Маяковский. Два дня

Простыни вод под брюхом были.

Их рвал на волны белый зуб.

Был вой трубы – как будто лили

любовь и похоть медью труб.

Прижались лодки в люльках входов

к сосцам железных матерей.

В ушах оглохших пароходов

горели серьги якорей!

Во время чтения стихов в гостиной появилась очень красивая, вся какая-то воздушная девушка лет девятнадцати. Вошла и остановилась на пороге, слушая Владимира.

А он читал, стоя к ней спиной. Но на последней строке, словно от какого-то внутреннего толчка, повернулся, увидел ее и застыл под гипнозом огромных карих глаз.

Гости аплодировали Маяковскому.

А инженер Строев взял девушку под руку и подвел к поэтам.

– Позвольте, господа, вам представить: моя невеста – Мария Александровна Денисова.

Бурлюк, Хлебников и Крученых по очереди целовали невесте инженера руку.

А Маяковский просто стоял, не спуская с Марии восхищенного взгляда.

Девушка прервала неловкую паузу:

– Вы замечательно описали порт. Выросли на море?

– Нет, я моря в жизни никогда не видел.

– Да?.. В таком случае вы – настоящий поэт!

– А вы…

У Владимира вырвалось неожиданное:

– Вы – Джиоконда, которую нужно украсть!

Строев несколько принужденно засмеялся:

– Весьма остроумно, господин футурист.

А для Владимира стихли все звуки вокруг. Только двигались по гостиной люди, кто-то смеялся, кто-то пел у рояля…

Мария пила шампанское из высокого бокала, общалась с гостями, изредка оборачиваясь и коротко поглядывая на Владимира…

Догорали свечи, толпа гостей постепенно редела…

Из этого нереального состояния Владимира наконец вывел Бурлюк, жестко взяв друга за локоть. Люди и звуки вокруг вновь стали реальными.

– Пора уходить, – вполголоса, но твердо сказал Давид.

– А?.. Что?.. – Владимир непонимающе смотрит на друга.

– Нам уже пора идти, – внятно повторил Бурлюк. – Ты еще на море хотел посмотреть…

– Какое море?! Ведь она здесь!

– Послушай! – огорчился Крученых. – Это уже становится неловким: пришел в дом и пялишься на невесту хозяина!

Строев в дверях прощался с последними гостями.

Мария стояла у рояля с бокалом вина.

Давид опять ухватил друга за локоть, желая его увести, но тот вырвался и пошагал к Марии:

Поэт сонеты поет Тиане,

А я весь из мяса, человек весь –

Тело твое просто прошу,

Как просят христиане –

«хлеб наш насущный

даждь нам днесь»…

Мария перебила поэта беспомощно дрогнувшим голосом:

– Что вы… Вы что?.. Перестаньте!

Тут уж Бурлюк и Крученых, не церемонясь, подхватили друга под руки с обеих сторон.

– Нам уже пора, спасибо за прекрасный вечер! – расшаркался Крученых.

– Приятно было познакомиться с вами и вашим женихом! – заверил Бурлюк.

И, прикрываемые следующим позади Хлебниковым, они силой увели зачарованного поэта.

Солнечным одесским днем Мария ехала в коляске по улице.

Вдруг на подножку вскочил сияющий Владимир:

– Я знал, что обязательно вас встречу!

Мария отшатнулась от него.

– Как это – встречу? Вы просто караулили меня!

– Ну, караулил… Ждал у дома, у магазина…

– Остановите! – приказала Мария вознице.

Тот натянул поводья лошади, коляска резко притормозила, Владимир чуть не упал.

– Осторожно! – вскрикнула Мария, схватив Владимира за руку.

Тот ошалел от счастья:

– Не отпускайте меня! Никогда! Держите меня, держите!

А потом они шли по тропинке, ведущей к морю.

Владимир остановился на обрыве, зачарованно глядя на бескрайнюю синь, потом выдохнул полной грудью, как восторженный стон:

– Так вот ты какое, море!

Мария мягко улыбнулась:

– Подойдем поближе, не бойтесь…

Они спустились с обрыва к самой воде.

– А хорошо, что я раньше его не видел. Теперь для меня море – это вы, Мария!

Мария присела, положила ладонь на воду, поднялась и накрыла мокрой ладонью ладонь Владимира:

– Я вам дарю море. На память.

Владимир сжал ее ладони:

– Нет памяти в моем беспамятстве о вас!

Мария мягко высвободила свои ладони.

В номере одесской гостиницы Бурлюк, Хлебников и Крученых укладывали вещи в чемоданы.

А Маяковский безучастно сидел на подоконнике.

– Ну, не валяй дурака, – поторопил его Давид, – киевский поезд скоро…

– Я же сказал – не поеду.

– Ты сказал – мы послушали. А теперь собирайся!

Владимир не покинул подоконника.

– Послушай, ну правда – никакого смысла нет, – вздохнул Крученых.

Но в голосе Владимира – отчаянная надежда:

– Она сказала: придет в четыре!

– А уже – пять! – указал на стенные часы Давид. – Ну зачем ей к тебе приходить? Нищий поэт, желтая кофта… А у нее – приличный жених.

– Ты, Додик, как торговка на рынке! – неожиданно возмущается Хлебников. – А здесь – любовь!

– Слыхали, будетляне?! – Владимир торжествующе указал на Хлебникова.

Бурлюк и Крученых промолчали. Давид решил зайти с другой стороны:

– Так что же – ты ломаешь турне? Бросаешь товарищей?

Владимир ответил коротко:

– Да!

Однако затем взмолился:

– Простите меня, товарищи дорогие, но иначе не могу, нет, невозможно!

Бурлюк, Крученых и Хлебников, подхватив чемоданы, направились к выходу.

На пороге Бурлюк обернулся и сообщил:

– Шлемазл!

– Что-о? – не понял Владимир.

Вместо ответа Давид выразительно повертел пальцем у виска.

За окном номера уже стемнело. Настенные часы показывали семь.

Владимир нервно мерял шагами комнату.

Резко остановился, схватил чемодан, начал швырять в него свои вещи.

В дверь постучали. Вмиг просияв, Владимир распахнул дверь.

На пороге стояла взволнованная, смущенная и все такая же воздушно-прекрасная Мария.

Владимир порывисто обнял ее, но она высвободилась из его объятий:

– Перестаньте! – Мария испуганно оглянулась в коридор. – Так неловко…

– Прости, прости!

Он втащил ее за руку в номер, захлопнул дверь и снова попытался обнять:

– Ты пришла… Ты все-таки пришла… Пришла…

Но Мария вновь ускользнула из его объятий.

– А где ваши друзья?

– Уехали в Киев. А я остался.

– Зачем?

– Ты же сказала: я приду…

– Да я пришла, извините, что опоздала… Целых три часа… Очень много дел…

Владимир нежно прикрывает ладонью ее рот.

– Что – три часа? Я бы ждал тебя всю жизнь! Главное: ты пришла!

Мария мягко убирает его ладонь со своих губ.

– Я пришла, только чтобы сказать…

– Нет, сначала я скажу! Мне столько надо сказать тебе…

– Владимир! – перебивает Мария. – Я пришла сказать, что выхожу замуж. В следующее воскресенье…

На море лютовал шторм.

Владимир шагал против бушующего ветра, перекрикивая его:

Это было,

было в Одессе…

«Приду в четыре», – сказала Мария…

Нервы –

большие,

маленькие,

многие! –

скачут бешеные,

И уже у нервов подкашиваются ноги!..

Вошла ты –

резкая, как «нате!»,

Муча перчатки замш,

Сказала: «Знаете —

Я выхожу замуж»…

Штормовая волна накатила на Владимира, намочила брюки до колен, но он ничего не замечал.

Что ж – выходите.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите – спокоен как!

Как пульс

Покойника!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ведь если звезды

зажигают —

значит, это кому-нибудь нужно?

МОСКВА, 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА. УТРО

В комнатке на Лубянке взрослый и усталый – слишком взрослый и слишком усталый – Владимир положил футуристический рисунок обратно в ящик к бумагам и фотографиям и с треском задвинул ящик.

Взял начатое письмо, новый остро заточенный карандаш и пробежал взглядом уже написанное:

«ВСЕМ!

В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».

Подумал, размашисто добавил:

«И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ СПЛЕТНИЧАЙТЕ – ПОКОЙНИК ЭТОГО УЖАСНО НЕ ЛЮБИЛ».

Владимир вновь занес карандаш – новые слова готовы выплеснуться на бумагу. Но раздался дверной звонок. Три раза.

Владимир вздрогнул и затаился у стола, словно неизвестный гость мог его увидеть. Тройной звонок повторился. Владимир заметался по комнате, ударился коленом о диван и шлепнулся на него, поглаживая колено.

Опять настойчивые звонки. Послышались звуки открывающейся двери, голоса в коридоре – мужской и женский.

Владимир поспешно сунул свое письмо в ящик стола и как был – в ботинках – улегся на диван, прикрывшись пледом.

В комнате появился возмущенный мужчина лет тридцати.

– Володя, в чем дело, три звонка – уже не твои?

– Мои…

– Чего ж не отзываешься? Спасибо, Мэри открыла!

– А может, я умер?

Владимир с вызовом посмотрел на незваного гостя. Тот усмехнулся.

– Мэри сказала, что ты недавно ходил в уборную.

– Не соседи, а шпионы, – проворчал Владимир, натягивая плед до подбородка.

– Что с тобой, Володя? – участливо поинтересовался гость.

И хотел присесть у дивана, но Владимир вскрикнул:

– Отойди, можешь заразиться!

– Воспалением хитрости? – хмыкнул гость. – Почему ты вчера не явился на выступление в МГУ?

– Какое выступление? – Владимир отвернулся к стене. – Не помню ни о каком выступлении.

– Ты что, с ума сошел?! – завопил гость.

Владимир, глядя в стену, вздохнул:

– И об этом крикуне я писал «тихий еврей Павел Ильич Лавут»…

Лавут заорал еще громче, что Маяковский уже достал его с этим «тихим евреем», и все друзья-знакомые из-за этого тоже его достали, а он, между прочим, вовсе не тихий еврей, а личный импресарио Маяковского, причем уже четыре года, если больной воспалением хитрости еще не забыл.

Владимир насмешливо прервал стенания Лавута:

– Спасибо, спасибо, живу твоими стараниями!

Лавут все-таки уселся возле дивана. Гнев его сменился озабоченностью:

– Володя, ты первый раз в жизни сорвал выступление! Ты правда заболел, что ли?

– Мама, ваш сын прекрасно болен…

– Это все, что ты можешь – цитировать самого себя?! – опять взорвался Лавут. – Я не понимаю: что происходит?!

Он действительно не понимал, что происходит, совсем не понимал. Но хотел понять и потому требовал объяснения:

– Что случилось, объясни!

– Не знаю… правда не знаю, – грустно ответил Владимир.

Но тут же попытался взбодриться, отбросил плед, уселся на диване.

– А впрочем, ничего не случилось! Иди, звони в МГУ – извиняйся, клянись, что завтра же я у них буду!

– Нет уж, ты сам иди, звони, извиняйся, клянись…

– Интересно, Павел Ильич, а кто у нас – импресарио?

Лавут вздохнул, укоризненно посмотрел на Маяковского и покорно двинулся к двери. У порога оглянулся.

– Ну, всё-всё, – отмахнулся Владимир, – виноват я, виноват, достаточно тебе?

Лавут снова вздохнул и вышел.

Владимир вскочил с дивана.

А Лавут вернулся:

– Там по телефону Мэри болтает…

– А ты стой рядом, у нее совесть и проснется!

Владимир, похоже, действительно взбодрился.

– Иди, иди, я тебе пока заварю чай. Настоящий цейлонский – контрабанда из Одессы…

Лавут снова послушно отправился в коридор.

Маяковский взял крашенную в желтый цвет жестяную коробочку, насыпал из нее чай на ладонь, с удовольствием принюхался, затем пересыпал его в заварной чайничек.

И снова пришли воспоминания…

МОСКВА, 1913 ГОД

В квартире Бурлюков удивительным образом сочетались Марусины уютные подушечки на диване, пузатые цветастые чашечки в серванте, ее же корзинка с рукоделием и тесно развешанные по стенам беспокойные, насыщенные футуристическими ломаными формами картины Давида.

На столе – тарелочки и вазочки с домашними печеньями-вареньями. Маруся поила Владимира чаем.

– Это цейлонский чай!

Маруся принюхалась к заварке и сунула ее под нос Владимиру.

– Восхитительно пахнет, правда?

Владимир покорно нюхнул, вяло кивнул и помешал чай ложечкой.

– Вы ешьте печенье, ешьте, я же знаю – вы такое любите, маковое!

Владимир безразлично взял печенюшку, подержал в руке и, словно не понимая, что с ней делать, положил обратно в вазочку.

Маруся не выдержала:

– Ну бросьте вы, наконец, убиваться! Уж сколько времени прошло после Одессы, а на вас всё лица нет! Найдете вы еще себе хорошую девушку…

– Не нужны мне никакие девушки! – взвился Владимир. – Только Мария нужна! Такой любви у меня в жизни не было и не будет!

– А Женечка? Ведь была? – мягко напомнила Маруся. – И Верочка нынче, кажется, есть.

Владимир грустно улыбнулся:

– Это всё маленькие любёночки… А я – о большой любви! Огромной, как мое сердце… Как вы не понимаете?!

– Ну где уж мне понять…

Мария перевела разговор:

– А вот ватрушки – только из печки достала! Вы не попробовали даже…

Владимир принялся покорно и машинально жевать ватрушку.

Маруся сострадательно глядела на него. И вдруг предложила:

– А давайте я вас петь научу?

– Что?..

– Пение очень веселит! – заверяла Маруся.

– У меня слуха нет.

Это Марусю не остановило. Она знала методику профессора Александровой-Кочетовой, по которой можно любого обучить. Владимир возражал, что любого – может быть, но лично его – вряд ли. Но Маруся не сдавалась, уверяла, что методика не знает исключений, а у него еще и голос такой редкий, могучий. Однако Владимир упирался, и Маруся не выдержала – взмолилась:

– Володенька, ну сердце мое рвется – на вас такого убитого смотреть! Давайте попоем, ей-богу, легче станет!

– Ну, если вам станет легче…

– И мне, и главное – вам. Вы хоть какую арию знаете?

– Арию?

Владимир подумал, откашлялся и громко, но фальшиво пробасил варяжского гостя из «Садко»:

– О скалы грозные дробятся с ревом волны…

– Прекрасно! – воодушевилась Маруся. – А теперь следите за моей рукой: рука выше – и вы голос выше… Рука ниже – и вы опускаетесь… Давайте!

Владимир попробовал еще раз, другой – и дело двинулось с мертвой точки. Он невольно вошел в азарт и принялся орать – выше, ниже, следя за движениями руки Маруси.

Они и не заметили, как в комнату вошел Бурлюк.

Давид с улыбкой понаблюдал за уроком пения и зааплодировал.

– Додичка пришел!

Маруся побежала к мужу, расцеловала его.

Давид прищурил единственный глаз.

– Гляжу я, гений наш повеселел! А сейчас еще больше развеселишься…

Бурлюк достал из кармана и торжественно выложил на стол несколько купюр.

– Что это? – недоумевал Владимир.

– Твой гонорар!

– За что?..

Вместо ответа Бурлюк извлек из другого кармана тоненькую книжечку и вручил ее другу.

Владимир удивленно прочел на обложке:

– Поэма «Владимир Маяковский»… Что за чушь?

Давид улыбнулся Марусе:

– Ну что за тип: всё с ходу – в штыки!

И приказал Владимиру:

– Ты читай!

Владимир открыл книжку, прочел:

Вам ли понять,

почему я, спокойный,

насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет…

И захлопнул книжку.

– Повторяю: что за чушь? Это же моя трагедия «Восстание вещей»!

– Надо же – узнал! – усмехнулся Давид.

– А почему же здесь написано?..

– Да потому! – развел руками Давид. – Причуда жизни, гримаса судьбы!

И объяснил эту гримасу: выпускающий цензор отчего-то решил, что «Владимир Маяковский» – это название поэмы. И вынес его на обложку. А потом уж нельзя было ничего поменять: стояла разрешительная подпись. Впрочем, ничего страшного не случилось. На взгляд неунывающего Бурлюка, так тоже выглядит весьма неплохо.

До Владимира наконец дошла суть происходящего:

– Додичка! Ты издал мою книгу?!

– Я же обещал, что сделаю на тебе гешефт! – рассмеялся Бурлюк.

Грустная Верочка одиноко сидела на скамейке бульвара. Шелковый бант уныло поник на тугой косе.

На аллеях резвились хорошенькие малыши в пределах, дозволенных им строгими боннами. Верочка тоскливо наблюдала за детьми.

К скамейке стремительно подошел Владимир, поцеловал Верочку в щечку, сказал бодро:

– Здравствуй, извини, я немного опоздал!

Кажется, Верочка хотела сказать что-то резкое, но ответила покорно:

– Ничего… Я только волновалась: вдруг тебе не передали мою записку…

– Как видишь, передали. – Владимир уселся рядом с ней. – А у меня вышла новая книга!

Он достал из кармана и вручил девушке книжечку, изданную Бурлюком.

Верочка повертела ее, полистала и не слишком правдоподобно изобразила радость, поздравила Владимира. И сообщила, что тоже принесла ему кое-что…

Верочка достала из ридикюля альбомный лист. Владимир глянул – на листе были изображены знакомые жирафы. Только теперь у жирафа поменьше был круглый живот, в котором клубочком свернулся маленький жирафенок, а большой жираф смотрел куда-то в сторону.

Верочка искоса наблюдала за реакцией Владимира. Он, конечно, все понял. Но молчал. Потом наконец вздохнул:

– Ты это… наверное знаешь?

Верочка печально кивнула. Владимир снова помолчал. И сказал – словно не ей, а самому себе:

– Значит, так тому и быть. Значит, поженимся.

– Я не хочу жениться без любви!

Голос Верочки дрожит, в глазах – слезы.

– Ну отчего же без любви? – вяло возразил Владимир.

И обнял девушку. Она порывисто, доверчиво прильнула к нему.

А в глазах Владимира – и нежность, и жалость, и тоска…

Все семейство Маяковских суетится по поводу предстоящего торжественного события: Владимир готовится к походу в дом Шехтелей – просить их родительского благословения и руки Верочки.

Взволнованный, хотя и пытающийся скрыть волнение, жених стоял посреди комнаты в костюме покойного отца. Мама и сестры хлопочут вокруг него – поправляют костюм, приглаживают прическу.

– Ну все, все уже! – раздражается Владимир.

– Сейчас, вот еще ниточка торчит, – волнуется Ольга.

Людмила подала Владимиру букетик цветов.

– Готов жених!

Мама с улыбкой оглядела сына:

– Я рада, Володичка, что ты выбрал хорошую девушку из хорошей семьи… Я непременно полюблю ее.

– И мы полюбим! – заверила брата Оля.

– Ой, Володька – муж! – покачала головой Людмила. – Смех, да и только!

Мама, привстав на цыпочки и еще пригнув голову Владимира, поцеловала его в лоб и перекрестила сына:

– Ну, с Богом!

С букетом в руке, скованный костюмом и непривычностью своего нового положения, Владимир подошел к массивным дверям особняка Шехтелей.

Он крутанул медную бабочку звонка. Где-то в глубине дома звонок отозвался мелодичной трелью.

Долго не открывали. Но наконец дверь приоткрылась, и в ее проеме, загораживая собой вход, возник представительный швейцар с пышными бакенбардами.

Владимир, выставив перед собой букет, словно собирался вручить его швейцару, неумело расшаркался.

– Добрый день! Мне нужно видеть уважаемого Франца Осиповича.

Швейцар окинул гостя строгим взглядом и после величественной паузы изрек:

– Они уехали-с.

– Франц Осипович уехал? – растерялся Владимир.

– Все господа уехали-с, – уточнил швейцар. – Все семейство.

– А куда?

– В Париж.

– И Вера Францевна? – все еще не терял надежды Владимир.

– И она с ними-с.

– А надолго ли?

Тут швейцар позволил себе легкую, но оскорбительную ухмылочку:

– Надолго ль? Полагаю, до полной поправки здоровья барышни.

– Полной поправки… здоровья?

Владимир вдруг всё понял, отшвырнул букет и пошагал прочь.

Но все-таки еще обернулся:

– А мне передать ничего не велели?

– Как же-с, вам велели непременно передать.

– Что? – У Владимира опять вспыхнула надежда.

Швейцар неторопливо откашлялся и произнес с явным удовольствием:

– Велено, чтобы ноги вашей и близко здесь не было-с!

Холуй развернулся и ушел в особняк, захлопнув за собой тяжелую дверь.

Шехтели уехали в Париж, где известным медицинским путем «поправили здоровье» Верочки, и остались во Франции еще год. Потом вернулись, Верочка стала работать художником-оформителем. Потом – революция, Шехтель возглавил архитектурный совет, преподавал во ВХУТЕМАСе, даже сделал неосуществленный проект Мавзолея Ленина… А еще потом особняк Шехтеля на Большой Садовой был национализирован и зодчий с семьей выселен. Федор Осипович скитался по разным квартирам, пока не нашел пристанище на Малой Дмитровке, у дочери, вышедшей замуж и ставшей Тонковой, Веры Федоровны.

В дневнике шестнадцатилетней Верочки 5 марта 1913 года отмечено ярко-красной гуашью. Это день ее знакомства с Маяковским. В жизни Владимира было много женщин, он встречался, влюблялся, расставался, снова встречался – порой через много лет. Только с Верочкой они больше не виделись никогда.

Владимир с головой ушел в новую для него работу – театральную. Все лето он писал трагедию «Восстание вещей», названную потом «Владимир Маяковский». О постановке Владимир договорился с петербургским Обществом художников «Союз молодежи», оговорив следующие условия: «Постановка ведется по моим указаниям и под моим личным наблюдением за всей художественной частью пьесы. Плата поспектакльная – пятьдесят рублей за каждый вечер». А через некоторое время сговорились, что он будет получать еще по три рубля за репетицию.

На сцене театра Комиссаржевской Маяковский и Бурлюк обсуждали с художником Филоновым и заведующим постановочной частью технические детали постановки «Владимир Маяковский».

Рабочие, поругиваясь, с грохотом тащили на сцену диковатые неопределенные конструкции.

– Эй, осторожней, не уроните городскую площадь! – крикнул Филонов.

Рабочие озадаченно уставились на странное сооружение из разномастных реек.

А Филонов вернулся к деловому совещанию:

– Сцену надо затянуть сукном и поставить задник черного цвета.

– Коленкор, – коротко изрек завпост.

– Чего… коленкор? – озадачился Владимир.

Завпост объяснил пообстоятельней:

– Коленкором затянуть можно. Черным. У нас коленкора много. А у вас денег мало.

– Ну, на крайний случай можно и коленкор, – вздохнул Филонов.

– Теперь свет. – Бурлюк вдохновенно взмахнул руками. – Свет нужен такой… полумистический… Понимаете?

– Понимаем, – кивнул завпост. – Какой есть свет – такой и дадим. А мистического у нас нету.

– Что ж это у вас ничего нету? – взорвался Маяковский. – Я буду говорить с дирекцией!

– Поговорите, конечно. – Завпост помялся. – Но сказать по правде, наши артисты вообще не горят желанием участвовать в вашем фурдуризме.

– Футуризме! – раздраженно поправил Бурлюк.

– Ну, все одно…

Не говоря более ни слова, завпост удалился в кулисы.

Все озадаченно посмотрели ему вслед. Владимир начал заводиться:

– Да это просто какая-то травля футуристического искусства!

Филонов подлил масла в огонь:

– Между прочим, сегодня в мединституте Корней Чуковский лекцию читает о вреде футуризма.

– Вот как?

Глаза Владимира засверкали недобрыми огоньками.

Бурлюк обеспокоился:

– Что ты задумал, босяцкая душа?

В фойе Петербургского Женского мединститута стоял живой гул и с каждой минутой становилось все теснее. Это было весьма популярное место дискуссий на любые темы – от искусства до политики, от оккультизма до феминизма, где собиралась в основном молодежь: бойкие курсистки, длинноволосые студенты, парочки интеллигентов, экстравагантные артистические натуры с потусторонними взорами. И на сегодняшней лекция молодого, но уже популярного литературного критика Корнея Чуковского ожидался аншлаг.

Владимир – в своей неизменной желтой кофте под пальто – с горящими от возбуждения глазами твердил Бурлюку, что как только этот презренный Чуковский начнет буржуазную демагогию разводить, он выскочит на сцену и ответит ему – за всех футуристов.

Давид соглашался, что замысел, возможно, и неплох, если только Владимира пустят в зал в его эпатажной кофте. А вполне могут и не пустить – у входа в зал торчал полицейский. Бурлюк предлагал снять кофту – в конце концов, важна ведь не форма, а суть протеста. Но Владимир сокрушался, что без кофты выйдет совсем не тот эффект.

Пока они таким образом дискутировали, возле них объявился долговязый мужчина: большой нос-слива, косая челка.

– Если не ошибаюсь, – улыбнулся он, – господа Маяковский и Бурлюк?

– Мы не господа, а будетляне! – сразу задрался Владимир.

– Очень приятно! – продолжал улыбаться носатый. – А я попроще – Корней Чуковский.

Владимир и Давид растеряны: Чуковский – сама доброжелательность.

– Господа, чтобы сразу расставить точки над i, сообщаю: я ненавижу футуризм!

Владимир сжал кулаки. А Чуковский продолжил:

– Но ваше творчество, Бурлюк, и особенно ваша поэзия, Маяковский, мне вполне симпатичны.

Кулаки Владимира разжались.

– А чем же вам футуризм не угодил? – поинтересовался Бурлюк.

Чуковский пояснил все тем же благожелательным тоном:

– В футуризме – самые отвратительные нигилистические тенденции на уничтожение гениальной утонченной лирики, коей вправе гордиться русская литература.

Владимир снова ощетинился и уже открыл было рот, намереваясь скандалить, но на Чуковского налетела сзади и зажала ему ладошками глаза хорошенькая энергичная девушка: соломенные кудряшки буйно разлетелись у нее из-под шляпки-таблетки, кокетливые кружавчики блузки выглядывали из-под ворота строгого жакета курсистки.

Бурлюк и Маяковский удивленно уставились на девушку, а Чуковский улыбнулся:

– Да полноте мне глаза закрывать – я вас и по дыханию узнаю.

– Ну-у, так не интере-есно, – капризно протянула девушка, опуская руки.

А Чуковский вывел ее из-за своей спины и представил поэтов и девушку:

– Это – господа… ох, виноват, будетляне… Давид Давидович Бурлюк и Владимир Владимирович Маяковский! А это – слушательница Бестужевских курсов Софья Сергеевна Шамардина…

– Какая Софья Сергеевна? – наморщила носик девушка. – Просто – Сонка!

Бурлюк галантно поцеловал Сонке руку.

Владимир тоже поцеловал и замер, не отпуская руку девушки и не в силах отвести от нее взгляда.

Чуковскому это явно не понравилось, он сухо заметил:

– Господа, насчет лекции… Как я догадываюсь, вы хотите обрушить на меня громы и молнии?

Маяковский очнулся, отпустил руку Сонки и грозно подтвердил:

– Именно так!

– Тогда снимайте блузу – в ней вас не пустят в зал. Я ее спрячу под своей полой, а вы прямо в пальто проходите. За кулисами я вам блузу отдам. И милости просим – клеймите меня!

Бурлюк и Маяковский удивленно смотрят на идейного врага. А Сонка радуется:

– Здорово придумано!

Владимир безо всякого смущения стаскивает кофту и запахивает пальто на голом теле – нижнее белье в его футуристическом гардеробе не предусмотрено.

Петербургское литературно-артистическое кафе-кабаре «Бродячая собака», официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра», открылось на углу Итальянской улицы и Михайловской площади в новогоднюю ночь 1911 года и очень быстро стало излюбленным местом встреч поэтов-модернистов, художников, артистов и околоартистической богемы Серебряного века.

Поначалу «Бродячая собака» была клубом для избранных, в который случайным посетителям было трудно попасть. С богемных завсегдатаев входная плата не взималась, а так называемые «фармацевты» – случайные посетители – приобретали входные билеты по немалой цене – десять рублей.

В кафе у входа лежала огромная книга, переплетенная в кожу синего цвета – «Свиная книга», в которой оставляли автографы и отзывы известные посетители. Но пожалуй, самое знаменитое послание принадлежало как раз перу неизвестного автора:

Во втором дворе подвал,

В нем – приют собачий,

Каждый, кто сюда попал,

Просто пес бродячий.

В это вечер кафе тоже было набито битком. Посетители – один колоритнее другого. Где-то споры до хрипоты, где-то – усталая отрешенность после вина и кокаина. Знаменитости наличествовали тоже: в папиросном дыму вырисовывались пышная шевелюра Блока и гордый профиль Ахматовой, которая недавно посвятила «Бродячей собаке» стихи – «Все мы бражницы здесь, блудницы…».

В разгар ночной жизни кафе появились возбужденные Чуковский, Сонка, Маяковский и Бурлюк.

– Хотели скандал – получили! – ликует Владимир.

– Я-то, может, и не хотел, – усмехнулся Чуковский, – но скандальчик действительно получился.

– Владимир, вы были великолепны! – восторгалась Сонка.

Но, поймав ревнивый взгляд Чуковского, добавила:

– И вы, Корней, тоже очень интересны.

– Интересен – и только? – как мальчишка, огорчился Чуковский.