– О Боже, – простонал Чарли. – Ну, сейчас такая головная боль будет! Теперешних детей интересует в музыке лишь одно: громкая ли она. Все, что их волнует, – это достаточно ли она гремит.

– Кстати о детях, Чарли, как там Лестер?

Чарли помешал виски градусником, медленно покачал головой. Оглядевшись по сторонам, он придвинулся к Голду и заговорил совсем тихо:

– Скажу тебе честно, Джек, только пойми меня правильно: но бывает и так, что лучше бы вообще не иметь сына. Ведь и у тебя мог бы быть такой сын, как Лестер.

– Что ты хочешь сказать, Чарли?

– А вот что: ты когда видел Лестера в последний раз?

Голд на секунду задумался.

– У Дот на похоронах. Когда это было, года два-три назад?

– Это было три года три месяца и шестнадцать дней назад. Когда хоронишь лучшее, что у тебя было в жизни, дату уже не забываешь. Моли Бога, чтобы с тобой такого не случилось!

Голда передернуло – казалось, дух Анжелики провел ему рукой по позвоночнику.

– Ну, так вот. Через три дня после похорон – это через три дня всего лишь – Лестер приходит ко мне, и как ты думаешь, что он мне сообщает?

Голд почесал нос.

– Что он голубой?

– Так ты знал?!

– Подозревал.

– Ну да, на Рэмбо он, конечно, не тянет – это уж точно. Значит, приходит он ко мне сразу после похорон Дот и заявляет, что собирается выходить из «подполья». Говорит, что специально ждал, пока Дот умрет, чтобы ее не расстраивать. А я говорю: «Чего ж ты не подождал заодно, пока я подохну? Меня, что ли, хочешь огорчить?» А он говорит, что ему уже тридцать семь и он больше не может жить во лжи. «А почему бы и нет?» – я его спрашиваю. Все, кого я знаю, так или иначе всю жизнь врут, всю жизнь кем-то притворяются. А он что, какой-то особенный? Но он и слушать не захотел – он, видите ли, уже принял окончательное решение. Так что сейчас он развлекается в Венеции в пляжном домике с каким-то мексиканским мальчишкой лет семнадцати. Мексиканским, Джек! Его мать, наверное, в гробу поворачивается. Неужели он не мог подыскать хорошего еврейского мальчика?!

Раздались вопли детей – в прихожей установили видеоигры, и они полностью погрузились в новое развлечение. Бармен принес еще две порции двойного виски. Когда Чарли и Голд выложили на стойку по двадцатке, он в знак протеста воздел руки.

– Ребята, это бесплатный бар! Вам поклоны от доктора и миссис Марковиц.

Голд раскурил потухшую сигару.

– Значит, я не в черном списке? Что-то верится с трудом! Когда я разговаривал с Эвелин в последний раз, было очень непохоже, что она собирается угощать меня виски.

– О, забудь все это, Джек. Теперь сестрица богата, у нее другие проблемы. Вряд ли она будет ворошить старое.

– Знаешь ли, Чарли, я и сам не пойму, зачем я приперся сегодня. Конечно, мне надо потолковать с Хоуи, но это можно было сделать и попозже, вечером. Наверно, лучше бы я так и сделал.

Полная блондинка лет двадцати с небольшим (она стояла по ту сторону Переполненного зала) поймала взгляд Голда и помахала ему рукой. Она взяла из коляски ребенка и начала медленно пробираться между столами, направляясь к бару.

– Слушай, Джек, Лестер рассказал мне один анекдот. Тебе, наверно, понравится. Знаешь, почему в Сан-Франциско одни гомосеки, а в Лос-Анджелесе – одни юристы?

Голд не мог оторвать взгляда от приближающейся женщины – та улыбалась.

– Почему?

– Потому что Сан-Франциско разрешили выбирать первым! Когда увидишь Хоуи, расскажи эту хохму ему. Или нет: пусть лучше Лестер ему расскажет.

– Привет, папочка!

Уэнди была невысокого роста, хороша собой, но весила фунтов на двадцать пять больше, чем хотелось бы. На ней был комбинезон цвета хаки, весь в молниях и пряжках. Штанины в складку постепенно сужались книзу и туго обхватывали икры. На фотомодели из журнала «Вог» такой костюм смотрелся бы потрясающе, а на ее полной фигуре он был мило смешон. Однако вся ее внешность восхитительно преображалась из-за лица: щеки, гладкие и белые, как фарфор, светились здоровой бледностью. Но основной достопримечательностью были глаза – небесно-голубые и сверкающие энергией, оптимизмом и бесхитростным умом.

– Привет, детка. – Осторожно, чтобы не придавить младенца, Голд заключил ее в объятия.

– Спасибо, что пришел, папа, – прошептала она ему на ухо. – Я так рада, что ты здесь. Они долго стояли, прижавшись друг к другу, пока Чарли не подошел и похлопал Голда по плечу.

– Эй, але, можно прервать ваш танец?

Голд отпустил дочь, но та продолжала крепко держать его за руку. Ее глаза светились любовью и гордостью.

– Уэнди, – сказал Чарли. – Неужто не поцелуешь старого «дядюску Цялли»? Дай взглянуть на малыша, я не видел его со дня его бриса[40].

Уэнди неохотно отпустила руку Голда и, обвив свободной рукой шею Чарли, прижала его к себе.

– Ну, как ты, дядя Чарли? Как поживает мой любимый дядюшка?

– Как поживаю? А вот так: Уэн, как может поживать шестидесятилетний вдовец – встает у меня уже не то, что раньше, но так оно и к лучшему, ведь засунуть-то некуда!

– Ну, дядя Чарли!

– А теперь давай взглянем на малыша. Он мне, конечно, не то чтобы внук, но вроде того. А внука мне не видать уже.

– О, дядюшка Чарли, только дайте Лестеру время.

– Уэнди, Лестеру нужно вовсе не время. Яйца ему не нужны!

– Ну, дядя Чарли же!! – сказала Уэнди, и они все расхохотались.

– В конце концов, дайте же мне взглянуть на моего внучатого племянника! Покажи мне крошку Джошуа. – Чарли забрал мальчика у Уэнди и поставил его на стойку бара. Обхватив крохотными ручонками Чарли за указательные пальцы, малыш стоял и раскачивался на своих толстых ножках. Осознав, что падение ему не угрожает, он оглядел зал. Хмурая гримаса исчезла с его пухлого личика, и он звучно рассмеялся.

– Вы только поглядите на этого маленького туммлера[41], – сказал Чарли. – Вылитый мой папаша. Один к одному!

– Забавно, – удивился Голд. – А я только что собирался сказать то же самое: он очень похож на моего старикана.

– Да ты свихнулся, что ли? – возразил Чарли. – В твоей семье вообще смеяться не умели! Говорю тебе, он похож на моего отца, упокой Господь его душу.

– Дядя Чарли, – вмешалась Уэнди. – А вот Хоуи говорит, что он точная копия его деда, который эмигрировал из Минска.

– Ох, не смеши меня, разве может такой красавчик происходить из какого-то жалкого Минска? – Чарли приблизил лицо к животу младенца и сделал вид, что хочет прокусить тонкую синюю фланель. Джошуа захихикал, схватился за живот и чуть было не потерял равновесие. Чарли положил его на стойку и склонился над ним, гугукая и корча смешные рожи. Малыш засмеялся, задрыгал ножками и стал играть с подбородком Чарли.

– Нет, вы только посмотрите на это лицо!

Ансамбль заиграл: вопреки ожидаемому, звучал не оглушительный рок, а мягкая, чувственная боссанова. Голд узнал этот танец – ему было полтора десятка лет. Джазмены любили эту мелодию и всегда включали ее в свой вечерний репертуар. Любила ее и Анжелика.

– Папа, потанцуй со мной. – Уэнди уже тянула его на площадку. – Дядя Чарли присмотрит за Джошуа, правда ведь, дядюшка?

– Да я готов тебе даже заплатить за это удовольствие!

Они были единственной парой на площадке. Уэнди прижалась к нему, положила голову ему на грудь. Голд заметил, что на них смотрит весь зал. Здесь были Уотерманы – семейство кузена Эвелин, Джейсоны из Ла-Джоллы, Джо Маршалл, (сын лучшей подруги матушки Эвелин) со своей женой – шиксой из Торонто. Голду даже показалось, что где-то мелькнул один из бывших мужей Кэрол, но он не был уверен в этом.

– Как я рада, что ты пришел, папочка. – Уэнди подняла к нему лицо. – Я очень тебе благодарна. Я ведь знаю, тебе это нелегко далось!

– А-а-а-а... – сказал Голд с таким видом, как будто это была для него пара пустяков.

– Папа, – мягко упрекнула она. – Ну, я ведь точно знаю, как трудно тебе здесь находиться.

Он обнял ее крепче.

– Я пришел повидаться с тобой, детка!

С полминуты они танцевали молча. Голд машинально отметил, что музыкант, играющий на басу, знал свое дело.

– Ты с матерью еще не говорил?

– Нет еще.

«Пока что я избежал этого удовольствия», – подумал он.

– А Питера не видел еще?

Голду показалось, что на долю секунды у него остановилось сердце.

– В храме только.

– Папа, он просто отличный мальчишка. – Она выдержала паузу. – Ты бы очень гордился им.

Голд промолчал.

– Он очень похож на тебя, правда, папа! – Подняв голову, она взглянула на него и заговорщически зашептала: – С того самого дня, когда мать принесла его из роддома, я стала видеть тебя во всем, что бы он ни делал! Он ложку держит, как ты, ест то же самое, что ты.

Ну, во всем сходство! И чем старше он становится, тем больше походит на тебя. Он вылитый ты, папочка!

– Ну угомонись, Пирожок! К чему об этом говорить – в эту дверь ломиться бесполезно.

– Знаю, знаю. – Она машинально погладила его по плечу. – А знаешь, он спрашивал у меня о тебе.

– Да-а?

– И не один раз. Однажды, когда он был совсем еще маленьким, я застала его врасплох – он разглядывал твое фото на комоде у меня в спальне. Начал меня расспрашивать, хотел знать о тебе все.

– Неужто? И что же ты ему сказала?

– Ну, что ты – мой отец, что вы с матерью были когда-то женаты. Все в таком духе. Но мне кажется, что он догадывается о большем.

Голд слегка отстранил ее от себя.

– Почему ты так думаешь?

– Знаешь, когда тетя Кэрол начинает говорить с матерью о тебе, он сразу затихает и старается не пропустить ни слова. По-моему, он знает, что Стэнли ему не отец.

– Кто ему сказал об этом, мать?

Уэнди тихо рассмеялась.

– О нет! Все, что ему сказала мать, было следующее: «Питер, когда ты родился, мы с отцом еще не были женаты. Не правда ли, я ужасна?»

Голд печально улыбнулся: «Нет, Эвелин, ты вовсе не была ужасна. Просто ты не была Анжеликой».

– Как бы там ни было, папа, я настояла на твоем приходе. Конечно, Стэнли прекрасный человек, он всегда был добр ко мне, и он обожает Питера, просто обожает его! Но все же ты его настоящий отец.

– Пирожок, настоящий отец – это человек, который тебя вырастил. Питера, как ты только что сказала, вырастил Стэнли, и надо отдать ему должное, у него это прекрасно получилось.

– Но, папа, неужели тебе не любопытно? Неужели ты не хотел бы...

– Абсолютно, солнце мое!

– Зачем же ты пришел сегодня?

Голд поцеловал ее светло-соломенные волосы, пахнущие шампунем.

– Я пришел проведать тебя, Уэнди. Это ты просила меня. Это ты звонила мне три раза, чтобы я не забыл. И я знал, что это значит так много для тебя, Уэнди. И ни для кого больше. И пожалуйста, никогда не забывай об этом.

Несколько танцующих пар присоединились к ним на площадке. Солли Саймон – брокер, в которого Эвелин была влюблена в университете, – протанцевал мимо со своей молодой женой.

– Привет, Джек! Рад тебя видеть. Я смотрел вчера вечерние новости. Хорошая работа! Надо бы перестрелять всех этих подонков. Уэнди, как там твой малыш?

Танцевали также Чартовы – они жили на той же улице, что и Эвелин с Голдом в ту пору, когда у них был домик в Калвер-Сйти. Они кивнули ему и понимающе улыбнулись. Чартовых Голд ненавидел.

Все больше парочек пробивалось на площадку, становилось тесно. Ансамбль плавно перешел к другой боссанове.

– Придешь завтра пообедать? Я цыпленка «энчалада кассероле» приготовлю – ты ведь его так любишь. «Шестьдесят минут» посмотришь, с малышом повозишься.

– Посмотрим, Пирожок.

– Ну, постарайся прийти, папочка! Хоуи говорил, что ему, наверное, придется пойти на встречу с клиентом, так что мы с Джошуа будет одни-одинешеньки.

Полицейский инстинкт Голда сработал автоматически – что-то было не так. Голд был в полном замешательстве: ему никогда не приходилось проверять этот инстинкт на своей семье. На Анжелике – да, но только не внутри семьи.

– У Хоуи деловая встреча в воскресенье? Что-то это не похоже на нашего мистера Джона Макэнроу[42], на нашего мистера Шесть Сетов По Воскресеньям! Кого же ему так приспичило видеть в воскресенье?

– Да я не знаю. Каких-то юристов, наверное. Он что-то говорил насчет встречи с какими-то юристами.

– По какому поводу?

– Что? – В глазах Уэнди мелькнула тень беспокойства.

– Встреча будет по какому поводу, зайка?

– Ой, папа, у меня нет ни малейшего понятия.

– А где, собственно говоря, Хоуи сейчас? Что-то я его нигде не видел.

– Он говорил, что после службы в шуле[43] ему надо будет кое-куда позвонить. Он наверняка скоро придет сюда. Он так хотел тебя видеть!

– Да неужели?

– О да, сегодня утром он меня аж три раза спрашивал, придешь ли ты сюда. Он правда тебя любит, папочка.

«Ага!» – подумал Голд.

– А ты не знаешь, зачем это я ему нужен?

– Да мне кажется, никаких особенных дел у него к тебе нет. – Тут ей что-то пришло в голову, и она рассмеялась. – Может, он хочет научить тебя играть в теннис?

Голд выдавил из себя смешок, но глаза его были холодны.

– Как же все-таки замечательно, что ты пришел сегодня. – Уэнди прижалась к нему теснее. Они продолжали кружиться под музыку. По шумному, набитому публикой залу шныряли фотографы, пытаясь поймать «откровенные» кадры: стариков с молоденькими девочками, отцов с дочерьми, матерей с сыновьями. В противоположном конце зала официанты – под «охи» и «ахи» гостей – открыли длинную буфетную стойку. Фотографы поспешили запечатлеть нарезанную печень в формочках и маринованную сельдь. Все выстроились в очередь и принялись нагружать свои тарелки горами разных салатов, свежих фруктов, креветочных коктейлей, грудинками цыплят «тернияки» на деревянных шомполах, рисом и салатом из раков «ньюбург». Взмыленный шеф-повар нарезал толстыми, сочными ломтями первоклассное жаркое и сдабривал его соусом и хреном.

Ансамбль закончил свое попурри постепенным замедлением ритма и вычурно угасающим дуэтом барабана и саксофона-тенора. Несколько пар зааплодировали. Голд взял Уэнди под руку и повел к бару. Чарли Виганд приветствовал их широкой улыбкой.

– Сдается мне, что у нас тут стихийное бедствие, Уэн! – мощно пробасил он.

Уэнди забрала у Чарли мальчика и пощупала у него попку:

– Да, дядя Чарли, действительно бедствие, причем крупномасштабное.

– Не вызвать ли нам пожарных?

Уэнди рассмеялась этой избитой шутке Чарли, которую помнила с детства.

– Не стоит, дядя Чарли, я думаю, что сама справлюсь.

Закинув младенца на плечо, она отыскала взглядом коляску на другом конце зала – там лежала упаковка памперсов.

– Пап, я хотела бы танцевать с тобой еще дюжину танцев, и это как минимум. Но в эту минуту самый главный мужчина в моей жизни – Джошуа.

– Эй, а как же я? – жалобно проскулил Чарли. – Неужели со мной ни разочка не станцуешь?

– Как только вернусь. Как только вернусь! – Она пошла в обход танцующей толпы. – Пап, скажешь Хоуи, куда я пошла, ладно? – крикнула она, обернувшись.

– Девчонка у тебя замечательная! – сказал Чарли.

Голд кивнул.

– Да, Чарли. Хоть что-то в этой жизни у меня получилось на славу!

Чарли искоса взглянул на него, поставил свой стакан на стойку.

– Мне кажется, что Джошуа высказал правильную мысль. Надо бы мне кое-куда прогуляться. – Он указал на свой стакан. – Если кто-нибудь прикоснется к моему виски, арестуй его!

Когда Чарли ушел, Голд повернулся к толпе спиной и оперся локтями на стойку. Подошел бармен.

– Не желаете ли еще порцию, сэр?

– Конечно, почему бы и нет?

Бармен был высокий паре ль с широкой грудью и темной кожей. На голове у него произрастали целые джунгли распушенных кудрей. Нос был широкий, сломанный.

– Странно, на еврея ты что-то не похож.

Бармен осклабился, обнажив белоснежные зубы.

– Гаваец, что ли? – осведомился Голд.

– Самоанец. – Бармен протер свою короткую стойку.

– Из вас получаются хорошие футболисты.

Бармен скрестил руки на могучей груди.

– А из вас – хорошие юристы.

Голд отхлебнул виски.

– Прополощи рот мылом, сынок!

Бармен коротко хохотнул и уставился в некую точку чуть в стороне от правого плеча Голда. Обернувшись, Голд столкнулся взглядом со своей бывшей женой – та злорадно ухмылялась.

– Джек! Как замечательно с твоей стороны, что ты пришел. Мне очень приятно видеть тебя.

Внезапно Голд почувствовал себя мальчишкой, застигнутым за мастурбацией. Возникло паническое желание проверить, застегнута ли ширинка. Он вдруг осознал, что Эвелин – единственный человек на свете, которого он боится.

– Эвелин, ты прекрасно выглядишь!

Ох, не прекрасно! Напротив, есть в ней что-то от посмертной маски. Добрый доктор Марковиц слишком уж часто упражнял свое искусство на собственной супруге. Кожа у глаз и вокруг рта туго натянута. Щеки, загоревшие под щедрым солнцем Палм-Спрингс, блестят, как бока отглазурованного горшка. «Она вся – как сплошной шрам от ожога», – подумалось Голду. Когда он порвал с Эвелин (это было на следующий день после смерти Анжелики), она весила на тридцать фунтов больше нормы. После рождения Питера она села на ускоренную диету, сбросила эти тридцать фунтов, а заодно – еще пятнадцать сверх того. В результате кожа провисла, мышцы висели тряпками. Тогда она стала искать хорошего спеца по пластической хирургии. Так она познакомилась со Стэнли. И он перекроил ее заново – видимо, в ту женщину, которая была ему нужна. Разве все не желали ее такой, как она была, – и сейчас и всегда? Голд не мог этого наблюдать, но он знал, слышал: она перенесла имплантацию грудей, удаление жировой ткани на животе, «подтягивание» ягодиц. Теперь она ходячая реклама пластической хирургии – школы доктора Стэнли Марковица. Голд подумал – и далеко не впервые, – что оба мужа Эвелин обошлись с ней не очень-то хорошо.

– Спасибо, что пришел, Джек. – Глаза Эвелин светились гордостью.

«Бог ты мой, – ужаснулся про себя Голд. – Да если бы я встретил тебя на улице, то не узнал бы. И даже за живого человека не принял!»

– Давно мы не виделись, Эвелин.

– Слишком давно, Джек. Когда же это было? На свадьбе у Уэнди ты выскочил из синагоги, как только кончилась церемония. Я даже не успела поздороваться с тобой. Потом мы как-то разминулись на похоронах Дот – как грустно, что она умерла. А! Должно быть, мы виделись на похоронах дядюшки Макса.

«Похороны, сплошные похороны, – подумал Голд. Слишком много смертей легло между нами, Эв. Начиная со смерти Анжелики».

– Когда ж это было? – продолжала она. – Лет шесть назад. И как нам удалось избегать друг друга так долго? Да и зачем мы это делали?

На ней было простое белое платье из сырого шелка: Голд знал, что это было платье-оригинал. По его подсчету, оно обошлось ей в семьсот – восемьсот долларов. В отличие от Кэрол с ее нарочито показными бриллиантами, Эвелин носила ненавязчивое одинарное ожерелье с натуральными жемчужинами, которые были гораздо дороже бриллиантов. Когда она протянула Голду руку, он заметил у нее на среднем пальце перстень с громадной жемчужиной, напоминающей небольшое блестящее яйцо.

– Ты же знаешь, как это бывает, Эвелин. Время ускользает от нас.

– Не от всех, Джек, не от всех! – лукаво поправила Эвелин, делая маленький глоточек шампанского. Над хрустальным ободком стакана на него смотрели полные ненависти глаза. От ее лица веяло холодом. – Что до меня, я никогда не чувствовала себя такой молодой – по утрам меня прямо подбрасывает. А ты как?

Голд быстро отхлебнул виски. Очень кстати – виски еще понадобится. Он не мог оторвать взгляда от глаз Эвелин.

– Врать не буду, Эв: когда я встаю по утрам, каждый прожитый год висит на мне тяжким грузом. И даже непрожитый.

Эвелин улыбнулась. Это было ужасно: она похожа на раскрытый бумажник, на распоротое сиденье с кожаной обивкой! А кое-кто за это еще и платит?!

– Это тебя совесть мучит, – сказала Эвелин. – Слишком много грехов на душе у тебя. Ты и спишь-то небось плохо. Кошмары тебя посещают, а?

У Голда прошел мороз по коже – то ли потому, что Эвелин попала в точку, то ли потому, что она все еще корчилась в своей отвратительной улыбке. "Кто ты такая? – подумал Голд. – Ты – не Эвелин. Ты даже не человек, а какое то инопланетное существо. Что вы сделали с Эвелин?!"

– С минуту назад я видела, как ты танцуешь с Уэнди. Очень трогательное зрелище: отец и дитя. Кстати, ты знаком с моим сыном Питером? Вряд ли. Нет, вряд ли вы встречались.

Эвелин поставила пустой бокал на стойку и взяла новый. А ведь раньше она с трудом выпивала один бокал коктейля, да и то за обедом. Голд взглянул на зал: казалось, взгляды всех присутствующих нацелены на них с Эвелин.

– Так, значит, ты не знаком с Питером? С мальчиком, у которого сегодня бар мицва? – вновь спросила Эвелин.

– Нет, мы еще не встречались.

– А какой мальчик, Джек, какой мальчик! Таким сыном гордились бы любые родители.

Голд улыбнулся ей в ответ – так же холодно.

– Знаешь, он валедиктор[44] в своем классе, – продолжала она. – А в своей возрастной группе, среди юниоров Калифорнии, он занял седьмое место по теннису. А впрочем, откуда тебе знать это?

– Я и не знал, Эвелин.

– Конечно, не знал. – Она пригубила шампанское. – Красив, элегантен, умен. Собирается стать доктором. – Она пристально взглянула на Голда. – Как и его отец.

Голд не поддался на провокацию.

– Да уж, я заметил. – Широким жестом он обвел украшенный «под больницу» зал. – А ты не думаешь, что о профессии думать еще рановато?

Эвелин фыркнула в свое шампанское.

– Рановато? Ну уж нет, Джек. Никогда не может быть слишком рано думать об успешной карьере. Но в любом случае ты ничего не будешь знать об этом, правда ведь?

«Один-ноль в твою пользу, сука!» – подумал Голд.

– Нет, Эвелин, конечно, не буду.

– Слушай, а сколько пятидесятишестилетних лейтенантов служат в департ...

– Джек! Как поживаешь, старина! – Высокий худой человек с белой бородой, одетый, в цвета пороха с синевой, пиджак «сафари», крепко пожал Голду руку. – Очень рад лицезреть тебя! Доктор Стэнли Марковиц принадлежал к тому разряду усердных людей с непоколебимо хорошим настроением, которые способны кого угодно довести до бешенства. Голду казалось, что счастливое расположение духа Стэнли зиждится на уверенности, что всю дисгармонию мира можно исправить парой правильно наложенных швов, несколькими искусно выполненными надрезами. Если бы Рейгану подтянули его индюшачью шею, он смотрел бы на мир с куда большей уверенностью. Кабы Арафату слегка нос подрезали, он выглядел бы не столь воинственно. А Горбачев без своего пятна подошел бы для ролей у лучших голливудских режиссеров.

– Мы слишком давно не виделись, Джек. Надо бы почаще бывать друг у друга.

На шее у Стэнли висела внушительная коллекция тяжелых золотых цепочек. Они картинно поблескивали среди мощной седой поросли на его груди. На носу у него сидели модные солнцезащитные очки с затемненными стеклами, а из-под закатанного манжета рубашки виднелись сверхточные золотые часы размером с мятный леденец. Каждый волосок в бороде и прическе Стэнли был тщательно уложен таким образом, чтобы создать иллюзию полной неухоженности. Доктор Стэнли Марковиц явно работал под Голливуд.

Голд был очень рад его появлению.

– Стэнли, черт тебя дери! Ну как жизнь-то?

– Лучше не бывает. Слушай, давай как-нибудь вечерком в ресторан нагрянем. Как насчет...

– Я знаю, – вклинилась Эвелин. – Мне только что сообщили об отличной новой забегаловке в Брентвуде. Это эфиопский ресторан.

Она сладко улыбнулась. Последовала неловкая пауза.

– А то еще в Ла-Сьянеге ресторан есть. Западноафриканский, кажется.

Мужчины молчали.

– Ну, тебе же нравится все такое туземное, а, Джек?

– Эв, прошу тебя... – начал было Марковиц.

Эвелин сделала изрядный глоток шампанского. По подбородку у нее потекла струйка вина, а глаза горели словно угли.

– Я вот на прошлой неделе читала статью в «Сайколоджи дайджест». Там объясняется, почему некоторые мужчины предпочитают темнокожих женщин: причина кроется в низкой самооценке или что-то вроде того.

– Эв, перестань.

– А чего «перестань»?! – огрызнулась Эвелин. – Я всего лишь с бывшим мужем беседую. – Она вновь повернулась к Голду. – У тебя низкая самооценка, Джек? Неудивительно, если так! А что ты сейчас ночами поделываешь? Небось ошиваешься в самых сомнительных кварталах города? По-прежнему любишь темную сторону жизни?

Ее голос поднимался, становился все пронзительнее.

– Постой, я знаю, что ты любишь. Вчера в вечерних новостях я все видела. Ты убивать любишь, а, Джек? – Она осушила бокал одним глотком. – Ты всегда любил убивать. Убивал все: семьи, карьеры, людей. – Ее ненавидящий взгляд бил ему в глаза с интенсивностью лазера. – Девушек молоденьких!

Пока Эвелин кликушествовала в мощном порыве пьяной праведности, пораженные мужчины не могли вымолвить ни слова. Гости, сидевшие за столами вокруг, в открытую наблюдали за разыгравшейся драмой. Музыканты исполняли «Атласную куклу». Бездарно исполняли.

Голд поставил свой стакан на стойку.

– Думаю, мне лучше уйти.

– Только не сейчас, Джек! – прорычала Эвелин. – Забава лишь начинается.

– Довольно, Эвелин! – Голос доктора Стэнли Марковиц приобрел суровые интонации. – Ты устраиваешь здесь сцену. Я этого не потерплю! Может быть, на рыбном рынке на Ферфакс-авеню такое нецивилизованное поведение и в норме, но только не на бар мицве моего сына!

При словах «моего сына» Эвелин наградила мужа долгим взглядом.

– Я не оговорился: он и мой сын тоже. Что-то мне кажется, что обо мне на этом празднике жизни подзабыли. Ты еще не забыла меня, а? Я тот самый, кто будет подписывать чеки, по которым оплачено за все это. И я не позволю превращать этот зал в этакую операционную, где вы с Джеком будете публично вскрывать друг другу старые раны! Так что, Эвелин, будь добра взять себя в руки – если не ради меня, то хотя бы ради Питера! Ведь это его праздник или ты об этом тоже забыла?

Глаза Эвелин широко раскрылись – в них сменялись гнев, удивление, внезапно перешедшие в слезы. Схватив со стойки очередной бокал шампанского (там их стояла целая дюжина), она метнулась прочь и скрылась в направлении женской комнаты.

Мужчины остались стоять в неловкой, напряженной тишине.

– Инцидент, достойный сожаления, – наконец вымолвил Стэнли Марковиц.

– Мне нужно идти.

Доктор вздохнул.

– Глупости, Джек! Ты хоть поел здесь?

– После этого? Да нет, я правда есть не хочу, Стэнли. Мне надо идти.

– Не смеши меня, Джек. Еще не хватало, чтобы Эвелин испортила этот день – день Питера. Кроме того, даже если ты не голоден, ты должен попробовать, как кормит, наш новый поставщик провизии – фирма Антона с Беверли-Хиллз. Одна из моих пациенток – имен я не называю, сам понимаешь, профессиональная тайна, хотя по лицу ты бы ее мгновенно вычислил, – так вот, она дала мне его номер, который не значится ни в одном справочнике. Это был единственный способ раздобыть его. Ты просто обязан снять пробу с цыпленка в желе!

Обняв Голда за плечи, он увлек его к свободному столику, каковых в зале было совсем немного.

– Посиди здесь, Джек, а я прорвусь в буфет без очереди – на то она и прерогатива отца.

– Стэнли, мне вообще не следовало бы здесь появляться. Я здесь не в своей тарелке.

– Не болтай глупостей, Джек. Уэнди хотела, чтобы ты пришел. Я тоже рад тебе здесь.

– Но я так сильно расстроил Эвелин.

– Переживет. Ничего с ней не случится, Джек. В конце концов, в ее возрасте пора бы хоть немного повзрослеть.

– Стэнли, я...

– Слушай, кончай кветчить![45] – Марковиц бережно, но решительно усадил Голда в мягкое кресло. – Вообще-то, если кому-то и можно расстраиваться, так это мне!

– Почему это? – Задрав голову, Голд взглянул на него.

– За двенадцать лет нашей женитьбы я ни разу не наблюдал у Эвелин таких вспышек страсти, какая только что у нее произошла – по твоему поводу.

Пару секунд Голд изучал салфетку на столе, затем ответил:

– Какая же это страсть, Стэнли? Ненависть это.

– Нет, Джек, это настоящая страсть, уж поверь мне.

Голд взглянул на доктора.

– Тогда она порождена ненавистью: прежде ее и близко не было. Быть может, в этом и состоит проблема – хотя бы частично?

– Хватит об этом, Джек. – Марковиц выставил руку ладонью вперед. – Я ведь не психиатр, а пластический хирург. – Он улыбнулся. – А сейчас я буду твоим официантом.

Он двинулся к очереди в буфет на противоположном конце зала.

– Всего понемногу попробуешь, а, Джек?

– Да, конечно.

– А цыпленка – в обязательном порядке! – крикнул Марковиц через плечо. Тут какой-то мужчина пожал ему руку, а некая дама с навеки застывшим изумлением на лице начала что-то шептать ему на ухо. Марковиц засмеялся, пригладил бороду и наградил ее легким поцелуем в щеку. Затем вокруг него сомкнулась толпа.

Голд достал новую сигару, снял с нее целлофановую обертку и закурил. Огляделся вокруг и заметил, что кое-кто с любопытством рассматривает его. Под его «дружеским» взглядом не в меру любопытные быстро отвели глаза. Голд поискал Чарли – тот должен был торчать где-то у парадного входа, но розовый костюм куда-то исчез. Голд хотел было встать и заказать еще виски, но потом решил удовольствоваться водой со льдом, которая была на столе. Попыхивая сигарой, он пытался убедить себя в том, что надо остаться. Интересно, куда Уэнди подевалась?