Незадолго до 3261 года Второй Эпохи

Самая почтенная харчевня в Умбаре называется «Золотой парус». Находиться она в патрицианской части города, и заходят сюда только люди с очень солидным достатком и столь же солидной и непременно давней репутацией или посетители весьма высокого происхождения. Короче это заведение отнюдь не для всех. Внезапно разбогатевший плебей тут тоже не появится. Просто побоится. Есть что-то этакое, неуловимое, по чему безошибочно видно, кто патриции, а кто — плебей. Даже имени спрашивать не надо. Тут и не спрашивают. Тут на людей смотрят. Вот войдешь — и слуги так посмотрят, что сразу выйдешь. Или, наоборот, ощутишь себя чуть ли не Столпом Небесным.

Нынче здесь изысканной приправой к прекрасному вину и столь же прекрасной трапезе служит пение недавно прибывшего из метрополии менестреля. Это почти юноша, стройный, хрупкий, с бледным одухотворенным лицом, светловолосый, с большими серыми глазами. Дамы не сводят с него взоров, тихонько перешептываясь. Дамам не возбраняется посещать сие почтенное заведение, особенно о Умбар изволит почтить своим присутствием заезжая знаменитость. Но дамы предпочитают прикрывать лица прозрачными вуалями, а то и полумасками. Впрочем, они и днем прикрывают лица, чтобы кожа не загорала и оставалась белой, это харадримкам да служанкам пристало быть смуглыми. Слуги молча разносят вино и угощение, почтенная публика ведет себя так, как и подобает почтенной публике.

Играет тихая ненавязчивая музыка, под которую так приятно разговаривать ни о чем, которая не мешает оценить изысканный букет вина или тонкий вкус очередного блюда. Да, поначалу нужно насытить тело — тогда настанет время насытить душу.

А менестрель не так юн, как кажется, хотя всеми силами старается сохранить свою кажущуюся молодость. Юная хрупкость нравится дамам, это заставляет чувствительные души открываться и глубже проникаться трогательной печалью его песен. Он же, несмотря на свой одухотворенный облик, прекрасно умеет ловить тот момент, когда публика готова слушать его. И он встает, откидывает со лба легкую светлую прядь, неторопливо, рассчитано изящным жестом берет лютню, пробегает пальцами по струнам. Шепот затихает. Юноша начинает неожиданно звучным, глубоким голосом:

— Ее звали Исилхэрин, и была она в родстве с королями…

…Жила-была в Нуменоре прекрасная дама, которую любили двое. Один был высокородным человеком, сильным и властным, другой — простым дворянином. Таковы законы песни, что красавица обязательно должна была полюбить неровню. Конечно же, властный соперник услал возлюбленного дамы на войну, но разве это могло ее удержать? Дама отправилась следом за возлюбленным. Но и вдалеке от Нуменора не оставил их злодей своей ненавистью. На сей раз мстил он обоим, и влюбленные, оклеветанные злодеем, погибли в огне.

Менестрель знает, что это был бы слишком печальный конец и песня не понравилась бы слушателям, если бы он не упомянул о высшей справедливости — злодея настигла кара. В то самое мгновение, когда потух последний уголь костра влюбленных, негодяй в страшных мучениях испустил дух, успев покаяться перед смертью и раскрыв свое злодейство…

И хотя такого не бывало, да и быть не могло никогда, почему-то верилось. Очень уж чувствительно пел мальчик. Все это скорее напоминало какое-нибудь харадское повествование, только кто в Умбаре будет слушать харадские байки? Это для рабов.

А менестрель внутренне трясся. На самом деле сия баллада была отчаянной попыткой привлечь внимание. На Острове назревает гражданская война, кому в такое время нужны люди искусства? Оставалось только сочинить нечто настолько из ряда вон, чтобы непонятно было — убить сочинителя сразу или все же сделать вид, что в этом что-то этакое есть. Если второе, то тогда сочинителю светит стать основателем нового течения в искусстве.

Менестрель хорошо запомнил и успех в известном столичном доме, а потом встречу в узком переулке с этими… друзьями эльфов, Верными, как они себя называют, — это уже в Роменне, куда государь изволил их сослать. Хорошо, что не убили. Но вспоминать было больно, и пришлось обзаводиться новым инструментом. А еще было сказано, что если он еще раз посмеет взять в руки что-нибудь отдаленно напоминающее музыкальный инструмент…

Он понял, что на Острове его найдут везде и доброго от этого не будет. И зарабатывать на жизнь ему станет попросту нечем. И вот тогда певец решил отправиться за море. И от грядущей войны подальше заодно…

Тишина. Затем слышатся вздохи, шепот. Менестрель знает, как подойти к слушателям. Пусть история просто невероятна, и все знают, что такого просто быть не могло, потому что не бывает, что она даже в какой-то мере кощунственна, но запретный плод сладок. Верно говорят, чем невероятнее выдумка, тем больше ей верят. Особенно дамы. Некоторые из расчувствовавшихся красавиц украдкой вытирают глаза платочками. Менестрель стоит, опустив голову, словно все еще во власти рассказанной им самим печальной повести. На самом деле просто ждет — будут бить или славить? Удрать все равно уже не удастся. Кто-то встает и кладет на поднос, который несет молоденькая служаночка, полновесную золотую монету. Звон монет развеивает очарование, теперь слушатели могут, в свою очередь, смутить менестреля таким образом отомстив ему за ту власть которую он на мгновение возымел над ними. Люди не любят, когда кто-то овладевает их чувствами. Звенят монеты, менестрель раскланивается, принимает комплименты от слушателей, ловя пылкие взгляды дам — он и правда очень привлекателен. И так юн! Совсем мальчик. По крайней мере, с виду.

Менестрель чуть ли не в обморок от облегчения падает. Да, он верно поставил на Умбар. Верных тут нет, бить не будут. История, послужившая основой, собственно, тоже когда-то имела место в Умбаре, давно. Один приятель, тут долго живший, рассказывал всякие местные байки. Может, потому это все так легко и приняли — место это такое странное, Умбар. Не Остров это. Ну да приукрасил, подправил, приврал, в конце концов, но ведь теперь — успех!

Один из гостей, сидевших в тени, за дальним столом, встает, бросает на поднос полный кошелек. Лица его не разглядеть в тени капюшона, да и маской оно прикрыто. Новая мода такая в Умбаре в последнее время — лицо скрывать. Он подходит к менестрелю.

— Вранье. Хотя красивое и душещипательное вранье, должен заметить, — негромко и очень спокойно говорит он. — Благодарю за удовольствие.

Отчего-то менестрелю становится ощутимо холодно.

Гость резко выходит, словно не желает тут задерживаться и на секунду.

Если бы кто-то выглянул следом за ним на улицу, он не увидел бы никого. Только ночной ветер пролетел по улице — и все.

Около 2300 года Второй Эпохи. Из ответов роквена Бреголаса, центуриона первой центурии второй когорты Четвертого легиона «Дагнир», офицеру корпуса Стражи

«Не могу сказать, что мы были с ним друзьями, но у нас было много общего, почему мы и сблизились. Мы оба родом из Хьярростара, из семей служилых дворян, ровесники. В наших семьях все мужчины служили, потому и мы оба выбрали военную стезю. Конечно, решали родители, но по-другому и быть не могло — мы привыкли к тому, что мужчины наших семей должны служить. И его, и мои родители сделали все, чтобы мы начали свой путь не с простых солдат, а учились на офицеров в столице, а для этого пришлось просить всех дальних родственников, старых друзей, которые имели хоть какие связи. Не буду рассказывать, сколько усилий пришлось приложить нашим родителям, и так понятно… Не хочу, чтобы вы думали, будто нас взяли лишь благодаря связям, я готовился упорно, а Орхальдор всегда был очень усерден, да еще и талантлив…

В конце концов нас обоих взяли на казенный кошт, чему родители были страшно рады. И мы оказались в огромном Арменелосе, в Королевской Академии, еще государем Тар-Кирьятаном основанной, как брошенные в воду щенки. Это после наших-то краев, где крошечный Ниндамос почитался за большой город!.. Так мы и сблизились, два хьярростарца, два мелких дворянина. Потому и держались вместе.

Что я могу о нем рассказать? Орхальдор не был, как говорится, «душа нараспашку», но и особенно замкнутым тоже не был. Просто имелся некий предел, до которого он раскрывался. Да так, наверное, у каждого. Он был не слишком разговорчив — предпочитал слушать. Он был хороший слушатель.

Учился он, как и все мы, выходцы из дворянских служилых семей, усердно. Память у него была — такую бы каждому! Да только брал он отнюдь не памятью. Он умел и любил находить во всем систему, закономерность. Не скажу, чтобы это у него получалось легко и просто. Он поначалу как бы останавливался, терялся, но не отступал никогда. И через некоторое, порой весьма короткое время находил решение даже самой запутанной задачи. Поразительная память и это прирожденное умение находить решение… Нужно ли говорить, что наставники наши имели на него в дальнейшем виды? Впрочем, это уже не мое дело.

Надо сказать, он никогда не отказывал в помощи — в учебе ли, в других ли делах, если только человек не был ему откровенно неприятен. Но таких у нас не водилось. По крайней мере, я не помню.

Любил читать. Вы сами знаете, что со средствами у таких, как мы, обычно туго. Нам родители не могли посылать денег, однако он порой неделями отказывал себе даже в необходимом, только бы приобрести полюбившуюся книгу или очередной нож… Я не говорил? Он питал пристрастие к ножам и собрал прелюбопытную коллекцию. Десятка три у него уже тогда было. Он мог часами рассказывать о ножах, о том, где он добыл тот или иной экземпляр, чем этот нож из каких-то запредельных краев лучше другого ножа из других запредельных краев, зачем этот нож нужен, как им орудовать, и прочее, и прочее. Откуда только узнавал! Наверное, на портовом рынке в Роменне или на огромном торжище в Арменелосе, где чего только не найдешь! Я не знаю, как он их добывал — покупал, воровал, обменивал; эти ножи после книг были его второй страстью. Еще он очень любил карты, но купить или заказать хорошую карту — дело немыслимо дорогое для курсанта. Потому ему, да и мне приходилось довольствоваться своими собственными работами. Так и вышло, что мы с ним по картографии были лучшими. Тем, кстати, порой и зарабатывали, делая копии карт хотя бы для той же Академии.

Что еще я могу сказать? Больше не было в нем ничего особенного… Правда, если коснуться того, о чем нынче говорить считается старомодным, что ли… Я имею в виду вопросы веры. Не принято как-то нынче об этом рассуждать. Впрочем, так было уже и в дни нашей юности. Как сетовал мой отец, вера стала привычкой.

Увы, не секрет, что даже восхождение на Менельтарму становится скорее обязанностью, чем сердечным стремлением. Нас, к примеру, туда строем водили. И я не испытывал ни восторга, ни просветления, стоя на вершине и охватывая взглядом весь Нуменор. Нет, я верю в Единого, но во мне нет восторга, нет страха. Это все буднично и спокойно. Это привычка.

Простите, я забыл о предмете разговора.

Мы были молоды, нам все было нипочем, а уж посмеяться над верой, над старыми преданиями считалось просто верхом смелости. Как же, вольнодумство! Наставник, конечно же, дурак и ретроград, мы куда умнее — надо же это всем показать, дерзость, отвагу свою! А уж посмотреть старые кампании — да мы на месте этих великих и прославленных сделали бы то-то и то-то и разбили бы врага наголову, и так далее, и тому подобное. А уж когда доходило до хроник Первой Эпохи, тут вообще просто хорошим тоном считалось пропесочить всех и вся. Помню, мы тогда всей нашей компанией говорили об истории Сильмариллей… Я уж и не помню, что там было. Кто-то говорил, что все старые хроники — полная чушь, что все хроники врут. Другие, как было тогда модно, занимались оправданием действий Моргота и Саурона, всяко высмеивая эльфийских вождей… Третьи доказывали, что вообще ничего подобного просто быть не могло. Так мы как-то зацепились за «Лэйтиан», а там разговор перешел на то, сколько времени конкретно эльфы и Берен просидели в темнице, в ход пошли подсчеты скорости передвижения человека на пересеченной местности, скорость бега Хуана, все прочие вещи вроде скорости роста волос у Лютиэн, скорости изготовления ею веревки из волос и плаща и всяких других скоростей… Мы ушли вообще в непонятную сторону, кричали, ругались, обзывали друг друга… всяко в восходящем колене, а хронистов еще и покрепче… Кто-то излагал теорию о том, что вся история была хитроумным планом Феанорингов, другой — что хитроумным планом Моргота, третий доказывал, что Саурон был на самом деле весьма милосерден в обхождении с пленными и что Финрод на самом деле не погиб, как говорят официальные хроники, а ушел к Врагу, а Берен вообще принес присягу Саурону… Словом, до драки и взаимных смертельных оскорблений было уже недалеко. Трое наших андунийцев горячо отстаивали эльфийскую точку зрения — они же из краев, где, говорят, эльфы и доныне бывают. Но их задавили числом, потому как нам просто ХОТЕЛОСЬ очередной раз доказать, что правы именно мы, а для того нужно было найти неправого. Ну, поскольку говорили о Сильмариллях, то неправым, естественно, должен был оказаться эльфийский хронист. Даже если я вовсе не считал его неправым, в тот момент я задался целью доказать, что он не прав, даже будь это вопреки здравому смыслу. Такова уж юность.

Это сейчас я знаю, что ничего нового в наших спорах не было, что все повторяется, как не раз повторялось до нас. Это потом я научился видеть среди вороха мелочей, в которых мы и увязли тогда, зерно истины. Это сейчас я понимаю, какими мы были дураками и с какой, наверное, насмешкой посмотрел бы на нас тот самый неведомый хронист… А может, он и сейчас живет где-то в Линдоне…

Орхальдор во время спора сидел молча, внимательно слушая, а затем незаметно ушел.

Вернувшись в комнатку, которую мы с ним делили, я увидел, что он спокойно спит. А поутру, когда я пристал к нему — все никак не мог утихомириться после вчерашнего бурного спора, — он сказал мне:

— Мне это неинтересно. И противно. Это все шелуха, зачем мне знать, сколько лиг в час пробегал Хуан. Для меня куда важнее, что однажды встретились мужчина Берен и женщина Лютиэн и полюбили друг друга великой любовью, которая изменила судьбы мира.