- Ну вот и все, - сказал он, как мастеровой, довольный своей работой.
      Подошел к столу, подбрасывая патроны в горсти, показал их товарищам при свете лампы и аккуратно сложил в коробочку с сорванным ярлыком. Оказалось, что она наполнена патронами.
      - Отличная штука, - похвалил Войта, покачивая на ладони безопасное теперь оружие.
      В этом не было ничего показного, никакой похвальбы - просто Войта оказался в своей стихии. Каждый механизм был для него безопасным, являя собой плод человеческой изобретательности.
      Он начал разбирать револьвер, объясняя товарищам его конструкцию с такой обстоятельностью, будто отродясь ничем иным не занимался. Ребята смотрели, невольно стараясь держаться подальше, но слова Войты успокаивали своей твердостью.
      - Ясно, нет? Предохранитель не забывайте, как бы не бабахнуло в кармане. Просто, как репа. Попробуйте без патронов, он не кусается.
      И разом все превратились в мальчишек, поглощенных запретной игрой: по очереди подержали оружие, взвели курок, щелкнули спуском. Кроме Бациллы. Один вид того, как он держит оружие, далеко отставив пухлую руку, заставлял корчиться от смеха. Бацилла вздохнул с явным облегчением, когда Павел взял у него револьвер. А Гонза, развеселявшись, подмигнул Милану и прицелился в остолбеневшего Бациллу, кротко закрывшего глаза.
      - По буржую - огонь!
      Милан сердито вырвал у Гонзы оружие:
      - Прошу без глупостей. Не время.
      Пауза, заполненная смятенными, бесформенными мыслями. Тиканье будильника в соседней комнате. Гонза принялся перелистывать газеты из свертка, нет ли в них чего-нибудь. Ничего. Ни имени, ни адреса, Обыкновенные газеты. Он тщательно просмотрел учебник, нашел между страниц его тоненькую брошюрку о героях древнегреческой мифология; Геркулес, Язон, Орфей. Показал всем. Пишкот и Орфей - как-то это не укладывалось у него в голове, и вообще он не понимал, что в этой брошюрке могло занимать кудлатого зубоскала. А кроме этого, ничего не было. Перелистываемые страницы шелестели, все выжидающе молчали.
      - А если это вовсе и не его вещи? - задумчиво проговорил Павел. - Что, если мы оборвали какую-то цепь...
      И сейчас же все заговорили наперебой, пошли догадки. Как теперь выяснить? Все равно настоящий владелец не может объявиться. Он даже и знать-то не может, куда девался сверток, - конечно, если Бацилла не наврал. Ну, а если вдруг кто-то ждет эту самую штуковину? Братцы! Вдруг кто-нибудь такой - с большим заданием? И если от этого зависит человеческая жизнь? Даже жизни? Ужасная ответственность. Так и давит. А что делать? Ходить, спрашивать - не вам ли предназначается этакая маленькая и блестящая штучка марки "Че-Зет"? Или выбросить? А может, положить на старое место и ждать?
      - Ерунда! - вскипел Милан. Он уже места себе не находил от лихорадочного нетерпения, лицо его горело неестественным румянцем; он хлопнул ладонью по столу. - Такая мысль может взбрести на ум только идиоту. Или трусу. Надо тщательно просмотреть, что было в свертке, и найти следы...
      - Ни фига там нет, - устало сказал Гонза.
      - Значит, просмотреть еще раз, основательнее. Это наш долг!
      - Не ори на меня, - обиженно возразил Гонза; он не выносил патетических фраз насчет священного долга и подобных вещей, не выносил проповеднического тона Милана.
      - Ну, а если мы все же ничего не найдем? Чье тогда все будет?
      В вопросительном молчании взоры всех устремились к Милану. А он смотрел на товарищей, стиснув зубы, и что-то совершалось в нем. Может быть, его посетила какая-то мгновенная мысль, но, может быть, облекалась в слова мысль давнишняя, неотступная. От блеска его глаз, от упрямого выражения некрасивого лица всех слегка зазнобило. Милан взял револьвер, положил на ладонь, показывая всем, и обвел ребят строгим взглядом.
      - Тогда, - он, казалось, с трудом отламывал слова, как камни,- тогда, логически мысля, он должен принадлежать кому-то одному. Это ведь не просто кусок металла, который можно отдать тому или другому. Он взывает: отомстите! Поэтому он должен принадлежать только: тому... - Милан возвысил голос, - кто употребит его в дело! Во имя справедливости, против того зла, которое плодит старый подлый мир!
      Слышнее стал тикать будильник, но, может быть, это только так казалось, потому что тишина вокруг сделалась тише и бездоннее, и каждый в этой тишине, не дыша, смотрел куда-то вдаль... Так, значит... - И каждый предчувствовал что-то. Один Бацилла до сих пор не понимал ничего. Войта сидел, сложив руки на коленях, лицо его сохраняло спокойствие; Гонза трясущимися пальцами закурил самокрутку; громко трещала, сгорая, травка от ревматизма марки "Лесняк".
      - Значит, ты полагаешь... - протянул он, выдохнув струйку вонючего дыма.
      - И я полагаю, - неожиданно проговорил Павел.
      Все на него оглянулись. Лицо его оставалось безучастным, волнение не коснулось его черт, оно изменило его изнутри. А на вид был тот же Павел, та же помятая куртка, то же лицо с прядкой соломенных волос на лбу. Он положил руки на стол и добавил с трезвостью - новым своим свойством, - как предложил бы простую прогулку:
      - Предлагаю нам самим употребить его в дело.
      Самим! Что с ними случилось? Вот Павел сказал это - и все, что мучительно роилось в их душах эти два дня, сразу нашло выражение в самых обыкновенных словах, и в них было освобождение, удивительное своей естественностью, - так бывает с каждым открытием, - и все вдруг почувствовали, что это правильно; и нужно, и яснее дня, и должно быть только так и не иначе. Призыв, призыв к действию - только действие может избавить их от всего этого... Да, да, это так! Пишкота схватили, может, уже забили до смерти, но он им с самого края бездны успел бросить эстафету - вот она, ребята, лежит перед вами: пятеро за одного! Отомстить! Это был завет. Логический. Не выполнить его - значит позорно предать. Они это чувствовали. Предать Пишкота. Предать себя. Предать то, что грядет, чего они жадно ждут. Влачиться по жизни долгие годы, дышать, сознавая собственный позор? Да, я был трус, ничтожество, дерьмо! Мир мой был скверен и труслив, но я заслужил это, потому что я урод и раб. Я дезертир! Нет, нет: подхватить эстафету, чем бы это ни грозило! Пишкот... О нем не упомянули ни словом, но он сидел туг с ними в конусе света от лампы, со своим зашмыганным лицом, покрытым веснушками, с рыжики патлами - этот шут и весельчак, ничего не принимавший всерьез - и так серьезно ко всему относившийся!
      Ясно и без торжественных слов. Назад пути нет! За шторами затемнения громоздилась весенняя темнота, а здесь, под лампой, шли горячие споры. Неизведанный восторг охватил всех.
      - Тише вы, ребята, - вмешался Милан, - а то не услышим, если кто придет. Он взял револьвер. - Кто может спрятать его у себя? Здесь оставлять нельзя.
      Павел! Павел забрал у Милана револьвер и сунул его в карман своих брюк, будто это простая зажигалка.
      - Но ты за него отвечаешь! Чем?
      - Всем. Положитесь на меня! И вот еще что: тут нехорошо. В следующий раз можем собраться у меня. Если соблюдать минимум осторожности, там безопасно.
      - Но это значит организоваться, как... - Гонза попробовал подойти к делу с практической стороны.
      Оказалось, Милан заранее все продумал и даже заранее тщательно взвесил, кого пригласить на эту сходку. Все прошли через его отбор - он заколебался только относительно Бациллы, но именно Бациллу невозможно было исключить, потому что он уже выдержал испытание, и несправедливо было бы не верить ему, хотя он и представитель проклятой буржуазии. Быть может, со временем удастся оторвать Бациллу от его класса. Такие случаи бывали.
      - Ну, слушайте! Я вам кое-что скажу. Давайте все как следует обмозгуем. Я ведь вовсе не считаю геройством переть на рожон по собственной дурости, как, может быть, думает обо мне Гонза...
      - Ладно, ладно, - буркнул тот, - не будем ругаться. Продолжай.
      - Так! Впереди у нас дела поважнее, но это после; когда Красная Армия вышвырнет фашиг. Мировой капитал, который посадил в седло Гитлера, все равно еще жив, он еще силен, и не так-то просто он примирится с победой Советов, это ясно. Тут и Америка, и Англия, и вообще...
      - А как же Рузвельт? - перебил его Гонза. - Мне он нравится.
      - Мне лично - тоже. Но один он ничего не сделает, потому что окружен капиталом. Только революция и победа пролетариата...
      - Я за то, чтобы не впутывать сюда политику, - недовольно возразил Павел. - Может быть, ты и прав, я в этом не силен, но как только начнется болтовня, так можно отправляться домой. Это всегда успеется!
      - Ну нет! - горячо воскликнул Милан и даже ладонью по столу прихлопнул. Об этом надо говорить сейчас. Кто хочет делать то, что мы, тот должен знать не только, против чего он идет, но также и - за что! А я не собираюсь бороться за то, чтобы после войны тут распоряжалась буржуазия...
      Он способен сделать несносной самое истину, подумал Гонза с нарастающим неудовольствием, но вслух сказал примирительно, успокаивая оратора:
      - Никто и не собирается бороться за фабрикантов. Брось это, Милан!
      - Ладно, но за то, что после войны у нас должен быть социализм, - за это я буду спорить с любым, хоть бы и до крови. Кто этого не понимает, тот или тупица, или сволочь. Что с тобой. Бацилла? Крутишься, будто у тебя под задницей стул горит. Не по носу тебе? - колюче спросил он.
      - Да нет... то есть да, - испуганно залепетал толстяк. - Я с тобой совершенно согласен насчет социализма... Просто у меня живот болит.
      Этот инцидент оставили без внимания, Милан только рукой махнул. С минуту он вслушивался в тишину, потом трескуче откашлялся н начал говорить. Удивил всех: то, что он предлагал, как это ни странно, было вполне законченно и необычайно трезво и продуманно. Быть может, здесь сказался какой-то опыт, хотя Милан о нем и словом не упомянул. Организация, система связи, все как можно проще. Многие группы провалились именно на сложной конспирации; чем меньше людей посвящено в дело, тем безопаснее. Их будет только пятеро. Первое условие: абсолютное молчание. Никому ни слова. Даже самым близким. Болтовня равнозначна предательству. А за предательство мыслимо одно лишь возмездие... Понятно? На заводе ограничить свои отношения до минимума, однако же так, чтобы не бросалось в глаза. Никаких письменных сношений, только устные. Регулярно собираться - иногда тут, а чаще у Павла. Можно у тебя? Можно. Система паролей. Их разработает Гонза. Разделение задач. Связным будет Бацилла, у них дома есть телефон, ему станем звонить, если случится что-нибудь исключительное, а его дело - как можно быстрее информировать остальных. Командир? Старший группы? Милан поразил товарищей, предложив, чтоб не было никакого командира. Нас мало, обо всех операциях будем договариваться совместно, решать простым большинством. Нейтральная точка зрения исключается. Ясно? Потом он предложил еще собираться для самообразования, это можно делать здесь. О чем говорить на таких собраниях? Обо всем! Будут обмениваться запрещенными книгами, обсуждать их, потому что надо объединиться и идейно, попросту говоря - политически. Мы не гангстеры и не анархисты.
      Поначалу ребята не видели смысла в таких сборищах, но Милан так упорно настаивал, что в конце концов убедил всех.
      - Имейте мужество сознаться, что в башке у вас дикая путаница! запальчиво кричал он. - Я не хвастаюсь, у меня дело обстоит не многим лучше. Ну, нахватался кое-чего, но ведь ясно же, на этом останавливаться нельзя! Вот передо мной мир, и если я хочу что-то такое делать в нем, должен же я хоть немного в нем разбираться! Нельзя отмахнуться от него, потому что он нас в покое не оставляет, хотим мы того или нет...
      С этим должен был в конечном счете согласиться и Гонза. Что в самом деле знаем мы? Ни шиша! Коммунизм, социализм - под этими словами для него скрывались только общие и безнадежно путаные представления о добре и социальной справедливости. А дальше-то что? Где узнать что-нибудь толком? В книжках из публичной библиотеки? Чепуха! Где же взять те, настоящие? Раз как-то попала ему в руки одна такая; он бился над ней, продирался, как сквозь дремучий лес, сквозь сложные экономические выкладки, но ему не хватало соединительных звеньев, основ, в общем всего. Демократия, капитализм... Само собой, уже простая и вполне определенная ненависть к нацистам и безусловная симпатия к тем, кто бьет их в хвост и в гриву, не позволяли клюнуть на идиотские сплетни, извергаемые газетными писаками. Даже те, кто вынужден был выслушивать все эти гадости в гимназии и потом держать по ним экзамен перед немецкими инспекторами, - и те им не верили! Гонза вспомнил, как однажды пошли они всем классом на выставку с мнимо невинным названием: "Советский рай". От чудовищных экспонатов всех бросило в дрожь. Бациллу чуть не стошнило. Вот и пиши об этом сочинение для "немца"! Брр! Решающее большинство надело броню неверия, но были и исключения. Страшно, правда? А в трамвае Патка, одноклассник, оказал; "Если это правда хоть на одну десятую - благодарю покорно!" И был он совсем бледный. Не могли же вот так просто взять да из пальца высосать! Еще как могли! Все это штучки из арсенала колченогого пустобреха Геббельса. Пропаганда! Ребята не поверили и не хотели верить всем этим гнусностям о терроре в Советах, о варварстве на Востоке и о плутократах на Западе, о заговоре международного еврейства против арийской расы, во имя которой на всех фронтах проливает кровь героический вермахт. Гнусность, тупая клевета на тот мир, который приближается, и поверить в это значило авансом рехнуться и спрятать голову под крыло. Вранье! Тем более что, кажется, и взрослые-то не верят этому, Даже дед, а ведь он воевал против большевиков. Так что тут вроде порядок, только... Одно дело - вера, но ведь надо еще и самим все узнать, ощупать собственной мыслью, и тут Милан прав, хотя в общем-то он фанатик и в голове у него, пожалуй, путаница невероятная. Ррреволюция, грохочущая раскатистым "р"!
      Послушай, как они перебивают друг друга, Милану приходится даже успокаивать их, хотя сам он пылает ярче всех!
      А не мало нас? Может, прихватить еще, например, всех приличных ребят из цеха? Нет, для начала не надо. Там посмотрим. А кого-бы еще? Леоша? А, у него свои заботы с недостающими лампочками. Густа бешеный какой-то и обиженный на судьбу за то, что ростом не вышел: Богоуш? Нет, труслив больно, а фатер его, говорят, подписал какое-то сволочное воззвание Лиги против большевизма. Да, но Богоуш очень переживает, говорит, отца заставили подписать. Ни хрена не заставили. Но Богоуш ни при чем - он за отца не ответчик. Ну, так кого же? Никого! В том-то и выгода, что нас будет только пятеро, поймите же наконец, черт возьми, и никаких осложнений... Думаете, мы одни такие на заводе? Чепуха, спорить готов, что нет, все эти аварии не сами по себе получаются. Как бы установить связь с другими? А как ты это хочешь сделать? В газетах объявление дай, олух! Хватит трепаться, ребята, думайте! И к тому же, - добавил Милан, не стану я связываться ни с какими горе-патриотами: если не с левыми - так ни с кем! Ясно? Не то лучше брошу это дело. Ребята, не начинайте со ссоры! Сначала будем работать одни, на свой страх, а там увидим. Да, но что мы можем сделать? Пять человек и один пугач! А мы попробуем начать с малого. Потом все больше и больше. Вредить на каждом, шагу, тормозить производство. Воровать! А что? И листовки! Распространять по заводу, пусть люди знают, что фашиги не полные хозяева, что им объявлена подпольная война...
      Войта предложил портить машины. В сборочном, на электростанции, короткие замыкания у сверлильных станков... А взрывчатка? Где возьмешь? Кажется, ее можно сделать самим. Кто разбирается в химии? Ладно, посмотрим! Дальше! Отомстить за Пишкота и сотни других! Правильно. Но как? Сделать налет на живодерку? Не сходите с ума, ребята! А если убить Заячью Губу и нагнать страху на всех веркшуцев? Пристрелить Каутце? Или директора-немца с его нацистским значком на лацкане? А чего ты этим добьешься? Кого еще прикончить? Может, самого Адольфа? А вот бы избить Жабу, напугать всех "колобков"... В этом что-то есть!
      - Ну, хватит на сегодня, - сказал Милан, протирая глаза, которые щипало от дыма. - Гонза, да не кури ты все время эту гадость, сдохнуть можно!
      Шаги в коридоре встревожили их. Где револьвер? Порядок. Павел сунул руку в карман, Гонза успел сгрести все газеты на край стола, Милан бросился к постели, за гитарой.
      - Не подавайте виду, пойте.
      Он провел пальцами по струнам, простыми аккордами нащупал меланхолический мотивчик. "Вот видишь, Маня, мы с тобой расстались..."
      Вошел худощавый человек в куртке, вызывающе заляпанной красками; необычное, какое-то выдуманное лицо. Венчик спутанной бороды придавал ему оттенок исключительности. В нем было что-то от отрешенности Христа, если б в колючих глазах не засело озорство.
      Вошедший ухмыльнулся:
      - Вокальный квинтет или пакостные разговоры о бабах?
      От слов его веяло пренебрежением к этим молокососам, хотя сам он был ненамного старше их.
      - Это Лекса, ребята, - чуть ли не виноватым тоном проговорил Милан, он мог бы и не представлять брата, у них было что-то общее в чертах лица и одинаково раскатистое "р". - Лекса, это мои товарищи...
      Они собрались было встать, подать руку Лексе, но, как выяснилось, он вовсе не желал утруждать себя проявлением интереса к пятерым козликам; прошел мимо них в соседнюю комнату и только на пороге обернулся к Милану, строго сказал:
      - А ты в следующий раз не копайся в моих вещах, не то я тебя отсюда вышвырну, друг любезный!
      В наступившей смущенной тишине слышно было, как Лекса посвистывает за дверью, у Милана был такой пристыженный вид, что и всех охватила неловкость. Он опять забренчал было на гитаре, но никто не подхватил напева. Гм... Вскоре художник появился тщательно причесанный, в стареньком вельветовом пиджаке; завязывая на ходу галстук, он снисходительно сказал:
      - Через полчаса извольте убраться, лорды. Ко мне придут. Это и тебя касается, Милан, и предлагаю явиться не раньше полуночи. Итак, адье!
      Дойдя до входной двери, он обернулся, окинул стол беглым взглядом и ни с того ни с сего, как бы догадавшись обо всем, бросил с усмешкой, показывая на покрасневшего Милана:
      - Не советую связываться с ним... - Лекса очень понятным жестом постучал себя по лбу. - Он вас доведет до беды, оглянуться не успеете. Псих!
      Хлопнула дверь, шаги, свист Лексы замерли в тишине этого странного дома, а за столом испортилось настроение. Будто ребят окатили ледяной водой.
      Милан сидел понурив голову и кусал губы.
      - Как... Как он догадался, ребята? - вертел головой Бацилла. - Мы еще и не начали, а уже все видно...
      - Ничего не видно, - хмуро сказал Павел, стукнув по столу костяшками пальцев, - Случайность! Пошли дальше!
      И вдруг как-то сразу оказалось, что им, собственно, не о чем больше говорить; воинственный восторг испарился, и сидели они тут мокрыми курицами, будто их застигли врасплох за ребячьим грехом. Гонза вертел в руках продавленный портсигар и отчаянно дымил.
      - Вот воображала, - бросил он.
      - Нет! - Милан поднял голову, медленно покачал ею. - Нет, ребята! Лекса хороший. Вы его не знаете. Он настоящий художник... хотя это пока никому не известно. Вы должны понять. Он озлоблен и мучается. А насчет меня... тут он прав, да! Я виноват... - Милан с мучительными усилиями выворачивал из себя признание, и голос его срывался от волнения. - Я его подвел один раз, не из трусости, просто глупый был. И он никогда этого не забывает, я знаю...
      Слушать это самообвинение было просто невыносимо, хотя никто ничего не понимал. Опять он преувеличивает, - с неприятным чувством подумал Гонза. Видно, оба братца чокнутые немного. Черт знает, что там между ними происходит? А может, Милан бредит?
      - ...но если вы думаете, что я и вас подведу... как Лекса сказал... Если вы хоть чуть-чуть сомневаетесь, ребята... Тогда я отойду от дела добровольно...
      Да ладно уж! Гонза положил ему руку на плечо.
      - Слушай, хватит молоть чепуху, понял?
      - Если бы мы так думали, не сидели бы тут, - проговорил Павел.
      Милан распрямился от этих слов мужественного доверия и обвел товарищей таким взглядом, будто к нему возвращалась вера в спасение.
      - Ну и ладно. И хорошо, - уже спокойно прошептал он, поднимая голову, и снова загорелся. - Я ему докажу! - Он ударил кулаком себя по колену. - Докажу, что он во мне ошибается, ребята! Что он несправедлив! Он хороший, но несправедливый, вы сами видали, как он меня обидел. Он думает, что я никуда не годен... Всю жизнь он бросает это мне под ноги... И сбивает с ног... А я даже не знаю, за что! Завидует мне, что ли? Может, у меня дарование больше... А я страшно уважаю его за все, что он знает, и за то, что он не мещанин... Но я докажу ему, что и я не лыком шит... Что и на меня может положиться мировой пролетариат... даже если придется жизнь отдать...
      - Иди ты в болото! - довольно грубо прекратил его излияния Павел. - Нам до всего этого дела нет, и пора уматывать отсюда.
      - Еще бы! - язвительно подхватил Гонза, показывая через плечо большим пальцем на нары. - Тут работа предстоит. Живопись, она вдохновения требует...
      - Знаете, ребята, - робко заговорил Бацилла, - мне пора домой. Меня ждут к ужину...
      - Слыхали? - вдруг оживился Милан. - Ему пора домой! Вот будет он нужен где-то, а что он сделает? Домой побежит! Чтоб мамочка не волновалась. Хорошо же ты начинаешь, Бацилла.
      - Я только сегодня, - с несчастным видом отбивался толстяк. - У нее сегодня как раз день рождения, и я обещал ей...
      На него махнули рукой, попытались придумать еще что-нибудь, да ничего нового не приходило в голову. Гонза собрал вещи из свертка в бумагу и вызвался подробно изучить их дома. Павел, хмурясь, предложил все остальное обсудить в следующий раз. Как, где? Он сказал свой адрес и объяснил, как приходить, чтобы не внушить подозрения обитателям старого дома. Довольно и десятиминутного интервала, три раза стучать в дверь его чуланчика из коридора. Два удара сразу, третий - погодя: вот так!
      - Решено?
      Все решено. Но никто не вставал. Переглядывались растерянно, и казалось им немножко неестественным, что вот разойдутся они после такого волнующего заседания, буднично и незаметно, словно собирались перекинуться в картишки. И тот же Милан позаботился о том, чтобы этого не случилось.
      - Не можем мы так разойтись, ребята, - провозгласил он с важным видом и, взяв с плиты бутылку недопитого молока, поставил ее на стол. - К сожалению, нет ничего приличного, чем бы запить, у меня есть только это. Но кто хочет глотнуть молока, еще осталось немного...
      Он первым сделал глоток, за ним остальные: каждый отпил немножко этой синеватой протекторатной жидкости; все разыгрывалось в благоговейной тишине.
      - Так, - удовлетворенно промолвил Милан, когда бутылку снова поставили на стол. - То, что мы тут говорили, может быть, просто слова, брошенные на ветер, но то, что мы собираемся делать, ужасно серьезно. Вопрос жизни и смерти. И прежде чем приняться за дело, надо нам как-то обязаться друг перед другом, что мы не подведем. И что тот, кто хоть как-то, пусть одной лишь болтовней, предаст своих товарищей по борьбе, - тот сам себя осудит и сознательно подчинится приговору остальных. Это главная заповедь всякой конспирации, друзья...
      Опять - друзья, а не просто ребята. Важность совершившегося наложила отпечаток на их лица, и пафос Милана, который они терпеть не могли, оказался теперь уместным. Это вам, братцы, не детская игра в индейцы, так надо, если они не хотят провалиться на первой же операции. Даже Гонза, который в каждой ситуации старался сохранить свой врожденный скепсис и сдержанность, был взволнован и слушал с трепетом. Чего потребует Милан? Присяги? Подписей кровью? Но так или иначе, а надо будет подчиниться. Надо! Только уж скорей бы, хватит этого карканья, этого "прредательства" с раскатистым "р"!
      Ребята вздохнули легче, когда Милан вынул из кармана исписанный листок бумаги - он, видимо, заранее сочинил формулу клятвы. Текст клятвы приятно поразил их неожиданной лаконичностью, хотя Милан все-таки не обошелся без напыщенных и смешных романтических оборотов. "Клянусь честью своей и жизнью..." Так начиналось, и такое мог написать только Милан. Оказалось, однако, что он неплохо придумал всю церемонию. Он попросил Павла положить револьвер на середину стола, под лампу, и тогда второй раз прочитал текст клятвы; каждый должен был приложить три пальца к блестящему стволу и четко произнести: "Клянусь!" Ясно? Ясно!
      - Вы еще подумайте, друзья, повторил Милан, сверля товарищей завораживающим взглядом.
      - Да чего ты все дурака валяешь? - не выдержал Павел. Все эти оттяжки, эти церемонии на грани комизма, видимо, были для него пыткой. - Чего тут думать? Шуты мы, что ли, черт возьми?
      Он первым, без колебаний, притронулся пальцами к металлу ствола и громко, твердым голосом произнес: "Клянусь". После него в тишине, нарушаемой лишь дробным тиканьем будильника за дверью, это сделали остальные.
      Готово, вздохнули все, alea jacta est! *.[* Жребий брошен (латин.).] Как застряли в их памяти уроки латыни! Смело перешли Рубикон, вместе с Бациллой, у которого невыносимо болел живот.
      Молча встали из-за стола, чтоб ненужной болтовней не разбить серьезности момента; вдруг Милан хлопнул себя по лбу:
      - А имя-то! Забыли совсем...
      - Какое имя?
      - Ну, название. У каждой такой группы должно быть название, правда?
      - А это обязательно? - недовольно усомнился Павел.
      - Думаю, да.
      Правда, почему не придумать названия? Они растерянно молчали, а в головах проносились все эти "Кулаки свободы", "Удары" и "Пламена мести", но никто не осмеливался предложить что-либо подобное.
      Вот только Гонза... Он задумчиво перелистывал брошюрку о древнегреческих героях и явно разделял общее опасение, как бы высокопарное название не оказалось в вопиющем противоречии с их фактическими силами.
      - Я предлагаю, ребята, "Орфей", - деловито сказал он.
      Что? Он страшно поразил их, ребята пытались найти хоть какую-то связь между этим мифическим певцом и их задачей, но таковой явно не существовало. Что мы, певческий кружок, что ли?
      - А звучит очень красиво, мальчики, добродушно похвалил Бацилла.
      - Это-то так, - согласился Милан, но тут же возразил, что такое название будет недостаточно поэтичным. - И почему именно "Орфей"? Откуда ты взял?
      - Отсюда, - Гонза показал рисунок в брошюре. - Дело случая. Совершенно так же и я могу спросить: а почему не "Орфей"?
      Против этого уже нельзя было выдвинуть никакого серьезного аргумента: название как название. И в тот протекторатный вечер, третья империя содрогнулась от ужаса, потому что за спущенной шторой затемнения родилась одна из бог весть скольких группок, о которых вряд ли найдется упоминание в книгах будущих историографов.
      Часть вторая
      I
      Июнь навалился на крыши зноем, и жизнь под солнечным рефлектором текла как будто в большей безопасности, хотя сирены выли все грознее и небо над шпилями башен гудело все чаще.
      Город, казалось, подернулся пеленой плесени.
      - Наверху снова гвалт, - вздохнула мать. - Только бы этот верзила не налил опять водки в аквариум. Безобразники до того дошли, что на картине усы под носом нарисовали. Чернильным карандашом! Никак отмыть не могла.
      Войта смотрел, как мать, сидя на краю постели, растирает себе камфарным маслом опухшие суставы. Знакомая жалость сдавила горло, он поторопился опустить глаза в тарелку и упрямо молчал, чувствуя на себе ее взгляд. Сейчас начнет наседать: надел бы чистую рубашку да пошел бы туда, сынок. Ведь она твоя жена. Просто ужас! Впрочем, эти шумные вечеринки уже перестали возмущать его - пускай хоть на голове ходят! Что ему делать среди этих пижонов и их девчонок? Нет, не думать об этом... Мама! Что-то она ему не нравится последнее время. Иногда он видел, как она остановится на лестнице и положит руку на сердце - потихоньку, чтоб никто не заметил, словно боясь встревожить других своим недомоганьем. Вчера ночью он проснулся и услышал, как неправильно она дышит; это его испугало. Лунный свет, отражаясь от стены, озарял ее лицо на полосатой подушке, ему показалось, что она как-то неестественно бледна и тиха... И тогда он весь сжался от страха, что мама умрет. Это было просто предчувствие, рожденное, может быть, даже лунным светом, потому что кто же всерьез верит в смертность родителей? Но Войта не смог от него избавиться. Надо показать ее врачу! Это будет нелегко; ни разу в жизни она не переступала порога врачебной приемной, привыкнув поверять все свои страдания невидимому богу и пресвятой деве. Она вставала каждый день в пять утра, и Войта, услышав шепот ее молитв, испытывал такое чувство, что все в порядке. Надо пойти вытереть пыль на перилах да белье посушить, пока солнышко светит, а то вдруг дождь соберется. Что-то кости ломит. Да-а!
      Шум наверху стал громче, вечеринка, видно, была в разгаре, что-то тяжелое грохнулось так, что потолок в подвале задрожал, вслед за тем виллу потряс взрыв смеха. Визг. Загудел контрабас, к нему присоединился рояль, потом гитара. Усилилось шарканье подошв по паркету.
      Войта встал, потянулся, зевнув, и пошел к двери, провожаемый взглядом матери. Пиджака он не взял, давая понять, что не собирается выходить из дому.
      Войдя в мастерскую, он закрыл за собой дверь, но делать ему сегодня ничего не хотелось. Изобретения! Он вытащил из портфеля брошюру о системе охлаждения авиамоторов, взятую у одного инженера из конструкторского бюро, и сделал невероятное усилие, пытаясь сосредоточиться, но шум наверху, врывавшийся в открытое окно, отвлекал его. Он поймал себя даже на том, что прислушивается, и ему показалось, что в гуле голосов он различает ее волнующий смех. Да, это она. Среди этих выутюженных фигур и самоуверенных физиономий она в своей стихии.
      Ну и ладно!
      Он стиснул зубы и достал тоненькую, сильно потрепанную брошюру. Ее дал ему Милан: редкостный, мол, экземпляр, запрещенный, он головой за нее отвечает! Уже одно название совершенно непонятное: "Азбука диалектического материализма - метод правильного мышления".