Почему же не получается ничего?

Почему войска Вермахта завязли в проклятой России, и войне никак не настанет конец?

Почему он оказался не в Польше, а в союзной Румынии, с непонятной миссией в чертовом заплесневелом замке, где пробудилась неведомая сила, которая каким-то образом должна послужить победе немецкого оружия, но, кажется, совсем не спешит этого делать и – более того, судя по всему, начинает выходить из под контроля самоуверенного доктора Гисслера, почему-то не удовлетворяясь только приготовленными жертвами.

А начиналось все достаточно весело. Жутковато – но весело!

На небольшой заросшей цветущим репейником и лютиками станции, расположенной где-то почти сразу после пересечения румынской границы, Вильфред влился в дивизию СС, которая собиралась и формировалась прямо здесь из таких же как он, приезжающих из самых разнообразных мест солдат.

Никто не знал ни цели назначения, ни задач, которые будут перед ними поставлены, поэтому домыслов и идей по этому поводу было великое множество… Ни одна не подтвердилась! Слишком уж неожиданным оказалось и место назначение и первый же приказ.

Их привезли в старый, полуразрушенный, пыльный и сырой замок, расположенный где-то в самом сердце Карпат, поселили в наспех оборудованной казарме и несколько дней не обременяли вообще ничем, даже патрульной службой.

Какие-то ободранные личности из соседних деревень прибирались в замке, выметая мусор, снимая паутину, в домике для гостей – который почему-то сохранился не в пример лучше замка – заработала кухня.

Потом приехало начальство.

Некий старичок, в сопровождении офицеров (довольно высоких чинов), двух женщин, одна из которых была очень даже хороша, и мальчишки лет двенадцати, похожего на еврейченка, проследовал в наиболее благоустроенную часть замка, где и расположился. То что глава всего предприятия – именно он, не оставляло сомнений ни у кого. Поговаривали даже, что доктор Гисслер – именно так звали старичка – профессор и светило мирового масштаба, и что работа, которую он намеревается проводить в замке будет иметь невероятную ценность для Вермахта и поможет в самые кратчайшие сроки закончить затянувшуюся компанию в России.

Работа эта началась с того, что в замок привезли двух маленьких польских девочек, которых заперли в спешно приведенном в жилое состояние подвальчике, а потом – отобрали нескольких солдат, среди которых оказался и Вильфред, и приказали им извлечь из тщательно замурованного склепа три гроба…

Доктор Гисслер сам руководил операцией, впрочем, и все прибывшие с ним, присутствовали тоже и держались торжественно, как при важном мероприятии, жадно следили за работой солдат, как будто боялись упустить что-то важное.

Надо сказать, работенка была та еще!

Вильфред крыл про себя на чем свет стоит неведомых мастеров, которые так старательно, явно рассчитывая на века, клали плотно друг к дружке хорошо отесанные камни, не жалея заливали щели раствором. Семь потов сошло, пока удалось разбить этот невероятно прочный раствор и еще семь – пока удалось раскачать хоть немного огромный серый камень.

Не было даже мысли вынуть этот камень, с невероятным усилием, так что мышцы затрещали, удалось только столкнуть его внутрь.

Когда камень ухнул вниз, в темноту, оттуда вырвалось облако затхлой пыли, окатило всех присутствующих, накрыло с головой и никто не мог сдержаться, чтобы не закашляться и не отпрянуть.

Вильфреда даже едва не стошнило, но, надо заметить, он находился к провалу ближе всех.

И он первый взглянул в темное чрево старого склепа, и он первым ощутил на лице прикосновение чего-то невероятно холодного, что как будто толкнуло его сильно и зло, вырываясь на свободу.

Может быть, он даже был единственным, кто почувствовал это прикосновение, потому что остальные только отплевывались и смахивали пыль с одежды…

А Вильфреду было не до пыли, совсем не до пыли… Он еще сам не понимал, что же произошло, и отказывался понимать – разумом, но он почувствовал – душой, глубинной памятью предков… услышал, это вырвавшееся на свободу Нечто, в одно короткое мгновение затопившее его всего целиком, оглушившее, ударившее… И пронесшееся мимо, растворяясь в бесконечных коридорах, отражаясь от сводов и потолочных балок, исчезая, превращаясь в Ничто. Какое-то безумное, дикое сонмище призраков – боли, ярости, нечеловеческого голода, тоски, страха, ненависти… Стонов, криков, проклятий, жалобной мольбы, всех невероятных нечеловеческих страданий, которые годы, долгие, долгие годы собирались внутри этого склепа.

И тоска вдруг сжала сердце железною рукой, как будто свершилось самое худшее, как будто страшный сон, превратился в явь, как будто сбылось древнее проклятье, в которое давно уже никто не верил.

И Вильфред смотрел в темноту не отрываясь, забыв дышать, замерев. И мыслей не было, разве что одна, да и та оказалась скорее импульсом, дрожащим бьющимся в панике, безумным огоньком. "Их положили в гроб живыми. Оставили умирать тех, кто не может умереть… На вечные муки… Думали, что причиняя страдания нежити, совершают благое дело… Если бы они слышали то, что слышал я, они поняли бы, что прокляты… И не только силами тьмы…"

Потом наваждение рассеялось.

Доктор Гисслер самолично отодвинул Вильфреда от провала и заглянул в него.

– Прожектора! – потребовал он, – Направьте свет внутрь, я ничего не могу разглядеть!

Позже, когда стена уже была разрушена окончательно, и внутренности склепа ярко осветили прожекторами, обнаружились все три покрытых толстым слоем пыли гроба – один в самом склепе (он был замурован в пол), два в капелле, которую от склепа отделяла полусгнившая, висящая на одной петле дверь. Пол, что в склепе, что в капелле был завален высохшими цветами – какими, теперь уже невозможно было определить, и тоненькими веточками, которые хрустели под ногами, превращаясь в прах.

На тех гробах, что стояли в капелле, лежали большие серебряные кресты, на том, что был замурован в самом склепе креста не было, он лежал на камнях, довольно далеко от места, где замурован был гроб, он показался Вильфреду как будто немного оплавленным по краям и слегка погнутым.

Что делали со странными гробами дальше – Вильфред не знал. Порядком измученных разламыванием стены солдат, сменили другими, а их отослали отдыхать, и все четверо, не сговариваясь вышли во двор и устроились прямо на траве, в том месте, где солнце светило особенно ярко и не было поблизости никаких даже самых бледных теней.

И вроде бы жарко было, и, вместе с тем, почему-то очень холодно – как после долгого пребывания в ледяном погребе, когда холод успел пробрать до самых костей, затаиться там и уцепиться коготками, никак не желая выходить.

Вильфред лежал на траве, подставив лицо солнцу и закрыв глаза. Горячее, красное марево расплывалось под веками, успокаивая и пусть медленно, но все-таки согревая.

Уже не было чувства обреченности и острой смертельной тоски, солнце прогнало страхи, превратило их снова в то, чем они и должны быть – в странные образы снов, в смутные тени. Осталась только неприятная горечь во рту и желание подольше побыть на солнце… Но это, наверное, от того, что он наглотался пыли.

Однако, как странно! Что это за научный эксперимент со старыми гробами и, должно быть, основательно истлевшими телами? Зачем надо было ехать в такую тьмутаракань и разрушать столь добротно замурованный склеп, когда подобных склепов и гробов в самой Германии сколько угодно?!

Загадка…

Но, к счастью, раздумывать над ней нет никаких причин. Пусть раздумывают те, кто затеял всю эту историю – солдату положено выполнять приказы, даже тогда, когда они лишены всякой логики… Как сейчас.

Ночь прошла спокойно и тихо.

И следующая за ней.

А потом…

Потом начали происходить события. Странные… или просто невинные… или довольно зловещие… Которые в совокупности сложились в совершенно невероятную картину!

Собираясь ночью в казарме, солдаты рассказывали друг другу, о том, кто что видел, кто что слышал, делились предположениями о происходящем.

После того, как привезли двух первых девочек и открыли склеп, началась настоящая работа – патрулирование местности, поездки по разбитой и размытой дождями дороге на станцию, где иногда притормаживали поезда, вытряхивая из душных, вонючих вагонов маленьких перепуганных ребятишек, которых везли в замок, запирали в подвале, готовили… Начались дежурства в замке с приказом смотреть в оба, ничему не удивляться и о всех замеченных странностях незамедлительно рассказывать офицерам.

… А Нечто поселилось в замке в первую же ночь, после вскрытия склепа, но сначала Оно никак не проявляло себя – Оно наблюдало.

Жизнь научила Вильфреда безошибочно чувствовать Силу и отчетливо понимать, когда пора удирать, сверкая пятками, не обращая внимания на насмешки.

Потому что Сила – безжалостна и беспощадна, потому что с Силой тщетно бороться, потому что противостоять Ей – занятие глупое и безнадежное.

Сила проснулась всего несколько дней назад.

Внезапно.

В ту ночь Вильфреду приснился жуткий кошмар – душный и тяжелый, он проснулся в поту и почувствовал, что из темноты на него смотрит кто-то, повернул голову и увидел два мерцающих, как угольки, темным рубиновым светом глаза… задумчивых, изучающих… Так хотелось закричать, но Вильфред все-таки смог сдержаться, он смотрел в рубиновые угольки, чувствуя, как застывает душа, как пробирается в нее сырая, пахнущая плесенью тоска, как сжимает сильными пальцами… Потом – как будто легкое дуновение ветра, как будто шелковое касание тонкого крыла по щеке и – все! И тут же спало оцепенение, и воздух со свистом ворвался в легкие и тоска отпустила… Почти. И тишина вдруг взорвалась – бормотанием, храпом, скрипом пружин, обычными ночными звуками казармы, заставив Вильфреда содрогнуться от осознания невероятной неестественности той ушедшей тишины, заставив понять, что это сама Смерть смотрела на него так задумчиво и печально, Смерть, которая почему-то пощадила его.

В ту ночь Вильфред больше не уснул, не смог, потому что стоило ему закрыть глаза, ему чудились наблюдающие за ним нечеловеческие рубиновые глаза, мерцающие уголечки как будто прикипели к сетчатке его глаз, выжгли на ней клеймо, как выжигает его солнце, если смотреть на него ничем не защищенными глазами.

В ту ночь умерла первая жертва.

Маленькая девочка с двумя тоненькими косичками, одетая в коротенькое кружевное платьице. Девочку оставили в парке на ночь, потом обнаружили утром на скамейке – как будто спящую, с улыбкой на губах, со склоненной на бок головкой, с двумя аккуратными дырочками на шее, через которые у нее высосали кровь.

Всю, до последней капельки.

Клаус Крюзер рассказывал, как нес невесомое тельце девочки в лабораторию доктора Гисслера, удивляясь, до чего же белое у нее было лицо – как у Снегурочки.

Так не бывает – говорил он.

После той ночи Вильфред почувствовали Нечто, которое появлялось пока только по ночам, которое наблюдало, следило – провожало леденящим взглядом. Никто не говорил об этом, но Вильфред знал, что не он один чувствует этот взгляд – все чувствуют, и все боятся. Но трусом почему-то считают только его!

И сегодня, когда измученные бесплодными поисками солдаты входили в замок, Вильфред снова почувствовал этот холодный внимательный взгляд.

Совершенно отчетливо.

А ведь до вечера было еще ой как далеко, и солнце светило вовсю, проникая даже в узенькие окошки старого замка, кидая на выщербленные темные камни пола пыльные золотые пятна, разгоняя мрак по углам, загоняя его под самые своды потолка, далеко-далеко…

Неужели Нечто теперь не боится солнца?

Димка и Януш сидели, поджав колени, на димкиной кровати у окна, Димка кусал губы, глядя куда-то перед собой, Януш смотрел в зарешеченное окошко, за которым подрагивали от легкого ветерка тоненькие стебельки травы.

– Сначала они увели Марыську, на следующий день Зоську. И никто из них больше не вернулся…

Голос у Януша был глухой и пресный, как будто он говорил во сне, без чувств и эмоций, хорошо заученный текст.

– Когда меня привезли, они были здесь вдвоем, а до них, похоже, не было никого… Что они сделали с ними, как думаешь?

Димка пожал плечами.

– После того, как увели Зоську, – вздохнул Януш, – я целый день был один, ждал, что и за мной придут, но почему-то не пришли, вместо этого привели Таню, потом тебя… Потом этих всех.

Мальчик посмотрел вниз, в темноту, откуда доносилось посапывание, похрапывание и бормотание.

– Я думал, с ума сойду от страха, когда один здесь остался. Особенно, когда темнеть начало. Теперь не так страшно… Ты как думаешь, почему они больше никого не уводят? Может передумали, делать это…

– Делать что? – спросил Димка.

– Не знаю… Это.

Януш замолчал и довольно долго просто смотрел в темноту за окошком, как будто надеялся что-то увидеть.

– Когда я остался один, – произнес он вдруг, – Я все время молился, не переставая. Может помогло?

Димка громко хмыкнул.

– А я думаю, что помогло… Ты знаешь…

Януш вдруг замолчал на полуслове и вздрогнул так сильно, что качнулась кровать.

Димка удивленно посмотрел на него, напрягшегося, как-то странно вытянувшегося и забывшего закрыть рот, потом проследил за остекленевшим взглядом мальчишки и сам застыл в ужасе.

Из-за блестящей решетки, склонившись к самой земле так низко, что даже прижав щекой реденький кустик травы, на мальчишек смотрела… смотрело какое-то жуткое не похожее ни на зверя, ни на человека существо, смотрело горящими рубиновым светом глазами – огромными, безумными глазами на невероятно бледном, искаженном будто непереносимой мукой лице.

– Ах-х! – произнесло существо, быстро облизнуло ярко-алые губы и вдруг потянулось к решетке длинными тонкими пальцами.

Мальчишки невольно отпрянули, но существо только коснулось блестящего металла и тот час же с яростным шипением отдернуло руку.

Еще раз блеснули рубиновые глаза, громко клацнули острые белые зубы с невероятно длинными клыками и – существо исчезло. Очень быстро и бесшумно. Как призрак.

Еще несколько мгновений мальчишки смотрели в опустевшее окошко, потом обоих одновременно будто по команде сдунуло с кровати вниз, прижало к стене, так, чтобы их только не видно было из окошка.

Януш клацал зубами, Димка трясся, как будто в нервном припадке и никак не мог остановить крупную дрожь, бьющую тело словно электрическими разрядами.

– Упы… Упы… – пытался выговорить Януш непослушными губами.

Он схватил Димку за руку, сжал так сильно ледяными пальцами, как только мог, но Димка не почувствовал боли.

– Упы… рица, – наконец произнес он, – Это упырица!!!

Димка от удивления перестал трястись.

– Кто-о? – прошептал он.

– Ты клыки видел?! А когти?! Дурак, ты чего не знаешь, как упыри выглядят?

– Не ори, перебудишь всех! Ты сам дурак, не бывает никаких упырей! Понимаешь – не бывает!

– А кто это, по твоему, был?!

Димка не знал, что ответить. У него не было ответа… даже самого дурацкого предположения не было.

– Это фашистская упырица, Димка! – все еще клацая зубами шептал Януш, – Может они этих упырей разводят, чтобы ночами у нас в городах выпускать?! Чтобы боялись все?!

– А нас привезли сюда, чтобы кормить их… – неожиданно для себя проговорил Димка.

Они с Янушем посмотрели друг на друга и, хотя было так темно, что лиц не различить, они увидели друг друга, и друг в друге себя – как в зеркале.

И оба поняли, хотя и не поверили еще до конца.

– Ты никому не говори! – глухо сказал Януш.

– Не скажу, – пообещал Димка, потом добавил с мукой, – Все равно никаких упырей не бывает, Януш! Не бывает, я точно знаю! Все это можно объяснить… Как-то можно объяснить! Может быть нас просто пугают, а?

– Кто?! – возмутился Януш, – Для чего ИМ нас пугать? Зачем?!

– Надо выяснить, – едва слышно прошептал Димка, – Мы должны…

Они просидели прижавшись друг к другу и к стене под окошком до самого рассвета, тихо споря по поводу существования упырей и иных подобных ночных тварей. Димка упирался, не желал признавать очевидного и это страшно злило Януша, который в наиболее напряженные моменты пихал оппонента острым локтем в бок. Оппонент не оставался в долгу и пихал его в ответ, начиналась возня, прерывающаяся в конце концов шиканьем друг на друга и примирением. Тогда начинали строиться догадки, одна другой фантастичнее, что же такое задумали немцы… если страшное чудовище вообще их рук дело!

Когда же наступило утро и стали просыпаться другие обитатели бывшего винного погреба, мальчишки разошлись в разные стороны, бледные, серьезные и молчаливые.

Димка свернул свою постель и перенес ее подальше от окошка на одну из свободных еще кроватей почти у самой двери, возле которой воздух был более спертым и пахло уборной, но откуда окошка не было видно совсем! И – что самое важное – его самого не было видно из окошка!

Больше мальчишки не говорили о случившемся той ночью, может быть потому, что так и не пришли к общему мнению относительно жуткого видения, а может быть – просто потому, что ночью было слишком страшно вспоминать, а днем – слишком нестрашно.

Днем можно было смотреть в окошко, пожимать плечами и уверяться, что не было никой упырицы, что привиделось и придумалось все, а ночью залезать под одеяло с головой и дрожать, уговаривая себя, что через решетку с серебряными прутьями никакая упырица не заберется, не зря ведь она руку отдернула, словно обжег ее белый металл!

Оказавшейся из всех детей самой старшей, Тане пришлось стать для них если не мамой и не воспитательницей, то кем-то вроде пионерской вожатой (так, по крайней мере, Таня думала об этом про себя).

Так уж получилось.

О маленькой Мари-Луиз нужно было заботиться, утешать, укладывать в постель и держать за руку до тех пор, пока та не засыпала. Мальчишек необходимо было заставлять поддерживать порядок – не разбрасывать вещи, не ссориться, не спорить. Хуже всего приходилось с Милошем и Тадеушем, эти двое как будто терпеть друг друга не могли, постоянно ругались – один на польском, другой на чешском и почему-то очень хорошо при этом друг друга понимали.

Таня была в отчаянии – она не понимала ни того, ни другого и чтобы как-то объясняться с мальчишками прибегала к помощи Димки или – просто к оплеухам. К счастью двоим сорванцам было всего лет по десять и Таня еще могла запросто справиться с обоими.

Януш и Димка таинственно молчали, не говорили ни того, о чем знали, ни того, о чем догадывались. Таня видела по их бледным и напряженным лицам, что они хранят от нее какую-то страшную тайну, но почему-то совсем не торопилась расспрашивать их, что-то выяснять. Не хотела она ничего знать!

День прошел… Другой прошел.

Два тихих и мирных дня, с четким распорядком дня, с маленькими необходимыми заботами.

"Тюрьма для маленьких", – говорил Тадеуш.

Как бы хотелось на это надеяться! Как бы хотелось, чтобы вот так жили они все в этом погребе с мокрицами и вечным сквозняком, с сырым каменным полом и облезлым ковриком – долго-долго… пусть даже целый год, лишь бы только ничего не менялось, лишь бы только не ждать каждый день, каждый час, каждую минуту, что за кем-то из них – а может быть сразу за всеми – придут!

Таня училась бояться.

Таня училась бояться по настоящему – без слез, без жалоб, без истерик, сосредоточенно и напряженно. Она могла улыбаться, болтать ни о чем, утешать кого-то или ругать, даже спать – и при этом она не переставала бояться.

Может быть Тане было бы легче, если бы к вечеру третьего дня пришли за ней… Да, наверняка, ей было бы легче.

Двое крепких эсэсовцев, с закатанными до локтя, как у палачей, рукавами, пришли, когда дети уже укладывались спать.

Тадеуш и Милош тихо спорили (тихо, потому что только что Таня отвесила обоим по подзатыльнику, чтобы не шумели) кому в завтрашней игре изображать охотника, а кому медведя. Таня укладывала в постель Мари-Луиз, раздумывая над тем, какую бы на этот раз рассказать ей сказку – Мари-Луиз не понимала по-русски ни единого слова, но почему-то все равно слушала танины сказки и быстро засыпала.

Януш лежал, укрывшись с головой одеялом – то ли спал уже, то ли размышлял над чем-то, Димка готовился слушать сказку – Таня рассказывала интересно.

Немцы пришли в неурочное время, когда их ждали меньше всего, поэтому их появление вызвало шок и настоящую немую сцену – с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами, с постепенно вытягивающимися и бледнеющими лицами.

Это была хорошая, правильная реакция, доставившая несомненное удовольствие Клаусу Крюзеру и Герберту Плагенсу, которые не особенно уверенно чувствовали себя в последние дни после исчезновения Ханса Кросснера – которого так и не нашли.

Власть над чужими жизнями упоительна, она пьянит как крепкое вино, она доставляет удовольствие сродни сексуальному, крепкое, острое, всегда богатое какими-то новыми ощущениями и оттенками.

Как приятно видеть неподдельный, искренний страх на лицах людей, глядящих на тебя как на божество, как на демона смерти, как на воплощение самого страшного своего кошмара, перед которым каждый чувствует себя обреченным, потому что знает – пощады не будет.

Клаус Крюзер никогда не любил фотографироваться с трупами, его всегда безмерно удивляла эта странная забава, улыбаться на фоне перекошенного синего лица повешенного или расстрелянного, он предпочитал фотографироваться рядом с еще живыми. К примеру, нежно обнимать юную девушку, на глазах которой только что были убиты какие-нибудь ее родственники или молодую женщину, которая смотрит и не может оторвать взгляда на распростертого поодаль ребенка, застреленного или заколотого штыком.

У них такие глаза!

У них такие лица!

На фотографии потом приятно посмотреть – как будто возвращается снова и снова то сладостное чувство, будоражащее кровь, вызывающее ошеломительную до звона в ушах эрекцию.

Плагенс – существо простое и примитивное, ему до всех этих тонкостей нет дела, он схватил бы, не долго думая, первого попавшегося, чтобы отвести к доктору Гисслеру – как можно более быстро и точно выполнить приказ, поэтому когда тот отправился уже было к одному из мальчишек, тому, кто был к нему ближе всех, Крюзер остановил своего приятеля.

– Черт тебя возьми, Клаус, что ты… – проворчал Плагенс, но Крюзер оборвал его.

– Не видишь, у мальчишки еще синяки не прошли?

Он не спеша прошел по камере до самого окна, посмотрел внимательно на каждого из притихших ребятишек.

Кто?

Ты?

Нет…

А может быть, ты?

Крюзеру вдруг вспомнились собственные школьные годы, когда сидя на задней парте, сгорбившись, втянув голову в плечи и вперив взор в раскрытую тетрадь и – ничего в ней не видя, он истекал потом, холодел и морщился от мучительной боли в животе, когда садистка учительница немецкого языка, медленно водила кончиком ручки по странице из классного журнала – вверх-вниз, вверх-вниз… повторяя как будто в задумчивости: "Отвечать пойдет… отвечать пойдет…"

Может быть, и она наслаждалась, как он сейчас, этой невероятной почти мистической властью, этим сладостным ужасом, исходящим от напряженно замершего класса, заставившим оцепенеть этих маленьких детишек, на грани… На грани чего? На грани между раем и адом…

Крюзер останавливался перед каждым, чувствовал, как у порога закипает гневом его приятель Плагенс и все-таки никак не решаясь прервать этот мистический акт – между раем и адом… между жизнью и смертью…

Потом он вдруг оттолкнул в сторону высокую, уже совсем оформившуюся девочку, застывшую как свеча у одной из кроватей, прижавшую к груди сцепленные мертвой хваткой руки, закрывающую собой сжавшуюся в комочек пухленькую малышку, что лежала в постели уже только в маечке и трусиках, совсем готовая ко сну.

Схватив пронзительно завизжавшую малышку за руку, Крюзер хотел было выдернуть ее из постельки, но тут вдруг взревел от внезапной, острой боли.

Ни у кого из детей не было ни пилочек, ни ножниц, никто не мог подстричь и привести в порядок ногти. Мальчишки просто обгрызали их под корень, а Таня никак не могла решиться на столь неэстетичную и негигиеничную процедуру. Она была почти уже готова к ней, почти… но еще не успела.

Таня всегда гордилась своими ногтями, крепкими, красивыми… Она метила эсэсовцу в глаза, но ярость, затуманила ей взор черными и красными кругами, поэтому Таня не видела, куда точно вонзились ее ногти, поняла только, что – попала, что достала до мясистых щек, до рыхлой, нездоровой кожи.

Только бы добраться до глаз!

Таня не чувствовала боли, когда ее лупили кулаками, потом прикладом, потом ногами, перед глазами ее была тьма, в ее душе была только ярость и невероятное превышающее все другие чувства и желания – желание убивать.

Потом тьма… тьма… тьма…

И редкие вспышки молний, где-то далеко-далеко…

Восхитительный полет над горами, над лесом, над облаками, над небом.

Потом боль… боль… боль…

И пустота.

Димке показалось, что все произошло так быстро, что, наверное, одной вспышки молнии хватило бы, чтобы осветить всю сцену от начала и до конца.

С безумным и каким-то нечеловеческим криком Таня кинулась на эсэсовца, вцепившись ногтями ему в лицо.

Эсэсовец заревел, отпустил оглушительно визжавшую Мари-Луиз, нелепо взмахнул руками, потом стал колотить ими по повисшей на нем девочке, тщетно пытаясь оторвать от себя.

Таня была сильнее. Таня – была уже не Таня, это был демон или зверь, но совсем-совсем не Таня…

Оставшийся у дверей эсэсовец несколько мгновений только хлопал глазами, потом бросился на выручку орущему приятелю, тоже сперва пытался оторвать от него девочку, потом начал бить ее в лицо прикладом.

В дверь сунулся часовой и так застыл, не зная, то ли бежать за помощью, то ли кидаться на выручку, то ли просто оставаться на посту.

Недолги были его терзания.

Маленькая серая молния метнулась к нему, белое до синевы, оскаленное личико, вытаращенные глаза – черные-черные, и…

Немец согнулся пополам от невыносимой, гасящей сознание боли в паху.

Наверное, сработал инстинкт, данная самому себе давным-давно установка бежать как только обстоятельства сложатся нужным образом.

Обстоятельства сложились.

Благодаря неожиданному помрачению рассудка у Тани, вдруг ринувшейся защищать чужую ей в сущности девочку, как родного ребенка.

Благодаря растерянности слишком уверенных в своем превосходстве эсэсовцев.

Благодаря ненужному любопытству часового.

Димка юркнул в дверь, побежал по коридору, что было духу.

Верх по лестнице, направо, вперед, где совсем темно и пахнет плесенью, потом снова вверх, потом в темную нишу, чтобы зажав ладонью рот и уткнувшись лицом в колени, судорожно перевести дыхание, успокоить сердце, прислушаться.

Услышать тишину, увидеть в узком окне, расположенном в стене напротив и чуть справа – темно-синее вечернее небо и черные острые верхушки елей, ошалеть до головокружения от внезапного осознания своей свободы.

От того, что все-таки вырвался!

Димка плакал, судорожно глотая сопли и слезы, затыкая себе рот, зажимая нос, чтобы не шуметь, злился на себя, но никак не мог остановиться, словно бурным потоком изливалась из него тьма.

Тьма зловонная, тяжелая, подобная смерти, отравлявшая его организм бесконечно долго… она вдруг ушла. И только после этого Димка понял, что нельзя было жить с этой тьмой, просто ни единого денечка нельзя было выжить с такой отравой! Как же он жил?… А жил ли?

Тишина сохранялась не долго.

Она сменилась криками – откуда-то со двора, она сменилась глухим топотом – откуда-то из-за стены, и Димка вскочил на ноги, прижался спиной к холодным камням, с ужасом подумав, что его свобода, конечно же, окажется недолгой, что его найдут через несколько минут, потому что в замке он – все равно как в ловушке, из которой выхода нет!

Несколько раз глубоко вздохнув мальчик заставил себя оторваться от стены, осторожно выглянуть из ниши, бросить взгляд – налево, потом направо, потом прокрасться к окошку…

Выглянуть в него и тут же спрятаться, потому что окошко выходило прямо во внутренний двор, через который несколько дней назад Димку вели в замок, потому что по двору сновали солдаты.

Никак не выйти из замка! Никак!

Значит надо спрятаться в замке. Замок старый, запутанный, неужели не найдется в нем маленькой норки, в которую можно забиться?

Тут Димка услышал голоса прямо за своей спиной, кто-то поднимался по той самой лестнице, по которой только что бежал он. Все! Пути к отступлению нет! И в нише отсидеться не удастся – как только заглянут в нее сразу же его увидят!

Тихонько сняв тяжелые, грубые ботинки, Димка на цыпочках побежал вперед – в неизвестность. Но там пока еще было тихо, там быстро сгущалась ночная темнота, торжественная, нетронутая…

Некоторое время Димка бежал по коридору, пока тот вдруг не изогнулся почти под прямым углом и вывел в широкую галерею, казавшуюся вполне обжитой из-за чистого толстого ковра на полу, из-за нескольких уже зажженных электрических ламп, не слишком ярких, но вполне способных разогнать сумрак. Лампы крепились на вбитых в стену крюках, соединялись толстым проводом, один конец которого уходил как раз в тот коридор из которого вышел Димка.

В стене справа были три двери.

В стене слева – две.

Впереди темнел прямоугольник следующего коридора. Бежать дальше? Или попытаться открыть какую-нибудь из дверей?

Бегать от преследователей пока они не загонят его в тупик? Или загнать себя самому в маленькую каморку, из которой уже не выбраться?

Наверное, Димка побежал бы в коридор, в котором все еще жила нетронутая темнота, если бы он не помнил о том серьезном мальчике, что смотрел на него из окна, когда охранники отчитывались перед злобной Магдой.