Маяковский. Два дня

Сонка шла отдельно от прочих. Осунувшаяся, печальная.

Увидев Владимира, испуганно попятилась. Но он подлетел к ней и выдал свое коронное:

– Послушайте! Ведь если звезды зажигают…

– Не надо! – с болью вскрикнула Сонка. – Пожалуйста!

– Права, тысячу раз права! Я тебе новое почитаю! Но куда ты переехала из гостиницы, я тебя обыскался, глупёночек мой!

Он одновременно совал ей букет, и пытался ее поцеловать, и показать себя…

Но Сонка уворачивалась от объятий и поцелуев, букета не брала и на Владимира не смотрела.

А он, не замечая ее смятения, расхвастался:

– Как тебе мои обновки? Додик не обманул: гонорары были – как у теноров! Я и тебе, мой глупёночек, подарков накупил!

Сонка молчала, и наконец Владимир заметил ее состояние, вгляделся в ее осунувшееся личико:

– Что?.. Что-то случилось?

Сонка кивнула, не глядя на него. Владимир помолчал, подумал, спросил:

– Ты полюбила другого?

Сонка отрицательно помотала головой.

– Ты разлюбила меня?

Сонка залилась слезами:

– Не спрашивай меня ни о чем! Все кончено!

Она побежала по улице. Он отшвырнул цветы, догнал, обнял:

– Да что же я все время за тобой гоняюсь?

Сонка заплакала навзрыд.

– Ну-ну, что ты себе нафантазировала? Все хорошо, поехали…

– Никуда я не поеду! И ничего не хорошо! – рыдала Сонка. – Я такое сделала, такое…такое…

– Да что, дьявол побери, случилось?!

– Я себя не прощу! И ты меня не простишь! И вообще… я уезжаю… в Минск, к маме!

Сонка побежала прочь.

Владимир растерянно смотрел ей вслед.

Сонка обернулась и отчаянно выкрикнула:

– И я тебя НЕ разлюбила!

Она стремглав помчалась по улице.

А он почувствовал, что догонять ее бессмысленно…

Этим же вечером Владимир уехал в Москву.

Повидался с мамой и сестрами, порадовал их подарками. Был весел, но родные женщины чувствовали скрытое внутри него смятение и пытались докопаться, в чем там дело. Но сын и брат только отшучивался.

Творчески окунуться в компанию соратников-футуристов у Владимира не получилось. Потому что Вася Каменский весь погряз в своей счастливой и хлопотной семейной жизни. Давид с Марусей уехали навестить родственников на Украине. Крученых и Хлебников тоже разъехались: Алексей – в Грузию, а Велимир – то ли в Калмыкию, то ли вовсе в Персию.

Так что Владимир был одинок и грустен, целыми днями перебирал в памяти, пытался и не мог понять случившееся с Сонкой.

А вечерами он бродил по московским улицам и бульварам, бормоча себе под нос стихи:

А тоска моя растет,

непонятна и тревожна,

как слеза на морде плачущей собаки…

Бульвар был пустынен, погода совсем не для прогулок, накрапывает дождь. А Владимир всё твердил:

А тоска моя растет,

непонятна и тревожна,

как слеза на морде плачущей собаки…

Дождь усилился по-настоящему. Владимир подошел к «Греческому кафе», помедлил у входа, вскинул голову, надел улыбку и толкнул дверь.

Здесь Владимир – завсегдатай и общий знакомец. Его приветствуют все сидящие за столиками, и он приветствует всех, обмениваясь с ним на ходу вопросами-ответами.

– Володя, дорогой, ты откуда? – окликает его губошлеп в ярком галстуком.

– Всем бы сказал: от верблюда, но тебе, Веня, признаюсь: от малороссийских хрюшек.

– А ты же вроде в Петербурге обосновался, птица перелетная? – удивляется сухарь в пенсне.

– Нет, Илюша, я не птица, я лошадь ломовая: где работа – там и я.

К Владимиру подплыла знойная брюнетка со смелым декольте.

– Вольдемар, какой ты бон виван! Давай встретимся?

– Марго, мон амур, так вот же мы и встретились! – Владимир галантно поцеловал ей руку у локтя.

Остановившись у бильярда, он одним ударом загнал три шара в три лузы, сорвав аплодисменты других игроков.

Затем его подцепила под руку одетая в яркие шелка, похожая на райскую птицу девушка с длинным янтарным мундштуком в тонких пальцам:

– Маяковский, хватит вам гордого одиночества!

– Ида, королева, я готов попасть в ваши сети.

– Размечтались, вы не в моем вкусе! – хохочет «птица». – Лучше познакомьтесь, моя подруга – Эличка Каган, мы с ней берем уроки живописи у Машкова.

На Владимира уставились большие чистые глаза тихой еврейской девушки.

– Эли-и-чка-а? – глядя в эти глаза и растягивая гласные, обволакивающе рокочет Владимир. – О-очень прия-ятно!

Он донжуанствует чисто автоматически, но Эличка искренне смущается до слез и шепчет еле слышно:

– Спасибо… Мне тоже… очень приятно…

– Ну, Маяковский! – бьет его веером по руке Ида. – Не смущайте приличную девушку!

– Простите, больше не буду.

Владимир мягко улыбнулся и отошел к столику, где сидел ясноглазый и пухлогубый Борис Пастернак.

– Здравствуй! – Он присел на свободный стул.

– Добрый вечер! – вежливо кивнул Борис.

– А знаешь что, Пастернак? – неожиданно заявил Владимир. – Я ведь тебе завидовал!

Борис удивленно посмотрел на Владимира:

– С чего бы это?..

Владимир жестом остановил его, упрямо продолжил:

– Завидовал! И это мучило меня! А теперь, наконец, выучился писать не как ты и не как другие… И спокоен: силу в себе почувствовал!

Владимир умолк. И неожиданно смутился:

– Впрочем, зачем я это тебе говорю…

– Ну, захотелось – и сказал, – добродушно улыбнулся Пастернак.

Владимир улыбнулся в ответ.

А Эличка издали не может оторвать взгляд от Маяковского.

Ида шипит на нее:

– Ну вот куда, куда ты смотришь?! Он же бабник! Про него знаешь что говорят?!.

Ида горячо зашептала на ухо Эличке. Та выслушала и коротко отрезала:

– Врут!

Отмахнувшись от возмущенной подруги, Эличка вскочила и решительно направилась к столику, где сидели Маяковский и Пастернак.

При подходе его решимость улетучилась, но все же она произнесла робко:

– Извините, что отвлекаю… Но в четверг у нас дома устраивают прием… Я была бы очень рада вас видеть, Владимир Владимирович! И вас, конечно, Борис Леонидович…

Пастернак – тонкий поэт – сразу оценил влюбленный взгляд Элички, отданный Маяковскому, и вежливо отказал:

– Спасибо, но увы, на четверг у меня уже назначено…

А Владимир посмотрел на Эличку снисходительно и доброжелательно одновременно – как смотрят на маленьких кузин, которые решили показаться гостям в маминых бусах и шляпке.

– Конечно, я приду, приличная девушка Эличка.

Эличка покраснела чуть ли не до слез и, найдя в себе силы только кивнуть, бросилась обратно – к Иде.

И снова Владимир был дома, снова купался в заботе и обожании мамы и сестер.

Людмила повязывала ему галстук. Ольга гладила утюгом муаровый пиджак.

– Я думала, ты больше дома побудешь, – вздыхала мама. – А ты хоть и в Москве, но всё ходишь где-то… Почему ты меня не зовешь на выступления?

Маяковский обнял маму.

– Да ведь там, бывает, и ругают меня… Вам будет неприятно.

Ольга помогает Владимиру надеть отутюженный пиджак.

– Ну, ты пижоном заделался! – улыбнулась Людмила. – Никогда б не подумала.

– А что, мне всё оборванцем ходить?

Владимир довольно оглядывал себя в зеркале.

– Ты так исхудал! – опять вздыхает мама. – Поешь перед выходом…

– Мама, я же на обед в приличный дом иду!

Дом юрисконсульта нескольких российских и зарубежных фирм Урии Александровича Кагана был не просто приличный – весьма богатый.

В гостиной обедали Эличка, ее интеллигентные папа с мамой и такие же интеллигентные гости. Владимир уже не в канареечной кофте, которой шокировал Шехтелей, но его муаровый пиджак и атласный жилет в бархатных розах выглядят не менее шокирующе для Каганов и их гостей.

Все едят чинно, пользуясь столовым серебром, а Владимир тянется через стол к блюду мейсенского фарфора, достает котлеты и заглатывает их целиком.

Все удивленно косятся на странного гостя, но интеллигентно помалкивают.

А Эличка, ничего не замечая, сияет влюбленной улыбкой.

Разговоры обычные – застольные. Почтенная дама традиционно нахваливает хозяйку:

– Елена Юльевна, форшмак – просто бесподобный!

– Я всегда сама его готовлю, не доверяю прислуге, – гордится мама Элички.

А седой господин спрашивает папу Элички:

– Урия Александрович, неужели вы нашли такую замечательную жену-хозяйку в сумасшедшей Москве?

– Нет, таких женщин выращивают только в тихом городке Могилеве, – объясняет папа.

Гости смеются.

А мама Элички, увидев очередную котлету в руке Владимира, не выдерживает:

– Вам, может быть, вина подлить?

– Нет, я выпивать совершенно не любитель. А вот котлетки ваши я, кажется, все слопал!

Владимир расплывается в обезоруживающей улыбке.

Гости сочувственно глядят на несчастных родителей влюбленной Элички.

Папа интересуется со сдержанной неприязнью:

– Вы, Владимир Владимирович, кажется, поэт, так Эличка говорила. И что, этим на жизнь зарабатываете?

Владимир спокойно подтвердил: да, он поэт – это верно. А вот зарабатывать поэзией не очень удается. Жадные буржуи да глупые мещане не спешат раскошеливаться на искусство.

Урия Александрович налился гневом.

Елена Юльевна, желая сгладить конфликт, поспешно предложила:

– Может быть, вы нам что-нибудь свое почитаете, Владимир?

Он не успел и рта открыть, как Эличка решительно заявила:

– Нет!

Все удивленно глянули на нее, а она вскочила:

– Владимиру Владимировичу пора!

Поэт тоже встал и не удерживается от последней колкости:

– Конечно, пора – ведь котлет больше нету!

Шокированные гости молча переглядываются.

Выйдя с Владимиром из квартиры на лестничную площадку, Эличка принялась оправдываться:

– Извините, я ужасно бестактно повела себя! Но понимаете…

– Понимаю, понимаю: испугались, что после моих стихов папаша меня с лестницы спустит!

Эличка потерянно молчала. Владимир ласково приобнял ее:

– Вы – милая и добрая! А все остальное – ерунда! Знаете что, приходите завтра – я выступаю в «Греческом кафе», в восемь. Придете?

– Конечно! Ой, нет, в восемь мы с мамой встречаем тетю Дору из Армавира…

– Ну, тетя – дело святое.

– Но я освобожусь уже к девяти! – в трогательном отчаянии сообщила Эличка. – В девять можно?

– Можно и в девять. Встретимся у памятника пока что – Пушкину.

– Почему… пока что?

– Потому что потом влюбленные будут встречаться у памятника Маяковскому!

Владимир легко сбежал по ступеням.

Эличка, перегнувшись через перила, крикнула:

– Там внизу нужно швейцару дать гривенник!

– А он мне за это что даст?

– Вы шутите? – растерялась Эличка. – У нас так принято…

– Ну, принято, так принято! До завтра, милая Эличка!

Он побежал дальше по ступеням. Эличка в восторге стиснула руки и зажмурилась.

Владимир выступал в переполненном богемной публикой «Греческом кафе».

Оглянулся –

поцелуй лежит на диване,

громадный,

жирный,

вырос,

смеется,

бесится!

«Господи! –

заплакал человек, –

никогда не думал, что я так устану.

Надо повеситься!»

И пока висел он,

гадкий,

жаленький, –

в будуарах женщины –

фабрики без дыма и труб –

миллионами выделывали поцелуи,

всякие,

большие,

маленькие, –

мясистыми рычагами шлепающих губ…

Раздались аплодисменты. Владимир раскланялся.

Публика выкрикивала просьбы почитать любимое:

– «Флейту»! «Послушайте!» Ну пожалуйста, «Послушайте!».

И Владимир привычно зарокотал:

Послушайте!

Ведь если звезды зажигают –

Значит, это кому-нибудь нужно…

Но вдруг его взгляд выхватил стоящую в конце зала Сонку.

Она грустно улыбнулась ему. Он запнулся, но продолжил:

Значит, кто-то называет

Эти плевочки жемчужиной.

А после ходит тревожный,

Но спокойный наружно…

Дальше читать Владимир не мог, спрыгнул со сцены и, расталкивая изумленную публику, бросился к Сонке…

А у памятника Пушкину на Тверском бульваре стояла Эличка.

Шел дождь. У Элички не было зонта, с ее шляпки стекали струи, волосы повисли грустными сосульками.

Но Эличка, ничего этого не замечая, вглядывалась в темноту бульвара.

Владимир и Сонка тоже не замечали дождя: они исступленно целовались в какой-то подворотне.

А оторвавшись друг от друга, не могли наглядеться.

Владимир нежно гладил ее лицо, волосы, плечи:

– Ты все-таки приехала… Приехала ко мне…

– Нет… У меня мама в московской клинике, – шептала Сонка. – А в кафе я зашла случайно – увидела твою афишу…

Он оборвал ненужные подробности, объяснения, прижал пальцы к губам Сонки и твердил свое:

– Ты приехала… Главное, ты приехала…

Он спохватился:

– Ты промокла совсем! Едем ко мне, мама согреет чаем… Ты когда-нибудь ела варенье из лепестков роз?

А у громадного памятника Пушкину так и застыла маленьким изваянием мокрая Эличка.

В квартире Маяковских – переполох. Мама командовала, чтобы Люда и Оля делали все дела одновременно: ставили самовар, накрывали на стол, несли полотенца и сухое белье.

Ольга вбежала со стопкой полотенец. Сонка набросила одно на волосы. Ольга повела ее переодеваться.

А мама и Людмила принялись за Владимира: сестра стаскивала мокрую одежду, мама вытирала его полотенцем, подавала сухую рубаху, исподволь интересовалась:

– Сынок, это и есть та самая Эличка?

– Нет, это Сонка, – вынырнул из ворота рубахи Владимир. – Моя Сонка!

– А как же Эличка? – недоумевает Людмила.

Владимир на миг застыл – вспомнил про ждущую его далеко отсюда Эличку.

Но прогнал от себя эту мысль и вырвался из заботливых рук мамы и сестры:

– Позовете, когда самовар вскипит! А где вы спрятали Сонку?

Владимир и Сонка сидели в темноте его маленькой комнатки, забравшись с ногами на кровать. Не осталось и следа от веселой суматохи под дождем – оба были тихи, грустны, и разговор шел невеселый.

– Ты должна вернуться ко мне.

– Я ничего не должна.

– Хочешь, чтоб мы поженились?

– Нет.

– Ребенка хочешь?

– Не от тебя…

Повисло тяжелое молчание.

В дверь осторожно поскреблись, послышался голос Ольги:

– Чай уже готов…

Владимир повторил Сонке бесстрастно:

– Чай готов.

– С вареньем из лепестков роз? – прошептала Сонка.

И заплакала…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ах, закройте, закройте глаза газет!

МОСКВА. 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА, УТРО

В комнате на Лубянке Владимир засыпал чай в заварочный чайничек и накрыл его крышкой.

Вошел Лавут с телефоном на длинном шнуре:

– Договорился в МГУ на четырнадцатое. Но просят личного подтверждения.

Владимир взял телефон, забасил в трубку:

– Да, товарищи студенты, встречу подтверждаю лично! Искуплю вину удвоенной программой. С приветом!

Владимир вернул телефон Лавуту:

– Четырнадцатого позвони мне с утра.

– Позвоню. И надеюсь, на этот раз ты не сорвешь…

– Хватит меня пилить, – перебил Владимир, – ну, бывает, ну, забыл…

– Не морочь мне голову! – взмахнул руками Лавут. – Твою машину видели возле Художественного театра, а в машине была Нора Полонская – вот ты и «забыл»!

– Это не твое дело! – резко помрачнел Владимир. – Иди, иди, до послезавтра…

– А чай цейлонский?

– Кончился чай!

Лавут, пожав плечами, направился к двери – он уже давно привык не спорить с Маяковским.

Лавут вышел. А Владимир шагнул к столику, на котором – тарелка с яблоками, два бокала и шампанское «Абрау».

Он откупорил бутылку, задев рукой один из бокалов. Бокал упал, разбился.

Владимир оцепенело смотрел на осколки и вдруг швырнул о стену второй бокал. Новые осколки брызнули в стороны.

Владимир достал из ящика стола начатое предсмертное письмо, решительно скомкал его, бросил на пол и схватил трубку оставленного Лавутом телефона.

Набрал номер. Ожидая ответа, тоскливо смотрел на осколки бокала.

И вдруг, когда на другом конце провода ответили, пророкотал резким, начальственным тоном:

– Художественный театр? Это из Наркомпроса! Срочно артистку Полонскую… Да, безотлагательно!

Владимир чеканил фразы, а глазах его плескалась жуткая тоска.

Он заметил на столе осколок бокала. Смахнул его, поранил палец и начал, морщась, отсасывать кровь из ранки. Наконец из мембраны раздался неразборчивый женский щебет. Он перебил:

– Нора! Я знаю, знаю, что репетиция, но мне необходимо видеть тебя! Прямо сейчас! Да, случилось – разбились наши бокалы! Понимаешь – наши! Ты понимаешь, что это – ужасно? Молчи! Я через полчаса жду тебя у театра!

Владимир швырнул трубку на рычаг и, хватая по пути пальто с гвоздя на стене и палку-трость из угла, покинул комнату.

Пальто было щегольским, тонкой дорогой шерсти. Владимир всегда пытался быть франтом. И если по молодости-бедности приходилось франтить, эпатируя публику, то став главным поэтом советской страны, он получил возможность выглядеть вполне буржуазно.

Владимир уже собирался открыть входную дверь, как из кухни выскочила полноватая, невысокая соседка Мэри. Вытертое ситцевое платье тесно облегало Мэрино телесное богатство. Она работала машинисткой, и частенько Владимир подбрасывал ей работу по перепечатке стихов. Впрочем, сказать по правде, Мэри всегда надеялась на нечто большее со знаменитым соседом.

Мэри кокетливо улыбнулась яркими губами, очерченными южным темным пушком:

– Вы уходите, Владимир Владимирович? А мне нужно срочно позвонить!

– Возьмите телефон у меня в комнате… Впрочем, нет, я сам – там осколки, вы еще поранитесь!

– Ой, вы такой заботливый!

Соседка двинулась рядом с Владимиром, норовя как бы случайно прижаться к нему горячим боком.

Схватив телефон, он сунул его Мэри и поспешил из квартиры.

Мэри вздохнула, прижав эбонитовую трубку к жаждущей мужского внимания груди.

По утренним, умытым шлангами старательных дворников московским улицам спешат прохожие.

Зеленеют первыми робкими листочками апрельские деревья вдоль дороги.

Владимир из окошка такси смотрел на проплывающие мимо дома, людей, витрины магазинов.

Он вглядывался в лица юношей в кепках и девушек в беретиках, деловитых женщин с портфелями и домашних женщин в шелковых косыночках с кокетливыми сумочками, на мам с детьми, на пожилых домработниц в деревенских платках с хозяйственными кошелками, на мужчин серьезных и мужчин беззаботных… И все они, все до единого, казались ему счастливыми – каждый из них любит и любим, не мучается сомнениями, верит в светлое будущее – свое, своих детей и своей страны.

А у него все было не так. В его груди что-то мучительно сжималось, хотелось стать маленьким и ушибить коленку, чтобы можно было вдоволь поплакать и это не было бы стыдно.

На стене одного из домов висел большой плакат: грозный красноармеец устремил острый штык в пузо буржуина.

Владимир глянул на него, задумался…

МОСКВА, АВГУСТ 1914 ГОДА

На улице мальчишки-газетчики выкрикивали заголовки:

– Убит австрийский эрцгерцог Фердинанд!

– Стрелял студент-националист Гаврило Принцип!

– Австро-Венгрия объявила Сербии войну!

Прохожие тревожно разбирали газеты…

На площади шумел митинг футуристов. Бурлюк, Малевич, Родченко и другие художники стоят с укрепленными на древках антивоенными плакатами.

А над площадью перекрывал гул толпы голос Маяковского, взобравшегося на тротуарную тумбу:

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

Италия! Германия! Австрия!»

И на площадь, мрачно очерченную чернью,

багровой крови пролилась струя!

Морду в кровь разбила кофейня,

зверьим криком багрима:

«Отравим кровью игры Рейна!

Громами ядер на мрамор Рима!»

Барышни в косынках Красного Креста, среди которых были и Эличка с подругой Идой, звенят кружками для пожертвований на раненых солдат, которых уже везли эшелонами с фронта Первой мировой.

Ида скорее пришла даже не на людей посмотреть, а себя показать: она красуется в образе барышни-благотворительницы с порочным взглядом.

А вот в глазах Элички – искреннее сострадание и желание помочь. Она самозабвенно бросалась к прохожим, кто-то совал деньги в ее кружку, кто-то пренебрежительно фыркал, кто-то бормотал злые слова.

Эличка, конечно, видела и слышала рокочущего стихи Владимира. Вернее, она заставляла себя не смотреть в его сторону. Но это было невозможно.

С того вечера, когда Эличка мокла у памятника Пушкину, дожидаясь поэта, встретившего свою Сонку, прошел уже год. За этот год Эличка выплакала потоки слез, наверно, сравнимые с потоками дождя, обрушившимися на ее шляпку в тот вечер безнадежного ожидания. Она не раз порывалась найти Владимира, но многоопытная в сердечных делах подруга Ида категорически пресекала все эти попытки, уверяя бедную Эличку, что новые встречи – это лишь новые слезы.

И вот случайная неожиданная встреча на площади. Закончив читать, Владимир и сам с высоты тумбы увидел Эличку. Он спрыгнул и возник перед девушкой с радостной улыбкой:

– Какое чудное виденье!

Эличка замерла. Но тут же рядом оказалась Ида и схватила Эличку за руку:

– Пойдем, тебе не о чем говорить с этим человеком!

– О, коварная Ида! – усмехнулся Владимир. – Разве вы знаете, о чем хочет говорить этот человек?

– А о чем? – не выдержала Эличка.

Владимир обласкал девушку влажным темно-карим взглядом:

– Милая Эльза, как вы полагаете, можно ли сообщить вашей маме, что я – ваш жених?

Эличка оторопело глянула на Иду. Та фыркнула, передернув плечиками:

– Очередная клоунада!

И отошла, принявшись с удвоенной энергией трясти звенящую мелочью кружку.

А Эличка, не веря своему счастью, уставилась на поэта. Тот уточнил:

– Так что же, Эличка, с вашей мамой случится удар или она стойко перенесет эту неприятность?

В «Греческом кафе» богемная компания обсуждала вопросы войны и мира, перекрикивая друг друга:

– Поэты должны быть вне политики!

– Зачем вообще России нужно было ввязываться в эту войну?!

– Господа, но национальная идея…

Владимир в споре не участвовал – мрачно гонял шары на бильярде.

Румяный кудряш пристал к нему:

– А вы что молчите, Маяковский? У вас-то какое мнение?

– У меня – не мнение, у меня – свидетельство. С гербовой печатью!

– Какое еще свидетельство?

– Я подавал прошение добровольцем на фронт. Отказали: я неблагонадежен!

Так и было. Владимиру припомнили участие в революционном движении, хотя и по малолетству, и сочли, что защищать Россию он не достоин. Он пытался доказать чинушам, что и в революцию-то подался именно потому, что хотел лучшей жизни для своей страны. Пусть его представления о хорошей жизни и представления властей не во всем сходны, но теперь-то, перед лицом внешнего врага, все должны объединиться. Чиновники объединяться с поэтом не пожелали.

Румяный кудряш, конечно, не знал всей этой предыстории, но тоже высказал свои сомнения в искренности Маяковского:

– Ох, бросьте, минули эти ура-патриотические настроения. Нынче уходом на фронт популярности не заработать!

Это была последняя капля, переполнившая чашу обиды Владимира, он отшвырнул кий и, схватив румяного за грудки, заорал:

– Война отвратительна! Но такие, как вы, – еще отвратительнее!

Кудряш беспомощно бился в его лапах. Владимир брезгливо оттолкнул румяного и, опрокинув по пути стул, вышел из кафе.

Посетители примолкли. Бледная барышня восторженно закатила глаза:

– Какой темперамент!

В солидной, красного дерева, с персидским ковром, библиотеке дома Каганов лежащий на полу Владимир строчил что-то в блокноте.

Эличка, сидя на просторном кожаном диване, делала вид, что читает книгу, а на самом деле любовалась Владимиром, который – с горящими глазами и встрепанными лохмами – то мучительно задумывался, то что-то бормотал, то быстро набрасывал в блокнот.

Наконец он резко сел на ковре по-турецки:

– Эличка, мне это завтра в «Лубок» сдавать, ты слушай и говори: смешно или нет.

Эличка с готовностью кивает. Владимир выдал первое четверостишие:

Под Варшавой и под Гродно

Били немцев как угодно.

Пруссаков у нас и бабы

Истреблять куда не слабы!

Он умолк, а влюбленно-восторженное выражение лица Элички никак не изменилось. Владимир огорчился:

– Не смешно?

– Смешно, очень смешно! – поздновато спохватилась Эличка.

Владимир, недоверчиво глянув на нее, сделал следующую попытку:

У союзников французов

Битых немцев полный кузов,

А у братцев англичан

Драных немцев целый чан.

Тут уж сообразительная Эличка, даже не дослушав, хлопает в ладоши:

– Прекрасно! Замечательно! Какой ты талантливый!

Владимир вздохнул:

– Ладно, я понимаю, это не для барышень… Это – агитация для народа!

– Я так и подумала, что для народа! – горячо заверила Эличка.

В дверь библиотеки деликатно постучали, и на пороге появилась мама Елена Юльевна – с напряженной улыбкой. При виде сидящего на ковре Владимира она с трудом сделала вид, что это в порядке вещей.

– Владимир Владимирович, – преувеличенно-вежливым тоном заговорила мама, – час уже поздний…

– Мама! – с досадой перебила Эличка.

– Ухожу, ухожу, Елена Юльевна, – примирительно улыбнулся Владимир. – Но имейте в виду, как только вы уснете – вернусь по водосточной трубе!

У мамы округлились глаза. Эличка поспешно принялась успокаивать:

– Мамочка, Володя шутит, он шутит! Да, Володя?

Владимир лишь неопределенно усмехнулся, поддразнивая перепуганную маму.

Эличка провожала Владимира на лестнице.

– Ты не сердись на маму…

– И не думал! Скорее, она на меня сердится.

– Нет-нет, она переживает оттого, что папа болен, и вообще…

Владимир, не глядя на девушку, озабоченно рылся в карманах.

Эличка смущенно потеребила кружевной воротничок батистовой блузки, извлекла из кармашка юбки заготовленный гривенник и протянула его на маленькой ладошке Владимиру.

– Это исключено! – Он возмущенно отвел ее руку.

– Но время действительно позднее, и швейцара, возможно, придется будить…

– Ладно, в последний раз! – Владимир берет монетку.

Вряд ли эта игра между ними была в последний, но уж во всяком случае она шла уже не в первый раз. У Владимира постоянно не находилось в кармане монеты, а Эличка была всегда наготове выдать ее ему. Оба понимали, что это игра, и оба прилежно исполняли в ней свои роли.

Владимир вручил гривенник заспанному швейцару, тот, широко зевая, открыл дверь и вспомнил:

– Хозяева велели отдать вывеску, что вы давеча оставляли, когда барышни не было.

– Вывеску? – не понял Владимир.

Швейцар подошел к тумбочке, на которой лежал серебряный поднос. Там среди традиционных визитных карточек лежал кусок плотного, грубо обрезанного картона размером сантиметров десять на пятнадцать, на котором черным по желтому было написано: ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ.

Швейцар подал «вывеску», поэт усмехнулся, сунул ее в карман и вышел в зябкую синь ночи.

Если поэт Владимир Маяковский денно и нощно был погружен в поэзию, то разносторонний человек Давид Бурлюк успевал и стихотворить, и живописать, и заниматься деловыми вопросами – упорными поисками, как сказали бы в наши времена, инвесторов и спонсоров. Занятие это было мало того что весьма утомительным, но еще и чрезвычайно неприятным, потому что – унизительным. Как впрочем, и в наши времена.

Ну, для шустрого Бурлюка все это, может, было как с гуся вода, но когда в этом приходилось принимать участие Маяковскому, тот ужасно злился и страдал от предстоящего унижения.

Вот и сейчас друзья поднимались по лестнице богатого подъезда, устланной мягкой ковровой дорожкой, и Владимир злорадно усмехался при виде оставляемых на коврах его здоровенными ботинками внушительных следов от уличной грязи.

– Намусорил я господам буржуям!

– Ну не обзавелись мы с тобой личным выездом. – Бурлюк уточняет: – Пока не обзавелись!

– А нечего ковры на лестнице, как в спальне, стелить, – проворчал Владимир.

– А чего бы им не стелить – хоть на мостовой, – пожал плечами Бурлюк. – Большое жульё, денег – лопатой греби! Нажились на военных поставках.

– Сволочи!

– Но! – поднял указательный палец Давид. – Сильно хотят дружить с богемой: и жульническая душа высокого просит. Если их обаяем, скинутся нам на журнал.

Владимир не успел ответить – Бурлюк уже нажал кнопку звонка, и дверь тут же открыла хорошенькая девушка-прислуга.