Полной грудью вдохнул я надежду:
      - Это значит...
      - Ничего это не значит, - перебила она меня в легком смущении. - Просто в прошлую среду в поезде мне вдруг показалось, что я как-то странно одинока. Чего-то не хватало. Вообще это совершенно попятно. Я, наверно, привыкла чувствовать вас поблизости, хотя мы слова друг другу не сказали. И мне легко вздохнулось, когда на другой день я увидела вас на перроне. Пожалуй, не следовало бы этого говорить, но это правда!
      Позднее слова - "но это правда!" - я слышал часто. Видимо, они были для нее мерилом всего.
      - Интересно, как я выглядел? Как мальчишка, дурак или нахал?
      - Тогда бы я не шла сейчас с вами. Послушайте: обещайте, что никогда не будете говорить того, чего не думаете на самом деле.
      - Сначала надо как следует понять, что ты на самом деле думаешь, возразил я.
      Теперь-то я понимаю, что и тут была попытка интересничать, и если бы можно было, я взял бы назад эту банальную фразу. - Вы, видимо, обожаете сложности. Так что - интереснее? - Вот теперь вы меня обижаете, - сказал я, недовольный собой. - Иногда ведь и вправду не сразу поймешь...
      - Может быть, - уже более мирно кивнула она. - Но я просто не выношу, когда люди без нужды все запутывают. Нынче жизнь и без того достаточно запутана. Слишком даже! Наверно, я кажусь вам ужасно требовательной и избалованной... Зденек иногда говорил, что во мне сидит прокурор. Но это неверно. - Она чуть улыбнулась воспоминанию и подставила солнцу лицо. - Уверяю вас, каждая нормальная женщина прекрасно знает, когда на нее смотрят так, как вы на меня. И оглядываться не нужно. Даже приятно, когда думаешь, что ты кому-то нравишься. Я вам нравлюсь?
      - Очень.
      Я проглотил слюну, застигнутый врасплох ее откровенностью. Мне казалось, что такой вопрос подошел бы кокетке, он как-то не отвечал моему представлению о ней, но она спросила без тени кокетства и так уверенно, что я на секунду растерялся. Она сама мне помогла:
      - В этом ведь нет ничего дурного. Не смейтесь, но мне казалось, будто вы хотите сказать мне что-то важное. И я все думала, как мне держать себя, когда вы, наконец, соберетесь с духом. Но я не задрала бы нос, это-то я знаю теперь совершенно точно.
      - Не могу понять, что мешало мне... - сказал я, выбрав ту же тактику: откровенность. Обычная, заезженная болтовня, которой люди, знакомясь, ощупывают друг друга, эта фальшивая развязность и принужденная шутливость бог весть почему казались мне совершенно невозможными в ее присутствии. - Скорее всего, не решался потому, что вы красивая. Вид у вас был достаточно неприступный и даже, пожалуй, гордый. Но теперь вы мне такой не кажетесь нет, нет! Я выдумывал о вас множество историй и все ломал голову: что вы за человек? Порой мне казалось, что вы печальны... - Я все время искоса наблюдал за ее лицом, но ничего не мог на нем прочитать. - Мысленно я наговорил вам кучу всякой чепухи, такая уж у меня противная привычка - выдумывать всякое о людях. Потом, я тосковал. Но не могу сказать точно, о чем. Нынче, кажется, все по чему-нибудь да тоскуют. А у меня к вам тысяча вопросов.
      - Начинайте с первого, - улыбаясь, перебила она меня и была в эту минуту такая милая, что я едва совладал с искушением коснуться ее.
      Она еще покачала головой:
      - Наверно, я вас ужасно разочарую. Во мне, видите ли, нет ничего таинственного. Живу, дышу, при этом работаю с Махачеком на рулях, обедаю в столовой и жду: вдруг случится что-нибудь замечательное. Вот и все.
      - Знаете, как вас прозвали в цехе?
      Она искоса посмотрела на меня, кивнула.
      - Да. Маркизой. - Неясно было, льстит ей это прозвище или оно ей неприятно. - Неужели я и впрямь кажусь такой высокомерной? Ну что поделаешь! А как прозвали вас?
      С наигранным смирением я пожал плечами:
      - Никак. Видимо, я не очень-то интересен. Это плохо, Бланка? Я впервые назвал ее по имени, она тряхнула головой со спокойной улыбкой, но ничего не сказала.
      Так дошли мы до развилки у облупившейся стены сахарного завода; тут я остановился с многозначительным вздохом. Она подняла на меня глаза. Дело в том, что мы с ребятами сговорились смыться после тревоги, а кто вздумал улизнуть, не должен появляться в главной проходной. Я предложил ей теперь дать тягу вместе с нами, но она решительно покачала головой.
      - Не выйдет. Жаба имеет на меня зуб. Осенью-то мухи особенно кусают... Вы ведь знаете мастера из "Девина"?
      Знаю я этого нетопыря в широком халате, эту бестию с почечными пятнами на расплющенной жабьей харе. От него уже многие пострадали. Наверно, у него сотни глаз, он видит все, что делается вокруг. У всех найдется счет к Жабе, когда настанет час... Говорят, правда, что в последнее время он малость попритих; неожиданная оплеуха, оглушившая его как-то ночью в темноте, видимо, выбила из него излишнее рвение.
      - Тяжело вам там?
      Она стиснула зубы, ответила не сразу.
      - Иногда да. Особенно в ночную. Вот тут понимаешь, что такое вечность. Под утро засыпаю стоя, зубы стучат, и потом весь день ползаешь, как сонная муха, а не уснешь. - Но тут же она встрепенулась, как бы сбрасывая бремя с плеч. - Ах, мы не имеем никакого права хныкать! Другим куда хуже...
      - Например, вашему брату?
      Видимо, я нечаянно задел больное место, ресницы ее чуть дрогнули.
      - Что вам о нем известно?
      - Не много... почти ничего. Его звали Зденек?
      - Надеюсь его так зовут. - Она устало отвернулась. - Это Милан сказал, правда? Вот болтун! Строго говоря, я его даже не знаю. Может быть, он хороший парень, но слишком много болтает. Нынче это не приводит к добру.
      Прежде чем я ее успокоил, ребята догнали нас, наш разговор утонул в их гомоне. Я их не слушал, но чувствовал на себе их жадные взгляды. Ясно, судачили о нас! Мне оставалось только молча протянуть Бланке руку и потом смотреть ей вслед. Она двинулась своим уверенным шагом к главной проходной шла, шла, пока не затерялась среди людей. Рубикон был перейден с нечаянной легкостью, я ничего вокруг не видел и не слышал, но, кажется, улыбался про себя. Во мне стояла золотистая тишина, и солнце сладостно дышало с высоты, и в душе замирал отзвук ее слов; мне отчаянно хотелось остаться с ними одному, с этим добрым бременем пережитого, но, обернувшись, я поймал испытующий взгляд Милана.
      - Ну, братцы, шевели ногами! - крикнул Павел.
      Позднее, в трамвае, уносившем нас в город, Милан как бы ненароком наклонился ко мне:
      - Слышь... Посоветовать тебе хочу, если только не поздно... Не вздумай с ней крутить!
      Мой удивленный взгляд заставил его на миг замолчать, но, прежде чем я сообразил, что надо ответить, он предупредил меня:
      - Ты меня не спрашивай, я сам точно ничего не знаю, так только... Ей нельзя ничего такого себе позволить, понимаешь, война! Ты можешь здорово навредить ей, а втюришься, гляди, и сам пострадаешь.
      - Ну, знаешь, предоставь уж это мне! - отрезал я. Наверно, я походил на человека, у которого покушаются украсть только что найденную жемчужину. - Она сама сказала мне, что ты больно много болтаешь! - выложил я ему торопливо. Война! Ну и что? Мне не десять лет... И не у нее одной брат в тюрьме...
      Опять этот неприятный испытующий взгляд. Потом Милан вздохнул, как будто был не очень уверен в своей правоте:
      - Ну что ж, если ты так думаешь...
      Больше не было сказано ни слова, но и этот коротенький разговор встал между нами холодной тенью. Помню, тогда в душе у меня что-то ощетинилось, я стиснул зубы, но вместе с тем почувствовал и какое-то смутное сожаление и разочарование. Если сказанное Миланом было угрозой, то подействовало оно как раз наоборот - мне хотелось закидать его расспросами; но Милан уже отвернулся, он смотрел теперь с площадки вагона на серые стены домов, на облупленные вывески магазинов, убегающие назад, и упорно молчал. А я с каким-то новым интересом разглядывал его некрасивое лицо, усеянное красными прыщиками, и тут мне ударила в голову довольно жестокая мысль: а может, он ревнует? Но к чему? Не к чему было ревновать - увы!
      ...Две недели! Внешне в моей жизни, скудной жизни тотальника, ничего не изменилось: дорога туда, дорога обратно, цех и ненавистная тяжесть поддержки, потное лицо Мелихара, я читаю Рильке, мысленно декламирую из "Сонетов Орфею" среди пустой болтовни в клозетной полутьме, в ночную смену после двенадцати дрыхну на мешках в малярке... Официант пан Кодытек поставил передо мной чашку с траурно-черной бурдой, за шторами затемнения свищет в весенней ночи темнота, а я пытаюсь писать. Пытаюсь - вот правильное слово, потому что с той встречи в туннеле "Баллада" моя не продвинулась ни на шаг. Сначала я мучился от бессилия, мне было так жалко, что этот сюжет, на который я поставил всю ставку, с такой легкостью выветривается из меня, но теперь я уже начинаю понимать. Действительность вытеснила мечту и вдруг до того переполнила меня, что воображаемое перестало занимать. Более того - оно мне опротивело! Оно кажется мне теперь до невозможности высосанным из пальца и насквозь идиотским. Какое мне, собственно, дело до всего этого? Зачем я все это написал? Может, я никогда ничего толкового и не напишу, приходило мне в голову, когда я сидел над "Балладой", но я с удивлением сознавал, что мне это вовсе теперь и не горько, все это кажется до смешного ничтожным по сравнению с тем, что пробуждалось во мне этой шумной весной. Ничего подобного я еще не испытывал. Это сладкое замирание сердца и радостное оцепенение, есть в этом напряженность ожидания, и вера бог весть во что, и риск, но и нежданная отвага; до всего, кажется, рукой подать - и все не такое, как прежде; словами этого не выразишь - всегда оно будет за ними и где-то рядом с ними; ведь это мелодия и стих - не совсем понятный. Во мне теперь иные слова, иной голос, иная действительность теплая и нежная, как кожа ладони, и дни светлеют с весной, которая взяла уже штурмом унылые холмы предместий. Сквозь щелку в фанере, заменявшей стекло в вагонном окне, я вижу, что эти холмы покрылись травой, и с неизведанным изумлением гляжу на это повседневнейшее чудо.
      Мы с Бланкой сидим рядышком в купе, вагон трясет, под ногами не в лад постукивают на стыках колеса, однообразный ритм усыпляет, все тут так же, как всегда, и все же не так: справа греет меня ее бок, и я не смею пошевелиться, хотя тело у меня затекло. В мышином сумраке купе могу насытиться ее лицом; сон возвращает ей детскость, спит она, чуть приоткрыв рот, доверчиво положив голову мне на плечо. Я осторожно натягиваю на нее полу потрепанного плаща, но малейшее движение - и она открывает удивленные глаза. Добрый день!
      - Ах, я спала, как сосунок, - зевает она в ладонь. - Что такое сосунок? Наверно, все плечо вам отдавила? Я эгоистка - взяли бы да и спихнули! Где мы?
      - Кирпичный завод только, - шепотом докладываю я. - А вам холодно, правда? У меня в термосе немножко чаю из шиповника...
      - Н-н-нет, - дрожа, говорит она и растирает лицо ладонями. - Вы замечательно греете. О чем это мы...
      - Вы заснули и так мне и не ответили...
      - Ах да, - смеется она из-под плаща, - девяносто седьмой вопрос?
      - Девяносто пятый, - поправляю я с невозмутимой аккуратностью. - Вы уже поняли, что встретили самого любопытного человека, когда-либо попиравшего землю.
      Она, нахмурившись, фыркает:
      - Лучше бы вы читали!
      - А если это одно и то же? - бездумно бросаю я, но натыкаюсь на ее вопросительный взгляд. - Ну да, что, если люди читают именно потому, что им любопытно посплетничать о том, как живут другие? А может, им ужасно скучно от самих себя.
      - Нет, - решительно возражает она. - Не все такие. Лучшим из людей сегодня не до того.
      Это как бы легкая пощечина. Не понимаю, зачем я вновь и вновь стараюсь блеснуть перед ней.
      - Вы обиделись?
      - На что?
      Она уходит в молчание, а мне вдруг делается неловко за дурацкие вопросы, с помощью которых я пытаюсь проникнуть к ней в душу, которыми, я засыпаю ее с назойливостью мухи, хотя явственно чувствую - это все равно что тыкать пальцем в небо; она устало отражает мои попытки, ускользает. Откуда у меня это ощущение незрелости рядом с ней, ощущение молокососа рядом со взрослой женщиной? Ведь говорит и смеется она легко и беспечно!
      - Что поделывает "Кашпар"? - вдруг спрашивает она. - Все еще на сто третьей странице?
      Я неохотно пожимаю плечами:
      - Он меня больше не занимает.
      -Жаль, я эту книжку люблю. А что вас теперь занимает?
      Я робко щурюсь:
      - Сказать правду?
      - Правдой вы ничего не испортите. Но не говорите, что только я!
      Я вздыхаю:
      - Может, вам надоело, да что попишешь? Это так. Что вы собираетесь делать после?
      - Будто это от меня зависит! Буду по-прежнему стоять у стапеля с лампой в руке...
      - Да не сегодня. А когда все кончится.
      Какие-то мысли изменили ее лицо, полные губы с сомнением сомкнулись.
      - Что будет тогда? Вы знаете? Может быть, реки потекут вспять, а люди ошалеют, и все побегут куда-то наперегонки и будут с ума сходить от сознания, что можно делать все, что хочется: хочешь - радуйся, хочешь - забудь... И я хочу быть с ними. Может, они захотят сделать что-нибудь замечательное - как вы думаете? Построить что-нибудь огромное, ну, башню, а в школах, может быть, введут уроки смеха... Или возьмут и остановят солнце на небе и запретят печаль, и мрак, и тучи... В общем, не умею я себе все это представить...
      Уж не смеется ли она над тобой? Нет, говорит шепотом, сощурив глаза, как человек, вглядывающийся в даль; мысленно я отдаю должное ловкости, с какой она увернулась от прямого ответа, и только молчу с некоторой горечью. Возвращаюсь я к этой теме, уже когда мы идем с ней по деревянному мосту над путями; шаги, голоса, лестница, ведущая к задним воротам завода. "Станьте в очередь!" шумит кто-то, словно тут не карточки отбивают, а продают лук. Цинк! - щелкнули контрольные часы - и вот мы снова в неволе...
      - Я тоже не представляю... - Это я говорю уже, когда мы торопливо шагаем по тротуару мимо хмурых стен, выкрашенных серо-зеленой краской. - А вы можете еще вспомнить, как было до войны? Дуреешь до того, что вот все это уже кажется нормальным состоянием. Фашиги - сволочи и убийцы, нынче каждый ребенок знает, что они провалились по всем статьям. Но что будет после? Плутократы с жевательными резинками, та демократия, о которой проповедуют из Лондона, или Сталин с красными комиссарами? Конечно, газетные утки - жратва неважная, но если мы из теперешней заварухи выйдем целые и невредимые - придется ведь жить в этом... Значит, надо понять это, найти, где же правда. Кому охота клевать на пустую приманку...
      Бланка слушает молча, шагает рядом, опустив голову, дрожит от утреннего холода. Что это я несу? - вдруг приходит мне на ум, ужасно хочется спать, голова гудит, портфель у меня под мышкой будто набит свинцом и ртутью. Из проулка между зданиями набрасывается на нас сквозняк, швыряет нам пыль в глаза.
      - Сегодня каждый представляет себе будущее по-своему. Вроде сочельника, когда всем подарки дарят... Но, видимо, желание тут - отец мысли. Для Милана смысл будущего - в коммунизме, для Пепека - в магазине с автоматической кассой и крутобедрыми продавщицами. Павел, наверно, собирается навести в мире порядок с помощью логарифмической линейки, а Бацилла займет место папочки в процветающей адвокатской конторе. Только влезем ли мы в это будущее со всеми нашими пристрастиями...
      - А вы? - прерывает она мои рассуждения с улыбкой, которая мне непонятна.
      - Не знаю. Я пока только спрашиваю. Это плохо?
      - Нет. Если только, конечно, не останавливаться на спрашивании.
      Две недели, а я все еще не знаю о ней ничего, или почти ничего; представление о ней неуловимо меняется у меня с каждой встречей, причем оно скорее расплывается, делается неясным, вместо того чтоб вычерчиваться определеннее. И все же мне кажется - мы с каждым днем становимся ближе друг другу, только по-другому, гораздо проще. В перерыве, например, сидим рядом на ящике с песком, жуем хлеб - и в такие минуты, без слов, без моих вопросов, все как бы делается яснее. Даже сама она.
      Можно сказать, она у меня на глазах днем и ночью. Стоит высунуть голову из-за стапеля, и я вижу ее в проходе между скелетами крыльев. Склоняется над переносной лампой, желтоватое пятно света ползает по ней, от груди до лба. Она тут, говорю я себе с добрым удивлением, неужели это мне не чудится? Всего в нескольких шагах, и сторожит ее цербер с жабьей мордой. Она всегда чувствует мой взгляд - выпрямляется, оборачивается, посылает мне беглую улыбку, теплом растворяющуюся во мне. Сколько раз за смену мы соприкасаемся взглядами? В этих молниеносных касаниях есть что-то восхитительно сближающее. "Я о тебе думаю! говорит она мне глазами. - Я рада, что ты близко". Постучу пальцем по ручным часам, она надвинет платочек на лоб, кивнет. Как будет гудок на перерыв... Сколько сейчас? Только три...
      Треск над головой, оглушительный удар металла о металл возвращают меня на землю: пневматический молоток Мелихара ударил впустую, и Мелихар таращится на меня. Вообще он, кажется, все заметил, его запавшие глаза щурятся на меня с добродушной снисходительностью взрослых. Ну и пусть! Она - и я! Это звучит прекрасно и неправдоподобно. Не сомневаюсь, ребята тоже уже что-то разнюхали и сгорают от любопытства; я догадываюсь об этом потому, что теперь в моем присутствии о ней не поминают, словно разом исключили ее из круга грубоватого интереса, с каким тут оценивают каждую смазливую девчонку. Вероятно, между порядочными мужчинами, даже теми, кто любит похвастать амурными успехами, существует некий неписаный договор, налагающий обязанность быть особенно деликатным и тактичным, как только они сталкиваются с подлинным чувством. Когда Пепек попытался выудить у меня подробности о Маркизе, мне даже не пришлось рта раскрыть: Пишкот, да и все ребята сейчас же одернули его, да так, что Пепек не успел и выговорить вопрос, не то что разукрасить его своими, излюбленными словечками. "Ладно, ладно, подумаешь!" - не понял он, в чем дело, и обиженно сплюнул. Никто словом не касается нашего с ней сближения, только Павел несколько дней назад, когда мы смылись вместе с ним и топали к конечной остановке под расцветшим весенним небом, ошарашил меня нежданным вопросом:
      - Ты ее любишь?
      Я тотчас понял, кого он имеет в виду, но ответил не сразу и столь же скупо:
      - Наверно.
      Вопрос и ответ бесследно расплылись во тьме.
      - Эта не настоящее, - недовольным тоном сказал потом Павел, как бы подводя итог долгим размышлениям.
      - Почем ты знаешь?
      Он откашлялся, ответил сипло:
      - Так... Было бы настоящее - ты бы знал твердо.
      Я возразил с сомнением:
      - Ну, не всегда ведь все так просто...
      В нем, казалось, ворочается множество слое, и он перебирал их так долго, что возникло молчание.
      - А почему ты спросил? - через некоторое время заговорил я.
      - Да так просто... Хотел сказать тебе, если это то... тогда держись за него крепко, не растрать... Это самое большое богатство.
      Он нашарил в складках кармана окурок, чиркнул спичкой, поднес к губам огонек между ладоней, сложенных лодочкой. Я не удержался от вопроса:
      - Это ты знаешь по собственному опыту?
      Я смотрел в его лицо, осветившееся на секунду неверным огоньком спички; лицо было неподвижно. Из темноты, которая тотчас снова окутала его, донесся еле слышный ответ:
      - Ага.
      Больше мы не говорили. Откровенность Павла была скупа на слова, но в его будничном "ага" было так много значения, что это исключала простое любопытство. Молчи! Я решил ждать, пока он сам заговорит. А он круто переменил тему:
      - Завтра я принесу тебе этого Джинса, - сказал он, подняв глаза к мерцающим звездам. - Популярное чтение, но кое-что можно узнать...
      Гм, ладно! Если и есть что-то общее у большинства тотальников, так это страшная, неутолимая жажда знаний. Такое чувство, будто все, чем тебя напихали в гимназии, безнадежно теперь ускользает и годы бегут безвозвратно... "Господи, - мысленно слышу я Леоша, - я мог бы уже работать по специальности!" Каждый из нас много уже успел бы сделать, и каждый ощущает в себе эти бреши и провалы в знаниях. Мы забываем... Но хуже то, что никак не утолишь эту жажду, как ни глотай всевозможные книги, какие случай сунет тебе в руки; знаешь, что ничего не знаешь, а то, что знаешь, до смешного незначительно и лишено всякой системы. Как-то заглянул я к Пишкоту через плечо. Комедия! Читал он какую-то затрепанную брошюрку об оккультных тайнах. "Зачем это тебе?" - Пишкот захлопнул книжицу, поспешно сунул в сумку. "Да так... интересно узнать. А вдруг в этом что-то есть?"
      Милан молчит и, кажется, старается избегать меня - мы обмениваемся общепринятыми словами, только когда это необходимо. Сам он больше не подходит ко мне, не утаскивает в какой-нибудь уголок, чтоб сцепиться в яростном споре. Не могу утверждать, чтобы так уж мне не хватало его разговоров, совсем другие вещи сейчас интересуют меня гораздо больше, чем классовая борьба и авангардизм в живописи, вот в чем дело!
      Она - и я! Звучит прекрасно и до отчаяния недосказанно.
      Мы сидим на перевернутом ящике под металлическими жабрами отопления, жуем сырой хлеб с повидлом; от него жжет небо. Я предлагаю Бланке желудевой бурды из термоса, она отпивает без жеманства, причмокивает губами, хвалит:
      - По крайней мере горячее и сладкое...
      Мы бродим по неуютному двору между корпусами; грязь и пыль, обрезки дюраля, ржавые рельсы, сгнившие доски, тяжелый смрад из сушилок, множество пробегающих в разные стороны людей. Ветер старается сбить нас с ног, мы молчим или разговариваем о самом разном.
      - Вы читали переводы Чапека из новой французской поэзии?
      Бланка кивает головой и начинает читать:
      - "С небосклона лениво, лентяй, проливается проливень, падает на воду, падает в воду вода..."
      Прикрыв веки. Бланка играет словами, смакует их звук, их окраску, а я сейчас же отвечаю. Вы знаете это? Вы это читали? "Озарения" Рембо, Верлен, "Золотая любовь" Корбьера, и Галас, и Гора - на грязном дворе, под крыльями истребителей, в проулках, где тянет сквозняк, на кучах светящихся шпон, они звучат здесь непривычно, эти слова из другого мира, маленькие оргии красоты, на которых мы торжествуем и признаемся в постоянных и мимолетных привязанностях; а вокруг нас - грубость, и брань, и вонь, а в нас - усталость от постоянного недосыпания.
      С немым восхищением слышу, как она дорисовывает для себя книжных героев.
      - Нет, а мне совсем не жалко мадам Бовари, - с жаром убеждает меня Бланка, - она иного и не заслуживает!
      А что мне до этой Бовари? - думаю я. - Я хочу знать и понимать тебя! Впрочем, категоричность ее суждений немного сбивает меня с толку и потому вызывает протест. Как может она быть такой уверенной? Бланка будто сделана из цельного куска, и в этом, по-моему, она полная противоположность мне. Просто она существует - я же сам себе иной раз кажусь нереальным. И я совсем не знаю себя. Тем лучше! Но я слежу за тем, чтоб не ставить дурацких вопросительных знаков в конце моих фраз, и так мы разговариваем обо всем, а о себе говорить избегаем, и если порой все же коснемся чего-то более личного, то это лишь мелкие зонды в сыпучую почву.
      - Кем вы хотите быть, когда все кончится?
      Она не шевельнулась, только губы чуть-чуть приоткрылись.
      - Я скажу вам, хотя и рискую, что вы про себя посмеетесь. Я хочу играть в театре.
      Но я вовсе не стал смеяться и нисколько не был удивлен.
      - Что же тут смешного?
      - Ничего. Теперь всем хочется чего-нибудь в этом роде. А вам, разве не хочется? Спорить могу, теперь всюду полно будущих деятелей искусства. Стихи пишут наперебой - ну, это как-то подходит к ситуации. Но кто же будет делать столы или печь булки?
      Я промолчал, ее трезвость остудила меня. Бланка откинула голову, прислонилась к грубой стене и опять закрыла глаза.
      - Вы, наверно, думаете, что я ужасно трезвая и педантичная, правда? Но я вовсе не такая. Просто мне ничего другого не остается.
      - Это из-за вашего... - с хитрой деликатностью предположил я.
      - Не только из-за него, - с оттенком усталости тихо возразила она. - Не спрашивайте почему. Все это слишком... - Но тут же она слабо улыбнулась, стряхивая что-то с себя. - А вообще-то... Мне хватает сценической площадки между моей тахтой и окном. У меня замечательное зеркало. Посмотрели бы вы, какая я гениальная, Сара Бернар в подметки мне не годится, я плачу, смеюсь, вместе с Джульеттой выпиваю яд, и публика от восторга падает в обморок. Вы еще не слышали таких оваций. А теперь я начала репетировать Антигону - страшно тяжело. Безумие Манон - пройденный этап. Вам очень весело? - вырвала она меня из задумчивости. -Посмейте только жалеть меня!
      - И не подумаю. - Я с наигранной нечаянностью положил ладонь ей на руку; она не отняла руки, но и не отозвалась на прикосновение. Мне, почудилось, что в этой озябшей, огрубевшей от заклепок ладошке нет жизни. - Но хотел бы я стать единственным зрителем...
      - Ни за что. Я умру от стыда.
      - Гм... А вы могли бы себе представить, что не будете играть?
      Она разом открыла глаза, отвела со лба волосы.
      - Конечно, не могу. Ну и что же? Я и другие вещи не могу себе представить, куда более важные.
      Не знаю, может, ей уже кажется подозрительным, что она натыкается на меня всюду, куда бы ни пошла. Я стал необыкновенно изобретательным - с ворчливого согласия Мелихара, который тем самым все чаще обрекается на бездеятельное ожидание. Вероятно, я злоупотребляю его терпением.
      На прошлой неделе возвращалась она ночью из амбулатории и, столкнувшись со мной в темноте у входа в фюзеляжный цех, ойкнула от испуга. Я поскорее заговорил, чтоб она узнала меня, успокоилась.
      На руке ее что-то белело.
      - А вы, часом, не вездесущи? - спросила она.
      - Нет. К сожалению... Стою вот тут, зубами клацаю. Что с вами?
      Моя заботливость, наверно, тронула ее, она улыбнулась, показала забинтованный палец.
      - Мне даже не дали освобождения... Прищемила клещами палец. На профессиональном жаргоне это, кажется, называется "раздавить клопа", да? А вдруг я от этого умру...
      - Ох, не надо! -- почти умоляюще воскликнул я.
      Она стояла передо мной и казалась мне очень маленькой и беззащитной, сдавленной со всех сторон ночью - просто силуэт на черном занавесе, с более светлыми пятнами лица и забинтованного пальца; в складках платья она принесла из амбулатории слабый запах карболки. Ох! Помню, эти несколько напряженных секунд я отчаянно боролся с желанием коснуться ее, взять ее за плечи, прижать к себе, но кто-то хрипло закашлял поблизости, и все пропало.
      Я опустил руки и дал ей пройти.
      Она не двигалась; подняла на меня глаза.
      - Вы хороший, правда? - услышал я ее, будто была она далеко-далеко.
      - Нет... не думаю. Да, верно, и не хочу быть хорошим.
      - Ну, пошли, - вздрогнув от холода, сказала она. - Еще насморк схватите, а я буду виновата.
      Все эти мимолетные встречи кончаются столь внезапно, и все мои хитроумно-осторожные попытки встретиться с ней где-нибудь в другом месте, не в этом унылом муравейнике, где мы рта не могли раскрыть, чтоб нам не помешали, теряются в смущенной пустоте. "Вы видели "Лилиофе"?" - "Да". - "А "Пиранделло"7" - "Тоже. Замечательный спектакль..." - "Гм... А по вечерам вам не бывает грустно?" - "Иногда да, но... у меня много работы". - "А что же вы делаете?" - "Читаю, занимаюсь, стираю себе кое-что, не успеваю штопать чулки обычные скучные дела". - "Гм..." И слова, так заботливо подготовленные, замирают у меня на губах. Отчего? Я уже знаю даже этот обыкновенный дом на узкой Виноградской улице и мансардное окно, слепое от затемнения - одно, второе - третье справа; не бывает, чтоб я прошел мимо, не подняв к нему глаз. Тогда в голове роятся вопросы. Ты дома? Спишь? Кто ты сейчас - Джульетта, Антигона или... - испуганно вздрагивает что-то во мне - или кто-то сидит у тебя сейчас, гладит по голове, целует светлый веер волосиков меж бровей... Нет, нет! Однако почему же нет? Стараюсь понять, неужели мужская ревность всегда так неотвязно-телесна - не абстрактная идея ревности, но кожа, руки, вздохи... довольно! Право на ревность должна дать тебе она сама. Дурень! Она не должна узнать, что ты подстерегал ее на безмолвной лестнице, торчал с поднятым воротником у ее дверей, долгими часами дрожал под дождем и ветром у фонаря на углу. Ожидание всегда пропитано тоской, а вдвойне - для того, кто уходит с ворохом сомнений. Была она дома или нет? И неужели все всегда будет так до отчаяния повторяться? Трамвай доползает до Музея, скрипят тормоза на остановке, она с рассеянной поспешностью подает тебе руку и выходит. До чего бессмысленно тянется день за днем, ничего не меняется, ничего не происходит...
      И вот однажды случилось. Кажется. Не знаю. Это было вчера, в ночную смену. У меня дрожит рука, когда я пытаюсь коснуться словами той минуты. Какое бессилие: уловить неуловимое! Да что улавливать! Тишину, шипение калориферов, благоуханную тьму, предчувствие чего-то надвигающегося, страх и трепетное дуновение надежды и бог весть что еще - я лежу рядом с ней, ощущаю ее всем телом, тепло ее кожи, ее дыхание. Мне уже знаком ее милый запах, только я не умею назвать его; когда она спит, она всегда как-то ближе мне, роднее. Я каменею от усилия не шевелиться, уже не чувствую правое плечо, на котором покоится ее голова...
      - Который час?
      Смотрю на фосфоресцирующий циферблат:
      - Три... Спите еще.
      После полуночи цех - как покинутое поле боя, по которому бесцельно слоняются остатки разгромленной армии: лица, бледные от усталости, облитые ядовитым светом; холодно; порой где-нибудь взревет пневматический молоток; рабочие собрались кучками - судачат, спекулируют сигаретами, зевают, зябко дрожат от желания спать. Полным ходом идет подпольное производство, программа пестра: электроплитки, детские коляски, детские игрушки - бабочки на колесах, махающие крыльями при движении, и все - из ворованного дюраля. Мелихар даже сварганил аппарат для домашней перегонки спирта. Мастера на все закрывают глаза, а веркшуцы храпят в караулке, разинув рты, похожие на чудовищных рыб; почти, исключена опасность, чтобы кто-нибудь из ревнителей порядка пустился в обход. Всюду натыкаешься на спящих: в гардеробах, в фюзеляжах будущих истребителей, под верстаками, во всех пустых ящиках, в клозетах для служащих; люди спят сидя, свернувшись в клубок, опустив голову на колени, это не сон, это беспокойное и неглубокое забытье, а время плетется обезножевшим псом...