрясется... И так далее. Ясно?
      Алена возмущенно замотала головой:
      - Совершенно неясно.
      - Ах да! Забыл... - Он утомленно улыбнулся ей, протянул руку, стал перебирать пальцами прядку ее волос. - Пожалуй, мне лучше проститься, не мешать семейной идиллии? Понятно... Супруг в подвале... Возможно, он там мастерит семейный автомобиль. Педальный.
      Алена вырвалась, порывисто встала.
      - Какой ты грубый!
      - А что? - притворился он удивленным. - Да, послушай! Как, собственно, твоя фамилия? Я в этой свалке и не разобрал.
      Она сначала повернулась к нему спиной, потом строптиво глянула в лицо и с вызывающей четкостью произнесла:
      - Сыручкова... Здорово, да? Ну и что?
      Она ждала, что Алеш просто заржет от удовольствия, но он любил неожиданные эффекты и потому только кивнул с сострадательным видом, приложил палец к губам:
      - Тише, зачем же всех посвящать в это, кошечка! При наших, пожалуйста, ни гугу, а то эта фамилия вызовет у них нежелательные ассоциации из области гастрономии...
      - Да уж, для этого они достаточно тупы! - отрезала Алена.
      - Верно, впрочем, могло быть и хуже, - понимающе согласился он, как бы желая утешить. - Знавал я одного по фамилии Фрк*.[* Буквально: "Фррр!" (для звукового изображения полета птицы); в переносном смысле - болтовня, сплетня и т. п.] Представь - Фрк! Да еще - Адальберт. Колоссально, правда? Болтали даже, будто он - с такой фамилией! - стал членом масонской ложи... Так что видишь, и с этой фамилией можно ходить по земному шарику, жениться, наделать много других Фрков...
      - Перестань трепаться! Войта - славный парень, ясно?
      - Да я последний, кто в этом усомнится, кошечка. - Алеш сел на тахту, взъерошил волосы, зевнул с некоторой скукой. - Гм... Он, может, даже лучше, чем ты в силах вообразить. Незачем защищать его. Я к нему испытываю даже некоторую симпатию. Алена беспомощно вскинула руками.
      - Симпатию... Ты это серьезно? - Совершенно. Мне было неприятно за него. Признаюсь, довольно гнусная комедия. Да что делать?
      Она круто обернулась, будто ужаленная.
      - Так почему же ты это допустил? Почему не сделал этого сам? Я тебе скажу. Потому что ты умеешь только пялить глаза да хихикать. А он мне помог, он лучше тебя, хотя он простой рабочий...
      Алеш с любопытством следил за ее вспышкой, делал понимающий вид вероятно, не хотел раздражать ее еще больше.
      - Вполне возможно. Истерия, правда, тебе идет, но мы-то с тобой можем разговаривать на равных, правда? Не понимаешь, почему я не мог этого сделать?
      - Нет, не понимаю! Не понимаю, почему ты не мог.
      И это не вывело Алеша из равновесия.
      - Потому что между нами это было бы серьезно. А так, пусть это довольно безвкусная комбинация - в конце концов прими ее как не очень удачный анекдот, зато после войны запросто сможешь переиграть и начать с другого конца. Не отрицаю, что на другом конце, возможно, буду я.
      - Я вне себя от счастья, - презрительно отрезала она. - Мол, после войны будет видно.
      - А как же! Ведь кто знает, что тогда будет? Я должен прежде доконать свою юриспруденцию и малость оглядеться в жизни. Тебе, конечно, все кажется просто: свобода, чешский лев опять стряхнет с себя оковы, люстры зажгутся, на каждом углу будут наяривать джазы. А станет скучно - махнешь на Флориду. Довольно забавно, когда это представляет себе женщина с такой развитой грудью, как у тебя, только еще вопрос, какие эта самая свобода примет формы? А может, она окажется нам вовсе не по нутру?..
      - А! Следуют рассуждения на излюбленную тему. Знакомо!
      - Не сомневаюсь, тебе отчаянно скучно слушать такие рассуждения, сочувственно сказал он и тут же с очаровательной наглостью прищурил глаза. - К тому же мне еще не совсем ясно, люблю ли я тебя вообще. У меня ведь такая сложная натура...
      Алена оцепенела, на миг ошарашенная такой грубой откровенностью, но сумела оценить ее: есть все-таки размах у этого молодчика, даже в наглости он умеет оставаться невероятно милым. Она шагнула навстречу его рекламной улыбке и даже позволила обхватить себя вокруг бедер.
      Задумчиво посмотрела ему в глаза.
      - А главное, ты настоящий мерзавец, - деловито констатировала она.
      - Еще что скажешь? Не стесняйся.
      Она выдохнула:
      - Я, кажется, ненавижу тебя...
      - Может, серной кислотой? - посоветовал он, озабоченно сдвинув брови и не переставая гладить ей бедра.
      Потянул к себе - она не удержалась, только глаза прикрыла, упершись ладонями ему в плечи, размякла у него под руками. Господи, - подумала, уже покоренная, - вот всегда так: глупая ссора, борьба с его самоуверенностью, его невозможный, отвратительный, раздражающий смех, потом слабость...
      - Для постели я тебе, видно, хороша...
      - У-у, - передернулся Алеш, - ты сказала это, как соблазненная горничная. Когда наломаете спичечных головок в стакан молока, Мари? - Он весело хохотал под ее ладонью, которой она старалась закрыть ему рот. - И хороша! Ты роскошная, бешеная и совершенная... бесстыдница!
      Он прижался лицом к ее животу, опрокинул ее на себя. Настраивал ее, как опытный музыкант: волосы, поцелуй возле уха, от этого постепенно и неудержимо тает ее ребяческое сопротивление, потом ладонь скользнула по бедрам вверх, проникла под блузку.
      - И признайся: ты ни о чем не жалеешь!
      - Страшно! - всхлипнула Алена и схватила его за волосы. - Молчи! Не хочу ничего слышать, видеть, ни о чем думать не желаю! И тебя я не люблю, я глупая, подлая... и еще не знаю какая...
      Ветер прилетел из сада, тронул занавески.
      Кларнет? Откуда-то донеслись его фиоритуры, к ним присоединились отчаянно фальшивящие, визгливые скрипка и гармошка. Дикая какофония ворвалась в белую комнатку, разогнала дрожавшую тишину. Все это звучало почти нереально - полька пыталась прыгать, как пьяная коза.
      Что это? Алена и Алеш изумленно переглядывались.
      Эста, эста, эм-цара-ра... Казалось, играли в саду.
      Алеш встал с решительностью защитника, подошел к окну посмотреть. Заглянув через плотную занавеску, он так и скорчился от смеха.
      - Колоссально! По-видимому, этому конца не будет... Перед запертой калиткой торчали три комические фигуры в потертых костюмах - бродячие музыканты низшего сорта, такие уж только шатаются по свадьбам, выкачивая свои грошики из карманов развеселившихся дядюшек и тетушек. Они упорно трудились. Самый тощий, моргая, поднял глаза на пустые окна, нажал кнопку звонка. Трррр! - зазвенело по примолкшей вилле. Отклика не было. Минута удивленной тишины. Музыканты с упорством рассматривают номер виллы. Еще и еще раз заухала полька, потом "Мою милую ведут от алтаря", и опять: тррррр!
      - Пойди посмотри, - надсаживался от смеха Алеш, - это ведь в твою честь играют, кошечка! Оригинальные ребята... У этого, со скрипкой, грация балаганного зазывалы. Мамочки, помру!..
      Он почувствовал Алену за спиной, оглянулся, но, увидев ее лицо, перестал смеяться.
      - Что с тобой?
      - Ничего.
      - То-то же! В чем, собственно, дело? Чепуха все это!
      Алена кусала губы, заткнула уши - заезженный мотивчик невыносимо терзал ей слух. А он тоже слышит? Несомненно. Каково ему-то? И когда она повернулась к улыбающемуся человеку, стоящему рядом, все в ней сжалось от отвращения. Алена в ужасе крикнула:
      - Ради бога, уйди! Скройся с глаз! Неужели не можешь понять, что мне нехорошо?.. От всего нехорошо!
      Она закрыла глаза и услышала издали его голос:
      - Пожалуйста... Как угодно, Алка. Видимо, нет смысла... Впрочем, тебе стоит только спуститься в подвал. И музыкальное оформление есть... приятного развлечения!
      Он пошел прочь, но не успел взяться за ручку двери, как его нагнал окрик Алены:
      - Погоди! Ничего ведь такого не случилось...
      Музыканты разом оборвали. Через плотную занавеску видно было, как они растерянно топчутся, поворачиваясь во все стороны, в который раз, звонят, пожимают плечами.
      Только сирены, возвестившие городу полуденный налет, отогнали бедняг от калитки.
      VIII
      Апрель еще насвистывал под пасмурным небом, но утра уже звенели пеньем птиц и пахли терпкой свежестью редиски.
      С того дня Гонза ездил на завод утренним поездом; отчасти из упрямства, но для себя он легко обосновывал это. Ничего нового. Просто в соседнем купе была она. Гонза до сих пор не осмеливался занять место рядом с ней или напротив нее. Он погружался в мысли над книжкой, раскрытой на коленях, а если в купе никого не было - вытаскивал из кармана блокнот, огрызок карандаша и принимался писать. Название "Баллада о переднике"! Эпиграф из Терезы Планэ - это самое легкое. А как дальше? Дело шло туго, от тряски карандаш скакал по бумаге, мысли рассеивались, ускользали от слов. Начни снова! Сколько бывает начал? Вариантов - тысячи. Гонза лелеял эту ненаписанную и до боли прекрасную историю, и всякий раз как брался за карандаш, от волнения у него чуть побаливал живот. Наконец-то вот то, что нужно! Только как изобразить это на бумаге? Фразы, слова... Нет, нет, не то! Сначала! Вот это из Ванчуры, это - из Шульца... да нет, я ведь чувствую-то не так, не мое это. Надуманное. Но где же мы? "Ты млеком должен слово омывать..." Галас! Ох, как противно храпит этот чурбан напротив... Сначала! Белая плоскость бумаги изводила - злобно порвал ее, написав несколько фраз, а под ней - новый листок, открылся перед ним пропастью, жестоко равнодушный к его мученью. Писака! Долго грыз карандаш, потом сдался, сунул блокнот в портфель, между "Кандидом" Вольтера и котелком с кнедликами; покорно вернулся к действительности. Впрочем, и она не так уж плоха.
      Потому что часть этой действительности - девушка в соседнем купе. Ездят вот так: вместе и все же каждый сам по себе, и Гонза не в силах постичь, как сумела она за столько дней не задержать на нем своего задумчивого взгляда. Объяснение - если отбросить то, что подсказывает фантазия, - наверное, трезво и просто: попросту он ее не интересует. И тут ничего не поделаешь. Может, есть у нее кто-нибудь. А ты-то что же? Странная вещь: Гонза не мог уже хорошенько представить себе, как это вдруг подойти, заговорить с ней - после стольких часов нерешительности! Видно, это должно случиться иначе, неожиданно, и фантазия охотно предлагала ему самые разнообразные решения. Например: во время ночной смены кто-нибудь будет к ней приставать, он подойдет и даст ему в зубы. Это по-рыцарски. Только, как назло, никто не собирается приставать к ней, значит надо ждать, вооружиться терпением; то, есть свойством, совершенно, у него отсутствующим. Но что будешь делать?
      Паровоз уже отфыркивался на станции; Гонза соскочил на перрон, пошел следом за нею в спешащей угрюмой толпе; обычно уже на, деревянном мосту над путями он терял ее из виду.
      Все шло сегодня как по маслу. Мелихар был в благодушном настроении и потому, поймав вопросительный взгляд Гонзы, понимающе ухмыльнулся.
      - Вижу вас насквозь, молодой. Смотаться хотите.
      - Если можно...
      Мелихар поскреб в затылке, высказался:
      - Ох и пройдохи же вы, тотальники! Без году неделю на заводе, а уже... Смотри, шею свернешь!
      Гонза знал, что воркотню эту нечего принимать всерьез, на Мелихара положиться можно, но все равно бегство следовало обставить различными мерами предосторожности: кто-то должен за тебя отбить карточку, и не всегда легко миновать проходную, где караулят два веркшуца; для этого существовало много приемов, в высшей степени индивидуальных и совершенствуемых опытом. Главное установить, кто из веркшуцев дежурит. Случались между ними добродушные папаши, завербовавшиеся по глупости или из врожденного отвращения к труду, - этих уже от страха мороз по коже подирал, они не орали на рабочих, не доносили; и если самим ничего не грозило, отворачивались, когда ты проскальзывал мимо стеклянных дверей караулки, и преспокойно считали ворон. Другие были взяточники. Оглянувшись, не следит ли кто, откровенно протягивали лапу. Давай сигаретку! Нету? Тогда катись обратно, пока пинка в зад не получил! Выработался твердый тариф: за одну "викторку" - просто уход; за две ты проходил с набитой сумкой без всякого осмотра; за пачку - спокойно выкатывай детскую коляску, которую смастерил в рабочее время из краденого дюраля, а за несколько пачек выпускали без бумажки хоть целый грузовик, груженный углем или изделиями подпольных мастеров. Конечно, и этому "бескорыстному" типу веркшуцев не следовало особенно доверять. Встречались, однако, настоящие изверги, фанатичные стражи порядка, доносившие на рабочих со сладострастием. В большинстве своем это были судетские немцы, негодные к фронтовой службе, калеки; они счастливы были напялить любую форму, лишь бы она скрыла их неполноценность, лишь бы давала право орать на людей. К счастью, таких становилось все меньше, и каждое новое героическое отступление вермахта на заранее подготовленные позиции удивительным образом смягчало их. Но все равно с этой разновидностью веркшуцев сговориться было невозможно - их надо было перехитрить.
      Гонза козырнул Мелихару и побрел прочь.
      Милана он застал возле железного шкафа, в котором подогревали свои котелки те, кто мог себе позволить пренебречь гостеприимством заводской столовки. Милан сосредоточенно выдалбливал ложкой из котелка сухую мятую картошку и алчно поглощал ее, ни капельки не интересуясь окружающим.
      - Хоть бы спрятался куда. Только что тут болтался Каутце с Мертвяком.
      Милан невозмутимо поднял глаза, пробормотал с полным ртом:
      - А пусть он меня поцелует в... Где много запретов - нет ни одного. Рванем?
      - Если будет тревога.
      Гонза вытащил свой котелок, задвигал носом, как кролик. От горячего смрада, шедшего из шкафа, его всегда мутило. Есть до обеденного сигнала было, правда, строго запрещено, но нужны же человеку скромные радости, минутки роздыха, когда можно дать себе волю. Если перекусить раньше сигнала, можно продрыхнуть обеденный перерыв в раздевалке, на скамейке, придвинутой к калориферу, что являлось неотъемлемой частью тайного сибаритства. - Железно, произнес Милан, тщательно выскребая дно котелка. - В половине первого они будут в небе как из пушки. - Он кончил есть, аппетитно причмокнул, сунул котелок в сумку, вытер губы тыльной стороной ладони. - Американцы обожают точность. Это мне импонирует, хоть они и капиталисты.
      Оглядевшись, Гонза присел за шкафчиками, чтоб не видно было из цеха. Он вяло пережевывал невкусную еду и, только поймав на себе голодный взгляд Милана, догадался:
      - Хочешь? Мне что-то сегодня не лезет в глотку.
      - Давай!- оживившись, воскликнул по-русски Милан и с волчьим аппетитом набросился на остатки паприкаша.
      Милан мог есть все подряд. Порой видели, как он в заводской столовой энергично подчищает тарелку с кровяной колбасой или картошкой или знаменитое "крупотто" *,[* Слово образовано по насмешливой аналогии с "ризотто", то есть не рисовая, а крупяная каша.] обращавшее в бегство кого угодно, а он ел с таким видом, будто это изысканнейшее лакомство. "Ты жрешь, как Балоун" **,[** Персонаж из книги Я. Гашека. "Бравый солдат Швейк".] - сказал ему однажды Гонза. Милан покачал головой, нахмурился. "Ошибаешься, друг! Не воображай, будто мне нравится эта Schweinerei! ***.[*** Свинство (нем.).] Иной раз и мне тошно, да надо... Мне чахотка грозит, - деловито пояснил он. - От нее загнулось большинство моих родичей. Надо мне как можно больше жрать и нельзя курить. С легкими у меня дрянь дело, зато желудок что-то особенное. Мне, знаешь, вовсе неохота сейчас давать дуба... Не то чтобы я дрожал за свою шкуру, как гнусный мещанин, но я хочу дождаться той поры, когда Советы вышвырнут отсюда фашистов. И революции!" Возбуждение странным образом красило его некрасивое лицо. И все же Гонза ему не верил. "А если революции не будет?" - поддразнивал он Милана.
      Тот смотрел на Гонзу с неподдельным изумлением, как смотрят на ребенка, опросившего, взойдет ли завтра солнце, и снисходительно хлопал его по спине: "Будет! В гимназии тебя всяким дерьмом пичкали. Школа была на службе у буржуев. До сих пор ты, верно, читал только ерунду. Придется с тобой повозиться. И не вздумай ерепениться, - заранее пресек он обиженные возражения Гонзы. - Голова у тебя хорошая, только беспорядок в ней. Может, ты за капитал? Ждешь в наследство фабрику? Если да, так прямо и говори, тогда я тебе в ухо дам! Тогда ты мой закоренелый враг, и со временем тебя ликвидируют как класс. А у тебя задница из штанов вылезает, как у меня, и потому принадлежишь ты к мировому пролетариату". Последние слова он выговаривал с гордостью, непонятной для Гонзы и немного смешной.
      К чему это? - уныло рассуждал Гонза.-Я тоже за социальную справедливость в мире, но меня прежде всего интересует человек как индивидуальность, вне этих совершенно внешних отношений - буржуй, пролетарий, революция, коммунизм... Конечно, мои представления обо всем этом довольно туманны, но что могут сказать подобные понятия о тайне человеческого бытия, о смысле его существования? Обо всех этих загадках, с которых, пожалуй, одна поэзия еще может на секунду сорвать покровы!
      Порой Гонза вступал с Миланом в ожесточенную дискуссию и чувствовал, как скудны его аргументы. Он просто слишком мало знал. Но так или иначе, а Милан фантазер! У него мессианский комплекс. Недавно, когда оба они сбежали с ночной смены и шагали по дороге под ветреным небом, Милан, особенно разоткровенничавшись, признался, что мечтает пасть во время революции. Ничего более прекрасного и возвышенного он, вероятно, не мог себе представить.
      "Погибать - так с винтовкой в руке, за победу коммунизма. Только не медленно загибаться на своей кровати, от чахотки... Ни за что! "Чапаева" читал? Вот герой! Не читал? Я принесу..."