— Не ждите от меня разговоров, — коротко предупредила она Аню.
      — Хорошо. Надеюсь, вы не думаете, что я из тех ужасных особ, в обществе которых чувствуешь себя обязаннымпостоянно с ними беседовать. Мы будем говорить только тогда, когда нам захочется. Хотя признаюсь, что мне, скорее всего, будет хотеться этого значительную часть времени, но никто не требует от вас обращать внимание на то, что я говорю.
      В Брайт-Ривер их ждал Дэви с большими санями, заваленными меховыми полостями, и с медвежьими объятиями для Ани. Девушки удобно устроились на заднем сиденье. Поездка от станции до Зеленых Мезонинов всегда была очень приятной частью Аниных выходных, проводимых дома. Каждый раз ей вспоминалась ее первая поездка из Брайт-Ривер в Авонлею с Мэтью. Тогда была поздняя весна, а теперь стоял декабрь, но все вдоль дороги, казалось, говорило ей: а помнишь? Снег скрипел под полозьями; музыка колокольчиков неслась сквозь ряды заснеженных островерхих елей, стоящих на обочине. Белый Путь Очарования украшали маленькие гирлянды звезд, словно запутавшихся в ветвях деревьев. А с предпоследнего холма девушки увидели залив — огромный, белый и таинственный под яркой луной, но еще не скованный льдом.
      — Есть одно место на этой дороге, где у меня всегда вдруг появляется ощущение, что наконец— то я дома, — сказала Аня. — Это вершина следующего холма, откуда мы увидим огоньки Зеленых Мезонинов. Я только что подумала об ужине, который приготовила для нас Марилла. Мне кажется, я уже здесь чувствую аппетитный запах. О как хорошо, хорошо, хорошо снова быть дома!
      Каждое дерево во дворе Зеленых Мезонинов, казалось, приветствовало ее, каждое освещенное окно звало к себе. И как чудесно пахло в кухне Мариллы, когда они открыли дверь! Были и объятия, и восклицания, и смех. Даже Кэтрин казалась не посторонней, а просто одной из них. Миссис Линд зажгла и поставила на стол, накрытый к ужину, свою драгоценную банкетную лампу. Это было поистине уродливое сооружение с уродливым красным абажуром в виде шара, но каким приятным, теплым розовым светом заливала она все вокруг! Какими теплыми и дружескими были тени! А как выросла и похорошела Дора! А Дэви, право же, был на вид почти взрослым мужчиной.
      А сколько новостей! У Дианы родилась дочка; за Джози Пай ухаживает молодой человек; Чарли Слоан, по слухам, помолвлен. Все это было так же интересно и захватывающе, как какие-нибудь сообщения о событиях мирового значения. Новое лоскутное одеяло, только что законченное миссис Линд и сшитое из пяти тысяч кусочков ткани, было продемонстрировано и получило заслуженные похвалы.
      — Когда ты приезжаешь домой, Аня, — сказал Дэви, — все словно оживает.
      Ах, такой и должна быть жизнь, промурлыкал Дорин котенок.
      — Мне всегда было трудно противиться искушению лунной ночи, — сказала Аня после ужина. — Не прогуляться ли нам на снегоступах , мисс Брук? Кажется, я слышала, что вы ходите на снегоступах.
      — Да. Это единственное, что я действительно умею, но я не ходила на них уже лет шесть, — пожала плечами Кэтрин.
      Аня принесла с чердака свои снегоступы, а Дэви сбегал в Садовый Склон, чтобы одолжить старые снегоступы Дианы для Кэтрин. Девушки прошли по Тропинке Влюбленных, заполненной чарующими тенями деревьев, и по полям, окаймленным растущими вдоль изгородей маленькими пушистыми елочками, и через леса, которые выглядели так, словно вот-вот шепотом поведают о своих тайнах, и через широкие поляны, похожие на сказочные серебряные пруды.
      Они не разговаривали, да им и не хотелось разговаривать. Обе как будто боялись, что, заговорив, испортят что-то удивительно прекрасное. Но никогда прежде Кэтрин Брук не казалась Ане такой близкой. Своим особенным, неповторимым волшебством эта зимняя ночь соединила их — почтисоединила, хотя и не совсем.
      Когда они вышли на большую дорогу, мимо пронеслись чьи-то сани. Звенели колокольчики, звучал серебристый смех. Обе девушки невольно вздохнули. Обеим казалось, что они покидают мир, не имеющий ничего общего с той жизнью, к которой им предстоит вернуться, — мир, вечно юный, не ведающий о существовании времени, мир, где души общаются между собой способом, не требующим ничего столь несовершенного, как слова.
      — Это было чудесно, — сказала Кэтрин, явно про себя, так что Аня ничего не ответила.
      Они прошли по дороге и затем по длинной тропинке к Зеленым Мезонинам, но, почти добравшись до ворот двора, вдруг остановились, охваченные одним и тем же чувством, и замерли в молчании, опершись о старую обомшелую изгородь и глядя на задумчивый, матерински приветливый старый дом, смутно вырисовывающийся за вуалью деревьев. Как красивы были Зеленые Мезонины в зимнюю ночь!
      Внизу виднелось Озеро Сверкающих Вод, закованное в лед и разрисованное по краям узорчатыми тенями деревьев. Повсюду была тишина, если не считать глухого стаккато быстрые копыт лошади, рысцой бегущей по мосту. Аня улыбнулась, вспомнив, как часто она слышала этот звук, когда лежала в своей постели в мезонине и воображала, что это галоп скачущих в ночи сказочных лошадей.
      Неожиданно тишину нарушил еще один звук.
      — Кэтрин! Вы… неужели вы плачете?
      Почему-то казалось невероятным, что Кэтрин может плакать. Но она плакала. И слезы неожиданно придали ей что-то очень человеческое. Аня больше не боялась ее.
      — Кэтрин, дорогая Кэтрин, что случилось?
      — Тебе не понять! — задыхаясь, отозвалась Кэтрин. — Для тебя все всегда было легко. Ты… ты живешь, словно в маленьком магическом кругу красоты и романтичности. «Интересно, какое восхитительное открытие сделаю я сегодня?» — вот, похоже, твое отношение к жизни. Что же до меня, то я забыла, как жить… нет, я никогда этого и не знала. Я… я как существо, пойманное в капкан. Никак не могу выбраться из своей клетки. И мне кажется, что кто-то вечно тычет в меня палками сквозь прутья решетки. А ты… у тебя счастья в избытке. Друзья повсюду… жених! Не то чтобы я хотела иметь жениха; ненавижу мужчин. Но если бы я умерла в этот вечер, ни одной живой душе не стало бы меня не хватать. Как бы тебе понравилось не иметь ни единого друга на всем белом свете? — Голос Кэтрин снова прервался, послышалось рыдание.
      — Кэтрин, ты говоришь, что любишь откровенность. Я буду откровенна. Если ты так одинока, то это твоя собственная вина. Я хотела подружиться с тобой, но ты была сплошь шипы и колючки.
      — О, я знаю, знаю! Как я ненавидела тебя, когда ты приехала. Выставляя напоказ свое колечко из жемчужинок…
      — Кэтрин, я не выставляла его напоказ!
      — Наверное, нет. Это просто моя природная злобность. Но оно само бросалось в глаза. Нет, я не завидовала тому, что у тебя есть жених. У меня никогда не возникало желания выйти замуж: я насмотрелась на это,пока были живы отец и мать. Но меня злило то, что я старше, а ты моя начальница. Я радовалась, когда Прингли доставляли тебе неприятности. Ты, казалось, имела все то, чего не имела я, — обаяние, дружбу, юность. Юность!.. Моя юность была безрадостной и тоскливой. Ты ничего не знаешь об этом! Ты не знаешь… ты не имеешь ни малейшего понятия, что это такое, когда ты никому не нужна — никому!
      — Это я-то не имею? — воскликнула Аня и в нескольких исполненных горечи фразах обрисовала свое детство, каким оно было до ее приезда в Зеленые Мезонины.
      — Жаль, что я не слышала об этом прежде, — сказала Кэтрин. — Я отнеслась бы к тебе по-другому. А то ведь ты казалась мне одной из любимиц фортуны. Зависть к тебе терзала мою душу. Ты получила должность, о которой я мечтала. Да, я знаю, ты лучше меня подготовлена к этой работе, но я все равно завидовала. Ты красива — по крайней мере, у людей возникает впечатление, что ты красива. Самое раннее из моихвоспоминаний — это чьи-то слова: «Какой некрасивый ребенок!» А как очаровательно ты входишь в комнату! Я помню, как ты вошла в школу в то первое утро. Но, пожалуй, настоящая причина моей ненависти к тебе заключалась в том, что ты всегда казалась мне охваченной каким-то тайным восторгом, словно каждый день жизни был для тебя приключением. Но, несмотря на всю мою ненависть, бывали моменты, когда я признавалась себе самой, что ты, вероятно, просто попала к нам с какой-то далекой звезды.
      — Право же, Кэтрин, у меня захватывает дух от всех этих комплиментов. Но ведь ты больше не испытываешь ненависти ко мне, правда? Теперь мы можем подружиться.
      — Не знаю. Я никогда не имела подруг, тем более почти одного со мной возраста. У меня нет никакого круга общения — и никогда не было. Пожалуй, я и не знаю, как это — дружить. Нет, я больше не чувствую ненависти к тебе. Не знаю, как я отношусь к тебе… О, наверное, это твое знаменитое обаяние начинает оказывать действие на меня. Знаю только, что мне очень хотелось бы рассказать тебе о том, какой была моя жизнь. Я никогда не смогла бы сделать это, если бы ты не рассказала мне о своем детстве. Я хочу, чтобы ты поняла, что сделало меня такой, какая я есть. Не знаю, почему я хочу, чтобы ты поняла это, но чувствую, что хочу.
      — Расскажи мне все, Кэтрин, дорогая. Мне очень хочется понять тебя.
      — Да, тебе — я признаю это — действительно известно, что значит быть никому не нужной, но ты не знаешь, каково чувствовать, что ты не нужна собственным родителям. Моим я была не нужна. Они ненавидели меня с момента моего рождения — и даже до него — и ненавидели друг друга. Да, это так. Они постоянно ссорились — это были мелкие, гадкие свары. Мое детство вспоминается мне как ночной кошмар. Они умерли, когда мне было семь лет, и я перешла жить в семью дяди Генри. Им я тоже была не нужна. Они смотрели на меня свысока, так как я «пользовалась их благодеяниями», я помню все презрительные замечания в мой адрес, все оскорбления — все до единого. Я не слышала ни одного доброго слова. Одевали меня в обноски моих двоюродных сестер. Особенно запомнилась мне одна шляпа; я выглядела в ней как гриб. И они смеялись надо мной всякий раз, когда я ее надевала. Однажды я не выдержала, сорвала шляпу и бросила в огонь. Всю оставшуюся зиму мне пришлось ходить в церковь в ужаснейшем старом берете. У меня были способности к учебе. Я очень хотела пройти университетский курс и получить степень бакалавра, но, естественно, с тем же успехом я могла хотеть луну с неба. Дядя Генри все же согласился отдать меня в учительскую семинарию с условием, что я возмещу ему расходы, когда получу место учительницы. Он платил за мое проживание в жалком третьеразрядном пансионе, где я ютилась в комнатушке над кухней. Зимой там было холодно, как в леднике, а летом жарко, как в печке, и в любое время года стоял невыветривающийся застарелый запах стряпни. А одежда, которую мне приходилось носить!.. Но я получила лицензию и место заместительницы директора в Саммерсайдской средней школе — единственная удача в моей жизни. С тех пор я экономила на всем, чтобы вернуть дяде Генри не только то, что он потратил на меня, пока я училась в семинарии, но и все, во что обошлось ему мое содержание в те годы, когда я жила у него. Я твердо решила, что не останусь должна ему ни единого цента. Вот почему я жила у миссис Деннис и ходила в потрепанной одежде. И я только что кончила платить ему. Впервые в жизни я чувствую себя свободной. Но за это время у меня сформировался дурной характер. Я знаю, что я необщительна, что в разговоре никогда не могу найти уместных слов. Знаю, что по моей собственной вине мною всегда пренебрегают и оставляют меня в стороне от всех светских развлечений. Знаю, что я довела до совершенства свое умение быть неприятной. Знаю, что я язвительна. Знаю, что мои ученики видят во мне тираншу, что они ненавидят меня. Ты думаешь, меня это не уязвляет? У них всегда такой вид, будто они меня боятся, — терпеть не могу людей, которые смотрят на меня со страхом. Ох, Аня, похоже, ненависть стала моей болезнью. Я очень хочу быть такой, как другие люди, и не могу. Вот это и ожесточает меня.
      — Но ты можешь быть такой, как другие! — Аня одной рукой обняла Кэтрин. — Ты можешь забыть о ненависти, излечить себя от нее. Жизнь для тебя теперь только начинается, так как ты наконец совершенно свободна и независима. А человек никогда не знает, что может оказаться за следующим поворотом дороги.
      — Я и раньше слышала, как ты говорила это. И я смеялась над твоим «поворотом дороги». Но беда в том, что на моей дороге нет поворотов. Я вижу ее, тянущуюся прямо передо мной до самого горизонта, — бесконечное однообразие! Ах, Аня, пугала ли тебя когда-нибудь жизнь своей пустотой, своими толпами холодных, неинтересных людей? Нет, конечно, не пугала. Тебе-то ведь не придется учительствовать всю оставшуюся жизнь. К тому же ты, как кажется, находишь интересным любого, даже это маленькое, круглое, красное существо, которое ты называешь Ребеккой Дью. По правде говоря, учительская работа мне глубоко противна, а ничего другого я делать не умею. Школьный учитель — всего лишь раб времени. Я знаю, тебе нравится эта работа. Не понимаю, как ты можешь любить ее. Знаешь, Аня, я хочу путешествовать! Это единственное, о чем я всегда мечтала. Я помню ту одну-единственную картинку, которая висела на стене моей комнатки на чердаке дома дяди Генри, — выцветшая старая гравюра. Она изображала пальмы вокруг источника в пустыне и караван верблюдов, уходящих куда-то вдаль. Эта гравюра буквально зачаровывала меня. Я всегда хотела поехать и найти этот источник. Я хочу увидеть Южный Крест, и Тадж-Махал, и колонны Карнака . Я хочу знать,а не просто верить,что земля круглая. Но я никогда не смогу осуществить свою мечту на скромное жалованье учительницы. Мне придется вечно молоть всякую чепуху о женах Генриха VIII и неистощимых природных ресурсах Канады.
      Аня засмеялась. Теперь можно было смеяться без всяких опасений, так как в голосе Кэтрин уже не было горечи. В нем звучали лишь сожаление и раздражение.
      — Во всяком случае, мы будем подругами, и наша дружба начнется с того, что мы весело проведем здесь следующие десять дней. Я всегда хотела подружиться с тобой, Кэтрин, через богемную "К"! Я всегда чувствовала, что под всеми твоими шипами и колючками есть нечто такое, ради чего стоит постараться подружиться с тобой.
      — Так вот что ты на самом деле думала обо мне? Я часто задавалась вопросом, какой ты меня видишь. Что ж, барсу придется заняться изменением своих пятен , если это вообще осуществимо. Я могу поверить почти во что угодно в этих твоих Зеленых Мезонинах. Из всех мест, в каких я была, это первое, где я чувствую себя дома. Я хотела быбыть более похожей на других людей… если еще не поздно. Я даже попрактикуюсь в изображении солнечной улыбки, чтобы встретить ею этого твоего Гилберта, когда он приедет сюда завтра вечером. Конечно, я уже забыла, как говорить с молодыми людьми… если вообще когда-либо это знала. Он просто будет считать меня старой девой и третьей лишней… Интересно, буду ли я, когда лягу сегодня в постель, злиться на себя за то, что сняла маску и позволила тебе заглянуть в мою трепещущую душу?
      — Нет, не будешь. Ты подумаешь: «Я рада, что теперь она увидела во мне просто человека». Мы уютно свернемся под теплыми, пушистыми шерстяными одеялами — скорее всего, в каждой постели окажутся две грелки с водой, так как, вероятно, обе — и Марилла, и миссис Линд, — опасаясь, что другая об этом забыла, положат по грелке. И ты ощутишь восхитительную сонливость после этой прогулки в морозном лунном свете. А потом не успеешь оглянуться, как уже будет утро и ты почувствуешь себя как первый человек, открывший, что небо голубое. А еще ты углубишь свои знания о плам-пудинге, так как поможешь мне приготовить его ко вторнику — великолепный, с коринкой и множеством изюма.
      Аня была поражена тем, какой миловидной показалась ей ее спутница, когда они вошли в дом. После долгой прогулки на морозном воздухе у Кэтрин был великолепный румянец, а именно цвет лица имел решающее значение в том, что касалось ее внешности.
      «Да она была бы настоящей красавицей, если бы носила шляпы и платья, которые ей к лицу, — размышляла Аня, пытаясь вообразить Кэтрин с ее черными волосами и янтарными глазами в слегка надвинутой на лоб темно-красной бархатной шляпе, которую недавно видела в одном из саммерсайдских магазинов. — Я непременно должна подумать, что тут можно сделать».

6

7