Маяковский. Два дня

– Господа футуристы? – уточнила она. – Аккурат поспели к горячему!

Гостиная была оформлена в соответствии с последними тенденциями актуальных искусств всех направлений, выдавая полный дисбаланс между достатком и вкусом хозяев, не в пользу последнего.

После ужина напудренные дамы – жирные складки – в шелках и мужчины с цепкими руками и бегающими глазами потягивали благородные напитки, ожидая развлечения.

Владимир с трудом сдерживал закипающую ярость.

Давид пытался отвлечь его, указывая на картины:

– Смотри-ка, они не безнадежны – и футуризм покупают…

Плешивый толстяк, сыто икнув, поинтересовался:

– Вы нам почитаете, господин Маяковский?

– Отчего же не почитать? – усмехнулся Маяковский. – Баранина съедена – отработаю!

Гости в ожидании развлечения рассмеялись:

– Каков шутник! Одно слово – поэт! Остряк!

Владимир вышел на середину салона. Давид сделал ему успокаивающий жест.

Но Владимир уже в бойцовской стойке – ноги раздвинуты, голова откинута, рука вскинула в угрожающем жесте.

Через час отсюда в чистый переулок

Вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

А я вам открыл столько ценных шкатулок,

Я – бесценных слов мот и транжир…

Гости стали переглядываться, начали хмуриться: они очень хотели видеть себя богемными ценителями современного искусства, но это же… это же ни в какие ворота… А Владимир все повышал голос:

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста

Где-то недокушанных, недоеденных щей;

Вот вы, женщина, на вас белила густо,

Вы смотрите устрицей из раковин вещей…

Судя по лицам гостей, скандал назревал нешуточный…

Маяковский и Бурлюк – руки в карманах, поднятые воротники – брели под проливным дождем.

– Я – взрослый, семейный человек, – ворчал Давид, – а меня – с лестницы в шею!

– Ну, прости, – виноватился Владимир. – ну не удержался я…

– Не удержался он! Там были реальные деньги…

– Да на их деньги только кокаин и проституток покупать, а не издавать поэзию!

Вдруг сзади раздался отчаянный крик:

– Подождите! Господа футуристы, подождите меня!

Их догнал плешивый толстяк. И, с трудом одолевая одышку, выпалил:

– Возьмите меня с собой! Пожалуйста! Эти жлобы… эти жабы… они у меня уже во где!

Он резанул себя ребром ладони по шее. И умоляюще вытаращил пьяные глазки:

– Ну, возьмите меня!

– Куда? – недоумевал Давид.

– Куда угодно – лишь бы с вами!

В глазах Владимира заплясала чертовщинка. Он с деланым равнодушием предложил толстяку катануть партийку в бильярд…

А в доме Каганов было сумрачно и тихо.

В гостиной сидели Елена Юльевна, Эличка и ее старшая сестра Лиля – рыжеволосая и большеглазая. Все трое напряженно молчали.

Из спальни вышел доктор. Женщины вскочили, с надеждой глядя на него. Доктор выдавил дежурную улыбку:

– Будем надеяться, непременно надеяться… Елена Юльевна, голубушка, проводите меня?

Лицо мамы жалко сморщилось, она горько ссутулилась и пошла за доктором. Он на ходу что-то тихо ей говорил, от чего мама сутулилась еще больше.

Сестры остались вдвоем. Лиля закурила папиросу, прошлась по комнате, присела на подлокотник дивана рядом с Эличкой.

Присяжный поверенный при Московской судебной палате Урий Каган был настолько увлечен творчеством Гёте, что назвал первую дочь именем возлюбленной великого поэта – Лили Шёнеман.

У Лили была какая-то необычная пластика тела. Как бы она ни встала, ни села, как бы ни повернулась – это было похоже на ломкую пластику скульптуры модерна. Наряд Лили, в отличие от Эличкиных скромно-элегантных юбки и блузки, был уточнченно-изысканным. Не чересчур откровенный или вызывающий – отнюдь, но от всего ее образа веяло вязким, затягивающим эросом. И она к этому не прилагала ни малейших усилий – этот магнетизм был ее сущностью.

Лиля выпустила кольцо папиросного дыма и сказала глухо:

– Папа очевидно плох. А к тебе еще какой-то Маяковский ходит… Мама из-за него плачет…

Эличка вскинула на сестру виноватый взгляд.

Лиля глубоко затянулась папиросой и снова выпустила дымное кольцо…

В погруженной в папиросный дым бильярдной Владимир виртуозно катал шары: правой, левой, накатом, с оттяжкой, от бортов.

Плешивый толстяк следил за сольной игрой, опираясь на бесполезный для него кий: Маяковский в начале партии великодушно позволил ему разбить пирамиду, а дальше Владимир играл практически один.

– Партия! – Владимир послал в лузу последний шар.

– Ай мастер! Ай гений!

От избытка чувств толстяк полез к Владимиру целоваться. Он был в таком восторге, что, кажется, не осознавал свой немалый проигрыш поэту. Толстяк был ему по грудь, Владимир похлопал расчувствовавшегося буржуя по спине:

– Ну-ну, вы тоже пирамидку знатно разбили. Да и во второй партии от правого борта неплохо сыграли…

– Нет, – восторженно протестовал толстяк, – тебе щедрой рукой отсыпано! А я червь, жизнь моя – грязь да пошлость!

Он бормотал уже со слезой:

– Ты – поэт, в тебе – красота! А деньги – что? Мусор, тлен!

Бурлюк, до сих пор молча потягивавший пиво, невозмутимо напомнил толстяку:

– Кстати, о деньгах…

– Сколько я продул? – с готовностью к расплате спросил толстяк.

– Шестьдесят пять рублей, – так же невозмутимо сообщил Бурлюк.

– Спасибо тебе, мил человек! – Толстяк рылся в кармане пиджака. – Я с тобой как… ну как… чистого воздуху глотнул!

Толстяк наконец выудил из кармана толстую пачку, отслюнявил из нее несколько купюр и комком протянул Владимиру.

Поэт брезгливо отшатнулся от денег, но Давид пришел на помощь, ловко перехватил купюры и сложил купюры в пачку.

А толстяк заорал официанту:

– Человек! Водки!

После разговора с Лилей Эличка несколько дней избегала встреч с Владимиром. Думала, переживала, немножко поплакала… И наконец решилась на встречу.

Владимир и Эличка шли по бульвару. Она говорила нервно, сбивчиво:

– Вот так у нас, Володя, вот так… Папа болен… Мама измотана… Нам с тобой больше не нужно видеться.

Владимир смотрел в сторону.

– Ну, что ты молчишь?

Владимир не отвечал.

– Что ты будешь делать? – не унималась Эличка.

– В Куоккалу поеду, – вдруг сообщил Владимир.

– Почему… в Куоккалу? – опешила Эличка.

– А я в Куоккале никогда не был. И у меня есть шестьдесят пять рублей.

Кажется, Владимир утверждал самого себя в спонтанном решении.

– Туда съездить хватит… А там знакомых найду…

Эличка слушала его, еле сдерживая слезы. Разве это хотела она услышать? «Шестьдесят пять рублей…» «Куоккала» какая-то… Вместо долгожданных слов: «Мы не можем не видеться! Я тебя люблю и буду просить твоей руки!»

Конечно, всего этого Эличка Владимиру не сказала. Деликатная девушка только улыбнулась дрожащими губами:

– Конечно, ты найдешь знакомых… И все будет хорошо…

Куоккала – дачный поселок на берегу Финского залива – было любимым местом отдыха петербургской интеллигенции. Центрами притяжения летних дачников являлись усадьбы постоянно живших в нем Репина и Чуковского. Репин даже перекрестил Куоккалу в «Чукоккалу». Усадьба Репина называлась «Пенаты», а Горький надолго снимал здесь дачу «Линтула».

Каждое лето Куоккала оживала, и вместе с дачниками сюда переносилась художественная и общественная жизнь столицы. Участниками творческих посиделок бывали Куприн, Аверченко, Мандельштам, Короленко, Шаляпин, Куинджи, академики Павлов, Бехтерев и многие, многие другие.

Владимир в Куоккале отправился к Чуковскому. Он заявился на веранду дачи, с которой был виден изгиб Финского залива, прямо с дороги – в пыльных тяжелых башмаках, широком пальто поверх блузы и безо всякого багажа.

Чуковский неловко суетился, переставляя с места на место вазу с полевыми цветами, и, не глядя на гостя, бормотал:

– Приехали, значит… ну что ж, прекрасно… климат здешний, знаете ли… ландшафты…

– Вы уж извините, что я прямо к вам, у меня тут больше нет знакомых, – улыбался Владимир. – А у вас тут курят?

– Да-да, пожалуйста! – Чуковский придвинул поближе к гостю пепельницу.

Владимир не спеша закурил. Улыбка сменилась жестким выражением лица:

– Давайте начистоту. Я знаю, что вам Сонка… Софья Сергеевна не чужой человек была…

Чуковский вскинул беспокойный взгляд, как мог изобразил недоумение.

А Владимир продолжил:

– Но это – дело прошлое. Мы с ней расстались, так что делить нам с вами нечего.

Чуковский, нервно теребя край скатерти, фальшиво поинтересовался, предательски дрогнувшим голосом:

– Да? Расстались? А почему, позвольте полюбопытствовать?

Владимир ответил стихами:

Да просто сквозь жизнь я тащу

Миллионы огромных, чистых Любовей

И миллион миллионов маленьких грязных любят…

Чуковский выдохнул с явным облегчением, затараторил нарочито-беззаботно:

– Ах, ну да, это бывает! Думаешь: огромная любовь, а это… как вы сказали?… маленький любёночек! Не устаю поражаться, как тонко вы умеете…

На веранду вышла симпатичная, немного усталая жена Чуковского:

– Извините, я не помешаю?

Чуковский обрадовался возможности прервать неприятный разговор:

– Машенька, познакомься! Это – Владимир Маяковский… тот самый! А это моя жена – Мария Борисовна! Маша, Владимиру Владимировичу надо бы чаю с дороги…

Мария Борисовна вежливо улыбнулась Владимиру:

– Конечно, сейчас… А я давно хотела с вами познакомиться – о вас столько слухов!

– Если бы я знал, что встречу здесь вас, приехал бы гораздо раньше…

Владимир, завораживая хозяйку бархатом голоса, целует ей ручку. Она покорно тает. Да, это была маленькая месть. Владимир не знал, насколько коварную роль в его отношениях с Сонкой сыграл Чуковский, но что-то чувствовал, и жажда мести выплеснулась в неотразимой улыбке, беспроигрышном взгляде: глаза в глаза. Сработало. Мария Борисовна расцвела, чуть покраснела и предложила:

– Может быть, остановитесь у нас? Места много, по вечерам интересная компания…

Чуковский уронил чашку на пол. Она со звоном раскололась.

– Какой я неловкий! – зло проворчал он.

Владимир понимающе усмехнулся.

Вечером на даче компания, и верно, собралась интересная. Был среди гостей и великий певец Собинов, бывший присяжный поверенный знаменитого адвоката Плевако, а ныне – мечта тысяч восторженных поклонниц от Петербурга до Милана, один из лучших Ленских оперной сцены, да что говорить – лирический тенор во всем. Был там и всемогущий критик Влас Дорошевич, по-одесски ироничный, по-московски напористый.

Но солировал в компании Маяковский:

По черным улицам белые матери

судорожно простерлись, как по гробу глазет.

Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

«Ах, закройте, закройте глаза газет!»

– У него бас, как у Шаляпина, – восхищенно прошептал Собинов.

– Ну, вам, господин Собинов, виднее: бас ли, тенор, – саркастично отшептал Дорошевич. – А что до меня, то от его разбойных воплей тянет звать околоточного!

– У вас, господин Дорошевич, не только самое злое перо, но и самый острый язык!

Дорошевич, не оспаривая собеседника, отхлебнул чаю с ромом.

А Владимир, не слыша ничьих разговоров, продолжал читать:

Мама, громче!

Дым.

Дым.

Дым еще!

Что вы мямлите, мама, мне?

Видите —

весь воздух вымощен

громыхающим под ядрами камнем!

Стоящая у окна Мария Борисовна шепнула Чуковскому:

– К нам Репин идет…

– Будет скандал! – заволновался Чуковский.

Но предпринять что-либо он не успел: на пороге уже появился по-стариковски красивый, в белой рубашке с отложным воротником патриарх российской живописи, именем которого через тридцать лет назовут благословенную Куоккалу, и станет она советским поселком Репино.

Стоящий спиной ко входу Маяковский не увидел его и продолжал:

Ма-а-а-ма!

Сейчас притащили израненный вечер.

Крепился долго,

кургузый,

шершавый,

и вдруг, –

надломивши тучные плечи,

расплакался, бедный, на шее Варшавы.

Чуковский хотел усадить дорогого гостя, но Репин жестом остановил его, слушая Владимира и неотрывно глядя на него.

Звезды в платочках из синего ситца

визжали:

«Убит,

дорогой,

дорогой мой!»…

Потом Маяковский и Репин беседовали на открытой веранде.

Художник добродушно, но непреклонно сообщил:

– Я, Владимир Владимирович, сразу скажу: вашу футурню я на дух не переношу!

Владимир не остался в долгу:

– Да и мы, Илья Ефимович, ваш замшелый реализм не особо почитаем.

– А вы за «мы» не прячьтесь! – усмехнулся Репин. – Есть и другие взгляды на замшелость… А что за стих вы нынче читали?

– Называется «Мама и убитый немцами вечер».

– И какой же вы, к чертям, футурист? Вы чистейшей воды реалист – так мастерски улавливаете настроение!

Владимир растерялся: футуристический долг велел ему возражать, но похвала старого мастера была так приятна.

А художник пристально разглядывал поэта так, что тот даже смутился. И вдруг решительно заявил:

– Я ваш портрет напишу!

– А я – ваш! – дерзко откинул волосы со лба Маяковский.

– Вот и ладно, – миролюбиво кивнул Репин. – Приходите ко мне… ну, хоть завтра. Видится мне портрет поэта-трибуна с вашими вдохновенными кудрями.

Репин быстро пожал руку Маяковскому так, что тот даже не успел выставить два пальца вместо пятерни, и ушел с веранды по дорожке.

Владимир, растерянно глядя ему вслед, обтер руку белоснежным платком. Это была загадка – как он ухитрялся носить в карманах своей далеко не безупречной одежды всегда безупречно чистые платки…

На веранду выскочил Чуковский:

– Ну? Что? Сильно вас чихвостил Илья Ефимович?

Владимир разыграл небрежное равнодушие:

– Позировать попросил.

Чуковский был обескуражен:

– Репин в последние годы никого писать не соглашался!

Владимир не сдержал польщенной улыбки, но тут же сменил тему:

– А правда здесь недалеко Горький живет?

– За холмом, версты три… А что? – совсем растерялся Чуковский.

Ранним утром Владимир – в желтой кофте – прохаживался по комнате, занимающей весь первый этаж просторной дачи Горького.

По витой лестнице сверху спускалась красивая статная женщина – Мария Федоровна Андреева, известная актриса, гражданская жена Горького. При виде Маяковского она удивленно приостановилась.

А Владимир как ни в чем не бывало пояснил:

– У вас окна на веранде открыты были. А там дождик моросит. Вот я и…

– А-а, так вы здесь прячетесь от дождя?

– Не совсем. Я – к Горькому.

– У вас к Алексею Максимовичу дело?

Андреева с откровенным интересом разглядывала Маяковского.

Владимир неловко сунул руки в карманы, подумал, ответил:

– Должно быть, дело… Да, вероятно, дело… А если честно, мне просто увидеть его хочется, – простодушно признался он.

Мария Федоровна улыбнулась его непосредственности:

– Алексей Максимович спустится, только когда все газеты с военными новостями прочитает… А пока я велю чай подать.

– Спасибо, не откажусь.

Мария Федоровна пошла из комнаты, а Владимир по-дурацки спросил вдогонку:

– Вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки сопру?

Мария Федоровна удивленно остановилась:

– Не боюсь. Да правду сказать, у нас и ложки не серебряные… господин Маяковский.

– А как вы догадались? – удивился Владимир и сообразил: – А, желтая кофта, да?

Мария Федоровна рассмеялась:

– Я думаю, вы с Алексеем Максимовичем влюбитесь друг в друга!

Горький уже целый час сидел в кресле, опираясь на палку, опустив голову на сложенные поверх набалдашника руки. А Маяковский весь этот час читал стихи:

Послушайте, господин бог!

Как вам не скушно

в облачный кисель

ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

Давайте – знаете —

Устроимте карусель.

на дереве изучения добра и зла!..

Мотаешь головой, кудластый?

Супишь седую бровь?

Ты думаешь –

этот

За тобою крыластый

знает, что такое любовь?

Владимир замолчал и неуверенно переминался с ноги на ногу, ожидая реакции. Ботинки его громко скрипели.

Наконец Горький поднял голову. В глазах его стояли слезы.

Владимир изумленно смотрит на Алексея Максимовича.

А Горький, пряча смущение, крикнул в соседнюю комнату:

– Маша! Самовар вскипел? Ну где ты, Маша!

И так ничего и не сказав Владимиру, он поспешил из комнаты, постукивая палкой.

А Мария Федоровна принесла небольшой самовар совсем из другой двери.

– Вот и чай. – И огляделась: – Где Алексей Максимович?

Владимир забрал у нее самовар, поставил на стол, сказал осторожно:

– Знаете, я читал стихи… Алексей Максимович вроде как прослезился… И вышел…

– Ой, да он сентиментал! – засмеялась Андреева. – У всех поэтов на груди плачет.

– У всех? – огорчился Владимир.

– Нет-нет, только у самых талантливых, – успокоила его Андреева.

Неожиданно, так же постукивая палкой, вернулся Горький. И сообщил Владимиру:

– Не могу теперь усидеть на месте! Идемте ходить!

Владимир глянул на Андрееву, она покровительственно кивнула ему.

Горький и Маяковский брели по берегу залива. Владимир жаловался:

– Я эту поэму назвал «Облако в штанах». А издатели опасаются, что барышни не станут покупать из-за неприличной обложки. Предлагают назвать – «Тринадцатый апостол».

– Шут знает что говорят эти издатели! – засмеялся Горький. – А стихи хорошие. Особенно где про Господа Бога. После Иова, пожалуй, старику ни от кого еще так не доставалось.

Владимир светился гордостью.

Некоторое время прошли молча, и вдруг Горький заявил:

– А вы ведь пишете, как пророк Исайя: «Слушайте, небеса! Внимай, земля! Так говорит Господь!» Чем не ваши стихи?

Владимир опешил, не зная, что на это ответить. А Горький усмехнулся:

– Ответственности испугались? Да-а, пророком нелегко быть! – Горький помолчал. – И вот еще что… Вышли вы на заре и сразу заорали что есть силы мочи. А день-то велик, времени много, хватит ли вас?

– Хватит! – самоуверенно ответил Владимир.

– Ну-ну, – снова усмехнулся Горький. – Слушайте, а пойдемте купаться – тут неподалеку запруда есть!

А Репин, не отказавшийся от мысли написать портрет Маяковского, поджидал поэта на веранде своей дачи. И, перебирая чистые подрамники, раздраженно кричал дочери:

– Вера! Я же просил: не делать мне меловые грунты! Ты знаешь, я люблю белый грунт, а меловый дает желтизну…

Репин осекся при виде явившегося Маяковского. В руке у Владимира – свернутый трубкой лист. На лице – улыбка. А голова обрита наголо.

– Доброе утро, Илья Ефимович!

– Что вы натворили! – возмутился Репин. – Где ваши вдохновенные кудри?

– Отрастут! – беспечно улыбался Владимир.

– Но это же… это было главное в образе поэта!

– Я и боюсь, что это – самое главное!

Вот такой упертый характер. Мало ему желтой блузы, так еще, узнав, что Репин желает написать поэта-трибуна с вдохновенными кудрями, Владимир немедля эти самые кудри изничтожил. Мол, «полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».

Репин гневно смотрел на оболванившего себя поэта. И вдруг улыбнулся:

– Прямо африканский темперамент! Жаль, конечно, что я портрета вашего не напишу…

– Зато я ваш нарисовал.

Владимир развернул принесенный лист. На нем был изображен Репин – в несколько шаржированной манере, но очень узнаваемо.

– Реалист! – одобрил художник. – Матерый реалист!

И ласково похлопал Владимира по выбритому черепу.

Когда Владимир вернулся из Куоккалы в Петербург, была уже осень.

Деревья Летнего сада потеряли листву и печально чернели на фоне уныло серого неба.

Владимир и Эльза сидели на скамейке пустынной аллеи. Девушка рассказывала будничным, уже привычным к напастям жизни тоном:

– После смерти папы мама сильно сдала. Они сейчас с тетей Дорой на даче в Малаховке, мы туда папу перед смертью перевезли… А я пока живу у сестры. Лиля с мужем переехали в Петербург – боятся, что в Москве, где Осип приписан, его мобилизуют на фронт…

Владимир невесело усмехнулся:

– Гримасы судьбы! Я на фронт рвался – не пустили, а другие, наоборот, от фронта бегут…

– Ну какой Ося воин? – вздохнула Эличка. – Тихий юрист, зрение минус семь…

– Ага, конечно. – Владимир не удержался от декламации:

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет,

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

вычитывать из столбцов газет!

– Боже мой, ну какие у бедного Оси оргии? И при чем здесь клозет? Они – добрые, славные…

Эличка вскочила со скамейки.

– Пойдем, я вас прямо сейчас познакомлю!

– Не имею ни малейшего желания.

– Ну, пожалуйста! – Голос девушки задрожал от слез. – Не оставляй меня, мне ужасно плохо… без папы…

Владимир в порыве сочувствия обнял Эличку. Она замерла от счастья.

– Хорошо, сходим, – вздохнул Владимир. – Но сейчас мне встречать Бурлюков из Москвы. А завтра сходим.

В тесной кухне квартиры Осипа и Лили Бриков на улице Жуковского Эличка укладывала на блюдо пирожки. Из комнаты были неразборчиво слышны мужские голоса и смех.

В кухню вошла Лиля – в элегантном, рискованно открытом платье, с облаком рыже-золотых волос вокруг лица. В руке она несла пустой графин для вина.

– Ну?! – взволнованно обернулась к сестре Эличка. – Как он тебе?

Лиля, доставая из шкафа бутылку вина, передернула плечиком, от чего шелковое платье с бисерной пряжкой сползло еще ниже, и ответила равнодушно:

– Ничего особенного.

– Да как ты не видишь?! – вспыхнула Эличка. – Он такой!.. такой!.. И это он еще стихи не читал!

– Я тебя умоляю, – поморщилась Лиля, – только не проси его читать! Я наслышана, какой это кошмар…

Маленькими ручками с длинными пальцами, унизанными переливом перстней, она открыла бутылку и направила красную струю из нее в графин.

Огненнокудрая, яркоглазая, с оголенным плечом и тонкой фигуркой, окутанной складками нежного шелка, колдующая над рубиновым вином в хрустальном графине, Лиля так и просилась на холст художника.

Однако предупреждение Лили насчет чтения стихов запоздало: когда она с графином вина и Эличка с блюдом пирожков вошли в комнату, там перед щуплым очкариком Осипом Бриком уже стоял в привычной позе трибуна Владимир и читал по рукописи:

Пустите!

Меня не остановите,

Вру я,

в праве ли,

Но я не могу быть спокойней.

Смотрите –

звезды опять обезглавили

и небо окровавили бойней!

Эй вы!

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!

Глухо.

Вселенная спит, положив на лапу

с клещами звезд огромное ухо.

Повисла раскаленная тишина. Потом Осип восторженно зааплодировал.

Эличка торжествующе глянула на сестру: ну, я же говорила?!

А Лиля загипнотизированно смотрела на Владимира.

Он тоже не отрывал от нее глаз. И это был взгляд из тех, что делят жизнь на «до» и «после».

Владимир решительно шагнул к Лиле:

– Разрешите посвятить эту поэму вам?

Она не успела ответить, а он уже схватил карандаш и вывел на первой странице рукописи: «Лиле Юрьевне Брик».

Лиля глянула на него – уже спокойно, уверенно, чуть прищурившись.

Осип иронично усмехнулся.

А на бедную Эличку было просто больно смотреть…

Владимир обрушился на Лилю как ураган, тайфун, цунами. Он вздыбил ее спокойный мир как землетрясение. Он затопил ее наводнением своих бурных чувств. Их роман закрутился-завертелся мгновенно, бешено и безоглядно.

Впрочем, Лиля все-таки сделала попытку остановиться, оглянуться. Она стояла – как всегда элегантная, в эффектной шляпке – на середине Троицкого моста, глядя на серые воды Невы.

Снизу по мосту к ней, размахивая кепкой, подбегал Владимир с криком:

– Лиличка!

Лиля повернулась к нему. Владимир летел, явно готовый с ходу обнять ее.

Но Лиля остановила его жестким взглядом.

– Я соскучился! – жалобно признался Владимир.

– Так нельзя, – твердо сказала Лиля. – Я устала, понимаешь?

– Но я люблю тебя…

– Это не любовь – это агрессия!

– Я не могу, не умею по-другому…

Владимир обезоруживающе улыбнулся, но сейчас на Лилю его улыбка не подействовала. Она заявила, что он так заполнил собой всю ее жизнь, что просто не дает ей дышать.

Владимир растерялся, он не находил слов. Но у него всегда находились стихи.

– Я почитаю тебе новое!

Он выхватил из кармана листки:

Рванулась,

вышла из воздуха уз она.

Ей мало

– одна! –

раскинулась в шествие.

Ожившее сердце шарахнулось грузно.

Я снова земными мученьями узнан.

Да здравствует

– снова! –

мое сумасшествие!

Читая, он бросил на Лилю ожидающий взгляд. Ее лицо было непроницаемо. Он с удвоенной энергией продолжил:

Смотрит,

как смотрит дитя на скелет,

глаза вот такие,

старается мимо.

«Она – Маяковского тысячи лет:

он здесь застрелился у двери любимой…»

Лиля наконец перебила его скептически:

– Опять про любовь?

– Это плохо? – удивился Владимир.

– Это мелко.

Лиля пошла по мосту вниз, к набережной. Владимир поспешил за ней:

– Тебе не понравилось? Нет, совсем не понравилось?

Лиля только пожала плечами.

Владимир, недолго думая, разорвал листки, и обрывки полетели над Невой.

– Что ты сделал?! – изумилась Лиля. – Почему?

– Тебе не понравилось, – исчерпывающе объяснил Владимир.

– Но у тебя остался еще экземпляр? – заволновалась Лиля.

– Зачем? Тебе же не понравилось!

Лиля секунду помолчала. И порывисто прижалась к Владимиру – маленькая, ростом ему по грудь. Владимир застыл, боясь спугнуть неожиданное счастье.

И оно оказалось недолгим. Лиля отстранилась от Владимира, сказала, будто ушат холодной воды вылила, что их отношения следует прекратить.

Она опять пошла по мосту. Он бросился за ней.

– Как?! Ведь было… вот только что… было хорошо…

– Было.

– Но почему же?

– Ты ведешь себя так, что всем всё ясно. А я все-таки замужем…

– Бросай мужа – выходи за меня!

– Знаешь, – невесело усмехнулась Лиля, – есть английская книжка. «Питер Пэн». О мальчике, который никогда не повзрослеет…

– Я понял! Осип может тебя содержать, а я – нет!

– Го-осподи… – простонала Лиля и пошла дальше.

Владимир упрямо двинулся за ней, выкрикивая:

Знаю:

каждый за женщину платит!

Ничего,

если пока

тебя вместо шика парижских платьев

Одену в дым табака!

Лиля резко обернулась и дала Владимиру пощечину.

А потом они неистово любили друг друга на узкой и шаткой гостиничной кровати.

Утомившись, лежали – тихие, счастливые. Рыжая грива Лили разметалась на плече Владимира.

Потом она перевернулась на живот, провела пальцем по его брови.

– Ты, кажется, собирался возвращаться в Куоккалу… Почему не уехал?

– Я встретил тебя!

Она на миг прильнула к нему и опять отстранилась.

– А теперь уезжай.

Он опешил:

– Ты что… ты правда… этого хочешь?!

– Да.

Он вскочил с кровати, закурил папиросу.

Она лежала и смотрела на него – спокойно, печально.

Он схватил разбросанные на полу брюки, рубаху и принялся одеваться:

– Сделаем вот как… Я сейчас уйду… Сам уйду… Не смогу видеть, как уходишь ты!

Лиля уставилась в потолок, закусила губу – только не плакать.

И вздрогнула от удара двери.

Горький не забыл молодого поэта, заставившего его всплакнуть на даче в Куоккале, и пригласил его к сотрудничеству в журнале «Летопись», который он возглавил.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.