Маяковский. Два дня

Дипломатичный Бурлюк попытался сгладить конфликт:

– Да все были хороши! Общественности и газетчикам будет о чем посудачить.

– Показательно-грандиозный скандал! – не унимался Владимир.

Деловой Бурлюк быстро пошептался с официантом – для компании нашелся свободный столик. Пока Владимир, Чуковский и Сонка усаживались, Бурлюк столь же быстро – чувствовался завсегдатай этих мест! – дал распоряжения официанту насчет меню. И наконец торжественно заявил:

– А теперь враждующие племена могут выкурить трубку мира и выпить вина дружбы.

Официант хлопнул пробкой игристого вина.

– Да! – Владимир наклоняется совсем близко к Сонке. – Рекомендую «Абрау»!

– Я вам абсолютно доверяюсь!

Сонка засмеялась волнующим колокольчиком.

Владимир не отводил от девушки пламенных глаз.

Чуковский страдал, ему этот флирт футуриста и курсистки был нож в сердце, но он, сдерживая себя, пытался вести чинную беседу с Бурлюком:

– А мы, Давид, еще, пожалуй, с вами доспорим. Тот факт, что ваши с Маяковским работы интересны, вовсе не оправдывает футуризм как факт художественной палитры в целом…

К столику подошел невероятно популярный поэт Игорь Северянин – манерный, лощеный, ломкий.

– Господа! – Он галантно кивнул мужчинам и восхищенно сосредоточился на Сонке. – Софья Сергеевна, я посвятил вам новую поэзу.

– Правда, Игорь Васильевич? – обрадовалась Сонка.

– Истина. И если вы назначите мне час встречи…

Владимир вмиг налился гневом.

Давид успокаивающе положил ладонь на его руку.

– Никакого часа! – возразила Сонка. – Я хочу сей-час! Непременно сей-час!

– Как я могу отказать музе! – манерно протянул Северянин.

И тут же опустился перед Сонкой на одно колено и принялся, изысканно грассируя, декламировать:

Ананасы в шампанском!

Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо, остро!

Весь я в чем-то норвежском!

Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо…

Сонка слушала с восторгом, ее глазки-звездочки наполнялись восхищением и влюбленностью: в этом возрасте важна сама влюбленность, а не тот, на кого она направлена.

Чуковский слушал и вздыхал.

А Владимир презрительно оборвал Северянина:

– Парфюмерия!

Бурлюк фыркнул, не сдержав смеха.

Северянин возмущенно вскочил с колена:

– Вы полагаете?!

– А тут полагай не полагай – галантерейная лавка! – безапелляционно заявил Владимир.

Сонка, сложив губы в пухлый бантик, испуганно смотрит то на одного поэта, то на другого. И при виде Северянина, оскорбленного до глубины души, решается его пожалеть:

– Маяковский, так нельзя! Вы разве не знаете, что Игорь Васильевич…

– Да знаю, знаю: «Я – гений Игорь Северянин!» – отмахнулся Владимир. – Но уж если вы, гений, о любви хотите сказать, так говорите как она есть…

Владимир встал – большой, как монумент, взволнованный, как подросток – и, устремив взгляд куда-то, в ему одному видимые просторы, зарокотал басом на все кафе:

Люди нюхают –

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожищами!

Скажите пожарным:

На сердце горящее лезут в ласках.

Я сам

Глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

Северянин слушал, высокомерно выгнув бровь.

Чуковский невольно кивал в такт рубленой рифме.

Сонка приоткрыла ротик от восторга.

Посетители кафе смолкают, оборачиваются на Владимира.

А на лице друга Давида – тоска: ну всё, это теперь надолго…

Потом они шли по ночной, блестящей от туманной росы Итальянской улице: Чуковский и Сонка – впереди, Маяковский с Бурлюком – несколько позади.

– Софья Сергеевна, я обязан отвезти вас домой! – настаивал Чуковский.

– Не хочу домой! – капризничала Сонка. – Мы все идем гулять по мостам!

– Кто «мы все»? Давиду Давидовичу пора домой, к жене. Мне – тоже… – Чуковский запнулся, – я имею в виду – мне тоже пора…

– А мне еще совсем не пора! – веселилась Сонка. – И Владимиру Владимировичу некуда спешить! Да, Владимир Владимирович?

– Да! – коротко выдохнул Владимир.

И влюбленно таращился на Сонку, похожую на хорошенькую фарфоровую куколку.

Чуковский огорчился:

– Но это неприлично – гулять с ним вдвоем ночью!

– А приличнее, если я поеду с вами? – невинно поинтересовалась Сонка. – Что скажет ваша супруга Марья Борисовна?

Чуковский не нашел слов. Сонка озорно расхохоталась.

Шедший позади них Бурлюк тихо увещевал Маяковского:

– Этот Корней – влиятельнейший критик! Если он настроит всю мешпуху против нас, будут проблемы с газетчиками, с гастролями… И все из-за какой-то девчонки! Тощей и нахальной!

А на лице Владимира – шальная улыбка, не слушая друга, он бормотал:

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле –

Ему уже некуда деться…

Бурлюк безнадежно махнул рукой и, увидев свободную пролетку с извозчиком, принял решение:

– Корней Иванович, нам, кажется, в одну сторону?

– Да, но…

Не дав Чуковскому договорить, Бурлюк подхватил его под руку, и тот не успел оглянуться, как оказался в пролетке.

А навстречу появилась другая пролетка. И Владимир столь же стремительно усадил в нее Сонку.

Пролетки разъехались в разные стороны. Бедняга Чуковский успел только крикнуть:

– Учтите, Маяковский, я знаком с ее родителями!

Но Владимир уже кричал извозчику:

– Гони! Гони!

Извозчик взмахнул кнутом, и пролетка загромыхала по булыжной мостовой.

Но уехали они недалеко: Владимир глянул в искрящиеся глаза Сонки и вдруг облапил ее могучими ручищами, принялся жарко целовать. Сонка испугалась: в ее кукольном мирке такого еще не бывало, она принялась яростно отбиваться кулачками, однако Владимир был силен и настойчив. Парочка чуть не вывалилась из пролетки.

– Э, э, потише, господа хорошие! – Извозчик остановил лошадь.

Воспользовавшись этим, Сонка, оттолкнув Владимира, выскочила из пролетки.

Тот выпрыгнул за ней. А извозчик рванул прочь, подальше от греха – в прямом смысле этого слова.

– Погодите! Простите меня!

Владимир бежал за Сонкой:

– Ну погодите, Соночка!

Но ее каблучки цокали все быстрее. На ходу она пыталась запихнуть непослушные кудряшки под шляпку.

И все же он догнал, схватил ее за руку:

– Да постойте же! Клянусь, я не буду больше!

– Пустите меня! – отчаянно вырывалась Сонка. – Не ожидала такого от вас!

– Да я и сам от себя такого не ждал, – обезоруживающе улыбнулся Владимир.

И отпустил ее руку. Но Сонка почему-то не стала убегать, а смягчилась и тоже улыбнулась:

– Ужас! Что подумал извозчик?

– Что ему теперь не видать платы за проезд, – пожал плечами Владимир и вдруг предложил: – А хотите я вас домой на руках отнесу?

Девушка кокетливо склонила головку:

– Нет уж, я вас теперь боюсь!

Но, чуть подумав, движением принцессы вскинула подбородок.

– Знаете что: идите на за мной расстоянии двух шагов…

Сонка величественно указала пальчиком, как ему следует идти.

Владимир послушно поплелся чуть поодаль, откровенно любуясь девушкой.

А Сонке уже надоело быть строгой, она томно вздохнула:

– Ах, какая ночь! Какие звезды!

Владимир молчал, погрузившись в свои мечты. Сонка удивилась:

– Вы хоть замечаете красоту, Маяковский?

И он вдруг – не властно, а нежно – подхватил Сонку на руки и закружил ее, взрывая мятущимися словами тишину петербургской ночи:

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают –

Значит, это кому-нибудь нужно?

Значит – кто-то хочет,

чтобы они были?

Значит – кто-то называет

эти плевочки жемчужиной?

А потом громовый голос поэта сменился таким же страстным шепотом – обнаженные и влажные после любви, Владимир и Сонка лежат на постели в ее комнате.

И, надрываясь в метелях полуденной пыли,

врывается к богу,

боится, что опоздал,

плачет,

целует ему жилистую руку,

просит –

чтоб обязательно была звезда!..

Сонка влюбленно смотрела в глаза Владимиру и шептала:

– А ты правда это только сейчас сочинил?

– Нет.

– Нет? – огорчилась Сонка.

– Нет, я не сочинил, – улыбается Владимир. – Это ты разбудила во мне стихи!

– Тише! – Она прижала палец к его губам. – Квартирная хозяйка жуть какая строгая – выгонит…

– Больше ни слова! – пообещал Владимир.

И накрыл губы Сонки поцелуем.

На сцене «Бродячей собаки» Игорь Северянин вычурно объявил собравшейся публике:

– Апофеоз эгофутуризма – поэзомуза Эсклармонда Орлеанская!

И появилась Сонка. Инфернальное, густо нагримированное лицо. Из одежды – лишь кусок черного шелка, подхваченный серебряным шнуром. Сомнамбулически раскачиваясь, она в подвывающей манере самого Северянина начала читать его стихи:

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…

Королева играла – в башне замка – Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж…

А тем временем в холле «Бродячей собаки» стоял и ждал кого-то Владимир.

Появился веселый Бурлюк:

– Привет, привет!

Он подал Владимиру руку. А тот в ответ протянул только два пальца.

Давид хлопнул себя по лбу:

– Шлемазл! Не первый уж год, а все забываю!

Покладистый Давид пожал два пальца Владимира, но не удержался, усмехнулся:

– Нет, но ты действительно полагаешь, что на двух пальцах при рукопожатии получишь меньше микробов?

– Ну, все-таки… – неловко пробормотал Владимир.

– А, ладно, гений имеет право!

Приобняв Владимира за плечи, Бурлюк повел его в зал:

– Ну всё, турне по Малороссии у нас в кармане! Обещаны внушительные гонорары. И спроси меня: почему?

– Ты заявил новый цикл моих стихов?

– А вот и нет, самоуверенный гений! Гонорары потому, что с нами едет Северянин, а он у провинциальных дамочек в большо-ом фаворе.

Владимир презрительно поморщился, но потом все же согласился:

– Да, пусть будут все направления. Мы – кубофутуристы, Северянин – эгофутурист… Может, еще – имажинистов? Есенина позовем, Мариенгофа…

– Так это ж гонорары на всех делить придется, – поскучнел деловой Бурлюк.

– Златой телец тебя погубит! – засмеялся Владимир, первым входя в зал.

И здесь смех его оборвался при виде извивающейся на сцене Сонки.

Ломая в диковинных позах хрупкое, почти не прикрытое тканью тело, она потусторонним голосом вещала:

А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До восхода рабыней проспала госпожа…

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа…

В мгновение ока Владимир оказался на сцене, ухватил Сонку за призрак одежды.

– Ты что здесь делаешь?!

– Я – муза поэзов! – гордо сообщила Сонка.

– Какая муза, дура? – не сдержался Владимир. – Этот пошлый паж тебя охмурил!

Северянин манерно заломил руки:

– Да как вы смеете!

Публика в зале оживилась, кто-то возмущается, кто-то смеется.

Владимир отпустил Сонку и ухватил Северянина за шелковые лацканы.

– Это ты как смеешь?! Свою музу заводи, а чужих не тронь!

– Но я только читала стихи! – заметалась вокруг поэтов Сонка. – Только стихи…

Владимир оттолкнул Северянина и с болью, раздельно, выкрикнул в лицо любимой:

– Ты! Читала! Стихи! Не мои!

Спрыгнув со сцены, он зашагал к выходу.

Сонка бросилась за ним, отчаянно выкрикивая уже его строки, как будто это могло спасти положение:

Значит, это необходимо,

чтобы каждый вечер

над крышами

загоралась хоть одна звезда?!

Бурлюк проводил Владимира и Сонку унылым взглядом, покосился на скорбного Северянина и тяжко вздохнул:

– Пропало турне…

А в холле кафе, не замечая никого вокруг, уже исступленно целовались Владимир и Сонка.

И вот – премьера спектакля «Владимир Маяковский» в Театре Комиссаржевской.

В зале собрался цвет творческой интеллигенции: Блок с Любовью Менделеевой, Ахматова с Николаем Гумилевым, Чуковский, Мандельштам, Бальмонт, Мейерхольд, Хлебников…

На галерке теснится взволнованная молодежь.

И много газетчиков и фотографов.

Слабый свет освещает затянутую черным коленкором сцену, разрисованную водосточными трубами, перевернутыми домами, сдобными кренделями, разнообразными бутылками.

Сменяли друг друга персонажи в картонных футуристических костюмах. Лиц нет, вместо них – пугающие маски. Вот Тысячелетний старик, облепленным пухом, разрисованный черными кошками:

Я – тысячелетний старик.

И вижу – в тебе на кресте из смеха

распят замученный крик…

Но публике не до смеха – происходящее на сцене выглядело жутковато.

Стоящий на коленях Обыкновенный человек взывал к зрителям:

Что же, значит, ничто любовь?

Милые! Не лейте кровь!

Тревожно гудела одну и ту же ноту водосточная труба.

Выкрикивал Человек с растянутым лицом:

Если бы вы так, как я, любили, –

вы бы убили любовь

и растлили б

шершавое потное небо.

Стонал Человек без уха:

Ваши женщины не умеют любить,

они от поцелуев распухли, как губки!

Подхватывал Человек с растянутым лицом:

А из моей души

тоже можно сшить

такие нарядные юбки!

Все персонажи взвалили на плечи огромный муляж женщины и потащили его, скандируя:

Идем, – где за святость

распяли пророка,

тела отдадим раздетому плясу,

на черном граните греха и порока

поставим памятник красному мясу!

И наконец на сцене появился сам Владимир в желтой блузе:

Злобой не мажьте сердец концы!

Вас, детей моих,

буду учить непреклонно и строго.

Все вы, люди, лишь бубенцы

на колпаке у бога!

Публика аплодировала, топала ногами, смеялась, свистела…

За кулисами собрались грустный Бурлюк, тихая Сонка и радостный Маяковский.

Он укладывал в огромный бутафорский чемодан разной величины бутафорские слезы и ликовал:

– Как нас освистали! Просвистели до дыр! Я такого грандиозного провала не видывал!

– Я сильно надеюсь, что больше и не увидишь, – вздохнул Давид.

– Додик, ты чего печалишься?

– А ты чему радуешься, Володя? – осторожно поинтересовалась Сонка.

– Тому, что я – гениальнейший поэт! Мои стихи недоступны обывателю! Это же очевидно!

Давид и Сонка переглянулись и, не выдержав, улыбнулись жизнерадостному нахалу.

А Владимир обнял Сонку за плечи, подвел ее к большому зеркалу и залюбовался:

– Красивые мы с тобой, правда?!

Сонка смотрит в зеркало – не на себя, а на сияющего Маяковского.

Турне поэтов по городам и весям Малороссии было многодневным и утомительным. Маяковский, Бурлюк и Каменский катили по степным дорогам и городским улицам, утопающим в пыли и мощенным булыжником, раскисшим от дождя и потрескавшимся от зноя, ухабистым и ровным… Они катили то на телегах, то на извозчиках, а то и на автомобилях.

В большом культурном городе Харькове футуристы гордо шествовали по центральной Сумской улице во всей своей красе: Маяковский – в канареечной блузе, Бурлюк – в полосатом сюртуке, Каменский – в желтом френче. Из нагрудного кармана пиджака Давида торчала деревянная ложка, а у Каменского – пучок редиски.

Толпа запрудила улицу. Кто-то смеялся и тыкал в поэтов пальцем, кто-то восторженно приветствовал, кто-то возмущенно свистел.

Экзальтированная дама плюхнулась на колени перед Маяковским и протянула охапку роз, вызревших и тугих, как ее, обтянутые атласом, груди и живот.

Владимир подхватил даму, смачно поцеловал. Та чуть не лишилась чувств от восторга. А Владимир зашагал дальше, швыряя подаренные дамой розы в толпу.

В рабочем городе Николаеве на сцене театра восседала в потертых плюшевых креслах с высокими спинками наша троица – лица размалеваны в разные цвета разными фигурками. Желтую кофту Маяковского дополняла алая феска. В единственном глазу Бурлюка – монокль, макушку его венчает цилиндр. А на макушке Каменского укреплен небольшой пропеллер – как знак его авиаторского прошлого.

Владимир взял со стола обеими руками большой колокол и гулко в него ударил.

Публика в зале присмирела.

– Начнем, господа! Буквально несколько строк – для знакомства.

Владимир кивнул Бурлюку. Давид встал и завыл:

Осталось мне отнять у Бога

Забытый ветром пыльный глаз:

Сверкает ль млечная дорога

Иль небо облачный топаз.

Публика озадаченно слушала.

Бурлюк уселся на место. А Каменский встал.

Солнцень в солнцень.

Ярцень в ярцень.

Раздувайте паруса.

Голубейте молодые,

Удалые голоса.

И тоже уселся. Теперь уже поднялся Владимир. Но стихов читать не стал.

– А я вам скажу вот что! Черная критика утверждает, что за раскрашенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и нахальства. Чушь! Футуристы – носители протеста против шаблона, творцы нового искусства и революционеры духа. Нудная поэзия прошлого, как недоваренное мясо, застряла в зубах. А мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки!

Не дожидаясь реакции публики, Владимир Маяковский зааплодировал себе сам.

Зрители, растерянно переглядываясь, один за другим все громче и дружнее тоже захлопали.

А в славном городе Полтаве наши поэты за кулисами тревожно прислушивались к происходящему в зале.

Похоже, публика была настроена враждебно – слышался шум, громкая болтовня, топот ног, несколько раз даже долетел свист.

Бурлюк и Каменский растерянно переглянулись.

Владимир сделал им успокаивающий жест, коротко бросил:

– Ждите!

И вышел на сцену один. С хлыстом в руке.

Публику это ничуть не испугало, люди шумели, топали ногами.

И вновь раздался пронзительный свист.

Владимир грозно зыркнул и презрительно заявил:

– У вас, открывших для свиста свой рот, видны непрожеванные крики!

Он мастерски, как дрессировщик, раскрутил хлыст над головой и оглушительно щелкнул им о сцену.

– Ну, кто еще хочет мне посвистать?

В зале повисла опасливая тишина.

Владимир вновь раскрутил хлыст, но уже только так – для острастки. Обвел зал победным взглядом и начал читать:

Я,

златоустейший,

Чье каждое слово

Душу новородит,

именинит тело.

Говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

Ценнее всего, что я сделаю и сделал!

В зеленом цветущем городе Екатеринославе футуристы – как обычно пестрые и в сопровождении зевак – подошли к театру.

Но путь им преградил жандарм:

– Господа, который из вас господин Маяковский?

– Чем я заслужил внимание вашего жандармского величества? – поклонился Владимир.

Игнорируя его иронию, служитель порядка четко сообщил:

– На имя губернатора Екатеринослава пришла бумага Охранного отделения. Вы являетесь неблагонадежной персоной. Допускать вас до выступлений в городском театре не дозволено!

Поэты огорченно переглянулись. Зеваки недоуменно загалдели.

– Да-а, дела… – вздохнул Бурлюк.

– Финита наша комедия! – тоже вздохнул Каменский.

– Пуркуа финита? – проявил образованность жандарм. – Вы-то, господа, можете выступать: публика ждет…

– Мы товарища одного не оставим! – перебил его Каменский.

– Да вы, как я погляжу, мушкетеры, – усмехнулся жандарм.

– А вы, как я погляжу, книгочей, – усмехнулся в ответ Бурлюк.

Третьим усмехнулся Каменский.

– В общем, картина Репина «Не ждали». Ладно, друзья, идемте…

Но молчавший до сих пор Владимир запротестовал:

– Момент! В бумаге не дозволено меня пускать в городской театр, верно?

– Именно так, – подтвердил жандарм.

– А про городские улицы в бумаге ничего не написано?

– Нет… Но…

Уже не слушая жандарма, Владимир приказал одному из зевак:

– Давай беги в зал, кричи: по случаю хорошей погоды выступление переносится на улицу!

– Володя, будет скандал! – заволновался Бурлюк.

Но Маяковский уже руководил толпой:

– Эй, хлопцы, вон ту телегу волоките сюда! А вы, барышни, по улицам побегайте да зовите желающих – выступление бесплатное будет!

– Это что же… – растерялся жандарм. – Это как же понимать?!

А из театра уже валом валил народ.

И из соседних улиц и переулков стекаются люди.

– Прекратить! – кричал жандарм. – Не дозволю! Не допущу!

Он выхватил свисток, но его жалкий свист заглушился радостным шумом все прибывающей публики.

Маяковский взгромоздился на перевернутую телегу и загромыхал:

Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано,

Ставлю «nihil»!

Никогда

ничего

не хочу читать.

Книги? Что книги!

Погода в Петербурге стояла отличная. Сонка вприпрыжку спустилась по ступеням Бестужевских курсов и, улыбаясь солнцу, пошла по улице.

– Сонка! Постой! Наконец-то!

Девушку догнал Чуковский и с ходу обрушил лавину упреков:

– Как сквозь землю провалилась! Я чуть с ума не сошел! С квартиры съехала, на курсы почти не ходишь… Хорошо хоть сегодня наудачу отыскал! Где ты? Как ты?

– С квартиры хозяйка выгнала, – безмятежно улыбалась Сонка. – Сказала: шумим мы с Володей…

Лицо Корнея перекосило, как от оскомины. А Сонка весело продолжила:

– Я переехала в гостиницу. А с курсов за непосещения хотят исключить… Вот!

Сонка опять счастливо заулыбалась – совершенно неясно чему.

А Чуковский вскипел:

– Это все из-за него! – Он взял Сонку под руку. – Ничего, милая, я все исправлю…

Сонка удивленно высвободила руку:

– Да что исправлять? Все так прекрасно, что я сама себе завидую! Это такая любовь!

– Ты просто ничего не знаешь! Вот где он сейчас?

– Володя поехал в турне, – продолжала улыбаться Сонка.

– И очень хорошо! На курсах мы тебя восстановим – у меня есть связи. Да, и вот еще что: мои знакомые сдают комнату, мы сейчас же перевозим твои вещи…

– Нет, – Сонка улыбается смущенно, – теперь уж я совсем не могу никуда от него идти…

– Почему?

Сонка помялась, встала на носочки и что-то шепнула Чуковскому на ухо.

Он замер, потрясенный, потом опять подхватил Сонку под локоть и решительно увлек за собой.

После долгого, неприятного, даже мучительного разговора они сидели на скамейке бульвара. Сонка уже давно не улыбается, глаза ее заплаканы.

– Я не знала ничего…

– Откуда тебе было знать… – Чуковский взял ее ладони в свои. – Ты – чистое дитя, а он – богемный мужчина. Поклонницы, продажные девки – в турне, да и здесь, после попоек…

– Но откуда вам известно… про это? – всхлипнула Сонка.

– А он интересовался, не знаю ли я врача, который лечит от таких болезней… Скажи, а ему известно о ребенке?

Сонка помотала головой и безутешно расплакалась.

Корней погладил ее по спине.

– Ничего, я устрою тебя в хорошую клинику, там всё сделают как надо…

– Нет! – Сонка испуганно отстранилась. – Нет, я не хочу!

– Милая, пойми, в таких… случаях… ребенок всегда рождается уродом.

– Всегда? – безнадежно переспросила она.

Чуковский скорбно кивнул.

Украинское турне футуристов заканчивалось в маленькой уютной Виннице.

Последнее выступление оказалось триумфальным. Поэты выходили из театра, раздавая автографы и принимая цветы.

Наконец поток поклонников иссяк, и Бурлюк обнял друзей за плечи:

– Ну, в гостиницу, обмоем триумф!

– Додик, ты же знаешь, я не любитель, – отказался Владимир. – Лучше прогуляюсь…

– А ты как, Вася? – спросил Давид.

– А Вася – обязательно! – заверил Каменский.

И друзья разошлись в разные стороны.

Владимир брел по безлюдной темной улочке, бормоча, по обыкновению, себе под нос стихи.

Навстречу ему из-за поворота вышел ничем не примечательный молодой человек.

Они повстречались под фонарем, и незнакомец радостно воскликнул:

– Это вы?! Простите великодушно, вы – поэт Маяковский, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – польщенно улыбнулся Владимир. – А вы были на выступлении?

– Да, вот… Довелось, – улыбнулся в ответ незнакомец.

– И что скажете?

– Что скажу?..

Незнакомец как-то смущенно и низко-низко поклонился… схватил с земли камень и ударил Владимира по голове.

Тот вскрикнул, упал, прохрипел:

– За что?..

Незнакомец склонил над ним искаженное ненавистью лицо и горячечно забормотал:

– Ты возомнил себя поэтом! А почему – ты? Пусть я не ору на площадях! Пусть меня не носят на руках идиоты! И бабы меня не слюнявят! Но это я – поэт! Я – поэт, а не ты!

Владимир приподнялся, но незнакомец снова и снова ударял его.

Владимир упал пластом, а незнакомец бросил камень и убежал с воплями:

– Я поэт! Не ты – я! Поэт я! Я!

В номере гостиницы, убранной с провинциальным шиком, Каменский сидел за столом с остатками дружеского пиршества.

А Бурлюк стоял у окна и тревожно вглядывался в темноту:

– Где этого гения носит?

– Ну где обычно носит гениев? – философски вопросил Каменский. – Их носит там, где порхают юные прелестные музы! Брось, Додик, с ним нянчиться как с малым ребенком.

– А он и есть ребенок. Только большой, – вздыхает Бурлюк.

Распахнулась дверь и ввалился пошатывающийся Владимир.

– О! – указал на него Каменский. – Мальчик большой, но на ножках еще не держится…

Он не договорил – Владимир рухнул на пороге, весь в грязи и крови.

Друзья бросились к нему.

Утром Владимир лежал на кровати в белой рубахе, с перебинтованной головой.

Каменский подал ему чашку воды. Владимир взял ее слабой рукой, стал жадно пить, проливая на грудь.

– Слушай, ты уверен, что тебе категорически нельзя вставать? – проворчал Каменский.

– Да я чуть не погиб вчера! – по-детски обиделся Владимир. – Я и сейчас могу еще умереть от заражения крови!

– Да ладно, лежи, что мне – трудно тебе воды подать…

Но Владимир не может успокоиться:

– Видел бы ты этого психа! Глаза белые… И визжит…

– Оборотная сторона славы, – философски изрек Василий.

– Ну, где же Додик так долго? – взволнованно смотрит на часы Владимир. – Неужели не достанет?..

– Додик достанет всё плюс луну с неба! Но ты, по-моему, преувеличиваешь опасность.

– Это ты ее преуменьшаешь! Жизнь страшна, висит на ниточке… О себе не думаешь – про сына подумай!

Василий вдруг рассмеялся. Владимир удивленно глянул на него. А Каменский принялся рассказывать:

– Мой Васенька с нянькой гуляли на бульваре, и какая-то тетка спросила: «Мальчик-мальчик, ты чей сын?» А он ответил: «Я сын Каменского, Бурлюка и Маяковского!» Это в пять-то лет, а?

Вася опять засмеялся, Владимир тоже наконец слабо улыбнулся.

В номер вошел Бурлюк.

– Ну что, Додичка, есть?!

Позабыв о своем категорическом постельном режиме, Владимир вскочил и бросился к Бурлюку.

Давид положил на стол два свертка.

– На выбор.

Владимир нетерпеливо развернул их.

В одном свертке лежал револьвер, в другом – кастет.

– Додик, ты гений! Беру всё!

– Только если что – не перепутай…

Вася схватил револьвер и направил его на Давида.

– Сударь, я продырявлю вашу тушу!

А Давид схватил кастет.

– Э, нет, сударь, лучше я проломлю вашу башку!

Владимир обиженно насупился на веселящихся друзей, но потом не выдержал и сам засмеялся. И вот уже вся троица принялась по-детски дурачиться с недетскими игрушками…

Вернувшись после малороссийского турне в Петербург, Владимир немедля отправился на поиски Сонки. Прошел тем же путем, что и недавно Чуковский – побывал у квартирной хозяйки, в гостинице и наконец отправился на Бестужевские курсы.

Выглядел Владимир сногсшибательно – атласный жилет в бархатных розах, муаровый пиджак с черными лацканами, лаковые туфли, шелковый цилиндр, трость красного дерева. И в руках – огромный букет.

Он нетерпеливо прохаживался по широким ступеням, пока из дверей не выпорхнула стайка курсисток.