— Ты говоришь — страдание есть зло. Значит, есть все же добро и зло?

— Есть равновесие и гармония.

— Но чего с чем?

— Твои вопросы не имеют смысла. И я не смогу тебе объяснить то, что смысла не имеет. Иди, юноша, учись у мудрых на горе Дайва, в Обители Совершенного Равновесия. Не докучай мне больше.

Отшельник закрыл глаза, и Ономори понял, что больше не услышит ни слова.

Он ушел в разочаровании и гневе. Отшельник не мог быть прав. Если есть равновесие, есть и добро и зло. Если они есть, то тогда понятен его, Ономори, дар. Он нужен, чтобы помогать добру. Или хотя бы чтобы поддерживать равновесие.

Боги не посылают ненужных даров.

Или этот сухой стручок, не способный даже женщину обрюхатить, считает богов дураками? Или считает себя умнее богов?

Он не прав.

Ономори спускался по тропе, брезгливо нахмурившись. Отшельник говорит одно — и врет. Небожители говорят другое — и тоже врут. Они коварны.

Нога поскользнулась на покрытом мхом камне, он чуть не упал. Ручей сбегал среди камней, тихо и деловито ворча, и Ономори подумал — это я. Я этот ручей. Какие бы камни ни лежали на пути, он обогнет их.

Он избран. Он это знал.

Сны, пришедшие ночью, опять были полны смысла, только вот в чем был этот смысл, Ономори понять не мог.

А стоит ли гадать? Может, просто воспринимать их как они есть и не задумываться? Смотреть, как просматривают картинки с видами дороги от Акори до приморского Эйимо? Спокойно и отрешенно?

Он ждал очередного видения, почти не замечая ничего вокруг, и злился, что оно все не приходит. Если бы уметь вызывать их по желанию, тогда он точно узнал бы, можно ли быть бесстрастным. Но тянулись недели, а видений все не было.

Наступил летний месяц ва, на землю пала жара. Путники рассказывали, что зной выжег степи и голод снова, как всегда, погнал варваров с мест кочевий, кого к закату, кого к восходу. Снова направлялись войска на границу, и Золотой государь снова молился на святых местах в горах и лесах. Отец был при Золотом государе. Мать занималась с младшими, и для старшего сына времени ей недоставало.

И вокруг Ономори, вокруг имения Тарни-ан-Мори, именуемого Утренняя Прохлада, все словно застыло. Даже дикари-крестьяне, которые не ходят по дорогам и язык которых плохо понятен, и те работали в своих полях молча — или просто Ономори уже не слышал их песен, погруженный в себя. Застыло в студенистом воздухе время, лениво лизал раскаленные пески прибой, но на песке уже не было следов потаенной девы. И это тоже уже не задевало Ономори.

Он жаждал видений. Он жаждал испытать себя.

Но видения не приходили.

Когда-то он боялся снов. Теперь он их хотел. Он злился. Ему казалось, что кто-то обделил его. У него был дар, он был уверен в этом, он хотел овладеть им, он хотел испытать себя — и доказать, что дар его нужен. Доказать этому отшельнику, этому надменному дураку, что вся его мудрость — не более чем сухая ветка для растопки костра.

Дни тянулись в жидкой жаре, и досада все больше грызла. Теперь никто не сравнил бы его с юношей с фрески подземного храма Анти. Он был похож на человека, которого мучает ночной демон. Он ходил с распущенными волосами, словно не прошел второго перерождения или был изгнан за преступление из сословия дважды рожденных. Он не слышал речей других людей, никого не замечал. И домочадцы дома Мори стали сторониться его. А он всего-навсего боролся с самим собой — он не желал признавать никакой истины в словах отшельника, но понимал, что придется ехать на гору Дайва, потому что там могут, как говорил старый аскет, научить его управлять видениями.

Но однажды, уже в конце сухого сезона, в месяце нири, он распрощался с матерью, как почтительный сын, сделал наставления, как старший мужчина в доме за отсутствием отца, слугам, вассалам и младшим братьям и сестрам и отправился в паломничество на гору Дайва.

Так издревле повелось, что поклоняться люди приходили в чистые места. Поклонялись лесным духам. Поклонялись духам деревьев, камней и ручьев. Духам гор и источников. Боги высоко и далеко, им поклоняются торжественно, в храмах под золотыми крышами, а духам поклоняются в местах, где ощущается их присутствие.

Эти места почти всегда принадлежали прежде или до сих пор принадлежат потаенным небожителям. Тут не растут ядовитые растения, тут не убивают друг друга звери, тут вода целительна, а деревья никогда не покрывает парша, и их листву не пожирают гусеницы. Тут никто не посмеет никому причинить вреда. Говорят, в таких местах раненое животное может спастись от хищника — он не посмеет его преследовать.

Пожалуй, единственный, кто может нарушить священный порядок такого места, — человек. И только люди стали строить в покинутых небожителями местах обители. Пусть и священными называются такие монастыри, а человек все равно тащит за собой всю свою грязь даже туда. Несовершенен и мерзостен человек.

Ономори с внутренней досадой наблюдал, как по двору ажио шествует низменная курица с выводком цыплят. Воняло куриным пометом. Откуда-то тянуло свинарником. Грязь, суета и вечное людское желание жрать.

Ономори терпеливо ждал, но никто не обращал на него внимания. Тянулись минуты, складываясь в часы, и юноша начинал раздражаться. Он пришел к ним за помощью — он, наследник рода Мори, а они смотрят мимо него!

Он спешился и решительным шагом пошел по грязному двору к внутренним воротам, возле которых лениво развалилась рыжая сука с отвисшими сосцами.

У ворот никого не было. Каменное красное строение в два жилья с плоской крышей охватывало вымощенный камнем двор без единой зеленой травинки. Вдоль второго, верхнего жилья тянулась галерея, опиравшаяся на крашенные в желтый цвет деревянные колонны. В левом углу двора был колодец, закрытый деревянной круглой крышкой. Во дворе не было никого. Ономори растерянно огляделся. Вымерли тут все, что ли?

Мимо него с внешнего двора прошмыгнул было монашек с выбритым лбом в серой хламиде. Ономори схватил его за рукав.

— Где ваш наставник? — почти прорычал он. Монашек, не поднимая глаз и не говоря, показал на открытую дверь, поклонился и куда-то исчез.

Ономори глубоко вздохнул и решительно направился туда.

Не старый еще, крепкий мужчина с бритой головой и густыми бровями над плоским носом сидел, скрестив ноги, на циновке и смотрел прямо в глаза Ономори. Тот открыл было рот, но настоятель заговорил первым:

— Ты нетерпелив, но настойчив. Ждал ты мало — это не слишком хорошо. Значит, тебе не хватает терпения и умения ждать. Ты не пал духом и не уехал, разочаровавшись. Значит, ты упорен и действительно стремишься к своей цели. Это хорошо. Ты не побоялся войти ко мне — стало быть, ты решителен. Это хорошо. Но ты вошел к старшему без приглашения, а это уже наглость, и это плохо. Потому ты будешь наказан.

Ономори и опомниться не успел, как откуда-то выскочили два здоровенных монаха и, заломив ему руки за спину, сунули его носом в пол и начали лупцевать гибкими бамбуковыми палками. Когда наказание окончилось, они снова молча отошли, и он понял, что они просто стояли у стены по обе стороны двери — молча и неподвижно, точно так же, как и сейчас.

Ономори молча поднялся, кипя от гнева, но не промолвил ни слова. Мрачно, исподлобья посмотрел на настоятеля и неуклюже, ненавидя себя за унижение, поклонился.

— Ты не кричал, значит, ты умеешь терпеть боль и лишения. Это хорошо. Ты сумел сдержать гнев — это тоже хорошо. Но ты не заметил послушников, значит, ты невнимателен, а это плохо. — Наставник поднялся, жестом отпустил послушников, и те, поклонившись, бесшумно вышли. — Я буду разговаривать с тобой, Ономори-ан-Мори.

Первое время было мучительнее всего, потому что это было время послушания, когда ему мог приказывать любой, и Ономори смиренно и молча выполнял приказанное. Видения не приходили. Сны тоже. Дни тянулись с тупым однообразием, и потому когда один из послушников приказал идти к наставнику, которого он с тех пор не видел, Ономори даже не понял, о чем речь.

Наставник принял его в той же келье и сказал:

— Ты научился быть смиренным, теперь будешь учиться владению телом.

С утра его вместе с молодыми монахами выгнали на двор и до конца дня заставляли стоять в непривычных и неудобных позах, терпеть боль от ударов палкой, бить других, падать и подниматься, защищаться и нападать. «Стать водой», говорили ему. Вода преодолевает все. Ономори помнил о ручье — и учился становиться водой. Со временем — а он уже терял ему счет — он стал одним из лучших в искусстве нападать и защищаться.

Но сны не приходили.

Видения тоже.

Следующей ступенью было обучение правильному дыханию, сосредоточению, отрешению от окружающего. Те из монахов, кто хорошо овладел этим искусством, в бою были намного лучше тех, кто ограничивался лишь обучением тела. Но Ономори искал в этом другого — сосредоточение порой вызывало в его душе странное тягучее ощущение, которое возникало всегда в предчувствии видения.

Но видения не приходили.

Не приходили и сны.

На исходе месяца дождей йу в обитель прибыл отец, высокородный господин Тарни-ан-Мори. Он не разговаривал с настоятелем, и Ономори поразился — почему отца не подвергли такому же испытанию, как его, или наказанию? Спохватился он уже позже и ужаснулся — как же изменился образ его мыслей. Он совсем забыл, зачем он здесь! Он забыл о добре и зле, о вопросах, о даре… Наставник в тот вечер, словно прочитав его мысли, сказал:

— Теперь ты увидел себя со стороны. Ты готов задавать вопросы, потому завтра ты начнешь следующую ступень обучения. Прежнее обучение было лишь подготовкой к вопросу «как?». Как достичь такого состояния, чтобы увидеть тогда, когда хочешь, и то, что желаешь. Далее идет вопрос «что?». И последний — «зачем?».

Так определил дальнейшее обучение наставник. При этом он так сверлил Ономори своим темным взглядом, что юноша начинал терять обретенный с таким трудом покой.

Он держал в руке лист грубой тряпичной бумаги. Помятый, неровно оторванный по верхнему краю — почему по верхнему? Нет, сейчас не время для вопросов «почему?» и «зачем?», сейчас время просто видеть и бесстрастно замечать то, что видишь.

Итак, неровно оторванный по верхнему краю листок серой тряпичной бумаги.

— Я вижу мужскую руку. Мозолистая. Рука воина. Он был раздражен и нетерпелив.

Ономори снова закрыл глаза, держа в руках обрывок.

— Это высокий человек с широким лицом, коренастый и гневливый. Это полководец высокого ранга. — Помолчал. — Мне кажется, что я прежде уже видел его.

Наставник кивает.

— Попробуй теперь услышать.

Ономори снова погружается в покой и сосредоточение. Долго молчит.

— Слышу свист стрел. Кто-то зовет. Это его имя — Тахэй-ан-Лин. — Поднимает взгляд на наставника. — Это вы?…

Он сам поражается тому, что сказал. Тахэй-ан-Лин, легендарный Красный Дракон, герой войны с северными варварами… Отец столько рассказывал о нем — еще юношей он воевал с ним под одним знаменем!

Только вот когда заходила речь о том, где сейчас Красный Дракон и какова была его судьба после окончания войн, после великих почестей, оказанных ему Золотым Государем, отец отвечал кратко — он удалился от мира, дабы приблизиться к небожителям.

А вот простонародье языкастое говорит о несправедливости государя, и бродячие лицедеи показывали пьесу в манере «ото» о неправедном государе. Ономори тайком ходил туда вместе с сыном конюха, а потом еще зашли в деревенский трактир и угощались запретной рисовой злой водой, заедая вяленой рыбой, вонючей, но страшно вкусной.

Красный Дракон. Наставник. У Ономори тяжело забилось сердце.

Наставник Молчаливый Дракон отводит взгляд и встает.

— Это так. Я был полководцем. Теперь я тот, кто есть.

— Вы сожалеете, — не успел удержаться Ономори. — Вы не хотели быть здесь!

Наставник резко оборачивается к нему.

— Ты никому не скажешь!

— Никому, — покорно говорит Ономори. Красный Дракон!

И он — живой? Он — здесь? И он — ОН! — говорит с ничтожным Ономори?

Наутро все показалось сном — наставник ничем не выдал той маленькой тайны, что уже связала их незаметной нитью. Ономори понял — и тоже ничем не показывал своей причастности. Теперь все в движениях, поступках и словах наставника носило особый смысл — Ономори казалось, что все это обращено к нему одному, и так же незаметно пытался показать, что он все понимает и хранит тайну.

И тем усерднее он старался. Тем честнее пытался постичь то, чему его учил Молчаливый — нет, Красный Дракон. Все имело второй смысл.

Пролетел сезон дождей, и снова приблизилась благословенная весна.

Теперь он довольно успешно научился видеть близкое прошлое предмета. Но это не наполняло его гордостью и ощущением избранности, как прежде. Этого было уже мало. И более не появлялись видения со странными местами, словами, видения неведомого, манящего и загадочного прошлого — или грядущего. Или чего-то неведомо где. Обычно он ощущал в них какую-то связь с собой, словно вот-вот падет какая-то пелена — и он увидит желанную истину. Но видения не приходили.

Он пытался вызвать их, как получалось с предметами, — впустую. У него не было ничего, за что он мог бы зацепиться. Ничего, кроме Знака. Но талисман здесь молчал! Ни разу с тех пор, как он поселился здесь, его не посещали эти видения.

Это начало раздражать, и он уже не мог сосредоточиться, стало быть, и предметы тоже не мог «читать».

Почему так? Гонимый злостью и стыдом, он раз покинул монастырь и упрямо пошел в лес, хотя плохо знал места — почти не покидал стен обители. Он долго шел, с каким-то злорадством заставляя свое тело карабкаться, перебираться через ручьи, ледяные и бурные, скользить на поросших мхом камнях, продираться сквозь колючий кустарник и с каким-то злым удовлетворением радуясь укусам мух и оводов.

Остановился он, когда совсем устал, — и оказалось, ушел не так уж и далеко. Расстояния в горах не по прямой считаются, и монастырь виднелся вдалеке за неглубоким ущельем. Ономори сел, щурясь на солнце, как кот. Было влажно и душно, но вот здесь почему-то духота не ощущалась. Он сидел на плоском выступе скалы над далеким ручьем внизу, вокруг смыкались низкие кроны деревьев. Если бы не живые деревья, это все необыкновенно напоминало бы хижину, уютную и скрытную. И каменная чаша, наполненная дождевой водой, была как нельзя на месте. Позже здесь созреют ягоды, а цветы уже и сейчас наполняли зеленую хижину тонким ароматом. Ономори изумленно улыбался, когда невольно поймал себя на этом, то чуть не оглянулся — не видит ли кто его дурацкого умиления. Но кругом было пусто. Он осмотрел зеленый свод и увидел, что слева деревья чуть расступаются, словно бы указывают дорогу. Не раздумывая, он пошел. Любопытство, конечно, штука опасная, и некоторые даже вносят ее в список грехов, которых истинно мудрому следует избегать, но он, ученик Красного Дракона, потихоньку начал убеждаться в том, что истинная мудрость не всегда истинно мудра.

Тут не было тропинки — но почему-то казалось, что она тут есть. Идти было легко, и он даже не заметил, что забрел довольно далеко. И лишь когда полуденное солнце встало прямо над головой, он остановился на круглой маленькой поляне, тоже укрытой зеленым куполом, но прямо посередине среди листьев светился просвет, и сквозь него падал столб прозрачного золотого света. Он огляделся по сторонам и вздрогнул — отовсюду смотрели лица. Лишь через пару ударов сердца он понял, что это игра света и теней. Но тени в изгибах стволов и среди листвы и правда являли либо лица людей, либо очертания животных… И Ономори ощутил здесь Присутствие. Манящее и одновременно пугающее, потому что оно не было человеческим. Он не ощущал опасности — он ощущал чуждое. Он никогда не сможет понять. Никогда это место не примет его — он это ощутил с болезненной остротой и тягучей тоской в душе. И какая-то злая досада поднялась в нем. Его снова лишали чего-то важного — как тогда непонятная судьба лишила его девы-небожительницы, как сейчас нечто лишило его мучительных и желанных видений…

И тут он вдруг понял. Он быстро поднялся по призрачной тропке на вершину невысокой горы и понял, что находится прямо в середине почти правильного кольца почти одинаковых по высоте гор, на одной из которых как раз и расположен монастырь.

Это было священное место, где еще жила сила небожителей.

Вот почему это ощущение чуждости было так ему знакомо — это оно приходило к нему в монастыре! А он думал — просто тоска и злость!

Дурак. Монастыри же строят в чистых местах, а почти все чистые места и места силы — бывшие места небожителей!

Сила небожителей не пускает к нему видения.

Значит, надо найти… оскверненное место.

Красный Дракон молча выслушал его, но ничего не сказал. Вместо этого занялся своим учеником настолько усердно, что Ономори вскоре перестал думать о видениях и полностью погрузился в совершенствование своего прозрения. Теперь он должен был читать людей.

Он мог теперь видеть — но не очень далеко — будущее какого-нибудь человека и даже отвечать на вопросы о событиях, о которых человек хотел узнать. Пока это касалось только тех людей, что жили в монастыре, и связанных с ними событий. Наставник не хотел, чтобы Ономори делал что-то за пределами обители — не только потому, что не желал, чтобы видения снова вернулись к ученику, но еще и потому, что пришло время отвечать на вопрос «зачем?».

Они сидели на террасе храма, выходившей на обрыв. Здесь редко бывали послушники и младшие монахи. Здесь было место наставника.

Над горами заходила полная луна, и темные горбы гор были словно присыпаны зеленоватой мукой. Говорить не хотелось. Ономори вдруг резко ощутил, что это последние минуты покоя, которые ему суждено узнать. Это осознавалось с каким-то отрешенным спокойствием, словно бы неспешно втекло в сознание и осталось там. Все предопределено.

В плоских глиняных чашах изысканно грубой лепки блестела отраженным светом рисовая «злая вода». От нее приятно слабело тело и к лицу приливал жар. Наставник покрутил в руках чашу.

— Я не хочу говорить с тобой о добре и зле. Я много думал об этом и все больше понимаю, что не понимаю ничего. Одни говорят — добро и зло есть равные опоры мира и в их вечной борьбе и состоит жизнь мира. И это благо, иначе жизнь остановится. Другие говорят, что раньше зла не было, а было лишь благо. Третьи говорят, что нет ни добра, ни зла, а есть лишь воображаемое и истину познать невозможно. — Он немного отпил, уставясь на уже зацепившуюся краешком за гору Уэдун луну. — Я был полководцем, и мне это нравилось, и верно служил, я побеждал. И мне это казалось благом. Надо мной стоял государь, и я не думал о правильности и неправильности, потому что государь решает, что есть правильно, и приказывает. Для полководца правильно будет подчиняться государю, для солдата — полководцу. — Он опять помолчал. — Теперь я получил время на раздумья, и я вот что скажу. Все эти разговоры о добре и зле бесполезны, потому что добро и зло настолько переплелись, что их уже и не разделишь. Правы те, кто говорит о равновесии. Те, кто татуирует на груди круг, разделенный пополам на черное и белое, ибо он есть символ совершенства. Нельзя, чтобы было слишком много добра, ибо оно станет злом, и нельзя, чтобы было слишком много зла. И есть два пути. Одни люди уходят от мира, освобождаясь от страстей, ибо недеянием они не нарушат равновесия. — Он тихонько, дробно рассмеялся. Его широкое лицо блестело от пота — видно, и на него подействовал огонь напитка. — Но недеянием они его и не восстановят. Так что верный путь — восстановление. Ты спросишь, — он обернулся к Ономори, который молча смотрел на наставника широко раскрытыми глазами, — ты спросишь — а кто же будет решать, что равновесие нарушено, и кто возьмет на себя право его восстановить? А я отвечу — любой, кто решится. Ибо любой может стать мерилом. Понимаешь? А?

Ономори медленно кивнул.

— Почтенный, — склонил он голову, — верно ли я понял, что раз добро и зло перетекают друг в друга, то надо лишь определить некую точку, — он прочертил на горстке песка, освещенного луной, овал. Затем нарисовал перекрученный овал, похожий на знак вечности. Затем вдруг снял пояс, связал его и перекрутил. — Вот так я смещаю точку пересечения линий. Но все равно через руки мои проходит все тот же пояс, все так же пройдет полный круг…

— Ты верно понял, — хрипло рассмеялся наставник и крепко хлопнул его по руке мозолистой короткопалой ладонью. — Кто-то должен стать точкой пересечения.

Ономори ощутил дрожь.

— Это будешь ты? — внезапно пересохшими губами произнес он.

Наставник молча кивнул, не сводя взгляда с лица Ономори. Он молчал, словно чего-то ждал.

— Я… — с трудом выдавил Ономори, — не знаю.

— Я знаю, — решительно ответил наставник. — Я поведу. А ты будешь смотреть — и мы сумеем не ошибиться в пути.

Ономори поклонился. В голове его плясали сполохи. Он боялся — и хотел этого. Он всегда знал, что его дар не просто так дан. Он не должен с ним бороться. Боги никогда ничего не делают просто так. Это Знак. Это Знак.

Луна зашла за гору, и все погрузилось во тьму. Только силуэт горы вырисовывался на присыпанном лунной пылью небе да легкие облака летели где-то в вышине тонкими мазками серебряной туши. Холодно. Почему он только сейчас ощутил этот холод?

— Тебе надо учиться. Мы не станем торопиться. Не станем. Ты уже можешь многое видеть, но я знаю еще способы, — почти шептал в ухо наставник. — Есть травы, зелья. Есть в горах гриб бессмертия, так его зовут. Это дураки так его зовут. Он не дает бессмертия, он помогает видеть, его жуют жрецы южных дикарей, чтобы говорить с богами…

Ономори тряхнул головой. Он хотел видеть. Даже если бы наставника и не было, он все равно решился бы и на такие способы. А теперь легко. Теперь другой укажет путь, и не Ономори ошибется, если что… Ошибается не солдат — полководец. Он усмехнулся.

А ведь мало что сможет этот полководец без него, Ономори!

— Почтенный, — сложил он руки и склонил голову, — осмелюсь ли узнать, почему ты здесь? Помнишь, я сказал тебе — ты сожалеешь? И это было правдой. Так почему же ты в обители?

Наставник с неожиданно неприятным выражением лица повернулся к нему. Или это последний отсвет луны так преобразил его?

— А ты сам посмотри, — продышал он ему прямо в лицо. Ономори удержался и не поморщился от злого запаха. — Ты же имеешь дар, воспользуйся им и посмотри, почему я решил стать… как ты там говорил?.. точкой пересечения? Вот и посмотри… — Он порылся в складках темно-красного халата. — На. Кури, кури, это помогает прочистить голову и приносит внезапные решения… кури!

Ономори почтительно и осторожно взял гладкую трубку с длинным чубуком. Наставник ударил в гонг, и возникший откуда-то из мрака послушник принес жаровню и снова исчез. Красноватые отблески заплясали на лице наставника, разгоняя сгустившуюся до ощутимости темноту.

— Я даже буду говорить, — с внезапной печалью сказал он. — Но ты не будешь слушать. Ты будешь видеть, а мои слова будут как канва для вышивки твоего видения.

— Как кайн.

— Что?

— Узорный кайн с историей рода.

— Да, наверное…

У наставника был странный голос. Ономори понял, что он дрожит. Этот жесткий, тяжелый, смертоносный человек дрожит и пытается говорить, стиснув зубы, чтобы они не стучали. И это не от холода, нет, не от холода…

… — Мне с детства долбили — у каждого есть свое место, предопределенное судьбой. Еще до рождения предопределенное. И бейся — не бейся, чем тебе положено стать, тем и станешь. Вот и думай после этого — следует ли вообще что-то делать? К чему-то стремиться? Или просто сидеть и ждать, пока тебе это в руки упадет? Хорошо, что не знаешь своего места… А то вот думаешь, что совершишь великое, прямо-таки паришь уже в небесах, а если узнать, что суждено тебе всю жизнь в луже квакать, так лучше и не жить. Да еще за все свои деяния потом тебе достанется в следующих перерождениях — нет уж, кому такое надо? Сделаешь что-то не то, попытаешься выпрыгнуть из предназначенной тебе лужи — и получай. Нет уж… Я понимаю отшельников, которые хотят вырваться из этого круга перерождений и углубляются в себя. Я понимаю и тех, кто живет как живется и никуда не стремится. Но я так не могу. И что мне делать? Если я вижу, например, несправедливость и пытаюсь ее исправить, не нарушаю ли я закон предопределенности? А? Молчишь? Не знаешь?

Вот… если подумать, то и правда лучше не делать ничего — так ничего и не нарушишь. Или не сделаешь того, что предопределено? И опять — кара в грядущих перерождениях? То-то. Потому ты и нужен мне…

Все мы знаем, что есть плохо, что есть хорошо. Учились как-никак. Хорошо следовать закону, хорошо знать свое место. Только вот если закон дурной, то хорошо ему следовать ли нет? А? Пока я тебя не знал, я не знал покоя, но я убежал себя, что все, что со мной случилось, — верно, правильно, и иного пути нет. А узнав тебя, узнав твои видения, вот о скажу — все неправда. Если у каждого деяния может быть множество исходов, то нет смысла ни для «дурного», ни для «доброго». И доброе, и дурное не само по себе, а зависит от того, кто и как смотрит. И как тогда судить о добре и зле?

Или мне стоит плюнуть на все и судить самому? А? Нет покоя, нет покоя…

Вспомнились что-то мне слова Тао Печального:

Нет покоя ни в небе, ни на земле,

Ни в сердце людском.

Мы кружимся листвой на осеннем ветру.

Но откуда тоска, если все уже решено и записано

На скрижалях Предопределения?

Оттого, что записано — но не нами…

Не нами! Вот в чем суть. Боги играют нами, как фигурками на доске «четырех основ». И ради этого мы созданы? Ради игры бессмертных?

Не сочти меня святотатцем, Ономори-ан-Мори. Я не верю в это. Есть что-то еще.

Когда я был совсем юн и мне было наплевать на игры богов, на правильные и неправильные мысли, когда я знал, что знаю все, и все было дозволено, как всегда бывает в юности, я любил плясать на лезвии ножа. Сейчас понимаю — мне просто везло. Или тоже — предопределено? Твой отец тоже был таким. И тот, кто зовется теперь Золотым Государем… Неужто так было? Было, было…

Твой отец тогда рассказывал о легендах твоего рода — у каждого рода есть свои легенды. Он говорил о древнем боге-отступнике, который пожалел людей и восстал против собратьев, дав людям Дар — возможность вырваться из кругов Предопределенности. Кругов Перерождения. Имя его забыто и проклято, но Дар остался, однако лишь немногие умеют увидеть и открыть его в себе. Взгляд наш закрыт. И потому мы — пленники Предопределенности и игрушки богов. Знаешь, что это значит?

Ономори, что с тобой?!

А, знаешь… Боишься? Ну так я вместо тебя скажу.

Твой Дар — это оно и есть. Ты видишь все, что может быть. А это значит, что предопределенности-то нет. А значит, нет раз и навсегда данных правил, и когда нам говорят — «это благо, потому что так сказали боги», то это ничего не значит. И добро есть что-то не то, что мы сейчас зовем добром. И зло — не то, что мы зовем злом. Потому что ничто не предопределено. Потому что надо лишь решиться. И тогда не кто-то другой, а ты сам будешь решать, что есть добро и зло, что есть справедливость и несправедливость, потому что у тебя есть Дар.

Да пей, пей. Я-то долго думал об этом, а ты как щенок в воду…

Ладно, молчи. Нет, вот что мне ответь.

Я был молод, как ты, когда вместе с твоим отцом и… Хунду… Золотым Государем мы вместе учились писать в управе захолустного городишки с саманными стенами, где улицы — сплошная истолченная в пыль засохшая грязь да куриный помет. В дождь развозит так, что по колено хлюпаешь… Мечтали мы о подвигах, конечно же. Читали о деяниях божественных героев древности, повергавших племена и воевавших с огнеглазыми демонами севера. И тогда твой отец сказал — вот, слава предков, слава предков, а мы сидим в курином помете, и княжества воюют, а варвары на злых маленьких коньках приходят из западных степей и северных лесов и берут что хотят. И зачем нам память о предках, если самим нечем гордиться?

С тех слов и началось… Двадцать лет назад я вонзил свой драгоценный железный черный меч с двенадцатью кольцами, меч по имени Усмиритель, в глотку поверженного князя Амгу Тахая…

Мы стояли лицом к степному ветру, мы трое, а за нами солнце поднималось из-за гор, и мы хохотали и обнимались, потому что все было правильно. И твой отец орал — нет ничего предопределенного, есть то, что мы делаем! И есть лишь наш закон, потому что мы правы!

Ох, как мы плакали тогда… Плакали от счастья на победном пиру и плакали от горя по погибшим, потому что река окон, мелкая степная речка, текла кровью, и мне казалось — от горя и счастья наши слезы потекут второй рекой, зеленой и прозрачной. А Тохон была соленой и красно-мутной и пахла железом.

Мы были полны восторга и надежды. Мы обрели славу. Теперь мы хотели счастья и справедливости для всех. Мы трое были как один, и потому я радостно отдал первенство Хунду и склонился перед ним. Ведь мы были друзья, а править из нас троих подобало именно ему. Я — воин, твой отец был всегда мудрецом, а Хунду был прирожденный правитель. В тот день я был готов умереть за него, так я его любил.

Но вот думаю сейчас — почему он, почему не твой отец? Ведь именно у него была хара — священная сила истинных владык, это он мог лечить скорбных разумом прикосновением рук…

Да, мудр был твой отец, отказавшись от власти. Потому что он получил жизнь и спокойствие. А я получил унижение и забвение…

Вот потому я и говорю — мы ошиблись, мы свершили не то, что предопределено, мы заняли не свое место в круге жизни. Иначе мы жили бы в покое и благости — как все те, кто идет правильным путем.

Но тогда мы плакали от счастья.

А Хунду улыбался нам, он поднял нас и обнял, и я был готов жизнь за него отдать.

А он уже знал, что сошлет меня на границу. Вроде почет — защищать новорожденное Срединное Государство, Средоточие Мира… Я все пытался оправдать его — надо же следить за варварами, а кто усмирит их лучше полководца, лучше меня? Но потом он трижды пытался меня убить. Он, больше некому. А потом он обвинил меня в измене, и спасся я, лишь уйдя в монастырь и сбрив волосы. Но и тогда я пытался оправдывать его. Я сам согласился на его закон. Я сам создал эти правила игры…