4

Город лежал в долине меж низкими черными холмами. Через него протекала река, вода в которой цветом напоминала сплав олова со свинцом, центр обозначали башни и шпили роскошных дворцов и городских усадеб. Чем ближе к окраине, тем скромнее становились строения, обрамляли же город настоящие трущобы: скопище хибар, лачуг, а то и просто прилепившихся к склонам холмов навесов. С высоты птичьего полета город виделся подлинным средоточием власти. Правда, летали над ним не только птицы.

Меракаса, столица и важнейший жизненный центр империи Гэт Тампур, никогда не погружалась во тьму. Когда наступала ночь, зажигалось множество восковых свечей и масляных ламп, с которыми соперничали создававшие практически непрерывное мерцающее свечение выбросы магической энергии. Правда, в то время как чертоги богачей окружала сияющая аура, свечение в бедных кварталах едва угадывалось.

На улицах царила толчея. Разносчики сновали со своим товаром, зазывалы увлекали прохожих в лавки купцов и мастерские ремесленников, странствующие торговцы вели под уздцы мулов, навьюченных тюками тканей и мешками пряностей. Скрипели тележные оси, стучали копыта верховых лошадей. Лотошники, предлагавшие хлеб и фрукты, внимательно следили за готовыми облегчить их ношу босоногими мальчишками-оборванцами. Тяжелые фургоны рассекали человеческий поток.

И не только человеческий.

Хватало на улицах и фантомов, ходивших, скользивших или плавно паривших в воздухе. Иные из них представляли собой гротескные фантастические образы, призванные смешить или устрашать, другие же являлись имитацией обычных людей или домашних животных. Степень достоверности иллюзий была различна и напрямую зависела от стоимости чар.

Нередко тот или иной фантом исчезал в беззвучной вспышке или сжимался в ничто, но новые возникали в выбросах магических излучений примерно с той же частотой: чего-чего, а волшебных снадобий в городе хватало. Лицензированные торговцы под бдительной охраной крепких телохранителей предлагали прохожим готовые заклятия и зелья.

Суетливое людское море омывало стены господствовавшего над Меракасой дворца, высокие мощные куртины окружали город внутри города. По контрасту с царившей снаружи суматохой внутренний комплекс строений казался почти пустынным, и даже шум городских улиц почти не проникал за толстые валы.

Отчасти внутренний город повторял наружный: великолепные, величественные строения в центре лучились лучезарной магией, тогда как у стен теснились более скромные постройки сугубо практического назначения.

В стороне от них можно было увидеть один из самых непритязательных образцов такого рода архитектуры — приземистое, лишенное окон здание, точнее два надземных этажа. В действительности эта цитадель сил государственной безопасности и обеспечения порядка была огромна, но лишь те несчастные, кто попадал в поле зрения этих служб, узнавали, что подземная часть здания, с ее лабиринтами, туннелями и сводчатыми казематами, намного превосходит надземную.

Самые нижние уровни представляли собой некое подобие пчелиных сот: сеть каменных коридоров с бесчисленными, совершенно одинаковыми ячейками запертых камер. В конце одного из самых удаленных туннелей находилась едва ли отличавшаяся от прочих каморка, все убранство которой составляли жесткие нары и деревянная бадья. Слабое заклятие обеспечивало тусклый свет.

На нарах сидела женщина. Ее не кормили и не поили, лишили обуви и привычной одежды, отобрали ремни, ленты, шнурки — все, с помощью чего можно причинить себе вред, — и переодели в длинный, до лодыжек, бесформенный балахон. То обстоятельство, что она испытывала отвращение к закрытым пространствам, граничившее со страхом, добавляло ей страданий.

Допрашивали узницу почти беспрестанно и, хотя ответы ее никоим образом не устраивали вопрошающих, пыток к ней пока не применяли. Она понятия не имела, сколько это продлится, но если поначалу несправедливость происходящего повергала ее в ярость, то теперь усталость и отчаяние приглушили это чувство до горькой обиды.

Женщина пребывала в одиночестве вот уже несколько часов. Во всяком случае, так ей казалось: в неменяющейся обстановке подземной тюрьмы следить за ходом времени было затруднительно. Возможно, уже наступил вечер, но утверждать это наверняка она бы не стала.

Узница настолько привыкла к тишине, что когда где-то снаружи хлопнула дверь, она невольно вздрогнула. Послышались голоса, отдававшиеся эхом шаги звучали все ближе. Процессия свернула в коридор, шарканье ног прекратилось у дверей ее камеры.

В замке повернулся ключ, и дверь со скрипом отворилась. Женщина напряглась.

В дверном проеме на фоне света куда более яркого, чем скудное освещение камеры, обрисовалась фигура рослого, тощего как скелет человека. Он сделал шаг вперед, оставляя в коридоре сопровождавших его людей.

Вошедший был совершенно лыс, с тонкими губами и пронзительными голубыми глазами, а резкие черты его лица вызывали в памяти образ питающегося падалью стервятника. Возраст его определению не поддавался, однако, скорее всего, ему было около шестидесяти. Неброская, но дорогая одежда выдавала в нем чиновника высокого ранга.

Женщина узнала его мгновенно. Узнала и удивилась так, что удивление, вероятно, отразилось на ее лице.

Войдя, он закрыл за собой дверь, оставив эскорт снаружи. Разумеется, люди такого ранга никогда не ходят без эскорта.

До сих пор ей не доводилось встречаться с этим человеком лично — как правило, это выпадало на долю тех, кто попал в серьезную переделку, — но несколько раз она видела его издали, не говоря уж о том, что помнила этот облик по портретам и статуям. Узница рассеянно подумала о том, что ей, наверное, следовало бы встать и поприветствовать важного гостя поклоном, но, прежде чем женщина успела шевельнуться, он с улыбкой произнес:

— Капитан Ардакрис.

Хотя его слова и не прозвучали как вопрос, она кивнула.

— Ты знаешь, кто я? — поинтересовался посетитель.

— Да, — отстраненно ответила она, но тут же взяла себя в руки и повторила: — Да, господин. Ты Лаффон, комиссар Совета по внутренней безопасности.

— Правильно, — промолвил комиссар с той же улыбкой и, указав на койку, спросил:

— Можно?

Кивнув, она подвинулась. Лаффон пристроился рядом с ней, посмотрел на нее и сказал:

— Серра, тебе нужна моя помощь.

— Мне?

— А разве нет? — спросил он с доброжелательным удивлением. — Разве ты не хочешь покончить с этим делом раз и навсегда?

— Ну... конечно хочу. Но что я могу сделать, кроме как говорить правду?

— Может быть, что-то посущественнее.

Сам факт его присутствия подчеркивал серьезность ситуации, и она не могла не испытывать тревоги.

— А что посоветуешь мне ты, господин?

— Объяснить, что произошло. Я имею в виду смерть сына избранного принципала.

— Я уже рассказывала эту историю не один раз. Зачем мне...

— Сделай для меня одолжение, повтори еще, можно кратко.

Серра вздохнула.

— Мое подразделение получило задание по ликвидации шайки торговцев одержимостью. Мы выслеживали этих негодяев почти месяц, обнаружили их логово и прошлой ночью начали операцию.

«Надо же, — подумала она, — прошлой ночью. А кажется, будто с той поры прошла целая вечность» .

— Фозиан повел себя как безумец: выскочил вперед, принялся орать и угрожать, а в результате нарвался на метательный топор. Могу добавить, что с его стороны это был далеко не первый случай нарушения дисциплины. Такие выходки вошли у него в привычку.

Лаффон помолчал, потом покачал головой.

— Нет, все было не так.

— Что? — опешила Серра.

— Это неприемлемая версия.

— Я думала, что приемлемой может быть только правда.

— Не для официальных целей, — доверительно сообщил ей комиссар.

— Может быть, господин сам расскажет мне, как было дело?

Женщина почувствовала, как к ней возвращается давняя ярость.

— Фозиан погиб как герой.

— Неужели? — только и смогла произнести Серра.

Ей хотелось, чтобы это слово прозвучало как можно более язвительно, но этого не получилось.

— Да, капитан. Он не пощадил жизни, спасая товарищей от опасности, в которую они угодили из-за неумелого командования.

— При всем моем уважении, господин, все было совсем не так.

— А вот Совет рассудил, что именно так, — сочувственным тоном указал комиссар.

Но у меня есть свидетели. Можно опросить моих бойцов.

— А, твои преданные боевые товарищи!.. Боюсь, все они подтвердили, что причиной гибели Фозиана послужило твое нерадение.

— Это не так, комиссар, — возразила она, понимая, что если ее люди и дали такие показания, то лишь потому, что их к этому принудили. — Все поставлено с ног на голову из-за семьи Фозиана.

— Я понимаю, тебе трудно на это решиться. Но ты можешь облегчить дело. Просто признайся в том, как все случилось...

— Как все случилось по твоим словам, господин.

— Признайся, и я обещаю, что добьюсь для тебя самого мягкого приговора.

— Ты просишь меня солгать да еще и оговорить себя.

— Я прошу тебя не играть на руку врагам империи.

— О чем идет речь?

— Я говорю о Ринтарахе, о его агентах, бунтовщиках и прочих негодяях. Если им станет известно, что отпрыск одного из правящих домов оказался... не на высоте, это нанесет ущерб авторитету государства.

Серра издала приглушенный смешок.

— Прошу прощения за грубость, господин, но это чушь собачья. Вся страна, а значит, и каждый ринтарахский лазутчик, хотя бы отчасти отрабатывающий свой хлеб, знали, что Фозиан был испорченным, вздорным, взбалмошным паршивцем. Ему просто захотелось поиграть в воина, и в соответствии с его происхождением парня запихнули в отряд особого назначения, несмотря на все мои возражения. А теперь выходит, что расплачиваться за эту дурь должна я!

— Не могу назвать твои речи благоразумными, — заметил комиссар, и в его фальшиво-доброжелательном тоне послышался намек на угрозу.

— Я всегда была предана власти, — заявила Серра, пустив в ход свой последний довод.

— Так почему бы тебе не подтвердить свою преданность, последовав моему совету?

— Да какое вообще значение могут иметь мои слова? Какая разница, отрицаю я что-то или признаю: все равно обнародована будет официальная версия.

— Конечно, — согласился он, — но мало обнародовать версию, нужно, чтобы она была встречена с доверием. Твое публичное признание выбьет почву из-под ног у всякого рода клеветников и смутьянов, покончит с любыми сомнениями и спасет честь семейства Фозиана.

— Я требую проведения открытого процесса, и пусть меня судят равные мне по рангу.

— Об этом не может быть и речи.

— Я настаиваю лишь на том, на что имею право как гражданка Гэт Тампура.

— Прав у тебя ровно столько, сколько мы позволим тебе иметь, — твердо и сурово отрезал Лаффон. — Ты сама знаешь, что, когда речь идет о вопросах государственной безопасности, мы не позволяем полоскать наше грязное белье у всех на виду.

— А если я соглашусь на это... заявление, что будет со мной?

— Как уже было сказано, я использую все свое влияние, чтобы приговор не был суровым. — Он выдержал ее взгляд и добавил: — Обещаю.

Серра, как человек военный, привыкла верить и повиноваться вышестоящим лицам, однако сейчас не могла не подумать о том, что для организаторов публичного покаяния будет лучше всего, если затем она бесследно исчезнет. Она посмотрела на Лаффона с сомнением и впервые в жизни не поверила человеку выше ее по рангу.

— А если я откажусь?

— В таком случае я ничего не могу обещать.

«Что орел, что решка, я все равно проигрываю», — подумала Серра. Но вслух сказала другое:

— Комиссар, я ничем не заслужила подобного обращения.

— А никто и не утверждает, будто мир устроен справедливо. Нам всем приходится жертвовать ради высшего блага.

«Ради чьего блага?» — подумала она.

— Так ты признаешься или нет?

— Я не могу.

Лаффон вздохнул, некоторое время хранил молчание, а потом сказал:

— Подумай хорошенько. Может быть, моя правда и есть правда.

— Как это? — Серра подняла опущенную голову.

Глаза комиссара сузились.

— Твоя дочь, Этни. Не так ли?

— При чем тут она?

— Ей ведь было пятнадцать, когда это случилось?

— К чему ты клонишь? — нервно спросила Серра, чувствуя, что разговор приобретает опасное направление. — Это не имеет ни малейшего отношения к...

— Подумай как следует, Серра. Твоя дочь... порошок одержимости... Разве нельзя допустить, что...

— Нет!

— ... учитывая обстоятельства смерти Этни и то, что ты проводила операцию против торговцев одержимостью...

— Нет!

— ... нетрудно предположить, что тобой овладела ярость, и ты действовала под влиянием неконтролируемых эмоций...

— Неправда! Я профессионал и всегда руководствуюсь разумом, а не чувствами!

— Да ну? По-моему, то, как ты ведешь себя сейчас, плохо согласуется с таким утверждением.

В справедливости этого замечания нельзя было сомневаться, и Серра усилием воли взяла себя в руки.

— Моя дочь не имеет к случившемуся никакого отношения. Прошлой ночью мне довелось столкнуться с торговцами одержимостью далеко не впервые. Да, я ненавижу их, но ненависть никогда не оказывала влияния на мою работу. Впрочем, дело ведь не во мне, верно? Вам просто нужно кем-то пожертвовать.

— Боюсь, Ардакрис, ты так и не смогла вникнуть в обстоятельства, — промолвил комиссар, уже не пытаясь изобразить сочувствие. — История получила широкий резонанс: возможно, дело дойдет до самой императрицы.

— Я польщена, — язвительно отозвалась Серра.

— Хватит, — решил Лаффон. — Довольно разговоров.

Он полез в карман, вытащил сложенный пергамент и раздраженным движением развернул его.

— Ты можешь облегчить свою участь, поставив здесь подпись. — Он протянул ей документ.

Сознание Серры сделалось на удивление ясным: она отчетливо поняла, что на справедливость рассчитывать не приходится, но признание будет означать для нее верную гибель. Между жизнью и смертью оставался этот клочок пергамента, и лишь до тех пор, пока на нем не появится ее подпись. А значит, она не должна сдаваться.

— Итак? — требовательно спросил комиссар.

— Нет.

— Ты отказываешься?

— Да.

— Ну, смотри. Только имей в виду: то, что произойдет потом, может тебе не понравиться.

Она молча покачала головой. Поняв, что сейчас ее решимость не переломить, Лаффон встал.

— Ты пожалеешь о своем выборе, — сказал он. — Но поскольку у тебя всегда будет возможность передумать, я оставляю тебе вот это.

Он бросил пергамент на койку, добавив к нему маленькую красноватую трубочку, слабой магии которой могло хватить только на одну подпись.

— Мне это не понадобится, — заявила Серра.

— Помни, — сказал комиссар, задержавшись у выхода, — ты сама выбрала свою участь.

Едва Лаффон закрыл за собой дверь, как в камеру, так быстро, что Серра оказалась застигнутой врасплох, ворвались трое мускулистых мужчин с суровыми лицами, каждый из которых держал в руке кусок толстой веревки с тяжелым узлом на конце. Она начала подниматься, но, прежде чем успела встать на ноги, ближайший из посетителей обрушил на ее плечо узел с находившимся в нем свинцовым грузом. Удар отбросил ее назад, а попытка встать была пресечена следующим ударом, пришедшимся по груди. Наугад пнув противника ногой, Серра угодила ему в подбородок, и он с криком отпрянул, налетев на своих спутников.

Секундного замешательства ей оказалось достаточно для того, чтобы скатиться с койки, схватить бадью и, пересиливая боль, заехать им в висок второго нападавшего. Он рухнул без чувств, но тот, кому достался удар в челюсть, изо всех сил саданул ей в солнечное сплетение. Серра согнулась, пытаясь хоть как-то прикрыться ведром от ударов, которые градом обрушивали на нее двое нападавших. Однако причинивший жгучую боль удар по костяшкам пальцев заставил ее выпустить бадью, и она отлетела прочь.

Сбитый с ног верзила пришел в себя, так что теперь мучители атаковали ее втроем. Серра забилась в угол между койкой и стеной, так что напасть на нее с трех сторон одновременно не удавалось, но это не мешало им наносить удары. Женщина уже не сопротивлялась, лишь, сжавшись в комок, прикрыла руками голову, в то время как истязатели молча и деловито, словно молотили ячмень, делали свое дело.

Серра думала, что они забьют ее насмерть, но неожиданно град ударов прекратился.

Она уже не ощущала ничего, кроме боли. Каждый дюйм тела пылал огнем, в ушах звенело, зрение туманилось, тело покрывал пот, смешавшийся с кровью.

Один из палачей, склонившись над ней, резким движением задрал ее балахон выше талии. Остальные загоготали и принялись отпускать сальные шуточки. Однако больше ничего не последовало. Мучители грубо и доходчиво объяснили ей, что будет, если им придется посетить ее еще раз, и ушли, хлопнув дверью. Причем кто-то из них перед этим бросил ей в лицо пергамент с признанием.

Серра закашлялась, и кашель отдался болью в ребрах. Из носа и уголков рта сочилась кровь. Больно было даже думать, не говоря уж о том, чтобы шевелиться. Некоторое время боль оставалась единственным содержимым ее сознания, но потом природа взяла свое и ее свалил сон. Не принесший облегчения, он оказался полон кошмаров: похотливые лица мучителей, их тяжелые кистени, стены тюрьмы, сдвигающиеся и растирающие ее в кровавое месиво. Дочь, затянутая в воронку черного вихря и простирающая оттуда руки к Серре, тщетно пытающейся дотянуться до нее. Огонь, страх, страдание и утрата.

Потом наступило резкое пробуждение.

Ей показалось, будто свет в камере стал еще более тусклым, чем раньше, да и в тишине появилось нечто гнетущее. Потом возникло неопределенное, но безошибочное ощущение того, что кто-то находится у нее за спиной. По спине пробежали мурашки. Пересилив боль, Серра приподнялась и, моргая, вгляделась во мрак.

В камере находился кто-то еще. Неподвижная смутная фигура маячила у дверей.

— Кто там? — надсадно прохрипела Серра. Ответа не последовало, и посетитель не шелохнулся.

— Покажись!

С огромным трудом узница встала и, шаркая, как скованная ревматизмом старуха, направилась к неподвижной фигуре. Оказалось, что это женщина — она стояла к ней спиной, плотно закутавшись в длинный темный плащ, над воротником угадывалось пятно светлых волос.

— Кто ты? — почти шепотом обратилась к ней Серра.

Незваная гостья повернулась, и избитая женщина в это мгновение сразу же забыла о боли. Она онемела и не могла даже шелохнуться, испуганно соображая, не покинул ли ее разум.

Призрак протянул руку и легко коснулся ее плеча. Прикосновение оказалось теплым и нежным, отнюдь не призрачным, и в нем не было никакой угрозы. Серра пыталась что-то сказать, но не могла вымолвить ни слова. Она жадно вглядывалась в знакомые черты — светло-карие глаза, припухлые губы, легкая тень золотистых волос надо лбом.

— Мама, — сказала девушка и улыбнулась.

5

— Этни? — Шепот нарушил затянувшуюся тишину.

Улыбка ее умершей дочери стала еще шире.

Серра не принадлежала к числу женщин, имевших обыкновение падать в обморок, но сейчас была близка к этому как никогда.

— Этни, — повторила она, — это ты?

— Да. Не бойся.

— Но как. Ты...

— Мама, я жива в большей степени, чем когда-либо раньше.

И действительно, изможденные черты, запавшие глаза, мертвенная бледность — все, что запомнилось в дорогом облике перед смертью, — исчезли без следа.

— Я вернулась к тебе, мама.

Серра чувствовала, что ее руку сжимают живые, теплые пальцы, каких не могло быть у привидения.

— Это правда ты? — задала она совершенно глупый вопрос.

— Правда, мама.

Больше всего на свете Серре хотелось в это поверить. Она двинулась, чтобы обнять дочь, но та выпустила ее руку и сделала шаг назад.

— Нет, мама, не сейчас. Я еще слишком... слишком хрупкая. Меня ведь совсем недавно... — Улыбка не исчезала с ее губ. — Но я счастлива видеть тебя. Так же, как и ты.

Ошеломленная, Серра застыла с протянутыми руками — она не может обнять свою дочь? Возможно, рассудок все-таки покинул ее.

— Ничего не понимаю, — растерянно пробормотала узница.

— Единственное, что тебе надо понять, — я здесь. Меня вернули обратно.

— Но кто и каким образом? Разве такое возможно?

— Для чародеев императорского двора возможно и не такое. Ты не представляешь себе силу и возможности их удивительной магии.

— Тебе было больно?

— Немножко, но это пройдет. Возвращение — оно... как пробуждение. Не более того.

Серра в жизни не слышала ни о чем подобном.

— Но они не могли...

— Смогли. Они это сделали.

— Зачем?

— Для тебя. Для нас.

— С каких это пор мы стали интересовать придворные круги?

— С тех пор, как ты завела себя в тупик. Они показывают тебе выход.

— Наверное, я слепа, раз его не вижу.

— Не видишь? Так посмотри на меня. Это своего рода награда.

— За что?

— За то, чего ты пока еще не сделала. Следующий вопрос Серра задала, заранее зная ответ.

— Чего же они от меня ждут?

— Признания, мама. Ты должна подписать признание.

— Этни, — начала Серра, и так странно было произносить ее имя по прошествии столь долгого времени. — Мне не в чем признаваться. Я не сделала ничего дурного.

— Разве это имеет значение?

— Да.

— Но разве мое возвращение, то, что мы сможем быть вместе, не важнее формальной правды?

— Если я признаюсь, мы все равно не сможем жить вместе. Меня упрячут под замок, если не хуже того.

— Они обещали проявить милосердие.

— Ты им веришь?

— Но разве мое появление здесь не служит доказательством серьезности их намерений?

— А если я не признаюсь?

На лице Этни отразилось беспокойство.

— Это обернулось бы бедой для меня.

— Каким образом?

— Чары, которые поддерживают во мне жизнь, временные. Если не заменить их на постоянно действующие, я скоро снова...

— Как скоро?

— В течение нескольких часов.

Обрести дочь, чтобы потерять ее снова? Серра почувствовала, как глаза ее наполняются слезами.

— Так вот что они предлагают в обмен на мое признание?

— Да. Они вернут мне утраченную жизнь.

— Но поступить так... это немыслимая жестокость.

— Нет, мама, это немыслимое чудо. Неужели ты не понимаешь? Они сказали, что тебе назначат небольшой срок в тюрьме или исправительном лагере, а потом мы снова будем вместе.

Частью сознания Серра изумлялась тому, с какой готовностью восприняла воскрешение дочери из мертвых. Из мертвых! Если это не безумие, то что-то очень к нему близкое.

— Этни, я...

— Я прощаю тебя.

— Прощаешь меня?

— За то, что тебя не было со мной, когда я... болела.

Это было сказано обыденным тоном, отчего ранило еще больнее. Чувство вины пронзило Серру, будто ножом, глаза ее снова наполнились слезами.

— Я... прости меня. Я очень старалась, делала все, что было в моих силах, чтобы...

Этни подняла руку, останавливая ее.

— Я же сказала, что простила тебя. Но не думаю, что смогу сделать это снова, если ты откажешься помочь мне. Подпиши признание, мама.

Суровая настойчивость дочери озадачила Серру: она помнила Этни совсем иной. Даже в те страшные, последние недели жизни девушка просто замкнулась в себе, не пытаясь привлечь внимания к своей особе. Могли ли смерть и воскрешение изменить ее характер, или это результат каких-то манипуляций со стороны Совета?

— Мне нужно собраться с силами, Этни. Нужно обдумать твои слова.

— О чем тут думать, мамочка? Мое время истекает. Вечно ты не можешь ни на что решиться.

— Это неправда.

— Так докажи, что это неправда. Подпиши. Или ты хочешь, чтобы я снова встретилась со смертью?

Этого Серра, разумеется, не хотела, но ей не давало покоя какое-то смутное, пока не осознанное подозрение. Потом оно оформилось в вопрос.

— Но если воскрешение мертвых возможно, почему бы им не воскресить Фозиана? Зачем затевать эту историю с признанием, если можно просто вернуть оболтуса его семье?

— Этого я не знаю, — не сразу ответила Этни и, подумав, добавила: — Возможно, это зависит от того, как человек умер.

— Смертельная рана или слишком большая доза порошка грез, велика ли разница? Мертвец есть мертвец, разве не так?

— Я не разбираюсь в магии. Мне все равно, как они это сделали.

— А как ты думаешь, что сказал бы по этому поводу Рохан? — спросила Серра, снова решив проверить свое подозрение.

— Что?

— Рохан. Его мнение сразу стало бы нам известно, разве нет?

Этни заметно смутилась, но постаралась скрыть это.

— Я не...

— Ты ведь помнишь Рохана?

— Конечно. Но при чем тут он?

Сердце Серры упало, но она твердо вознамерилась довести дело до конца.

— Мне кажется, его мнение важно, не так ли? Ты согласна со мной?

Ее дочь вздохнула.

— Ну... наверное, он посоветовал бы тебе оставить глупое упрямство и поступить так, чтобы было лучше нам обеим.

— А я-то думала, что ты покрутишь пальцем у виска и спросишь, не сошла ли я с ума. Рохан не он, а она, к тому же собака, а собаки, как известно, не разговаривают.

— Мама! — возмущенно воскликнула та, что называла себя ее дочерью. — Неужели ты усомнишься во мне только из-за того, что я забыла имя какой-то собаки?

— С этой собакой ты была неразлучна с самого детства. Точнее, не ты, а Этни. Не знаю, кто ты такая, но только не моя дочь.

— Это смешно! Наверное, из-за побоев ты тронулась умом и лишилась способности воспринимать действительность.

— Таково твое желание относительно меня.

— Посмотри на меня: разве я не твоя дочь? Как ты можешь отказаться от меня, мама?

— Не называй меня так. Единственное, что я вижу, — это подлог.

— Подпиши признание. Спаси нас обеих. Иллюзии Серры развеялись окончательно.

— Я отрекаюсь от тебя! — решительно заявила она.

Очевидно, увидев выражение ее лица, девушка стала боком пятиться к выходу, и, кстати, дверь оказалась слегка приоткрыта.

Они двинулись одновременно, но Серра, несмотря на болячки и ушибы, оказалась быстрее и схватила притворщицу за плечо, а когда та попыталась вырваться, закатила ей оплеуху и неожиданно ощутила покалывание мириадов крохотных иголочек.

— Проклятая сука! — вскричала обманщица другим, более низким голосом.

Серра выпустила ее, потрясенная, и в это мгновение лицо девушки покрылось шевелящейся маской, как будто роем золотых пчел. Потом маска рассыпалась на множество сверкающих осколков, разлетевшихся в стороны и через секунду растаявших в воздухе.