Вся мелким шрифтом и словно назло грамматике, которую он так ненавидел в школе. Мысли! На первой же странице дело застопорилось, так как речь здесь шла не о дюзах и клапанах в выражениях, усвояемых его мозгом без всякого труда, а как-то иначе, и удивление его росло с каждой фразой: окно открывается, одна створка уже открыта, муха хочет вылететь наружу - к свету... и так далее! Что это значат - диалектический? А схоластика? А материализм? Во всяком случае, это не имеет никакого отношение к аптекарским товарам. Или нет? Но что тут запретного, не поймешь? Странно: когда Милан говорит об этом на сходках, все ясно и понятно, как дважды два: да, это так, чего же тут не понять? Борьба классов, революция, Советы, диктатура пролетариата - да, да, да, - но это значит... Постой! Покойный хозяин был капиталист, а я? Ну, ясно! А она? Странно, правда, получалось; значит, где-то там, где кончаются перила красного дерева, проходит пограничная черта между бельэтажем и подвалом? А все-таки! Вся его одежда из гардероба щедрого хозяина, и, когда отец умирал, архитектор проявил большое человеколюбие... Ну вот, начал читать сам, и плохо дело. Не беда, читай дальше, не жалей свою дурацкую башку, должен же ты все это раскусить, черт возьми!
      Визг саксофона заставил Войту вздрогнуть. Он открыл отяжелевшие веки. Проснись! Читай дальше! Что такое? Виллу вдруг затопила тишина... И в этой тишине совершенно неожиданно в передней зазвонил звонок.
      Звонок всполошил компанию в самую неподходящую минуту. Все сидели вокруг мощного "Биг-Бена" и слушали вечернюю передачу из Лондона: волнующие ту-ду-ду-дум и потом... "дальнейшее наступление войск вторжения в Нормандии...". Пирушка была устроена как раз по случаю высадки западных союзников, сомнений больше не было: закрепились! Закрепились и пошли вперед, ура! Моргнуть не успеешь, дойдут до нашего скрюченного голодом города, и тут-то начнется веселье! За это стоит выпить! Алеш погасил большую люстру, и слушание стало похоже на торжественную церемонию: он обладал безошибочным чувством эффекта.
      - Тихо! - прикрикнул он на них.
      Они послушались, и так как были уже в возбужденном состоянии, разгоряченные свингом и друг другом, а окон нельзя было открывать из-за маскировки, в душном сумраке воцарилась явно эротическая атмосфера. Шелест платьев, тайные прикосновения, мимолетные поцелуи.
      Алена непринужденно развалилась в кресле, перекинув ногу через подлокотник, и стала всматриваться в полумрак. Двое на диване уже потонули в нежном объятии, в промежутках между фразами диктора слышался их страстный шепот. Не могут подождать, бесстыжие. Она нашла лицо своего любовника: оно было освещено шкалой радиоприемника, и сосредоточенное, серьезное выражение очень к нему шло.
      Как он хорош, негодяй, - чего-то не миноватъ. Она стала судорожно грызть ногти. Хоть бы уж кончалось скорей, это отрава, а мы все делаем вид, будто бог знает какое важное дело. Эту дурацкую войну выиграют и без нас, а у тех, кто здесь торчит, есть ведь и свои собственные беды. И у меня тоже. Целый ворох. И потому я хочу привести себя в полный порядок, и танцевать до ошаления, и галдеть на весь дом, и устроить тарарам, только бы не думать об этом! Дррр....
      Алеш дернул головой и тотчас выключил радио. Кто это может быть? Половина десятого, и мы все вроде в сборе... Один из сидевших у окна приоткрыл занавеску.
      - Милые, не зажигайте света и пойдите посмотрите. Мне, видно, снится...
      Пустынная улица купалась в лунном свете, и ошибки быть не могло: у края тротуара разлегся широкий "мерседес", а перед калиткой стояла высокая и широкоплечая фигура в форме немецкого офицера. Прямая неподвижная фигура наводила страх.
      - Господи, чего ему надо? - воскликнула одна из девушек.
      - Спокойно, детки. Это всего-навсего Геринг.
      - Ты позвала его на вечеринку, Алена, дорогуша?
      - Замолчите! - решительно прервал Алеш болтовню, плохо скрывавшую испуг, и показал себя человеком действия: зажег стоячую лампу, вынул из радио "черчильки" и кинул их на ходу в вазу. - Насколько мне известно, вечеринки устраивать не запрещено...
      - Кто-то пошел ему отворять, - сказала Алена, хотя узнала Войту. Сгорбившись, он шел уже обратно к дому, а по пятам за ним следовал как бы сам вермахт: по-строевому, точно чеканя шаг. В зыбкой темноте надменно поблескивали погоны.
      - Сюда идет, - заметил кто-то с преувеличенной серьезностью.- Предлагаю оборонять позицию до последнего! Забаррикадироваться, мужчины - под ружье, женщины - ухаживать за ранеными. Умрем как герои. Смерть оккупантам!
      Чуть заметная паника, нервное закуривание сигарет выдавали тревогу. Хмель как рукой сняло. Из соседней комнаты, шурша элегантным халатом, вышла милостивая пани. Нежное лицо ее было белей батистового платка, который она бог весть почему прижимала к виску. Испуг углубил морщины вокруг глаз, нескромно выдавая ее истинный возраст.
      - Что-то случилось, - прошептала она испуганно. - Как же быть?
      И, не видя в трудную минуту своего надежного защитника, устремила умоляющий взгляд на его столь блестящего сына.
      - Алеш, будьте добры... женщине так страшно одной! И потом - мой немецкий язык...
      Алеш с решительным выражением на мужественном лице, не колеблясь, последовал за ней.
      - А вы оставайтесь на месте! - скомандовал он без излишнего стеснения. Думаю, ничего серьезного.
      Он был прав: происшествие оказалось пустяковым, а в сравнении с их первым испугом даже комичным. Грозная тень в свете освещенной передней превратилась в полковника люфтваффе, жившего в вилле напротив.
      Алена с площадки увидела, как незваный гость, щелкнув каблуками, склонился перед ее матерью в галантном поклоне, всем своим поведением давая понять, что не хочет волновать даму.
      - Verzeihen Sie gnadige Frau *,[* Простите, сударыня (нем.).] - начал он с отточенной предупредительностью, отвечавшей всему его облику.
      Он представился. Алеш, сохраняя полное спокойствие, стал переводить.
      - Владелица виллы, не правда ли? Очень приятно. Быть может, вы заметили, что я живу напротив... Я не желал бы, чтобы вы приняли мое появление как попытку нарушить ваш вечерний покой, сударыня...
      Он держался уверенно, но не нагло, дружественно, но не фамильярно, и милостивая пани, успевшая прийти в себя, сумела это оценить. Увядшее лицо ее на глазах помолодело, и испытанная улыбка растерявшейся девочки произвела нужное впечатление на доблестного воина, который возвышался перед ней, увешанный добрым килограммом металла. Хозяйка виллы слушала его с благосклонностью королевы, втайне жалея, что не имела времени привести себя в порядок... Но в чем же дело? Он пришел обратить ее внимание на то, что в одной из комнат- потом выяснилось, что это белая комнатка Алены, - не спущены шторы и с улицы виден свет. Он был бы огорчен, если бы у сударыни возникли неприятности из-за нарушения действующего предписания касательно гражданской воздушной обороны, особенно теперь, когда пиратские налеты - разумеется, временные - становятся все более дерзкими и частыми. В заключение он выразил удовольствие по поводу того, что получил возможность, хоть в неурочное время и при обстоятельствах не совсем обычных, познакомиться с сударыней.
      - Алеш, передайте, пожалуйста, что я горячо благодарю...
      Визит прошел бы совершенно благопристойно, если бы при прощании не произошло нечто озадачившее всех присутствующих, не исключая посетителя.
      Вдруг сверху послышался шум. По лестнице не спеша спускался Кунеш полковник в отставке в помятом штатском костюме: во всем его облике была какая-то обветшалая торжественность... Подойдя среди изумленного молчания к немецкому коллеге, он на положенном расстоянии стукнул каблуками и на чудовищном немецком языке представился:
      - Herr Oberst... mein Name ist Kunesch. Ich weis alles...**[** Господин полковник... моя фамилия Кунеш. Я знаю все... (нем.).]
      - Индржих! - воскликнула в испуге хозяйка. - Что с тобой?
      Оставив без внимания этот возглас, он еще раз стукнул каблуками и выпятил тощую грудную клетку.
      - Ich stehe Ihnen zur Verfugung... selbstverstandlich... ***[*** Я в вашей распоряжении... разумеется... (нем.).] ...само собой... Полагаю, что со мной будут обращаться, как с военнослужащим согласно международному праву... И готов! Ich stehe Ihnen zur...
      Посетитель приподнял брови, слегка расставил ноги и тревожно спросил, приготовившись дать отпор возможной провокации:
      - Was soll das bedeuten? Ich verstehe kein Wort... ****[**** Что это значит? Я не понимаю ни слова... (нем.).]
      В голосе его прозвучала острая резкость команды. Он не знает этого господина и просит объяснений. Сохраняя без особого затруднения свое достоинство, он окинул это чучело угрожающе-презрительным взглядом.
      - Ich bin ganz vorbereitet, Herr Oberst... *****[***** Я совершенно готов, господин полковник (нем.).]
      К счастью, тут вмешался хладнокровный Алеш - он объяснил на вполне уверенном немецком языке, что это чистое недоразумение: данный господин не совсем здоров; он нервнобольной. Ach, so! *[* Ах, так! (нем.).] Гость понимающе кивнул, на губах его промелькнула легкая улыбка, и он перестал обращать внимание на ненужного заложника.
      - Na gut... **[** Ну, хорошо... (нем.).] Тогда желаю ему поскорей выздороветь, а вам, сударыня, покойной ночи...
      Он откланялся, повернулся на каблуках и выстрелил дверью, словно убегал из сумасшедшего дома.
      Трах! Алеш повернулся к Кунешу, стоявшему неподвижно, как соляной столб, и не спускавшему глаз с дверей. Прыснув со смеху, он похлопал его по плечу.
      - Отправляйтесь к своим рыбкам, пан полковник. В заложниках, видно, теперь нет особой нужды.
      И весело побежал по лестнице, а за ним королевской поступью проследовала хозяйка.
      Невероятно! Полковник в отставке все никак не мог прийти в себя. Неужели они не знают, какой остроумный план наступления против них разработал он в своей скромной каморке? Конев пальчики бы себе облизал! Во всех этих их наступлениях нет и одной сотой тактической гениальности; старик Клаузевиц умер бы от стыда. Схему окружения, пришедшую Кунешу в голову сегодня вечером, он уже успел минуту назад проглотить. Собственно, надо было бы убить немца за оскорбление, пришло ему вдруг на ум, когда он с трудом поднимался по лестнице. Он тряхнул головой. Оплеван! А что, если... - промелькнула у него в мозгу захватывающая идея, - что, если... это была хитрость? Безумно утонченная, так сказать, нордическая! Его охватил почти опьяняющий ужас. Получалось фантастически логично: это была разведка, рекогносцировка местности - ведь он прекрасно знает, что надо захватить его внезапно, склоненного над оперативными картами и планами, ударить из засады - вот как! Бдительность, особая, двойная бдительность, полковник Кунеш!
      Он живо переступил порог своей мансарды, повернул ключ в замке и энергично потер руки. Он обдумывал лобовую атаку с максимальным использованием танков блестящая операция! Расставил на столе фигурки из "Милый, не сердись" и в волнении опустился на стул. К нему подбежал облысевший пес и преданно облизал его руку.
      Взрыв! Он долетел со второго этажа - там грянул смех, когда Алеш доканчивал свой рассказ:
      - Ну, не в себе... если бы вы, милые, только видели... Ich... Ich stehe... Я думал - лопну...
      Хохотали прямо до слез, потом кто-то из девушек заметил:
      - Ты бы его пригласил...
      - Кого?
      - Да этого немца... Могло получиться славное перемирие. Генерал Лаудон едет через деревню...
      - Зузка права. Я бы, может, завела свой собственный вермахт. Что скажете насчет свинга "Хорст Вессель"?
      Знакомый голос позвал Войту. Он заморгал глазами, ослепленными электрической лампочкой над столом, и оглянулся; под локтем, на который он положил голову, засыпая, лежала раскрытая брошюра.
      - Войтина!
      Алена стояла, прислонившись к косяку, волосы у нее были растрепанные, глаза широко раскрыты. Он сперва испугался.
      - Ты что?
      - Пойдем наверх.
      Она подошла, схватила его за руку.
      - Я хочу, чтоб ты пошел со мной. Хочу, понимаешь?
      Он попробовал освободить руку.
      - Не дури. Что мне там делать?
      - Если ты любишь меня, то должен пойти. Должен. Я так хочу. Хочу!
      Был уже третий час ночи, и, судя по шуму наверху, вечеринка достигла своего апогея. Что это с ней? Пьяная, что ли? Она настаивала на своем, как избалованный ребенок, и изо всех сил тащила его от стола. Он больше не сопротивлялся, но сон на минуту опять сморил его.
      - Должен!
      Потом он сообразил, что она заплетающимся языком твердила ему что-то о сломанной радиоле.
      Окончательно очнулся он уже на середине лестницы. Сумасшедшая, напилась до чертиков! Все его существо охватили отвращение и ненависть к тем, наверху, он ухватился за перила. "Не пойду дальше!" - "Нет, ты должен, должен!" И он послушался, пошел покорно. Все стало ближе, ближе: голоса, вой и рев радиолы, пущенной на полную силу, - ага, значит, она меня обманула, а я болван... Вот они уже в матовом полумраке прихожей; за стеклянными дверями кипело и клокотало, слышались стоны, как в застенке, звон стекла, топот, и над всем этим шелковисто-безучастный голос певицы, льющийся с пластинки. Мимо мелькнула мужская фигура, размахивающая руками в возбужденном монологе, кто-то другой дергал ручку уборной, где кого-то уже рвало.
      Алеш! Он вынырнул откуда-то, взлохмаченный, с развязанным галстуком, но, по-видимому, еще вменяемый.
      - Ты хоть понимаешь, что ты противна? - с возмущением набросился он на Алену.
      - С дороги, голубчик! - в бешенстве закричала она и пошатнулась. - Это мое дело.
      Пьяная, она становилась скандалисткой и несла бог весть что.
      - Ты тут самый обыкновенный гость, не больше, так что не заносись! Посторонний. Понятно?
      Она запрокинула голову и захохотала.
      - Я могу приказать, чтоб тебя отсюда вы... вытурили... очень просто! Хоть ему. Тсс, я тебе вот что скажу: это ведь мой муж. И... дворник! Тсс! Тут нет ничего твоего: ни хибарки, ни меня. Войтнна, пошли!
      Оба не успели опомниться, как Алена открыла дверь и втащила Войту в комнату.
      - Ребятки, кого я привела...
      Алену обозлило, что никто не слушает, она замахала руками как одержимая, но голос ее потонул в окружающем шуме.
      - Пить! Дайте мне выпить!
      Она опрокинула в себя рюмку и обеими руками оттолкнула Алеша, который безнадежно тряс ее. Затопала ногами:
      - Тихо, идиоты!
      Где я? Искаженные лица с вяло опущеиными углами губ, ощеренные зубы, неподвижные зрачки. Дым коромыслом. На Войту еще не обратили внимания, каждый ревел и орал свое, жестикулируя, слоняясь по комнате, занятый самим собой. Чьи-то руки дернули его сзади, заставив сесть на софу, под которой лежал навзничь худой парнишка с козьей мордочкой. Чье-то искривленное гримасой лицо приближалось к нему из дыма со стопкой зеленоватой жидкости... "Пей!" лепетал прямо в лицо пьяный голос.
      Теперь Войту заметили и накинулись на него с дружескими воплями.
      - Ты кто такой? Я тебя еще тут не встречала. По трубе спустился, что ли? Ура-а-а... детки, это черт!.. Признайся, ты черт! - верещал тоненький голос у самого его уха. - Так пей, чертяка, у вас там небось такого пойла нету. Глотни хорошенько!
      Сперва Войта растерянно отнекивался, но его заставили опрокинуть бокал на брудершафт; ему страшно обожгло горло и перехватило дыханье, он весь передернулся.
      - Ура-а-а-а! Черт пьет... Еще бокал! А скажи, чертяка, какие у вас там девчонки? Зна-а-атные, наверно... Поцелуй меня, я ни разу не целовалась с чертом. Хочу в ад, девочки. На небе страшная скука, сидят в этих безобразных ночных рубашках и поют всякое старье.
      Что я делаю? После четвертого бокала ему все уже казалось смешным; пятый он осушил добровольно. Ребята, ну и хлещет! Он чувствовал, как в голове так чудно проясняется, успокаивается, лица удалялись, расплывались, и вот он оказался один в безопасном уединении, и вдруг все стало ему безразлично, потом он услышал, как сам бурно хохочет и несет околесицу; никогда не чувствовал он себя таким чудесно свободным и несказанно счастливым, а лица вокруг стали милыми, дружескими. Его смешило, как пианист храпит, свесив голову на клавиши, а другие поят контрабасиста водкой. Над головой у него ревела радиола, а танцующие пары потешно впились друг в друга. Умора! Когда же они примутся поедать один другого? Вон мужская рука там, за пальмой, кинула окурок в цветочный горшок и скользнула между округлостями девичьих колен, во тьму под юбками. Широкоплечий блондин ходит в ботинках по кушетке и страстно целует в живот голую бесстыдницу на картине - видела бы мама! - а этот, как слон, носит на плечах визгливую брюнетку с жадными губами, она колотит его пятками в бока - трах! - оба повалились на паркет, под ноги скачущим в свинге, а юнец с козьей мордочкой поминутно выныривает из-под стола и кудахчет: "Знаешь, что говорил Зара... Заратустра? Ни хрена не знаешь. Садись! Кол!"
      - Тихо, павианы!
      Он оглянулся на голос Алены и от испуга слегка отрезвел. Что она собирается выкинуть? Она добилась, чтоб ее слушали хоть несколько человек, поближе! Что это она показывает на меня? Пьяная в дым...
      - Будет тебе! - услышал он голос Алеша.
      Но Алена его даже не заметила, она закусила удила.
      - Я обещала вам сюрприз. Вот он! В кресле сидит...
      - Алена!..
      - Позвольте представить - мой муж!
      Шум, кто-то свистнул, все глаза обратились к Войте, но смысл сказанного не сразу дошел до них. А когда дошел, прорвался вопль восторга. Ура! Вот так номер, милые мои! Изумлению пирующих не было конца. Муж! Они отнеслись к этому как к курьезу, зазвенели рюмки, тут же жадно осушаемые.
      Матушки! Значит, ты уже дама, девочка! И не скучаешь... Да не обижайся... Чего ж ты скрывала? Ведь это гран-ди-озно!.. По этому случаю надо сейчас же выпить, я умираю от жажды! Так это твой муж? Захмелел малость, а так парень что надо! Слышишь, Вратя, пьяное животное, это Аленин муж! Боялась, бедненькая, в девках засидеться, что ли? Известно. А как тебя зовут? Серьезно? Да это неважно, каждый должен как-нибудь называться. Послушай, это черт знает что. Тебе повезло.
      Это ее рассердило, она трахнула рюмкой об пол, запустила пальцы себе в волосы.
      - Нет! Я каж-дому могу доказать. И ему тоже... - Она указала на Алеша, стоящего в ожидании, что будет дальше. - Это мой муж, и он лю-ит... лю-ит меня! Скажи им, Войтина! Он не прохвост, не кретин, как вы все... Он рабочий... И каждому из вас с ходу морду набьет. Перестаньте ржать по-идиотски, а то велю всех вышвырнуть вон!
      Это было невыносимо. Войта уставился в пространство, неспособный пошевелиться. Что она, с ума сошла? Надо уйти! Но как? Слишком поздно. Послушай, что они говорят.
      - А я думала - черт! Эй, муж! По такому случаю как не выпить? Стакан мужу! Балда! Когда же была свадьба? А как насчет потомства? Алеш, тебе придется с этим примириться, бедняга... Кто бы мог подумать, что ее уведут у тебя прямо из-под носа...
      - Уведут! - крикнула Алена, указывая на любовника пальцем.
      Алеш сдерживался, он наблюдал холодно и пристально за ее беснованием, но в нем чувствовалось напряжение тигра перед прыжком.
      - Этого не... не понадобилось, - продолжала она, давясь от хохота. - Он великодушный, понимаете? Весь в отца. Адвокат! Он был даже свидетелем... вот это... это называется преданность, а? Собой пожертвовал... и даже готов заменить в постели...
      - Замолчи! - крикнул Алеш, хватая ее за плечи. - Ты пьяна!
      - Не трогай меня! - Она вырвалась, чуть не потеряв равновесия, и показала ему длинный нос. - Ишь ты!.. Хочешь, чтоб я молчала? Герой!
      - Алена, я предупреждаю! Подумай хоть о нем!
      - Ах, ты о нем беспокоишься?..
      Он тряс ее, и было видно, что сдают его превосходные нервы.
      - Ступай ложись! Сейчас же. Ты мерзка. И невыносима. Я тебе приказываю!
      - Шут гороховый! Паяц! Ты не имеешь права за него заступаться, подлец! Пусти меня, хам! Я буду об этом кричать... Он порядочный человек... Кто станет над ним смеяться - убью! У-бью! Он любит меня, вы даже не знаете, что это такое, потому что вы пьяная сволочь... Он один меня любит... и никогда меня не бросит...
      Остальное заглохло под ладонью спортсмена, она ужом извивалась под этой ладонью и в конце концов укусила его за палец, так, что Алеш - шипел от боли. Потом раздался звук пощечины. И еще. Алена пошатнулась, лицо ее выразило испуганное изумление, но она не перестала кричать. Правда, хрипло, так что ничего нельзя было разобрать. Он шлепал ее по лицу тылом руки - не сильно, только чтоб замолчала...
      - Оставь ее! - послышался крик со стороны кресла. - Оставь!
      Присутствующие пьяно таращились на эту оскорбительную экзекуцию, потом девицы в панике завизжали, но никто не посмел вмешаться.
      - Войтина, он меня бьет! Войтина!
      Войта сорвался с кресла, в глазах его стоял красный туман, и, не раздумывая, с яростью бешеного быка кинулся вперед. Разбить, размолотить эту смазливую морду, разбить! Бац! Неожиданный удар, нанесенный всей тяжестью корпуса, лишил Войту равновесия. Бить! Пошатываясь на скользком паркете. Войта бессмысленно тыкал кулаками в пустое пространство, уже не достигая цели.
      - Разнимите их! Господи Иисусе...
      Крики, все повскакивали с мест, обступили дерущихся, девушки истерически вопили.
      - Да он убьет его... зверь... с ума сошел... помогите!
      Войта опять промахнулся, он задыхался. Где Алеш? Он разглядел его в дыму перед собой, сосредоточенно спокойного, в стойке боксера, с выставленной вперед левой рукой - один вид этого бледного самоуверенного лица бросил его в атаку. Мимо! В воздух. Не успел Войта восстановить равновесие, как его поразил страшный удар под ложечку. У него перехватило дыхание, он согнулся пополам, схватился за живот и зашатался с мучительным кряхтением, но следующий удар в подбородок заставил его выпрямиться. Третий, четвертый... У Войты подкосились ноги. Град точно направленных искусных ударов, наносимых всей упругой мощью тренированного тела, посыпался на него. Он отбивался все слабее, вслепую тыча кулаками, подвывая от напряжения, а тут еще ошеломленный слух ловит ободряющие клики. Шалишь, не поддамся!
      - Бей его, Алеш... Проучи грубияна!.. Ага, получил сполна!
      Конец. Он изнемог. Весь исчерпался. Руки повисли. Огонь в глазах. На языке. Нет, еще не все. Нет! Последний удар приподнял его и тотчас поверг на землю, узор исшарканного паркета взлетел и понесся на него, лакированные ботинки, девичьи туфельки, край свернутого персидского ковра. "Сколько мама с ним возится", - почему-то мелькнуло в мозгу, - и удар об пол. Жестокий. Но Войта его почти уже не почувствовал. Где-то застучала ветряная мельничка, в ушах завыли корабельные сирены. Колокола. Почему вдруг колокола?
      Слова, отдаленный гул слов в остановившемся времени, кто-то подымает его, как пустой мешок, проваливается мягкость кресла, кто-то обращается к нему из звездной дали, но он не в состоянии пошевелить губами.
      - Конец забаве, детки! - услышал он ненавистный голос. - Собирайтесь и марш в постели! Вон, вон, вон! Довольно валять дурака, Зузанна...
      Шаги, голоса, свист, хлопанье дверями. Не осталось ли чего выпить? Сыпь, сыпь! Валили вниз по лестнице горячей лавой, пьяный контрабасист мотался во все стороны. Кто-то съехал по перилам, за ним другие. Смех. Вот это пирушка! Историческая! Изумительная постановка! С матчем по боксу в заключение!
      ...Он приоткрыл глаза, попробовал шевельнуться, не вышло. Ощущения возвращались к нему как бы издали, тело давало о себе знать болью рассеченной губы, но внутри горело еще сильнее. Штора затемнения сбилась кверху, в окно нерешительно заглядывал рассвет, и запущенный сад превратился в птичий вольер. Нереальный, внезапный переход от тьмы к свету.
      Он почувствовал какое-то шевеленье у своих ног - забытый гость, паренек с козьей мордочкой, заболтал головой:
      - Знаешь, что говорил Заратустра? Ни хрена не знаешь. Садись!
      Чьи-то шаги остановились у него над головой, чья-то рука опытным движением ощупала ему челюсть, палец приподнял вспухшее веко.
      - М-м, ничего серьезного, - произнес ненавистный голос. Алеш примирительно сдавил ему плечо. - Извини, приятель... я не хотел тебя так разделать... Гонза, пьянчуга! Марш спать...
      За окном быстро рассвело, через минуту из сада влетел в комнату ключ от входной двери, тихонько звякнул о паркет.
      Приглушенный звук остановил его у двери передней. Звук был похож на рыдание. Он направился в ту сторону. Попробовал пошевелить губами, но боль была нестерпимой, голова трещала. Он приложил ухо к двери белой комнатки, прислушался, потом осторожно взялся за ручку и вошел, сам не зная зачем.
      Алена лежала на цветастой тахте под написанным маслом изображением голубоглазой девочки; волны волос разметались в беспорядке по подушке, глаза неподвижно уставились в потолок. Под лучами света на опустошенном лице видны были следы слез.
      Стук двери заставил ее очнуться, она узнала вошедшего.
      - Войтина... - всхлипнула она.
      Он проглотил жгучую слюну и заковылял к ней, стискивая зубы при каждом движении. Она нащупала его руку и притянула к себе на тахту. Он не сопротивлялся, рука ее была горячая как в лихорадке и мокрая от слез, трогательная, детски пухлая рука с родинкой выше локтя. При виде его разбитого лица и треснувших губ с пятном засыхающей крови она горько заплакала от жалости, отвернулась и закрыла глаза руками.
      - Войтина... что я наделала! Я скверная, презирай меня, возненавидь... но я не виновата, не виновата... ведь это не потому, что я напилась... Я должна была напиться... должна... понимаешь?
      Гибкие пальцы, блуждая по его распухшему лицу, остановились на палящей, ссадине. Это было приятно, резкая боль отступила перед легкими теплыми прикосновениями.
      - Войтина, я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Ложись рядом и целуй меня в губы! Ты так из-за меня пострадал... Я хочу сейчас, сейчас же!..
      Он не вырвался. Держа обеими руками его лицо, она коснулась его рта своими теплыми губами и кончиком языка, сначала тихонько, с бережной нежностью, омывая его губы своим дыханием, а потом все с большим упоением и одержимостью. Когда она задевала рану зубами, возникала резкая боль, но он терпел. Он покорился этому обезволивающему безумию, он захлебывался от волнения. Что же это? Он не верил, не верил этому сумасшедшему завершению самой сумасшедшей ночи в своей жизни; быть может, это сон, и в этом сне он лежит рядом с ней, чувствуя ее всеми фибрами своего существа, а она печально обнимает и согревает его теплом своего тела.
      Она отпустила его, испуганно заглянула ему в лицо:
      - Какая я дура, ведь тебе, наверно, больно, бедненький...
      - Теперь не так, - пробормотал он кротко. Каждое слово причиняло ему страдание.
      Ему не нравилось слово "бедненький". Он отвернул голову, но остался лежать рядом с ней. На груди у него покоилась ее рука, а над головой утренний ветерок шевелил белоснежные занавески.
      Спать, закрыть глаза и больше не открывать, чтоб это никогда не кончалось!
      - Ты простишь меня?
      - Да не за что, - самоотверженно солгал он. - Я уж ничего не чувствую.
      Она громко вздохнула.
      - Я знаю... ты сильный, все выдержишь. Всегда умел меня защитить, помнишь, как всех колотил, если кто...
      Он беспокойно шевельнулся, но она продолжала:
      - Войта, а почему теперь все не так? Зачем мы выросли? Как-то, увидев на чердаке привидение, я побежала к Фанинке, и она сказала мне, что забыла там наволочку, а привидений вообще никаких нет. Ты поднял меня на смех, и мы пошли играть. Теперь все страшно сложно, и какой мне прок оттого, что меня называют "барышня" и я хожу на высоких каблуках... Я ничего не понимаю, и меньше всего самое себя, и страшно боюсь, потому что не знаю, что будет дальше. И все отвратительно - мама и эта хибара, и... все же: ненавидишь все это, а никак не избавишься. Я когда-нибудь сбегу отсюда, Войта... и ты пойдешь со мной! Уедем куда-нибудь, где нет бельэтажей и подвалов, совсем к другим людям, если они вообще существуют... Тебе знакомо это чувство? Вот считаешь что-нибудь правильным, и все тебе говорит - да, да, сделай так, но ты не знаешь, действительно ли хочешь этого или только себя обманываешь... И потом получается вот такая чепуха, как сегодня... Ты, наверно, думал про меня черт знает что... Нет, нет, не говори, меня от самой себя тошнит, честное слово! Знаешь, чего мне сегодня страшно хотелось?
      Он не знал и молча слушал, чувствуя, как в нем пробуждается нежность.
      - Чтоб ты его избил, хорошенько, крепко...
      - Еще изобью, - пошевелил он губами.
      - Я знаю, верю. Ты не представляешь, как я его ненавижу...
      Она опять зарыдала.
      - Ты не знаешь его, никто его не знает, он над всеми смеется и считает себя выше всех. Ненавижу его смех! Все считают его ужасно милым, а на самом деле он злой эгоист! Приятный в обхождении, как и его отец, такая змеиная, профессиональная приятность, наверняка и дедушка его и прадедушка были приятными, целый род приятных мерзавцев! Не хочу его больше видеть, не хочу, не хочу! - упрямо твердила она, хлюпая носом. - Слышишь? Конец!
      Он провел кончиком языка по запекшимся губам, во рту была настоящая Сахара. Пить, до смерти хочется пить, сполоснуть рот, освободиться от отвратительного вкуса алкоголя!
      - Войтина! - промолвила она через мгновение удивительно спокойно.
      - Что?
      - Ты коммунист?
      От неожиданности он приподнялся. Вздохнул глубоко.
      - Что тебе пришло в голову?
      - Да? - настаивала она с знакомым ему упрямством.
      - Нет... я думаю, что... это не так просто... Почему ты спрашиваешь?
      - Как по-твоему? Русские сюда придут или западные?
      - Русские... То есть советские! - убежденно ответил он. - А что?
      - Я хочу, чтобы пришли они! Они ведь большевики, да? Понимаешь, он их боится, американцев ждет. Говорит, что в России тирания и диктатура, и что это правда, хотя это пишут в наших газетах, и что они заберут все дочиста и сделают всех рабами...
      - Грубая ложь! - взорвался Войта. - Клевета... Ничего он не знает, оттого что сам капиталист!
      Она разволновалась.