У него снова возникло леденящее чувство, что он перед судом. Вздор! Он отряхнул его и продолжал говорить, как граммофон, который забыли остановить. Допустим, они хотели сделать из него подсадного - термин, который он впервые услышал от Мелихара, - и накрыть через него весь "Орфей", а может, и еще кого... тех. о ком мы даже не знаем. Но ясно одно: кому-то, безусловно, про нас известно! Он привел веские доказательства. Мы не одни, кто-то постарался капнуть, причем кто-то с нашей стороны! Может быть, есть целая группа, связанная с высокими кругами, может, из руководства, с большими возможностями. Например, эти акты саботажа! Может, таких групп гораздо больше. Среди рабочих - кто знает? Надо любой ценой установить с ними связь, потому что одни мы ничего не добьемся и провалимся все поголовно.
      Он кончил, скользнул взглядом по лицам товарищей и с замиранием сердца увидел, что они отводят глаза в сторону. Тут он взорвался:
      - Да говорите же, черт побери! Что у вас - язык отсох?
      Бацилла испуганно опустил голову на грудь, Милан харкнул в платок, Войта кусал губы, блуждая взглядом по стенам. "Орфей"! Так вот чем все кончается, и это после всех торжественных клятв! Возможно ли?
      - Как будто я пришел не по тому адресу. Ну же, Павел! Войта! Неужели я не заслужил... Что случилось?
      Павел, собравшись с духом, обратился ко всем:
      - Кто хочет высказаться? Что же вы молчите?
      Не получив ответа, он устремил из полумрака на ничего не понимающего Гонзу сочувственный взгляд и слабо махнул рукой.
      - Нет... ничего особенного. Дело не в том, и нет смысла... - Он как-то странно запинался, будто каждое слово стоило ему мучительных усилий. Понимаешь... никто из нас против тебя лично ничего не имеет. Не может иметь. Мы верим, что ты держался молодцом. Если б ты проговорился, ни один из нас не сидел бы сейчас здесь. Этого никто у тебя не отнимает. Мы хотели тебя позвать, когда ты придешь в себя, и сказать тебе о нашем решении, но ты пришел сам... Ну что поделаешь? Оказалось, что ты нарушил главное обещание, которое мы дали друг другу в самом начале... и это... пойми...
      - Обещание?
      - Погоди, мы долго об этом толковали, поругались даже, но... Все, что ты нам сказал сейчас, мы учтем, но... - тут и Павел отвел глаза в сторону и слегка задохнулся, - но без тебя!
      Кто-то прошел по галерее, половицы жалобно заскрипели. Все остановилось. Два слова звучали невыносимо долго, отдаваясь в четырех стенах; Милан выпустил коробочку из рук, она шлепнулась на стол - все, вздрогнув, обернулись. Стыд, темная печаль и сомнения.
      - Значит... - хрипло вырвалось у Гонзы.
      - Да. Так необходимо.
      Приговор был вынесен, и все почувствовали какое-то облегчение; только осужденный не понимал. Рассматривал свои пальцы, потом снова стал бессмысленно шарить у себя в кармане, и Милан снова протянул ему свою коробочку. Гонза устремил на него неверящий взгляд, и пальцы у него так дрожали, что он не мог скрутить цигарку. Без тебя!..
      - Вы что, ошалели, ребята?
      - Нет, - возразил уже твердо Павел, выпрямившись.
      - Но ведь я... я же правда ничего не выдал! Я не хвастаюсь!.. Не знаю, как было бы, если б меня прижали в гестапо, мне повезло, но клянусь вам, ребята... Мертвяку я ничего не сказал! Ничего! Поверьте мне! Ровно ничего! Подохнуть мне на этом месте, если вру!..
      - Никто и не утверждает, что там...
      - Так где же, черт побери? - воскликнул Гонза уже вне себя, но пристальный и словно неумолимый взгляд Павла лишил его уверенности.
      - Ей. - Павел наклонил голову. - Я сам с ней говорил. Все ты ей про нас выболтал. Этого ты не станешь отрицать.
      Удар был нанесен с неожиданной стороны. Свет лампочки резал глаза, по телу растекалась слабость. Да, этого он не отрицает. Это так. Они правы. Мелихар, Павел, Милан, все. Зачем я тогда рассказал ей? Сам не знаю. Они, конечно, думают - и в этом мне их не разубедить, - что мне захотелось похвастаться, блеснуть перед ней! Впрочем, разве это не так - пусть хоть отчасти? Да теперь уже все равно. Остается стиснуть зубы и уйти, как побитая собачонка.
      Он встал, бледный, нагнулся, чтобы взять плащ, никто его не удерживал. Ждут, когда я испарюсь, пришло в голову, пока он одевался. Жаль. Он заметил расстроенный и сочувствующий взгляд Бациллы, этот жирный добряк с трудом сдерживал желание сказать ему что-нибудь утешительное; Павел сидел подавленный, полный отчаянья; но лицо Милана - лицо беспощадного судьи после приговора - заставило Гонзу заговорить.
      - Мне нечего объяснять, - выдохнул он, с усилием выпрямляясь, - это было. Если б я мог, я взял бы обратно все, что сказал ей, хоть в этом-то поверьте мне, ребята. Я подчиняюсь вашему решению... Понимаю вас... Ну что ж! Но я прекрасно представляю себе, кто торжествовал по этому поводу, - закончил он, вперив взгляд в Милана.
      - Оставь, - прервал его строго Павел. - Ты ошибаешься.
      - Может быть. Но теперь это уже не имеет значения. Я не стану выклянчивать милости. - Он говорил, чувствуя, как слова беспомощно хлопают крыльями. Надеюсь, вы не думаете, что это она меня выдала! Вчера на Вацлавке забил фонтан нефти... Не верите? Но это куда правдоподобней. Я знаю, что мог бы сказать Милан, наизусть знаю. Личные чувства - в сторону! Может, он и прав со своей точки зрения, но это холодная, нечеловеческая правота, она для меня неприемлема. Я пошел на это добровольно, потому что до конца жизни не простил бы себе, что уклонился. Но... больше не могу! - Комок подкатил к горлу, он продолжал: - У меня нет никакого мировоззрения, как вот у Милана, и я этого не скрываю... никакого бога, никакой философии, я ни с кем и ни с чем не связан. У меня есть только она. И я не променяю ее ни на что, ни на какую фикцию будущего рая, в который я не очень-то верю, ни на какую идеологию. И ни на какое будущее! Без нее я никакого будущего даже не представляю. Мне наплевать на все. Я гордился "Орфеем"... но могу обойтись и без него. И не останусь одиноким. Не пожертвую ради этой глупости самым важным, что я нашел. Что я должен был сделать? Отказаться от нее? Нет, можете считать меня хоть скотиной... Тебе, Павел, я удивляюсь... Неужели ты не понимаешь...
      - Нет, не понимаю! - Павел нервно взъерошил рукой свои светлые волосы. Этим не объяснишь, почему ты проболтался!
      - Почему? Я и сам теперь не знаю. Но это уж все равно. Может быть, потому, что верю ей. Как самому себе. Может быть, более того - потому что не сумел что-то скрывать от самого близкого человека... потому что... это...
      Довольно! Довольно! В глазах у него уже накипали слезы, и все в нем собиралось взорваться; он на ощупь искал ручку двери, чувствуя, что больше не в силах говорить.
      Ему удалось бы уйти, если б Милан, все время сдержанно молчавший, не пригвоздил его к месту.
      - Я одного не пойму. Если ты так ее любишь, то хоть поинтересовался бы, с кем она встречается... С кем таскается по ночам...
      - Заткнись! - оборвал его Павел.
      Поздно.
      - Что ты сказал? - промолвил дрожащими губами Гонза. Новый удар и опять с неожиданной стороны - он зашатался под ним. Но тотчас словно оцепенел. Повтори!
      Дрожь охватила его.
      Милан успел только поднести руку к лицу для защиты.
      - Зачем же я буду... Сам проверь, черт возьми!..
      Он не договорил. Попробовал освободиться, оторвать пальцы, с судорожной силой вцепившиеся ему в горло. Гонза тряс его, поднял со стула, как тряпку.
      - Говори! - хрипел Гонза у самого его лица. - Скажи еще раз, ты... скотина... я убью тебя, убью, если ты коснешься ее своей ядовитой слюной, ты, грязная крыса...
      Только теперь все опомнились от неожиданности. Кинулись разнимать, вырвали Милана, который уже хрипел; шум, паденье стульев, сиплое дыханье отвратительной драки, в этом дьяволе не узнать было прежнего Гонзу, он обезумел, он убил бы, если б Павлу и Войте не удалось общими усилиями вырвать у него из рук совершенно обессилевшего Милана.
      - Убью тебя, сволочь, пустите меня! Я убью его!
      - Довольно! - сипел Павел, почти теряя самообладание и дрожа от гнева. Держите его, ребята! Тише ты!
      Войте удалось завести Гонзе руки за спину, Павел толкнул Милана на стул и загородил его собой.
      - Хватит, опомнись, сумасшедший!
      Не успели они прийти в себя и собраться с мыслями, как Гонза, резко мотнувшись в сторону, вырвался из рук Войты, и дверь за ним захлопнулась. Удар грохнул по засыпающему дому и разлетелся по галереям, промчалась буря торопливых шагов по деревянной спирали лестницы, и настала тишина, испуганная, зыбкая тишина.
      Они старались не смотреть друг на друга. Милан сидел, неестественно наклонившись вперед, измученный, судорожно кашляя и вытирая взмокший лоб грязной рукой. Он дышал открытым ртом, как загнанная птица, и глядел в пустоту.
      - Послушай! - взорвался Войта. - Если ты это выдумал...
      - Что вы на меня таращитесь? - голос Милана сорвался смешной фистулой. За кого вы меня принимаете? Что я - из пальца высосал?.. Мне Лекса сказал, значит, железно! Он знает всю историю с ее братом и врать не станет. Лекса не врет! Он все знает. Что же мне было - молчать? Он обязался - значит, это уж не его личное дело! Знаете, что могло быть с нами?
      Это звучало убедительно, но он все же чувствовал, что слова его вызывают в них какой-то молчаливый и в корне нелепый протест, который заставил его продолжать:
      - Конспирация имеет свои законы, - опять он говорил, как проповедник. - Вы до невозможности сентиментальны. Я сказал это и для его пользы, факт! Я тоже представляю себе, каково ему будет, но в таких делах сострадание побоку, слишком многое поставлено на карту.
      Никто не возражал, но атмосфера была отравлена. И хотелось убежать от своего собственного стыда, вон из этой душной дыры, но они все сидели, погасшие и угнетаемые нарастающим чувством бессилия и бесплодности всякого начинания. Хоть плачь! За шторой затемнения опять заскрипели половицы и в тишине, упрямо разъединяющей их, нереально стучал маятник.
      - Так что же? - послышался из тени голос Павла. - Нас ведь еще четверо, а?
      Он вытащил из-под кушетки картонку с бумагой и поставил ее на стол.
      - Я составил текст новой листовки. Надо ее как можно скорей выпустить, иначе Мертвяк убедится, что напал на след. Правильно?
      Ответа не было. Растерянность. Никто не пошевелился.
      Кроме Бациллы.
      - Я... - промямлил он с затуманенными глазами. - Я не знаю, ребята... я больше не могу... я не уверен, что мы правы... ведь он нас не выдал... и мне как-то не по себе.
      - Не мели чепухи, Бацилла, - прервал его с отвращением Павел. - Мы что, вчера слова на ветер бросали?
      - Нет, ребята, это не чепуха, и я...
      Беспомощный жест пухлой руки повис в воздухе. Как им растолковать? Словами не опишешь: этот постоянный страх, который медленно сдавливает тебя, и вот ты раскалываешься в нем, как орех между створок щелкунчика. С той ночи он ни разу глаз по-настоящему не сомкнул, и мягкая постелька его, устланная пуховыми перинами, превратилась в котел с кипящей смолой. Ягненочек, детка, я позову доктора, что с тобой? Мамуля, бедненькая, не подозревает, что нависло над ее ягненочком. В какую я влип историю! Какой дьявол напел мне в уши? Тщеславие! Молодчина Бацилла, герой! А что, если и маму будут бить? Он хватался за голову, метался по потной простыне и хныкал от отчаяния. Др-р-р-р! Звонок. Уже идут, уже ломятся в дверь - кулаки, револьверы, сапоги, внизу возле тротуара ждет машина. Конец! Каждый звонок вырывал его из постели, он весь трясся, прижавшись ухом к двери комнатки, напрягая слух. Ненадолго отлегло от сердца: нет, это только тетя из Дейвиц. Если все это кончится благополучно, но едва ли, так... что? Он договаривался с судьбою, готовый на что угодно: все раздам бедным - дом, деньги, библиотеку... Стану просто Бациллой. Лишь бы пронесло мимо! Что это? Остановилась машина?.. Хуже всего было во время засыпания, закроешь глаза - и... колючая проволока, решетка, побои.
      - Должен вам сказать, ребята... я дерьмо. Не гожусь я, видно, для этого дела и не знаю, выдержал ли бы, как Гонза, если б меня начали бить...
      Позорное признание растаяло в смущенной тишине, и никто не удивился. Лучше не думать, что было бы, если б Мертвяк поприжал его! Павел оглянулся на Милана: сейчас Милан обрушится на этого несчастного, обдаст его целым ливнем отборных ругательств: буржуй, обжора, трусливое брюхо! Катись отсюда! К мамуле! Под перинку!
      Но Милан поднял голову, обвел присутствующих взглядом и, увидев их ждущие глаза, откашлялся.
      - Что вы на меня уставились? Он хоть сумел об этом прямо сказать. Никто из нас ни в чем не может его упрекнуть. - Потом Милан прибавил с лихорадочным блеском в глазах: - И я меньше всех...
      Изумление, которое он прочел в их глазах, не остановило его: он не позволил своим глазам уйти от их взглядов и рассказал им все о себе. Он запинался, он вонзал себе ногти в ладони и не щадил себя.
      - Я думал, что преодолею, но это сильней моей воли, моих убеждений, моего разума. Лекса знает это за мной, помните, как он предостерегал вас насчет меня... Тот раз, возле конторы, когда нас заметил веркщуц, помните? Я тогда ведь смылся, ребята! Сбежал, как трус, не думал ни о чем, кроме как о своей шкуре. И не признался вам в этом, да! Я не хочу отступаться от дела, не хочу, мне тошно было бы жить, но теперь я должен был сказать вам это. Решайте сами! - успел он прибавить перед тем, как новый приступ кашля заставил его замолчать.
      Что-то всплывало на поверхность - такое, чего никто не ожидал. Гнусный вечер! Выломился один кирпич - и другие посыпались, вся стена вот-вот рухнет, конец, конец "Орфею"!
      Первым встряхнулся и заговорил Павел:
      - Тебе надо прежде всего лечь в постель и лечиться, Милан. Болтаешь черт знает что, у тебя просто жар. - Он положил руки на колени и совершенно спокойно оценил ситуацию.- Похоже на то, что мы промахнулись. Корить друг друга бессмысленно. Уговаривать тоже. Жаль. Конечно, войну выиграют и без нас, это ясно, и никто не должен ни в чем себя упрекать... Желание у нас было. Я хотел сказать вам сегодня важную вещь. Я встретил одного старого знакомого, это замечательный химик. Пожалуй, пора бы нам перейти от листовок к другому понимаете? Взрывчатка... Может, ему удалось бы, хотя вообще-то он не хочет иметь с этим ничего общего... Но теперь уж о чем толковать...
      Он встал, обвел взглядом грязные стены каморки, задерживая глаза на отдельных предметах убогой обстановки, коснулся подушки с выцветшим рисунком, провел пальцем по абажуру на лампе, поиграл шнуром от шторы затемнения. Встал у окна спиной к остальным и засунул руки в карманы дешевеньких брюк.
      - Что касается меня, - промолвил он глухим, но совершенно твердым голосом, - то я буду продолжать. Я не бахвалюсь. Я не герой и испытываю страх, как все люди. Но я должен, ребята... Есть вещи похуже страха...
      Где-то заскулило радио и. торжественно пробили часы. Левый край шторы был сильно разорван, и на это место он когда-то наклеил заплату. В конце галереи хлопнула дверь, зажурчала вода, дом засыпал, но еще жил - корабль, неосвещенный корабль, с живым грузом боли, и счастья, и отчаяния, и гнева, и памяти, и надежды. Павел вздрогнул от холода и прикрыл глаза. Обернулся на голос Бациллы.
      - Может, возьмемся за дело, ребята? Уже страшно поздно, и мне пора домой. А там и передача из Лондона...
      Когда они ломали голову, редактируя листовку, Войта вдруг обратился к Павлу со странной просьбой:
      - Послушай, Павел, мне бы надо... пожить у тебя. Хоть некоторое время. - И в ответ на изумленные взгляды прибавил с краткостью, заранее исключавшей всякие расспросы: - Я не могу вернуться домой...
      Блюз, это был блюз, его блюз, название которого выскользнуло из памяти, индиговый голос кларнета забирался ввысь, чтоб потом вдруг сорваться в рыданье. Не было ничего, кроме этого блюза, он бежал рядом в хлюпающей тьме, развеваясь.
      Сквозняк вдоль улиц играл полами плаща. Он спустился на мокрую скамейку в парке, перевел дух. Ветер прочесывал ободранные кусты, капли шлепали о бетон. Вода и ветер.
      Он узнал угол дома по запаху свежего хлеба из пекарни, витрину с церковной утварью забила тьма, а вот и ниша входной двери! Час, когда запирают дома, должен скоро наступить... У доходных домов свои особые запахи, этот запах было трудно определить: смесь пыли и высохших цветов, и тут же холодный, но не очень сильный запах камня и штукатурки. Пожалуй. Подъезд, голубая лампочка; он побежал вверх через две ступеньки, придерживаясь за перила.
      Нащупал в кармане коробку спичек, только третья с треском вспыхнула, дрожащий огонек пополз по дощечкам с фамилиями. Чужие, ничего не говорящие имена. Иозеф Клика, д-р Жалду... Ага, вот! Он чиркнул новой спичкой и постучал в деревянную дверь. Ничего. Нажал кнопку звонка. Ничего. Попробовал повернуть ручку двери. Не повернулась. Обыкновенная дверь, с прорезью для писем, он всунул пальцы в эту прорезь - изнутри повеяло легким сквозняком. В пустых квартирах своя особая, стоячая тишина.
      Постучал еще раз, настойчивей, и ему было безразлично, что удары разносятся по пустой лестнице. Приоткрылась соседняя дверь, на плитки брызнул свет электрического фонарика, подполз к его башмакам.
      - Разве не видите, что нету дома? - произнес ворчливый голос.- И поторопитесь, а то запрут парадное!
      Это была правда. У входной двери он наткнулся на кряхтящую фигуру дворник брел по коридору, гремя связкой ключей, и Гонза прошмыгнул мимо, как улепетывающий вор. У него за спиной враждебно загремел ключ, и опять перед ним - тьма.
      И дождь.
      И улица.
      Он чихнул. Минуту растерянно повертелся на краю тротуара, потом поднял воротник пальто до самых ушей и спрятал закоченевшие руки в карманы. Ничего. Отзвуки одиноких шагов. С главной улицы долетал скрежет трамваев о рельсы. Высоко над головой ветер раскачивает фонарь, стук фонаря о столб то перестает, то повторяется снова. Он сделал несколько шагов вперед, но не дальше соседнего угла, где пахло печеным хлебом. Как хочется есть!
      Он стал глядеть вдоль улицы, напрягая слух, чтоб не пропустить знакомый топот туфелек. Прижался спиной к опущенной металлической шторе пекарни - хоть от дождя укрыться - и застыл, перестал воспринимать время. Превратился в статую, которую можно назвать "Ожиданье". Ее поставили перед булочной. Шелест дождя усилился, убаюкивал, погружал в полусон; Гонза сосчитал до ста, потом до тысячи, закрывая глаза и поспешно открывая их, когда слышались приближающиеся шаги. Нет, это широкий мужской шаг, шлепанье калош слабеет и сливается с чавканьем дождя, вот бьют часы на башне: бом-бом... Сколько же пробило? Он все стоял и ждал, ждал. Долго ли?
      Ах, не все ли равно?
      А потом... это произошло с ошеломляющей внезапностью и так быстро, что он успел сделать всего два неуверенных шага от металлической шторы под дождь. Рокот. Легковая машина с голубыми огнями - мотор еле слышно ворчал под капотом - остановилась у края тротуара, дверца, выпустив стройную фигурку, захлопнулась, и машина уплыла вниз, в темную улицу, может быть, в мир сновидений.
      Дождь.
      За сеткой дождя - стройная фигурка.
      Перед ним была она. Их разделяли всего четыре шага.
      Он узнал ее сразу, но не тронулся с места.
      Видимо, она его тоже узнала. Он заметил, что она остановилась как вкопанная, рука опустилась в сумочку за ключом, но не окончила этого тысячу раз повторенного движения. Это не она, не может быть! Он воспротивился этой возможности. Отверг ее. Простуженно потянул носом, дрожал от холода, но все еще не двигался: в неосмотрительном движении могла таиться развязка, неприемлемая, как смерть, как безумие или действительность. Он отчаянно пожелал, чтоб она тоже не шевелилась. "Не двигайся!" - хотелось ему крикнуть, предупредить ее, а то произойдет что-то ужасное, непоправимое, пусть лучше она растает так же неожиданно, как появилась. Завтра расскажем друг другу об этом и посмеемся...
      Он не верил, пока она не протянула к нему руку и слуха его не коснулся мучительно знакомый голос:
      - Я знала, что этим должно кончиться. Пойдем!
      III
      И все-таки! Он здесь и, как ни удивительно, проник сюда без затруднений и без унизительных упрашиваний, был введен по бесконечным лестничным маршам, как благовоспитанная собачка, вошел в дверь и вот торчит здесь и жмурится от света, и с плаща его капает вода.
      - Может быть, ты хоть плащ снимешь?
      Он подчинился молча, избегая ее взгляда, ему казалось, что его движения до смешного неловки и словно чужие. Он обтер ладонью мокрое от дождя лицо.
      Здесь было тепло, его удивило, что в доме центральное отопление, хоть дом не из новых.
      - Ты сядешь?
      Да. Почему бы нет? Он сел на край широкой постели и тотчас понял, в каком он невыгодном положении - сидеть было слишком низко, колени под подбородком, и руки казались ему длинными, как у обезьяны. На круглом столике валялась раскрытая книжка, он заглянул в нее по привычке. Рамю... За цветистыми ширмами - умывальник и плитка. Над постелью миниатюрное радио на полочке, забитой книгами. Дальше! Мягкий комочек чулок на шкатулке для шитья. Приличная репродукция Коро. У молодого человека на фотографии правильные черты Аполлона. Тонкие строгие губы. Завоеватель. Ее глаза. Нет сомнения! Подавив предубеждение, он признал это лицо интеллигентным. В воображении эта комнатка являлась ему призрачно-нереальной; на самом деле самая обыкновенная комната, здесь хозяйничает ее рука, ее вкус, все говорит о ней. Нарушало цельность лишь большое и, видимо, дорогое зеркало суетной своей пышностью: оно не подходило к этой бедной обстановке. Он представил себе, как она глядится в него с критической сосредоточенностью - так обычно женщины рассматривают себя в зеркале.
      Смотреть больше было не на что, и он перевел взгляд на нее.
      Она стояла недалеко, лампа озаряла ее волосы, она глядела на него с той умоляющей жалобностью, с какой глядят на безнадежно больных. Это ему не понравилось. Говорили, просили его такие знакомые глаза.
      - Мне бы надо было представиться, - промолвил он.
      - Нет. Я тебя узнала.
      - Но ты - это не ты. У тебя есть сестра? Она страшно на тебя похожа. Такие же руки, губы, такие же глаза и такие же брови. Я расстался с ней несколько часов назад у входной двери. Ты не знаешь, где она?
      Она сжала руки, шагнула к нему, заколебалась, не посмела его коснуться.
      - Гонзик...
      Закрыла лицо руками, но потом их резко отдернула, подошла к зеркалу и принялась расчесывать волосы гребнем. Он смотрел на нее с изумленьем, склонный видеть в этом бесчувственность содержанки. Она повернулась к нему уже с невозмутимым выражением лица. Черт побери, как умеет притворяться! Такая трогательная невинность разоружила бы целый суд присяжных - кто не попался бы на удочку?
      - Говори, пожалуйста!
      - О чем? Ты ведь запретила мне задавать вопросы. Как может тебя интересовать, что скажет идиот?
      - Не говори так.
      - Почему? - воскликнул он. - Прикажете осведомиться, как прошел сеанс, мадам? Или почем берете за любовь? - Он хрипло выбрасывал из себя слова, но внешне ему удалось сохранить хладнокровие. - Со мной-то можно не стесняться. Я тотально мобилизованный подсобный рабочий, и машины у меня нет... И вы мне не по карману.
      Только ее вскрик заставил его замолчать.
      Он опустил голову - в нем заговорили ужас и стыд.
      Ее голос зазвучал совсем близко. Гонза брезгливо отклонился, чтобы избежать прикосновения, и подавил минутное, но сильное желание ударить ее. Она стояла перед ним, уронив руки, и ее отчаянье казалось таким искренним, что он на мгновение смешался. Полюбуйся: актриса в высшем взлете своего искусства! Браво, вопит зрительный зал. Тем хуже! Чего ты домогался? Куда тебе до нее! Ты шут с нищенским узелком в руке, печальный паяц, чье выступление завершится пинком под зад. А эта далеко пойдет! Камень и тот разжалобится. Он не по шевелился, даже почувствовав ее пальцы в своих волосах.
      - Чего тебе от меня еще... Оставь меня, пожалуйста! Чего ты хочешь?
      - Чтоб ты взял себя в руки... на минуту... Чтоб выслушал меня!
      - Зачем? У меня глаза есть. Пока еще есть.
      - Теперь мне нечего таить... скрывать! Теперь - нечего, все равно я не могла больше, я боролась, но потом пришел ты... застал меня врасплох!.. И вот - кара, я знаю, но только не так, прошу тебя, так мы не должны разойтись! Только не так!
      В чем смысл? - записал он через несколько дней в тетрадь. В чем смысл эпизода, который я не высосал из пальца? Продолжения не будет! Точка? Мораль? Вывод? Все на деле иначе, чем кажется, ты прав, Душан. Верить - значит стать посмешищем.
      ...но завтра они ведь сойдутся! Он будет ждать ее в нише двери, и она выбежит, раскрасневшаяся от спешки, и все пойдет по-прежнему, в кармане греют ему бок два билета в кино, он ради этого фильма толкался в очереди, ревели сирены, пальто перед ним с воротником, изъеденным молью, пахло нафталином, у кассирши были противные пальцы, короткие и толстые, красные, как морковки...
      - Я тебя понимаю. Представляю, как тебе тяжело, но ты должен мне верить, даже если потом... может быть, уйдешь...
      Он заметил, что у него невольно дрожат пальцы, надо вычистить траур из-под ногтей, как-то раз она его за это уже отчитывала. "Ты как мальчишка", сказала она тогда.
      Завтра нет, есть только сейчас.
      - ...мне страшно, - шепчет где-то над ним знакомый голос, - страшно...
      Не надо бы ходить сюда, не надо было позволить затащить сюда себя. Где-то он читал, что раненный пулей в первое мгновение не чувствует никакой боли. Именно так.
      - Я струсила... Я боялась потерять тебя. Я не умею лгать... и теперь я тебя боюсь... Ты - другой... Гонзик! Очнись! Стань хоть на минуту самим собой, кричи или бей меня... только не будь таким!
      Он с трудом выбрался из отупения, кивнул головой.
      - Этого не проси, - промолвил он бесцветным голосом. - Если я стану самим собой, я должен буду убить тебя. А зачем? Я убил бы человека, которого не знаю.
      "Остается поставить точку! - напишет потом он в тетради. - И этот эпизод не сумел ты довести до конца, до того, что называют катарсис! Человек учится только на собственном опыте, каждый проходит свою школу. Вот это твоя школа. Ты понесешь ее в себе, но по твоему лицу этого не будет видно; до последнего твоего вздоха в тебе будет жить медленно действующий яд, от которого умирают понемногу, непрерывно, зато на протяжении всей жизни. Сумеешь ли ты когда-нибудь еще протянуть руку к чему бы то ни было без подозренья, без скепсиса, без неверия, без леденящего страха увидеть изнанку? Не сомневайся!.."
      - Кто тебе сказал?
      Он поднял глаза, она загораживала свет лампы, она была тень. Силуэт. Без третьего измерения.
      - Милан.
      - Так и знала. Всегда я его боялась.
      - Но он не солгал. Да и все они были правы. Выгнали меня как раз сегодня за то, что я все тебе рассказал. Как собаку. Сегодня - мой вечер.
      - Я просто голову потеряла, когда ты был там...
      - Это теперь неважно.
      - Что ты сказал?
      Он пренебрежительно махнул рукой.
      - А ничего. Это уже неважно.
      И в этот самый момент в нем будто прорвался нарыв, внутри отдалось какое-то странное, почти звериное завыванье; это было как удар, его швырнуло к стене. Он закрыл глаза. Способность чувствовать вернулась. Он повалился навзничь на постель, пальцы нащупали подушку. "Это уж неважно!" Когда он открыл глаза, над ним плыл серый потолок, томительно чужая поверхность, растекшаяся слезами. Он перестал существовать. Осталась лишь брошенная бесформенная материя. На этом дне он смутно почувствовал, что она легла рядом. Но не придвинулась, не прижалась. Он воспринимал ее только по аромату и теплу близости. Дождь отстукивал по карнизу, еле внятный звук железа, он уловил в этом звуке свое имя, произносимое тихонько и отдаленно, с робким желанием успокоить. Она протянула руку и почему-то включила радио; из хрипа и электрических шорохов вылущился банальный опереточный вальсик; он покачивался рядом и не мешал. Пальцы пугливо коснулись нечувствительной кожи, скользнули по мокрым волосам, потом заснули у его лица. Это уж...
      - Знаешь, когда я впервые понял, что хочу с тобой жить? Еще тогда - в поезде. Но я как-то стеснялся перед тобой. Как подросток перед взрослой женщиной. Ты казалась мне гораздо старше и была слишком красива для меня. Теперь-то я знаю, что за всем этим во мне всегда таилось эдакое скверное ощущенье... что-то во мне все время ждало. Кто ты?
      Прошлое удивительным образом переплеталось с настоящим, искривленное, выпяченное. Она молчала; он продолжал:
      - Говори же... если, конечно, хочешь. Но не обязана. И я вообще могу просто встать и уйти... Может, это было бы разумней всего. Кто он?
      Как будто имя имеет значение! Она отчетливо произнесла его в обессиленной тишине. Одно имя, но от этого у него перехватило дыханье, хоть он никогда его не слышал. Он повернулся на постели.
      - Немец?
      - Да.
      Он закрыл глаза.
      - Ты хочешь совсем свести меня с ума? Опомнись!
      - Но это правда.
      - Что, что? Не хватало только, чтоб это был какой-то нибудь зверь из Печкарны... Да? Гестаповец?
      - Нет... и не кричи. Он не оттуда... но, кажется, еще выше... у него большая власть, это я знаю!
      Она назвала учреждение - название было знакомо. Гонза определенно где-то его слышал, но имел о нем лишь туманное представление; оно не так явственно пахло кровью и не имело той ужасающей репутации, как гестапо. Видимо, компания головорезов более высокого полета. В перчатках...
      - И ты там шпионишь... или как?
      - Нет. Я знаю только его. Он мне нужен.
      - Да? Он дает тебе деньги? Побрякушки? Или сигареты? С каких пор ты куришь?
      - Я не курю. Эти просто остались тут. Зачем ты меня оскорбляешь?
      - Извини... - прохрипел он. - Ты не погасишь лампу? Я не хочу ничего видеть. И не щади меня. Обещаю, что теперь выдержу все.
      Странно! Только теперь в этой пустой тьме она осознала, что ей очень мало о нем известно, что она знает его скорей как человека - да и то довольно относительно, - чем как сотрудника некоего всемогущего учреждения. В этом сказалось чисто женское безразличие. Да и он не любил говорить о месте своей службы, он вообще мало говорил о себе, о своем прошлом и о теперешней работе. Он как будто не придавал ей значения, во всяком случае, делал такой вид. Когда она однажды прямо спросила его, он снисходительно улыбнулся.