Эти слова остановили Душана в светлом кругу под лампой.
      - Как?
      - Что-то заминаешь.
      Душан помолчал, потом понимающе хлопнул себя по лбу.
      - Умница! Из тебя выйдет толк. Не пишешь, случайно? Попробуй! - Он снова стал серьезным, закинул руки за голову, потянулся всем своим стройным телом. Гм... Кажется, о нас я рассказал тебе все. То есть насколько я - в себе, она во мне, я - в ней, она - в себе и мы друг в друге разбираемся! Это все в общих чертах... Теперь она в своей смешной борьбе прибегла к новой тактике.
      Гонза решительно тряхнул головой.
      - Не говори так о ней.
      - Разве я на нее клевещу? Ни на столечко! Наоборот. Милый мой, в ней столько целеустремленной самодисциплины, и силы воли, и настойчивости - хватит на двадцать генералов. С такой силой воли, какую ты обнаружишь в этом хрупком создании с худенькими руками, можно выигрывать самые безнадежные сражения. Удивляюсь, как этого до сих пор не заметили организаторы войн! Я на нее клевещу? Нет. Когда я это обнаружил, мне захотелось отослать ее, и если что меня удержало, так только то, что я не мог удержаться от удивления. И восхищения. Если так называемая любовь способна на все - даже на чистое безумие, - шапку долой! Стихия! Но это дела не меняет. Я больше так не могу!
      Волнение неожиданно овладело им, это было заметно по судорожно преувеличенным жестам.
      - Я тебе все скажу! - воскликнул он, отодвинувшись в тень. - Она задумала иметь от меня ребенка! Понимаешь? Любой ценой! От меня! В это страшное время! Это... - Слова будто душили его, он потер лицо. - Где же граница между хитростью и святостью? Ты знаешь? Я разочарую ее! Старик Достоевский на пражской улице, да еще в сорок четвертом, в век промышленности и пустоты чувств. Ты, наверно, думаешь - я заурядный мерзавец, так? Говори, не стесняйся!
      - Нет.
      Душан остыл, погрузился в кресло, долил себе холодного чая.
      - И на том спасибо... Однако... Скажи, что ты обо мне думаешь?
      Гонза заколебался, но именно это колебание заставило его ответить.
      - Если б я тебя не знал как следует, я бы думал - во всяком случае, иногда, - что ты позер. Только прошу: не пойми меня дурно.
      Душана это вовсе не задело.
      - К чему условности, скажи на милость? Может, ты отчасти и прав, поживем увидим. Позера окончательно изобличает неспособность к действию. И вообще, собственно, что такое поза? А вдруг все? В том числе и жизнь. Иллюзии, нелепая игра во что-то. Только в одном нет позы...
      - Знаю, что ты хочешь сказать, - поспешно прервал его Гонза. - Но ты никогда не убедишь меня в этом. Я примитив и не могу себе этого позволить. У меня такое чувство, словно ты все разобрал на части, как будильник, и теперь не в состояний собрать. Но я...
      Душан опять засмеялся с незнакомым Гонзе, поражающим легкомыслием, и вид у него был чуть ли не плутовской.
      - Но ты... у тебя, правда, тоже нет твердой почвы, на которой ты мог бы стоять, ты тоже довольно шаток, только отчаянно держишься блаженной веры, что такая почва все-таки существует. Что ж, ищи - стоит закрыть, когда нужно, глаза и ухватиться за что-нибудь, неважно за что. Вот разница между нами: я-то знаю, что такой почвы не существует. Не верю, что можно что-то построить, потому что отсутствует смысл, нет ни малейших шансов... И если что-нибудь доказывает мне, что я не позер, так то, что это знание не доставляет мне никакого эстетического наслаждения и не кажется особенно эффектным. Я не литератор, и от этого знания мне худо. Не хочу разыгрывать Мефистофеля, ты сам дойдешь до этого, а остальное - уже только вопрос ощущений и свойств организма: решишь ли ты продолжать...
      Он помолчал и вопреки своему обыкновению коснулся чего-то очень личного:
      - Я не любопытен, но готов побиться об заклад, что ты влюблен...
      Гонза поднял голову.
      - И ты не проиграл бы... Ну и что?
      - Ничего. Все в порядке. Теперь это твоя почва. Стой на ней, если тебе это доставляет удовольствие. Хоть на время. Замерз, так и горячей картошке обрадуешься.
      - Мне вовсе не хочется припутывать ее к этому разговору, но я ее люблю, понимаешь? Больше жизни. По крайней мере мне так кажется! И плевать на то, что когда-нибудь нас не будет. Факт прискорбный, но естественный. У меня совсем не те заботы. Поговорим о другом. Я не хочу обсуждать это с тобой.
      Душан ударил ладонями по подлокотникам и, словно оттолкнувшись, вскочил на ноги.
      - Отлично! Впрочем, у меня нынче хорошее настроение. Предлагаю плюнуть на все.
      - Видимо, с тобой произошло что-то очень приятное.
      - Да нет, - засмеялся Душан. - Ничего особенного. Просто я немножко выпил... У меня замечательная идея...
      Он подошел на цыпочках к дверям, прислушался к тишине в квартире, потом повернул ключ в замке. Минуту с озабоченным видом копался у массивного письменного стола и, наконец, вытащил из нижнего ящика бутылку. Посмотрел ее на свет, против лампы. Выпито совсем немного, показал бутылку недоумевающему гостю и принес хрустальные рюмки.
      - Где это ты достал?
      - Тише. - Он приложил палец к губам, похохатывая приглушенным, но озорным смешком. - Коньяк. Умопомрачительной марки, ты такого не пил, - объяснял он, пока драгоценная жидкость лилась в пузатые рюмочки. - Каждая капля стоит бешеных денег. Когда его закладывали, нас с тобой еще на свете не было - лет этак сорок назад. Целый клад, обнаруженный в недрах квартиры. На вид изразцовая печь, обыкновенная изразцовая печь, которую давно уж не топят, а вот пожалуйста! Я нашел тайник. Обнаруживать такие хитрые тайники - привилегия дураков. Его тайник, понимаешь? Полония. Пей!
      Возражать было нечего, Гонза опрокинул в себя первую рюмку и слегка закашлялся. В первую минуту напиток показался ему безвкусным, вернее, вкус был какой-то мятный, слабый, сладостно-мягкий, потом внутри разлилось приятное тепло. Он заметил, что Душан успел опрокинуть вторую рюмку. С ума он сходит? Пей! После третьей он почувствовал себя слабым и будто закачался на волнах, но восприятие не притупилось, свет стал резче, а глаза - зорче. Он осторожно поставил рюмку на стол и встряхнулся. Стоп!
      - Ты не подумай, - сказал ему Душан через стол, - что пьешь обыкновенную бурду!..
      Душан уже начал пьянеть, бутылка дрожала у него в руке, но он не пролил ни капли.
      - Прочти вот на этикетке. Полоний написал своей рукой. Ты пьешь коньяк, хранившийся к торжеству победы. За мир! Я уже слышу, как он всхлипывает: "Дети, дети, вот мы дождались..." Наверняка выдаст самые высокопарные фразы... из газет... Ну же, пей! Чокнемся за то, чтоб был мир... для всех деятельных папаш Полониев, пускай суетятся, пока следующая война всех их не сметет! Тсс, он уже, кажется, пришел домой! Пей благоговейно, момент исторический, чувствуешь? Мы, пьем за мир, а он черт знает куда запропастился. Допивай! Да здравствует мармеладное будущее!
      - Не глупи,- противился Гонза,-я больше не буду...
      Он пытался прикрыть рюмку рукой, потом закружилась голова, и он рассмеялся без всякого повода. Пил еще и еще. Сумасшедшее видение: комната стала нелепо раздуваться, лампа плыла в теплом сумраке, словно раскачавшийся бакен, и подлинник Маржака бог весть почему показался ему страшно смешным. Он вцепился в подлокотники, стены заметно зашевелились, и в ушах раздался какой-то писк. Смех. Я не спятил? - зашумел в нем испуг. Его как будто подменили, движения словно у марионетки, когда ее дергают за ниточки... Смех, восторженный, злорадный, и бледное лицо его расцвело неестественным румянцем. Надо бы идти, бормотало чувство самосохранения, но он чувствовал, что не может оторваться от кресла. Надо бы идти! Вон отсюда!
      - А знаешь? Давай выхлещем все! Весь его мир! Мир Реми-Мартеля или тайников виноградских вертепов, мир в бутылке! Ждут переворота, как в восемнадцатом, и потом - ура-а-а! Я уже слышу его воинственный рев. Не кричи! Миру нужны такие честные люди, как он... практические! Не то что мы с тобой. Все рассчитать наперед, все обдумать... Ты смотри... Миллионы погибли и еще погибнут... а он их запьет коньяком, выдавит слезу в их память, и это будет слеза честного человека. Его нетрудно растрогать. Для этого достаточно Вагнера... И будет махать. Молоть языком. Убедит самого себя. Во всем. Он ничего не делает против совести, он честный человек, право слово! Патриот. Не какой-нибудь примитивный подлец. Он бы наверняка тебе понравился. Во всяком случае, на первый взгляд. Это я ничтожество, понимаешь? Конченый человек. Да разве кто сможет упрекнуть его в этом? Только дураки сотрудничали с немцами, а он останется цел со своей мудрой и безвредной лояльностью... Больше того. Бьюсь об заклад, что в кармане у него будет надлежащее подтверждение, выданное какой-нибудь умеренной мафией... Он наверняка уже связался с кем надо. Он разумно-умеренный. Если пойдет к революционерам, то будет искоренять, в них излишнюю романтику, причем они и подозревать-то ничего не будут. Его мир готов, и он знает его глубинные течения. Песок. Подлость. Я его насквозь вижу. Бррр... Я вдрызг пьян, но покажу... покажу тебе его тайник.
      Он встал, пошатываясь, и неуверенными шагами побрел к письменному столу. Опьянение качало его во все стороны и согнуло как раз над нижним ящиком. Мурлыкая какую-то невнятную мелодию, он долго тыкал ключом в замочную скважину, потом стал шарить в ящике, и движения его рук были как пассы бродячего фокусника, - абракадабра фикс!
      - Теперь гляди в оба - поучительное зрелище... Сверточек пестрых лоскутьев. - Душан рывком развернул его перед пьяными глазами гостя, закатываясь смехом. - Гляди!..
      Гонза был растроган до слез, и в то же время его разбирая дурацкий смех. Что я, с ума сошел? Откуда это взялось?
      Флаги! Красно-белый с синим клином - запахло стариной, изрезанная школьная скамья, гимны, учитель в лоснящемся черном костюме и с торжественным выражением лица, я стою на возвышенье и вдохновенно отбарабаниваю заученные стишки. А вот другой флаг: полосы и звезды, потом английский и, наконец, красный флаг с серпом и молотом.
      Гонза протирал глаза; Душан раскладывал флаги по креслам. - История... извольте выбирать! - Душан стонал от восторга. - Нас не застанешь врасплох! Да здравствует весь мир! И наконец, уважаемые дамы и господа, извольте взглянуть... самое замечательное! Смерть, смерть неразумным! Кто первый? Не напирайте... Безболезненность и мгновенность действия гарантированы.
      Голова весила центнер, и Гонза, со страшным усилием подняв ее, узрел черное отверстие маленького карманного револьвера. Душан целился прямо ему в лоб. Кто первый? Он зажмурился и инстинктивно отклонил голову - смех, смех, Душан спятил. Господи Иисусе, конечно, спятил, считает до десяти... три, четыре... Гонза открыл глаза и увидел, что Душан сосредоточенно целит себе в правый висок... шесть, семь!..
      - Перестань! Не дури, черт!..
      Он бросился к Душану, все силы ушли в этот рывок, и в момент, когда Гонза подбил его руку, что-то щелкнуло.
      Револьвер выпал и глухо стукнулся о ковер, а Душан захохотал, шлепая себя по ляжкам.
      - Не бойся, - он прямо зашелся от смеха, упал в кресло. - Он не заряжен!
      - Болван! - выругался потрясенный Гонза.
      Это нисколько не обидело Душана. Но, кажется, немного успокоило; он провел рукой по волосам.
      - Здесь, видишь ли, никакой стрельбы не будет, пойми! Ты в приличном доме! Патроны спрятаны в другом месте, а может, их и вовсе нет, что весьма вероятно. Долей, прикончим это. Выпьем за мир, которого я не стремлюсь дождаться...
      Как он выбрался из этой квартиры? Последнее, что у него смутно осталось в памяти, был Душан: измученный, он спал, утонув в мягком кресле, голова запрокинулась, руки свесились до самого пола. Если бы не подрагивающие веки под спутанными волосами, его можно было бы принять за мертвого. Разбросанные флаги, бутылка с надписанной этикеткой и опрокинутые рюмки составляли вместе с ним причудливую картину. Гонза мучительно сознавал, что Душана надо разбудить, чтоб тот его выпустил. Он стал его трясти и потом помнил только, как шел за ним, качаясь, по линолеуму прихожей с диким ощущением, что внутри у него дребезжит сломанная машина.
      Ночь свистела за шторой затемнения, брякала железной загородкой, он расслышал за этими жалобными звуками кашель деда, и этот звук обыкновенной жизни казался теперь ему странным. Читай!
      Лампа над головой и слова. Люди, скользившие по этим странным и выпукло-нереальным событиям, утратили третье измерение, это унылые призраки, отбрасываемые лихорадочней фантазией на серую стену. Силуэты - и все же чем-то они реальны. Может быть, точностью, с которой они были подмечены и выхвачены, отблесками и мерцаниями, но он чувствовал в них известную логику, совсем особенную, не столько выраженную, сколько ощущаемую, и небо, под которым они дышали, было мутное, взвихренное. Здесь был целый мир, особый мир, мало похожий на тот, что за окном, и все же мучительно реальный, - его мир, он находил в нем себя. Он сопротивлялся. Нет! Это не твой мир. И не ее. Не наш. Он дрожал в этом мире от пронзительного холода, изо всех сил стараясь воссоздать в памяти ее лицо. Глаза. Руки. Удержаться за нее. Что-то болело и трепетало от леденящего страха перед небытием, он отчаянно сжимал ее в руках, чтобы осень не унесла ее, - не читай дальше! Иди разорви и сожги это в печке, пусть даст хоть немножко тепла! Нет! Это будет преступление! Боже мой, уметь так писать! Может быть, для этого нужно продать душу дьяволу. Уверенность, точность и в то же время трепетная прозрачность фраз, улавливающих самые хрупкие, мерцающие ощущения. Память и эрудиция, которой с мучительной завистью отказываешься верить! Пожарище, обнаруженное за кулисами самой обыденной повседневности, маски, развешанные в пустоте. Небытие. Жестокость. Гибель. Война. Отчужденность, прикованная словами к бумаге. Некоторые заглавия казались на первый взгляд невинными: "С бухгалтером Н. произошло нечто неслыханное". И тянется в рассказе жизнь обыкновенного, ничего не подозревающего человека - семья, канцелярия с тупой, выдохшейся от бесконечных повторений болтовней, спокойствие жвачного животного, а потом вдруг - точка! Непостижимо, неизбежно, неумолимо, неслыханно - смерть! Смысл? Никакого! Многоточие... Сострадание? Где там! Ничего, ничего. Любовь? Двое людей, окутанные в чувственность, в броне собственных тел, все происходит незаметно, не вызывая никаких подозрений, а потом вдруг что-то разладится и ты всматриваешься во тьму ощущений, которых не преодолеешь в себе, и тебе хочется кричать. Скрыться. Смерть. Справиться с ее угрюмой нелогичностью, признать ее с отвращением, как все, что исключает возможность перемены. По логике смерть должна бы последовательно соответствовать процессу рождения: случайный выбор, совершающийся вне тебя, воспламенение в гостеприимных недрах, рождение - и медленное ненавистное движение к бессознательности. К ней! К противоположности! И тут же сложное рассуждение о музыке. О маленьких, беззащитных зверюшках, рассуждение непостижимо простенькое и трогательное, как детская песенка. Мимолетные портреты: проходят лица с оружейного завода, коллаборационисты, рабочие, тотальники, женщины, те, кто собирается у Коблицев. Картинка с надписью: "Блюз, или наслаждение невольным воровством". Папаша Полоний с подзаголовком: "Опыт биологического исследования о честном и полезном человеке". Он описан с леденящим беспристрастием, без признаков антипатии и - что уж совершенно непонятное - даже с восхищением, как перед чужим непонятным миром, где взгляды, мысли и чувства подчинены иным законам: папаша Полоний и не осуждается ни с моральной, ни с какой иной точки зрения он только холодно констатируется. Стихотворение? Еще одна печальная процессия, лица, увиденные в свете тщеты и тайной, скрываемой жалости, колеблются и тают, это корабли в ночном море, а вокруг них- пустота.
      Спасенья нет! Дальше!..
      ...Кто-то трясет его за плечо, будит: дед! Голова вот-вот расколется, и в желудке роется голод. - Что не гасишь?
      Лампочка над головой все еще горит, а в окно уже заглянуло осеннее утро, дождливое и унылое, как нищенский плащ.
      Он опомнился, соскочил сразу обеими ногами с дивана, скорей, скорей туда, я должен зайти, скорей штаны, рубашку. Дед обиженно посмотрел на него, когда он только проглотил стакан чуть теплого эрзац-кофе и ринулся к двери. Лестница, вниз через три ступеньки!
      Дождь!
      Подняв воротник, он шел, все быстрей и быстрей мчался по знакомым улицам; на проспекте остановился у обочины тротуара, чтоб отдышаться.
      Военная машина обдала его брызгами.
      Еще две улицы! Смятенье его росло с каждым шагом. А потом произошло что-то непостижимое. Завернув за последний угол, он вдруг увидел Душана в нескольких шагах от себя!
      Не поверил глазам своим. Изумленье приковало его к месту. Душан!
      Шедший навстречу еще не заметил его, он приближался, опустив голову, словно пересчитывая плитки тротуара, в измятом дождевике и без шляпы; в руке он покачивал продуктовую сумку, в ней были бутылка молока, пакетик цикория и полбуханки хлеба в промокшей бумаге. Вид был жалкий, заурядный - услужливый сынок, сбегавший в лавочку.
      Только не дойдя двух шагов до Гонзы, Душан остановился - может быть, почувствовав препятствие, - и поднял голову. Лицо его было бледней, чем обычно, глаза, обведенные синими кругами, глядели в пространство. Но вот он понял, растерянно показал сумку и пожал плечами. Дождевые капли стекали по его плащу, мочили волосы.
      - Привет! - хрипло выдавил Гонза и откашлялся.
      О чем говорить? Все ясно! Что же дальше? Что дальше? Они молча пошли вместе по мокрой мостовой к знакомому дому. Душан простуженно покашливал, дрожа от холода, сумка смешно била его на ходу по коленям. Лишь за несколько шагов до парадного он поднял голову, рассеянно огляделся и нарушил молчание:
      - Ты думаешь, что я выкинул дурацкую шутку?
      Гонза постарался придать своему голосу оттенок укоризны:
      - Да нет.
      Казалось, стоящий перед ним незаметно вздохнул с облегчением, поглядел на носки своих ботинок.
      - Но если бы...
      - Не надо об этом! - прервал Гонза, тронув то плечи. - Ты хочешь, чтоб я тебе вернул? - деликатно спросил он, как говорят с тяжелобольными, но увидел, что этот спокойный вопрос заставил Душана передернуться.
      - А что? - вырвалось у него. Наверное, он все-таки не сразу понял, но теперь раздраженно покачал головой и закусил губу. - Что ты, собственно, думаешь? - с измученным видом прошептал он, побледнев.-Мол, как угодно! Позер! И когда все это кончится? Все время дождь. Чего вы все от меня хотите? Оставьте меня, наконец, в покое! Все! Все!
      - Успокойся!
      Гонза слегка встряхнул его, но почувствовал, что в нем уже закипает гнев. Он овладел собой.
      - Я ведь по-хорошему.
      - Знаю. - Душан сразу ослаб, стоял перед ним с этой смешной сумкой в руке, выражение мучительного стыда застыло на его опустошенном лице. Отводил взгляд. - Знаю.
      И потом, словно боясь, что самообладание изменит ему, круто повернулся и, не прощаясь, пошел, вернее, побежал, согнув спину, непонятный, замкнувшийся в себе.
      Гонза смотрел ему вслед, пока тот не исчез за массивной дверью, и в это мгновение что-то в нем робко шевельнулось. Тоска? Предчувствие? Что-то без очертаний. Зачем я с ним встретился? Дождь припустил, стуча о камни. Ступай дальше! Он взглянул на грязно-серое небо и зашагал со странным ощущением, что мостовая у него под ногами шевелится и мир перед глазами расплывается.
      Куда я, собственно, иду?
      Часть третья
      I
      - Это сплетня, - заявил решительно Богоуш. Он сердито скреб свою реденькую бородку, так как сообщения Леоша не выдерживали никакой критики с научной точки зрения.
      - Что ж, сплетня так сплетня, - презрительно ухмыльнулся Леош. Речь шла об Анделе и Славине.
      - Вы видели их обеих утром? Андела прикатывает иной раз измученная как кошка, вокруг глаз такие кольца, что хоть качайся на них, а Славина выспалась, розовая. За ранним завтраком обе сестры сближают головы и перешептываются. Ясно, о чем. Эта продувная шлюшонка шепотом расписывает, что парень с ней делал, а Славина вся дрожит. А после завтрака наоборот: у Славины под глазами круги и лицо такое, будто всю ночь кутила, а Андела расцвела. Умылась живой водой и - как ни в чем не бывало.
      - Господи, - воскликнул Бацилла, которого ударило в жар. - Просто не верится, что такие вещи возможны.
      Кружки стучали о залитые столы в заводской столовке.
      - Знаете, что с Жабой? - спросил Густик, вдохновенно сияя.
      Было известно только, что Жаба - к радости женщин - вот уже две смены не показывается в "Девине". Заболел, может.
      - На ладан дышит, - воинственно фыркнул Густик. Самое простое сообщение звучало у него как призыв к ссоре с возможным оппонентом. - Получил по сопатке. Всю рожу ему раскроили. - Он наслаждался кровожадными оборотами, они придавали его тщедушной внешности боевой вид. - Мне ребята из амбулатории говорили... известно только, что их много было. Подстерегли ночью, когда он домой мимо моторного шел, затащили в проулок, а там... Еще увидите, что с другими двумя сволочами сделают...
      - Заткнись, трепло, - одернули его. - Как бы самому по морде не схлопотать...
      Как знать, не попадет ли легкомысленное слово не в то ухо, а тогда пойдут молоть жернова! Напряжение после взрыва подъездного пути не ослабло. Наоборот. Это событие послужило началом целой серии актов саботажа, и всем было ясно, что, несмотря на внешнее спокойствие живодерки и многочисленные аресты, подлинные виновники не обнаружены.
      Из фюзеляжного притащился Пепек и остановился, прислушиваясь к болтовне собравшихся.
      Хмурый веркшуц появился в дверях и оборвал разговор; под его грозным пристальным взглядом все поскорее разошлись.
      - Что ты об этом думаешь? - спросил Гонза Войту, когда они брели по коридору в грохочущий фюзеляжный цех; он показал ему обрывок обыкновенной бумаги, на котором, явно второпях, было написано печатными буквами одно только слово: МОЛЧАТЬ!
      Гонза оглянулся, сложил бумагу и сунул ее опять в карман.
      Войта в нерешительности покачал головой, не замедляя шаг.
      - Где ты, говоришь, нашел?
      - У себя в шкафу, перед началом смены. Адресовано, ясно, мне...
      Он был встревожен. Что это может значить? При ком молчать? Кому что известно? Почему именно в моем шкафу?
      - Странно, - промолвил Войта. - Во всяком случае, надо обсудить. Может, это просто-напросто дурацкая шутка?
      - Сильно сомневаюсь.
      На пороге фюзеляжного они разошлись. Каждый из них терялся в догадках.
      Мелихар смерил входящего Гонзу мрачным взглядом, сплюнул, но не сказал ни слова. Он сам сверлил отверстия и насаживал заклепки, видимо, спешил как можно скорей покончить с крылом, которое за ними оставалось, чтобы после полуночи заняться с другими "леваками" изготовлением электроплиток. Гонза слышал, как он тихо чертыхается, стуча молотком в коробке.
      Дзуб... дзуб... Береги пальцы, Мелихар орудует молотком немилосердно, беспощадно. Что все это значит?
      Дзуб... дзуб... Что-то висит в воздухе, дзуб... дзуб...
      Вдруг - тишина, молоток разом умолк.
      Выглянув из-под крыла, Гонза заметил, что Мелихар кивает кому-то в проходе за его спиной; повернул затекшую шею и увидел чьи-то пузатые сапоги. Сапоги стояли, ждали. А сверху глядело приветливое лицо певца-веркшуца Гавела, его сонные глаза смотрели испытующе.
      Гонза выбрался не спеша из-под крыла, с недоумением стряхнул с одежды пыль, дюралевые стружки.
      - Пошли со мной, амиго! - крикнул певец ему на ухо.
      Это прозвучало скорей как дружеское приглашение.
      - Куда? - Но он уже знал куда, понял сразу всем существом, испуг был похож на холодное оцепенение, отдался в голове и кончиках пальцев. Вот оно. Вот почему - молчать!
      Эта разгадка принесла сомнительное облегчение.
      - Сам знаешь.
      - Ничего не попишешь! - Посмотрел по сторонам: разговор их не остался незамеченным; все остановили пневматические молотки и смотрели на них. Бежать? У конца крыла стоял другой веркшуц - тощий верзила с крысиными глазами, Гонза его плохо знал. Он небрежно упирался ногой в стапель и ковырял спичкой в зубах. Железный грохот терзал барабанные перепонки, глаза, щеки; Богоуш, полуоткрытый рот Бациллы, балагур Гиян, Маречкова зашмыганная физиономия похожа на сушеное яблоко, - Гонза с необычайной остротой воспринимал подробности и все отряхивался, словно это было страшно важно; наконец остановил взгляд на потном лице Мелихара. Что это? Тот еле заметно кивнул головой и облизнул губы.
      - Пошевеливайся, не то влетит!
      Смешно! А что смешного? Гонза шагал с двумя веркшуцами по бокам вдоль главного прохода и чувствовал свое сердце. Оно рвалось вон из груди, сдавленной стальными пальцами. Смотрят!
      Он заставил себя выпрямиться, чтоб выдержать эти десятки взглядов. Покосился в сторону "Девина", позвал ее без слов, только волей и страхом, но она, с фонарем в руке, наклонилась над рулем и не видела его. Прядь светлых волос выбилась у нее из-под платка, и от этого все внутри него странно сжалось. Знаешь, почему я тебя так люблю? Потому что ты высший сорт... Умеешь говорить комплименты! Он целует ее в губы - ее дыхание пахнет яблоками, кончики их языков встречаются, непобедимое желание подымается в них с каждым вздохом, они сидят в "Итаке", печурка гудит за спиной, а за окошком падает на реку похоронный мрак. Глаза у нее зажмурены, ресницы дрожат. Он берет ее руки и касается губами открытых ладоней, они теплые, влажные, пальцы исцарапаны заклепками и жестью - живые, подвижные, милые пальцы. Вот они! Хорошо мужчине слышать от женщины, что она с ним счастлива? Хорошо? Это все на свете! Я с тобой счастлива. Ужасно. Грешно.
      Вдруг она подняла голову, он отвернулся с виноватым видом.
      - Можно мне... - с трудом выговорил он, - можно зайти в раздевалку? Мне бы...
      Певец покачал головой и выразительно оглянулся на своего товарища.
      - Ты что - спятил?
      - Ну хоть в сортир!..
      Некоторое колебание, потом Гавел кивнул и остановился у двери уборной. На окнах решетки.
      - Только мигом... я ведь не один!
      В тусклом свете его ждал Павел. Гонза облегченно вздохнул, но времени на разговоры не было. Он подошел к писсуару. Павел мгновенно понял и сделал то же самое. Никто из толпившихся в уборной ничего не заметил или сделал вид. Гонза и Павел встали вплотную друг к другу. Гонза говорил уголком рта, неподвижно глядя на исписанную похабными надписями стену.
      - Я ничего не знаю. Из меня ничего не выжмут. Сходи к маме... и к ней. Осмотрите шкафы и ящики... Мне пора... пока...
      Оглянулся - в полуоткрытой двери уже торчала нетерпеливая физиономия в фуражке с козырьком. Иду, иду, показал он кивком; почувствовал пожатие ниже локтя.
      Держись! Темный коридор, ведущий к выходу во двор, дохнул ему в лицо. Держись! Он твердил это про себя, как заклинание, стараясь этой примитивнейшей заповедью выбить из головы все другие мысли; он их боялся. Держись! Молчать! Кто послал мне это? Почем знать? Он лязгнул зубами... Ребята! И она! Что она будет делать? Не думать об этом, держаться и ничего не знать! Все за-быть! приказывали напряженные губы. Мелихар. Стало легче? Нет, меня в самом деле ведут туда. С жестоким удовлетворением отметил, какая в человеке может вдруг возникнуть пустота. Он отрешался от всего и от всех. Взглянул в сумраке на постное лицо Гавела - кажется, даже улыбнулся отважно, но отвага эта только мелькнула и погасла, как блуждающий огонек.
      Седой ночной туман поглотил три фигуры.
      Удивительней всего было то, что Гонза, в сущности, не был особенно удивлен. Словно он уже бывал в этом помещении, обставленном с канцелярской скудостью: стол с глубокими выдвижными ящиками и покоробившейся столешницей, несколько простых стульев, картотечный шкаф со свертывающейся шторкой, умывальник на подставке. По стенам - плакаты с благородными, красивыми лицами солдат вермахта и два портрета: на более крупном всматривался в грядущее тысячелетие водянистым взглядом фюрер, на том, что поменьше, - физиономия какого-то вождя помельче. В чертах этого лица было что-то женственное, дряблое, но во взгляде сквозила затаенная жестокость слабого человека. Помещение было жарко натоплено.
      Гонзу привели сюда по длинному коридору, мимо дверей других канцелярских помещений, и шаги стучали по деревянному полу, прогибавшемуся под ногами.
      - Жди здесь,-сказал певец и, уже взявшись за ручку двери, прибавил: - И без глупостей, компаньеро. Салют!
      Дверь захлопнулась, и шаги заглохли вдали.
      Один. Вот арена борьбы, надо на ней освоиться. Но очень скоро не на что стало смотреть; Гонза с удивлением осознал, что он почти спокоен и что ему даже немного скучно. Сквозь деревянные стены сюда проникали отдаленные голоса, неторопливый стук машинок, смех и низкий, почти мужской голос певицы из радиоприемника: Зара Леандер поет хабанеру. У Гонзы был выбор: либо протереть глаза и постараться прочесть имя заправилы под портретом, либо глазеть на дверь и гадать, кто в ней появится. Я ничего не знаю, не помню. Сейчас полночь, ребята сидят в столовке, и еда не лезет им в горло. Совещаются. А что она? Уже все знает? Отдаленный гудок возвестил конец перерыва, но никто не пришел, и тело начало деревенеть. Он сунул руки в карманы и переложил всю тяжесть тела на другую ногу. Зачем его заставляют ждать, какую цель они этим преследуют? Ага, вот...
      Сердце заколотилось.
      Приближались шаги, гремя по полу коридора, маленькая заминка, потом повернулась ручка двери, и вошел человек в штатском; если бы не кавалерийские сапоги да орденские колодки на лацкане пиджака, вошедшего можно было бы принять за озабоченного канцеляриста. Это был Башке, заместитель и тень Каутце, обычно его видели в фюзеляжном следующим по пятам за своим здоровенным начальником и прозвали Мертвяком. Прозвище было меткое, вид у него на самом деле похоронный: болезненно-бледная рябая физиономия производила впечатление смертельной усталости, провалившиеся глаза глядели на мир с флегматичным, даже почти благодушным безразличием, и страшного в них ничего не было. Ни о каких исключительных жестокостях его не было слышно, он всегда прятался за спину своего рыкающего шефа; он был на вторых ролях, пунктуальный исполнитель распоряжений, тип полицейского чиновника, которому привычнее корпеть над бумагами, чем работать с преступниками; он заметно припадал на правую ногу, видимо, ранение на фронте обеспечило ему желанную возможность устроиться в тылу. Мертвяк...