– Златка. Так ты знаешь что-нибудь о Лизе-Лотте или я зря отнимаю у нас у всех время?

– Я… Я знаю… Но не могу! Не могу тебе сказать! – истерически выкрикнул Джеймс.

Эстер удивленно приподняла левую бровь и надула губки. Это была такая знакомая гримаска, что Джеймс поперхнулся и закашлялся. Бледное солнце пробивалось сквозь стекла и падало на ее изможденное лицо. Да, солнце касалось ее лица… А значит – она не была вампиром.

Она не восстала из мертвых.

Она просто не умирала!

– Почему ты не можешь сказать? Это какая-то государственная тайна? Связано с ее дедом, да? Но, как я поняла, старый ублюдок подох еще в сорок третьем, – спокойно заметила Эстер, принимая из рук леди Констанс тарелочку с двумя пирожными.

Она принялась кормить дочку с ложечки. Малышка Злата ела аккуратно и нежадно. Леди Констанс не отрывала от нее умиленного взгляда.

– Лизе-Лотта хотя бы жива? Ну, что ты молчишь? Надеюсь, ты интересовался ее судьбой? Или окончательно осволочился? Знаешь, я много лет мечтала надавать тебе по ушам за то, как ты с ней тогда поступил… Но, видно, не судьба сбыться этому. Руки вот заняты… Да и нехорошо так вульгарно вести себя в таком милом доме.

Глаза Джеймса вылезли из орбит. О, да, это была Эстер! Пережитые страдания ничуть не изменили ее темперамент… И не оказали влияния на ее лексику.

– Хотите еще пирожное? – высоким от напряжения голосом спросила леди Констанс.

– Да, спасибо. Извините, что вам приходится выслушивать такие… Такие речи. Но мы с вашим супругом очень давние знакомые. И я знаю, что иначе мне его не растормошить.

– Боюсь, вам и так не удастся его растормошить, – ласково улыбнулась леди Констанс.

– Неужели? А раньше помогало, – сокрушенно вздохнула Эстер.

– Даже если вы надаете ему по ушам, все равно… Он только еще глубже уйдет в себя. Будет молчать неделю. Так что давайте я расскажу вам все, что знаю. Хотя в подробности меня не посвящали, но… В общем, ваша подруга погибла. Незадолго до смерти ее деда.

Эстер сникла. Но лицо ее не дрогнуло и не единой слезы не появилось в глазах.

– А Мойше? – все тем же ровным тоном спросила она. – Его, конечно, сразу же отправили в Аушвиц?

– Нет, нет! – ужаснулась леди Констанс. – Мой муж со своим американским другом были там, исполняли миссию… Только это военная тайна… Джеймс получил там душевную травму и стал еще хуже, чем был… Но им удалось спасти мальчика! Двоих мальчиков и девушку. Майкла, еще одного ужасного русского мальчика и немку. Американец, Гарри Карди… Вам его бы следовало обо всем расспросить! Он – не Джеймс. Он – расскажет.

– А Мойше? Где он? – хрипло спросила Эстер.

– Он здесь… Мы усыновили его, – растерянно и как-то виновато пробормотала леди Констанс.

– Он… здесь?

– Да, я сейчас позову!

Леди Констанс вскочила и нажала на кнопку звонка. Явился дворецкий.

– Смит, приведите Майкла! Это срочно, пусть оторвется от уроков! – и снова повернулась к Эстер. – Знаете, миссис Гржимек, он так любит учиться… Он такой смышленый…

– А как ты стала миссис Гржимек? – вдруг спросил Джеймс. – И где Аарон? Где папа с мамой?

– Папу и маму Аарон отравил, когда стало известно о ликвидации гетто, – грустно, но спокойно сообщила Эстер. – Он хотел, чтобы они умерли спокойно. И правильно поступил. Хорошо, что они не видели всего этого кошмара… Аарона убили при ликвидации гетто. Он подрался с одним из охранников-поляков, пытаясь отвлечь внимание от ребенка, который пролез под проволокой и дал деру. Надеюсь, ребенок спасся. Аарона все равно бы убили, но так… В его смерти есть хотя бы смысл. Мне удалось бежать по дороге в лагерь. Разобрала пол в поезде и прыгнула. Решила, что лучше умереть так, но не идти на бойню, как овечка. И, знаете, больше никто не прыгнул. Полный вагон женщин – а прыгнула только я. Сломала руку. И еще в меня стрелял немец из последнего вагона. Ранил. Но мне удалось дойти до леса. Там меня нашли польские мальчишки. Отвели к ксендзу. Он прятал евреев и русских солдат, бежавших из плена. Потом… Долгая история. В общем, оказалась в Чехии. Там меня прятал один крестьянин. Он был хороший человек. Старик, но ему хватало сил на то, чтобы содержать хорошее хозяйство, ферму со всякой скотиной. Жил один. Слыл злющим стариканом, к нему никто не ходил. Потому и смог меня скрывать все годы. Он даже работать меня не заставлял! Я только стирала, шила, хавку готовила. В смысле – еду. Ну, и спала с ним, конечно. Я родила ему Златку. После освобождения мы поженились. А потом русские забрали у него коров. Он пошел выяснять у их командира… Ничего не добился. Вернулся домой и умер. Сердце.

Она помолчала, гладя Злату по пушистым кудряшкам.

И вдруг спросила – звонким, плачущим голосом:

– Где Мойше? Он правда в этом доме? Это не шутка?

Глаза леди Констанс расширились от ужаса – от того, что Эстер могла допустить возможность такой жестокой шутки… Но сказать ничего она не успела. Потому что дворецкий привел Мойше.

Эстер все еще сидела, прижимая к себе Злату.

Мойше несколько мгновений стоял в дверях, пристально вглядываясь в нее. Потом тихо спросил:

– Тетя Эстер? Это ты?

Она нашла в себе силы только кивнуть. Слезы полились у нее из глаз – не отдельными слезинками, а сразу целым потоком. Леди Констанс никогда не видела, чтобы так плакали! А Джеймс – видел. Ведь он был давно знаком с Эстер… Он предполагал, что вслед за такими слезами, обязательно последуют громкие вопли, потом – обморок, а потом разнообразные предметы, вроде чашечек, чайничков и пепельниц, поднимутся в воздух и полетят… Возможно, в его сторону. Поэтому Джеймс покосился в сторону двери, прикидывая возможные пути для отступления.

Мойше сделал несколько шагов к Эстер. Остановился. И спросил – еще тише:

– Тетя Эстер… Ведь это ты – моя настоящая мама? Ведь я правильно все просчитал? Или я все-таки ошибся?

Глаза Эстер закатились и она упала на пол, придавив заверещавшую Златку и одного из спаниелей.

Джеймс вскочил и опрометью бросился из комнаты, боясь того, что последует за обмороком.

Спаниель принялся неистово лизать лицо Эстер – и она мгновенно пришла в сознание, чтобы оттолкнуть собаку и заключить в объятия обретенного сына.

Эстер прожила в доме Хольмвудов полтора года. За это время она успела в значительной мере изменить жизнь высокородной четы. То есть, жизнь Джеймса превратилась в непроходящий кошмар, как он того и ожидал… Зато леди Констанс, после многочасовых бесед с Эстер, пересмотрела свой взгляд на очень многие вещи и явления, а главное – осознала скоротечность и безвозвратность времени. Она забрала из закрытой школы своих мальчиков и нашла для них очень приличный колледж, откуда их отпускали домой на выходные, да и дома во многом изменила привычной аскезе. А потом решилась принять ухаживания обаятельного рыжебородого кинолога Джона Мак-Ларрена. После чего ее взгляд на супружеские отношения – как на некое неизбежное зло, требующее от женщины прежде всего бесконечного терпения, – вдруг претерпели целый ряд изменений… В общем, когда Эстер наконец смогла покинуть дом Хольмвудов, Констанс и мальчики боготворили ее. А Джеймс ненавидел!

Потом Эстер смогла переехать на собственную квартиру. Она стала популярной в Лондоне портнихой и даже разбогатела. Лондонские модницы сокрушались, когда в конце пятидесятых Мойше вынудил мать уехать вместе с ним в совсем еще молодое государство Израиль.

Остаток жизни Эстер провела, курсируя между Иерусалимом, Тель-Авивом и Лондоном. Потому что в Лондоне, в частной школе осталась ее Златка. Мойше был согласен с матерью в том, что надо дать сестре возможность получить хорошее образование. Но для него само собой разумеющимся было и то, что после окончания колледжа Златка присоединится к ним в Израиле, что она применит полученное образование для блага государства! И он очень обиделся, когда Златка разрушила его планы.

Златка так никогда и не приехала в Израиль. Она стала манекенщицей и актрисой. Не звездой – но все же… Пару раз появилась на обложке «Вог». Это кое-что значит! Златка три раза выходила замуж. Все три раза – за очень богатых мужчин. После каждого развода она становилась еще богаче… Но семейного счастья так и не обрела. А побить рекорды Эстер ей все равно не удалось.

Эстер выходила замуж шесть раз! Не стоит, наверное, даже упоминать, потому что само собой разумеется, что в первый же год жизни в Лондоне она сделала элегантную стрижку, покрасила волосы и научилась так виртуозно пользоваться косметикой, что снова помолодела лет на тридцать. Мужчины находили ее просто неотразимой! Впрочем, как и всегда.

Она всегда печалилась о первом своем муже, чешском крестьянине. Все-таки он спас ей жизнь и вернул веру в людей.

Со вторым мужем, торговцем парфюмерией, она развелась, когда решила уехать в Израиль.

Третий и четвертый мужья – учитель и архитектор – умерли, оставив ее безутешной вдовой: отчего-то мужские организмы оказались куда менее устойчивыми к таким испытаниям, как концлагеря и голод, а третий и четвертый муж Эстер пережили Аушвиц.

С пятым мужем, художником, она прожила всего полтора года – не сошлись характерами. После третьего инфаркта, полученного в процессе выяснения отношений с Эстер, художник решил, что лучше им будет пожить отдельно.

Шестой муж – раввин – считал жизнь с Эстер испытанием, ниспосланным свыше, а потому жили они долго и счастливо…

Эстер родила еще четверых сыновей – все от разных отцов и все очень похожи на маму. И все они стали военными. Правда, самый младший – военным врачом… Но все-таки военным. Сказалось влияние старшего брата!

Мойше так никогда и не женился. Он был одним из тех навеки засекреченных, навеки безвестных, кто создавал боевой отдел Моссада. Он посвятил свою жизнь именно тому, о чем мечтал когда-то в детстве, сидя на подоконнике в лондонском доме Хольмвудов: выслеживанию и уничтожению нацистов.

Эстер никогда его не одобряла.

Но он никогда не ждал от нее одобрения.

От Златы и четверых младших у Эстер – семнадцать внуков! Она всех их обожает и ужасно балует. Когда они собираются все вместе, начинается то, что Эстер называет еврейским словом «кипеш». Это понятие с трудом переводимо на другие языки. Оно включает в себя шум, вопли, беготню и хохот, а так же маленький скандальчик, без которого было бы просто скучно жить… В общем, «кипеш». Из-за «кипеша» Златка никогда не приезжает на семейные сборища. Ее чувствительные нервы этого не выдерживают. Но регулярно присылает своих детей, считая, что им-то «кипеш» наверняка полезен!

Эстер по-прежнему не оставляет надежды когда-нибудь женить Мойше.

Хотя, кроме нее, никто этих надежд не разделяет.

Леди Констанс развелась с лордом Джеймсом.

Вышла замуж за кинолога Джона Мак-Ларрена. По мнению общих знакомых, это был опрометчивый поступок: ведь Мак-Ларрен был шотландцем, из простой семьи, и вдобавок – моложе ее на восемь лет! Но для Констанс было важно только то, что Джон любил ее, любил детей и был фанатично предан их общему делу: вместе они организовали питомник по разведению английских коккер-спаниелей.

Леди Констанс родила еще двоих дочерей. Повзрослев, девочки включились в работу по разведению спаниелей.

Сыновья лорда Годальминга тоже активно в этом участвовали. Двое из них окончили ветеринарную академию. Двое – отделение биологии лондонского университета. Образование очень помогло им в работе со спаниелями.

Лорда Джеймса все это печалило – но не долго. Он тоже нашел себя. Он стал издавать журнал «Опасные клыки», посвященный изучению вампиризма.

И он тоже женился вторично: на одной из своих корреспонденток, очень юной и очень нежной девушке, похожей на Лизе-Лотту. Ее даже звали Элизабет. Правда, вторым именем было не «Шарлотта», а «Энн».

Произошло это знаменательное для Джеймса событие не без участия вездесущей Эстер.

Тогда шел 1962 год и Эстер в очередной раз приехала из Израиля, чтобы навестить Златку в ее пансионе. С Джеймсом она столкнулась в кафе. Это была действительно случайная встреча. Лил дождь, Эстер замерзла и ей очень хотелось кушать, а тут по дороге попалось одно из тех милых маленьких местечек, которые она знала в Лондоне все наперечет: там подавали восхитительный горячий шоколад, чудесные оладьи с черникой, а главное – столь любимое ею крыжовенное желе со взбитыми сливками! Эстер зашла. И разочарованно застыла у порога: все столики оказались заняты. Правда, приглядевшись, она поняла, что за одним столиком у стены еще оставалось свободное место. За этим столиком, спиной к Эстер, сидел очень прямой и статный седовласый господин, соседствовала с ним юная женщина… Очаровательная девушка лет двадцати двух, самым чудесным образом напомнившая Эстер ее погибшую подругу Лизе-Лотту. Эстер умилилась и решительно направилась к столику. Со словами «здесь не занято?» обрушила свою тяжеленную и мокрую от дождя сумку на свободный стул… И тут узнала в седовласом господине Джеймса Хольмвуда! К величайшей своей радости – и величайшей его досаде.

Конечно, Джеймс тут же дернулся, словно намереваясь сбежать. И конечно же, Эстер удержала его с теплой дружеской улыбкой. И принялась расспрашивать о последних лондонских сплетнях. Джеймс был в лучшем случае немногословен, но Эстер и не требовались его ответы: она всего лишь хотела как-то начать беседу, чтобы иметь возможность еще одному человеку рассказать о том, какой замечательный у нее старший сын, какая красивая дочка и какие успехи делают младшие… Эстер упоенно болтала и уплетала за обе щеки все новые порции оладьев и желе. А сама исподтишка наблюдала за Джеймсом и девушкой. И делала выводы: во-первых, девушка в Джеймса влюблена – а он этого не замечает, кретин, а во-вторых, он сам в нее влюблен – и этого тоже не понимает, кретин вдвойне!

Когда девушка вскочила, чтобы сбегать к стойке и принести Джеймсу еще кофе (в этом кафе официантов не было, что являлось еще одним плюсом в глазах Эстер – она ненавидела ждать, когда же ей принесут поесть!), Эстер, прикрыв ресницами смеющиеся глаза, сказала грустно:

– Как похожа она на Лизе-Лотту! Ах, бедная девочка. Наверное, очень славная, да?

– Да, – выдавил Джеймс.

Ему было тяжело вспоминать про Лизе-Лотту.

– И почему это такие славные девушки всегда влюбляются в негодяев, н способных оценить их чувства? – вздохнула Эстер.

Джеймс вспыхнул.

– Неужели тебе так приятно ворошить прошлое? Лично для меня эти воспоминания… Мучительны. Нет, просто невыносимы!

– А при чем здесь прошлое? – черные глаза Эстер распахнулись в притворном изумлении. – Я говорю про настоящее. Про эту бедную славную девочку, которая так похожа на Лизе-Лотту и тоже влюблена в тебя. А ты даже не замечаешь ее переживаний! Негодяй… Я всегда была низкого мнения о тебе, Джеймс Хольмвуд!

Джеймс поперхнулся, хотя Эстер старательно выбрала для своей реплики именно тот момент, когда он ничего не ел и не пил.

– Не хочешь же ты сказать, что ничего не замечал? – невинно спросила Эстер, дождавшись, когда Джеймс прокашляется.

– Это… Это… Ты… Твои предположения… Ваши предположения не имеют под собой никакой основы! Я отношусь к Элизабет с величайшим почтением и отцовской любовью. А Элизабет… Элизабет тоже относится ко мне с почтением! У нас с ней абсолютное родство душ и мы оба преданы одной идее, нашему творчеству… И это в конце концов низко – обвинять чистую юную девушку, настоящую леди, в такой… в таком…

Джеймс окончательно запутался и замолчал.

Эстер надменно пожала плечами.

– Никого я ни в чем не обвиняю. А если ты в своем почтенном возрасте уже не способен ни на что, кроме как на величайшее почтение и отцовскую любовь… Сочувствую. И тебе, и этой славной бедняжке. Потому что она все-таки влюблена в тебя. В таких вещах я не ошибаюсь.

– Повторяю тебе, Эстер, что Элизабет-Энн – настоящая леди!

– И леди тоже влюбляются, точно так же, как и… Как и не совсем леди. Ты уже большой мальчик, Джеймс. Ты должен знать об этом. А если не знаешь – просто поверь мне на слово. Леди тоже влюбляются. И эта юная леди – влюблена.

Тут Элизабет-Энн подошла к столу и продолжать разговор сделалось невозможно – к великому сожалению Эстер, получавшей от этого разговора массу удовольствия!

Все оставшееся время Джеймс напряженно молчал и сверкал на Эстер драконьими взглядами. В конце концов, Эстер это надоело. Эстер доела очередную порцию желе со сливками и ушла.

Через три недели она покинула Англию.

Вернулась через пол года – и узнала, что Джеймс женился на Элизабет-Энн и ждет прибавления в семействе. Если бы Джеймс мог видеть довольное и лукавое выражение, возникшее на лице Эстер, когда она услышала эту новость… Он никогда не простил бы ей этого!

Впрочем, он никогда не простил ей и всего остального. Общение с Эстер наносило множество травм его уязвимому самолюбию. Потому что Эстер в конечном счете всегда оказывалась права…

Элизабет-Энн родила мальчика, которого назвали Артур – в честь дедушки. Джеймса ничуть не смутило, что его старший сын уже носил это имя! А знакомые сочли это милым подтверждением оригинальности лорда Годальминга. Потомок древнего рода может позволить себе некоторые милые чудачества – причем без малейшего ущерба для репутации!

Джеймс боготворил свою молодую жену и маленького Артура – к великой обиде четверых старших сыновей, вынесших из детства тягостные воспоминания об отцовской холодности.

Молодой американец Гарри Карди предлагал Димке поехать вместе с ним в Америку, говорил что-то о будущем, о возможностях, о том, что в Штатах он сможет кем-то стать, а в Советском Союзе не станет ни кем. Они тогда едва не поругались. Гарри что-то говорил, пытался объяснить что-то жестами, а Димка держался, как мог, чтобы не кинуться с кулаками на непроходимо глупого американца. Уж он-то, Димка, точно знал, что такое зло и что такое добро! Он не мог злиться на Гарри, не мог ненавидеть его, как капиталиста и эксплуататора – Гарри был хорошим, Гарри заботился о них с Мойше и оберегал от вампиров. Димка никогда не смог бы забыть об этом, даже ради истины, от которой американский солдат был так безнадежно далек! Эх, если бы можно было уговорить его поехать вместе с ним в Советский Союз, он увидел бы, как там здорово, он все бы понял, он наверняка мог бы даже стать коммунистом! Нет, он просто не мог бы не стать коммунистом!

Димка пытался рассказать, но не слишком хорошо у него это получилось, не сумел он изъясниться на немецком правильно и красиво, не сумел в достаточной мере выразить, что знал, что чувствовал. Гарри только головой качал. Он наверное, не понимал, просто не понимал! Впрочем, больше он уже не предлагал Димке ехать в Америку, и даже сделал все, что мог, чтобы впоследствие помочь мальчику вернуться на родину.

С тех пор дорога, лежащая перед Димкой всегда была прямой и широкой, залитой светом, таким ярким, что на ней уже не оставалось места для теней.

Какие могут быть тени, когда кончилась война?! Когда исчезли лагеря смерти и нет больше фашистской Германии с ее чудовищными экспериментами, и можно думать не только о том, как выжить, но думать – как жить!

Это было удивительное чувство – как будто второе рождение, и Димка долго не мог прийти в себя, привыкнуть… Страх, который успел уже стать основой его внутреннего мира не мог уйти просто так, не мог отпустить. И еще очень много лет, уже будучи взрослым, Димка боялся темноты. Своего последнего страха. Страха, затмившего и превзошедшего все другие страхи. Страха, который едва не лишил его рассудка. Еще много лет просыпаясь от кошмара, Димка видел, как наяву, огромные черные глаза, отсвечивающие рубиновым, бледную улыбку и тянущиеся к нему тонкие нежные руки.

И снова голос звучал в голове: "Я твоя мама, я люблю тебя, иди ко мне!" И он сжимал зубы. И кусал губы до крови, чтобы не закричать, чтобы не разбудить Лёсю и детей.

В конце концов он справился и с этим…

Война и все, что было с ней связано, не могло уйти и не ушло, оно осталось на чердаке памяти, где-то глубоко-глубоко маленьким комочком темноты, который оживал только ночами, мучая кошмарами и бессонницей крепкого, уверенного в себе юношу, который никогда не сдавался.

Который сумел доказать, что за время проведенное в концлагере, его идейные позиции не пошатнулись, и вступил-таки в комсомол, хотя препятствий тому было неожиданно много.

Который строил завод и учился в школе рабочей молодежи.

Который стал инженером и женился на своей однокурснице, когда-то произнесшей пламенную речь о том, что тринадцатилетний ребенок не может отвечать за то, что позволил взять себя в плен, и что работал вместе с другими заключенными на заводе «Опель». Действительно работал, а не вредил, как по мнению других комсомольцев должен был. Которая поручилась за него. С ней он прожил долгие годы и вырастил двоих сыновей и дочку. Его жизнь никогда не была легкой, но он этого от нее и не ждал, и никогда не жалел, что не послушался Гарри Карди, и не уехал с ним.

Димка так и не нашел маму и сестру, хотя искал их очень долго, наверное до самой своей смерти искал. Все надеялся… Надеялся, что маленькая Лилька осталась жива, что не попала под пули, что подобрал ее кто-нибудь из оставшихся в живых пассажиров того злополучного эшелона, что живет где-нибудь женщина, похожая на их маму… Женщина с другой фамилией, с другим именем, с другой жизнью, не знающая и не догадывающаяся, что у нее есть брат.

Постоянная борьба со старыми страхами не прошла для него бесследно и к старости Димка стал почти философом, очень молчаливым, удивительно спокойным и рассудительным человеком, которого уже ничто не смогло унизить и пошатнуть – ни перестройка с ее разоблачениями старого режима, ни внезапный и болезненный переход от социализма к капитализму, с пламенными речами новоявленных демократов, повторяющих слова господина Карди, только уже на чистом русском языке, ни длинные очереди в магазин «Ветеран», в которой ему с внучками приходилось выстаивать долгими часами, ни долгие хождения по инстанциям для оформления льгот, установленным для бывших узников концлагерей… Жизнь была такой и обижаться на нее было глупо и бессмысленно. Глупо – после разбитого эшелона, после стекленеющих глаз раненой осколком в живот связистки Галки, после удивленного лица лейтенанта Горелика, у которого взрывом оторвало обе ноги, и который истек кровью, так до конца и не осознав, что же такое с ним случилось. Бессмысленно – после лагерного барака, после краснорожего охранника с сальными поросячьими глазками, после тех снов о Лизе, оставшейся в Бухенвальде, после смерти маленькой Мари-Луиз, страшной гибели Тани… После смерти всех…

Только один раз, пожилой и мудрый Димка вышел из себя и накричал на младшую внучку, свою любимицу. Это случилось, когда та притащила в дом черную книжку с большим серебряным словом на переплете: "ВАМПИРЫ".

Внучка плакала и кричала: "Почему?!"

Наверное она решила, что у дедушки маразм, но дедушку ни мало не обеспокоило это – он собственноручно выбросил книжку в мусоропровод, и никак своего странного поступка не объяснил.

"Ну что ты, Лиля, – сказала мама, утешая надувшуюся девочку, – Дедушка старенький… не сердись на него."

Гарри Карди ушел от дел, занимался семейным бизнесом.

Женился на Гели.

Гели родила сына – от Курта.

Потом еще одного сына – от Гарри.

Правда, как она позже призналась старшему сыну, Кеннету, в очень откровенной беседе, – она бы с радостью ограничилась одним ребенком: призвания к материнству Гели не чувствовала. Но Гарри, согласившийся признать своим – чужого сына, заслуживал, чтобы ему подарили и его собственного ребенка. Со стороны Гели факт рождения второго сына, Николаса, был именно подарком. И значительной жертвой. Как-то сложилось, что ближе она всегда была со старшим сыном и ему уделяла больше внимания… Чуть больше, потому что у нее вообще не было времени на детей: она жила слишком богатой духовной жизнью для того, чтобы стать хорошей матерью своим мальчишкам. Гарри приходилось изливать на сыновей двойную порцию любви – сразу за папу и за маму. И в воспитании он ухитрялся проявлять одновременно отцовскую твердость и материнскую снисходительность. А Гели зато вела богатую духовную жизнь и увлекалась поочередно: мотогонками, дельтапланеризмом, подводным плаваньем, стрельбой по тарелкам, защитой животных от жестокого обращения, археологией, эсперанто… И многим, многим другим. А еще она выступала против гонки вооружений, участвовала в пикетировании Белого Дома, носила значок с перечеркнутой бомбой и из чувства протеста против всего на свете вступила в коммунистическую партию.

Отношения Гели с родственниками Гарри как-то не сложились.

После бегства из замка, Гели с Гарри, Джеймсом и двумя мальчишками – Мойше и Димой – благополучно добрались до Швейцарии. Где и прожили два года – вплоть до падения Германии. В Швейцарии Гели родила своего старшего сына, там же обвенчалась с Гарри. Сразу после войны они поехали в Англию, погостить у лорда Годальминга.

Из Англии Гели писала в Германию, пытаясь разыскать Хельмута – и узнала, что Хельмут погиб осенью сорок четвертого, во время бомбежки. Таким образом, из всех близких людей на земле у нее остались только Гарри – и малыш Кеннет.

А Гарри наконец-то смог сообщить отцу, что жив… И скоро вернется – с женой и сыном.

Гарри не стал посвящать родителей в то, что ребенка Гели родила не от него.

И правильно сделал, потому что родители и сестры сразу же настроились против «распутной немки» – хотя и пребывали в уверенности, что ребенок у нее все-таки от Гарри.

Гарри так и не понял, в чем была причина их неприязни.

В том, что Гели была немкой?

Или в том, что она была лютеранкой?

Или в том, что они не знали ее родных и по южным понятиям их с Гарри брак был непристойно-скоропалительным?

Или в том, что ребенок родился не через десять-одиннадцать месяцев после свадьбы, а через семь?

Или в том, что все его родные очень хотели видеть невесткой Салли О’ Рейли, которая верно прождала Гарри всю войну, да так и осталась старой девой?

Гарри, конечно, испытывал мучительнейшие угрызения совести, когда вспоминал о Салли. И еще большие муки – когда виделся с ней. Она часто бывала в гостях у его матери и сестер. И что все четверо – Кристэлл, Энн, Сьюзен и Луиза – относились к Салли так, словно именно она и есть – законная жена Гарри. А та, другая, – его Гели! – что-то вроде содержанки.

До возвращения в Америку, Гарри очень надеялся, что родители полюбят Гели, когда увидят, какая она скромная и милая. Однако этого не произошло. Только отец как-то смирился с выбором Гарри. Мать и сестры на протяжении многих лет игнорировали не только Гели, но и обоих ее сыновей. Салли О’ Рейли по-прежнему ходила к ним в гости, они пили чай и обсуждали прекрасные былые времена. У них было полное взаимопонимание: ведь Энн так и осталась старой девой, а Луиза – скорбящей вдовой, ежедневно навещающей могилу Ната… И только Сьюзен умудрилась «уронить честь семьи», забеременев во время поездки в Нью-Йорк. Имя соблазнителя так и осталось неизвестным, а тридцатишестилетняя Сьюзен родила прелестную девочку! Впрочем, содружество женщин – мать, сестры и Салли О’ Рейли – простило грехопадение Сьюзен и они все вместе принялись растить из маленькой Даниэллы «настоящую леди». Гарри всегда было так жалко девочку…

Гарри купил для Гели старинный плантаторский дом неподалеку от родного дома.

Именно в этом – собственном! – доме появился на свет их с Гели сын Николас.

В этом доме Гарри иногда принимал в гостях своего отца – Карди-старшего. Мать и сестры так и не приняли ни одного приглашения. Хотя Гарри, конечно, иногда навещал их, потому что все равно не переставал их любить.

Когда Гарри приезжал в гости, Кристэлл неизменно приглашала Салли О’ Рейли. Словно надеялась, что Гарри все-таки одумается.

Гарри всегда удивляла кротость и незлобливость Гели. Она смирилась с неприязнью свекрови и золовок так, словно это было чем-то очень естественным – или словно она сама чувствовала вину перед ними… Гарри не слышал от Гели ни одного осуждающего слова в адрес матери и сестер. И очень был ей за это благодарен. И потому, несмотря на неприязнь семьи к его молодой жене, Гарри всегда был очень счастлив с Гели и детьми. И никогда не жалел о том, что решился увезти ее из Германии. Не жалел, что решился признать своим – ее ребенка.

Правда, счастье его было не полным. Потому что в душе Гарри поселился страх. По сути дела, он потерял способность быть по-настоящему счастливым в тот миг, когда прервался его полет сквозь черное ничто к яркому свету вдали, когда он очнулся на берегу океана, у костра, после трагедии в Перл-Харбор. Он никак не мог забыть все увиденное в тот день: пылающий костер, черные тела, изгибающиеся в бешеной пляске, и страшные зеленые глаза с вертикальным змеиным зрачком! А еще он не мог забыть слова вампира Марии, сказанные в подземелье замка Карди, над телом Джеймса Годальминга: «Я знаю, тебе подобные не пьют кровь… Вам нужно мясо, горячее свежее мясо, и сердце, еще не переставшее биться, а главное – мозг! Я права? Тебе хочется высосать его мозг?»

Хотя Гарри никогда не испытывал ни малейшего желания высосать чей-либо мозг, его ужасало, что кто-то мог заподозрить его в этом! Что вампир увидел в нем себе подобного… Не пьющего кровь – но пожирающего мясо и сосущего мозг! Еще много лет после, Гарри не переставал тревожиться о том, что подобные противоестественные желания могут пробудиться в нем, что он может нанести вред своим близким. Кто знает? Возможно, «инкубационный период» у тех, кто пожирает мясо и сосет мозг, гораздо длиннее, чем у тех, кто пьет кровь?! И, возможно, наступит миг, когда он переродится в чудовище…

Хорошо, если он успеет почувствовать это перерождение. Тогда он сможет убить себя. Легкой смертью было бы застрелиться, но Гарри не верил в силу пуль – против нечисти. А потому наметил для себя весьма мучительный способ самоубийства, но зато – действующий наверняка: самосожжение. Запереться в гараже, облиться бензином и поджечь себя. Будет больно. Но лучше пережить боль здесь, чем вечно гореть в адском пламени!