Убийца с крестом

Где он? Куда он делся?

Эстер перехватила револьвер в правую руку, втиснулась в щель между аквариумом и картотекой. Положила руку на тумбочку, направила ствол на дверь, что вела в коридор. Он придет отсюда или из комнаты Терри? Последний раз, за топором, он приходил отсюда. Но вернется ли он тем же путем? Он должен вернуться тем же путем, потому что, если он войдет из комнаты Терри, он увидит ее прежде, чем она успеет прицелиться.

А как целятся? Как это делали во всех тех вестернах, которые она смотрела в детстве по телеку? Как это делал Рой Роджерс? Паладин? Маршал Диллон? Просто взвести курок. Не дергать, просто нажать на него. Просто хорошенько прицелиться и спустить...

Он идет! Она услышала шаги в коридоре, Где он? Шаги затихли. Она взглянула на дверь Терри – нет, там его нет, опять повернулась к выходу в коридор и увидела ствол ружья. О Господи, он ищет меня! Он ищет меня! Потом она заметила еще что-то светлое, толстое, окровавленное. Это его пенис. Он хочет сделать с девочками то, что уже сделал с ней. Он кончит и убьет ее девочек. Она должна остановить его!

Хорошо прицелиться не удастся – а что значит хорошо прицелиться? – потому что она не видит его. Если только он войдет в комнату. Но тогда он увидит ее! Только несколько шагов. Один шаг. Чуть-чуть поближе. Чтоб она могла видеть хоть что-то, руку, ногу, голову – что-то. Попробовать выстрелить? Боже! Он входит в кабинет? Входит! Сделать это прямо сейчас, сейчас же, сейчас же!

Щелк.

Что случилось, что она сделала не так, она же зарядила револьвер. Щелк. Нет, он не заряжен, и сейчас дьявол войдет и прикончит ее, войдет и прикончит!

Уолкер стонал, он чувствовал, что приближается оргазм, взрыв, восторг, как поднимается он из глубин его существа. Его член – это автомат, и голые еврейки выстроены на краю открытой шахты – как в фильме «Холокост». Он открывает огонь из своего члена-автомата, косит их, разрывает в куски бледную плоть. Но у одной еврейки большие черные груди, у другой – раскосые азиатские глаза, у третьей – курчавые африканские волосы... оооооо!!!

Щелк.

Уолкер услышал, он понял, что это револьвер дал осечку, но как могло быть такое, ведь ружье он держит в левой руке, а член-автомат – в правой...

Щелк.

Он заметил, как что-то зашевелилось в углу, шагнул в комнату, шагнул – и раскаленный кусочек металла ударил его в грудь. Револьвер Чаппи все-таки сработал. Уолкера отбросило назад. Он выстрелил в ответ, и выстрел разнес бутыль старинного водоохладителя, стоявшую рядом с Эстер. Эстер упала, черная боль накрыла ее, как одеяло, сначала она еще слышала оглушительные вопли Флоренсии, но тише... тише, тишина, пустота, ничто.

* * *

Она приехала погостить к тетушке Ровене в маленький зеленый домик позади овощного магазинчика у пологих холмов Южной Джорджии. Тетушка Ровена была хорошей женщиной, может быть, немного слишком щедрой к своим покупателям. Но, как говорила тетушка, «какое это имеет значение, раз я все равно никогда не беременею». Так или иначе, тетушка Ровена знала, что нужно восьмилетней девочке. И в один воскресный жаркий августовский день она разрезала свое старое платье, пришила к нему хорошенькие кружевные рукавчики, а подол обшила бледно-лиловой лентой. Малышка Эстер не могла оторваться от большого, вделанного в дверцу шкафа зеркала. Она улыбалась своему отражению, встряхивая косичками, которые заплела ей тетушка. А потом они отправились на церковный пикник. Тетушка Ровена несла корзинку с отбивными котлетами, пшеничным хлебом, горохом, рисом и флягой холодного чая. Они шли через поле к старой, давно не крашенной церквушке, и тетушка болтала без умолку. Было жарко, влажно, в траве и в воздухе гудели, щелкали, попискивали насекомые. Они подошли к церкви, и тетушка покинула ее, отправилась здороваться с подругами, а маленькая Эстер осталась на грязном дворе. Мальчики не обращали на нее внимания, а девочки рассматривали и пересмеивались, все они были такие недоступные, чужие. Одна рослая, смуглая девочка с расчесанными на пробор волосами подошла к ней.

– Тебя как зовут?

– Эстер.

Все захихикали.

– Ты откуда такая?

– Из Ланты.

– А тут в деревне чего делаешь?

– Меня прислали погостить к тете Ровене.

Опять хихикают.

– Она шлюха, – сказала девочка, и все засмеялись, а Эстер пожала плечами, она не знала, что такое шлюха. – А ты тоже шлюшка?

Эстер не отвечала. Она почувствовала, что что-то не так. Ее обступили.

– Отвечай же, сучка! Мое имя – Танья, – с гордостью заявила девочка-заводила. – Красивое имя, правда? А твое как, повтори.

– Эс... Эстер.

– Эстер? Это ведьм так зовут. Я знала одну ведьму, ее звали Эстер. Может, это ты и есть? Ведьма Эстер.

Девочки захохотали, закричали:

– Эстер-ведьма! Эстер-ведьма!

Потом все сидели и ели за длинным столом, поставленным на лужайке у церкви. Эстер молча смотрела себе под ноги. У нее пропал аппетит.

– Ты чего притихла, малышка? – спросила тетушка Ровена. Рот у нее был набит котлетой.

После еды дети и взрослые опять собрались вместе, а Эстер тихонько отошла в сторону. Она спустилась к ручейку, который вился под деревьями вдоль пыльной дороги. Там было темно и прохладно. Эстер представила, что она олененок, Бэмби, но вспомнила, что у маленького Бэмби тоже не было мамы, и стала воображать себя Робином Гудом в Шервудском лесу.

Она поиграла на берегу, надеясь найти жука или рака, ничего не нашла, сняла туфли и решила немножко походить по воде. Какой-то треск привлек ее внимание, она подняла голову и увидела на другой стороне ручья, шагах в двадцати, маленького мальчика в полном ковбойском снаряжении – в жилете, шляпе, с кобурой на поясе и большими манжетами.

Он бегал между деревьями, прятался за стволами и все время стрелял: пиф-паф, пиф-паф.

Эстер показалось, что он очень красивый и очень странный. Волосы и брови у него были почти белые, глаза – небесно-голубые, а кожа, как молоко.

Эстер сложила руки рупором и позвала...

– Эй, ковбой!

Белый мальчуган подошел и со своего берега уставился на нее.

– Тебя как зовут?

Он не отвечал.

– Ты чего, язык проглотил?

Мальчик вертел в руках шестизарядный игрушечный пистолет.

– Орем.

Эстер обрадовалась.

– Какое красивое имя. Хочешь играть со мной?

Он покачал головой.

– Почему?

– Ты ниггер, а папа не разрешает мне играть с ниггерами.

– Почему?

– Не разрешает, и все. – Мальчик украдкой разглядывал ее.

– Я перейду, – Эстер вошла в ручей, – и мы поиграем в ковбоев или в индейцев. Я буду индейской принцессой.

– Не ходи сюда! – завизжал мальчик. – Папа говорит, ниггеры не смеют соваться в наши владения.

Эстер шла к нему.

Он поднял свой пистолетик с длинным серебристым стволом, заряженный розовыми бумажными пистонами, и палил в нее: пиф-паф, пиф-паф, пиф-паф!!

– Ниггер! Ниггер! Ниггер!!!

И птицы перестали петь, в воздухе запахло гарью и...

* * *

... И Флоренсия все кричала, но это был не человеческий голос, а вой сирены, где-то на улице выла сирена, и вновь боль прояснила сознание. Она почувствовала, что вся мокрая, и подумала: если это кровь, значит, она умирает, и вспомнила взрыв, фонтан воды, осколки стекла...

Она остановила его?

Эстер испуганно раскрыла глаза, рука судорожно шарила в воздухе, наткнулась наконец на револьвер, схватила его, направила на дверь.

Он ушел.

Где он?

– Ты попала, попала! – кричала Луп. Безумные глаза мексиканки сверкали. – Matale! Убей его, Эстер! Убей дьявола!

Где он?

Она снова выпрямилась, и снова боль пронзила ее, новая боль, крошечные осколки впивались в обнаженные ягодицы, ноги. Она ухватилась за стену и двинулась вперед, волоча парализованную ногу.

– Matale! Matale!

Она толкнула дверь револьвером и неуклюже вывалилась из комнаты.

Море крови, потоки крови, коридор завален трупами, только узенькая сухая тропинка идет в другую сторону, к черному ходу.

– Matale, Эстер! Убей его! Убей!

Эстер тащилась по коридору, по кровавым следам, они вели в конференц-зал – большую комнату с полупрозрачными, как парадный вход, стенами. Держа револьвер наготове, она толкнула дверь. Железные пальцы вцепились в плечо, швырнули ее в комнату, на ряд металлических стульев. Казалось, избитое, израненное тело не выдержит, разорвется от боли, но она тут же нащупала выпавший из рук револьер, быстро повернулась. Он занес над ней окровавленный топор. Она спустила курок.

Щелк. Щелк.

Револьвер выстрелил, гейзер крови забил из брюха Уолкера, он отлетел назад, ударился спиной о доску.

Эстер дышала, как затравленное животное, бока вздымались, раздувались ноздри, она не отрываясь смотрела на него.

Он шел к ней, плелся, опираясь на ручку топора, как на костыль, кровь хлестала из груди и живота, стекала по обмякшему теперь пенису и яйцам. Тусклые глаза сразу нашли ее.

– Нет!

Он поднял топор над головой, он шел на нее.

Она знала, что магазин пуст, но все-таки жала, жала на курок.

Щелк. Щелк. Щелк.

Нет! Нет! Нет!

6.42 утра

Автомобиль Голда резко затормозил, врезался в цветочную клумбу, лязгнул буфер. Квартал запрудили черно-белые патрульные машины. Секретарша с простреленными ногами лежала на земле, кто-то накрыл ее свитером.

Голд и Замора выскочили из «форда».

– Мы опоздали! Проклятие, мы опоздали! – воскликнул Шон.

– Какого черта, что вы делаете! – набросился на них стоявший рядом полицейский. – А, это вы, лейтенант. Лучше держитесь подальше. Парень совершенно непредсказуем.

– Что там происходит? – спокойно обратился Голд к патрульному.

– Не знаем, сэр. Скорей всего, стреляет один человек. А может, и дюжина. Видите, трупы у самого входа. Машины «скорой помощи» уже выехали, будут здесь с минуты на минуту. Мы ждем их, перекрыли все выходы. Может быть, кто-то из заложников еще жив. Мы не...

В здании прогремел выстрел. Копы пригнулись ниже за своими машинами.

– Он не в нас целится, – сказал Голд. – Он только что убил кого-то из них.

– Там, в здании!! Сложите оружие и сейчас же выходите! Сейчас же! – кричали в рупор.

– Есть еще один выход?

– Сзади. Мы перекрыли оба.

– Пошли, – кивнул Голд Заморе.

– Лейтенант! Едет специальная группа!

Они, не оборачиваясь, пригнувшись, бежали мимо патрульных машин к зданию. Свернули за угол и наткнулись на двух полицейских, охранявших черный ход. Голд велел им идти следом и стоять у самой двери, чтобы в крайнем случае оказаться под рукой.

Дверь была взломана, Голд и Замора, по-прежнему согнувшись, проскользнули внутрь. Коридор петлял, они двигались медленно, осторожно, проверяя каждый угол. С последнего выстрела прошло пять минут.

Они завернули в последний раз, и страшная картина открылась перед ним. Груда утопающих в крови трупов. Замора прислонился к стене, сглотнул, его вырвало.

Они услышали женский крик: «Нет! Нет!» Второй выстрел – и снова пронзительный крик: «Нет! Нет!» Побежали на голос, спотыкаясь о трупы, скользя в крови, и через полупрозрачное стекло увидели две тени – женщину и мужчину, занесшего над ней топор.

Они открыли огонь, стекло разлетелось, Уолкер медленно сползал по стене, глаза его стекленели, он опустился на пол, он был мертв. Голд и Замора вбежали в зал.

– Убейте его! – кричала Эстер. Они уставились на нее. Наполовину голая, избитая, вымазанная кровью. – Убейте его!

Голд опустился на колени рядом с ней.

– Он мертв, – сказал он мягко.

– Нет! Нет! – Эстер колотила кулаками по полу. – Убейте его! Убейте!

Голд взял ее за руку, она вырвалась.

– Убейте, убейте его! – Она подползла к трупу Уолкера, схватила его топор.

– Хорошо, – сказал Голд. Он подошел, разрядил револьвер в неподвижное тело. Кивнул Заморе.

– Убейте его!

Замора стрелял в труп. Примчались копы, которых Голд оставил у входа. Взглянули на него, на Эстер, друг на друга. Ничего не сказали.

– Он мертв, – обратился Голд к женщине.

Эстер посмотрела на труп, подняла глаза на Голда, заплакала.

– Он в самом деле мертв? – Она боялась поверить, слезы катились по лицу, оставляя светлые борозды на грязных щеках, рот жалобно кривился. – О-о-о-о-о, – стонала она.

Голд снял рубашку, прикрыл ее, обнял. Она прижалась к его груди.

– Вызовите санитаров. Проверьте другие комнаты.

Замора присел на металлический стул, взъерошил волосы.

– Все хорошо, все хорошо, – шептал Голд на ухо Эстер.

Понедельник, канун Рождества

2.57 дня

Шел дождь. Всю неделю шел дождь. Как в ту неделю, когда умерла Анжелика. Прибрежное шоссе перекрыли. Дома съезжали в каньон Лорел. Небо было низким, серым, и как только дождь прекратился, становилось необычайно чистым. Снег на вершинах был виден с бульвара Сансет.

В этом году Рождество и Ханука совпали. На празднично сверкающих улицах в Беверли-Хиллз полно покупателей. Витрины одних магазинов украсились красным и зеленым, других – синим и белым.

Голд отыскал ресторан, в котором он должен был встретиться с Уэнди. Она пригласила его на ленч. Претенциозное заведение, папоротники, графика по стенам. Волосы у официанта были как шахматная доска – прядь черная, прядь оранжевая. Голд заказал виски, но тот сказал, что здесь подают вино и пиво. Голд попросил кружку пива, и официант закатил глаза, словно говоря: «Естественно», – и удалился прочь.

– Просто пиво? – Официант презрительно усмехнулся, мол, так я и знал.

Голд снял целлофан с новой сигары, закурил. Он потягивал пиво и смотрел на потоки воды, сбегавшие по оконному стеклу.

Он увидел, как подъехала Уэнди в своем «вольво», как искала место для парковки, как перешла улицу. Она выглядела похудевшей, повзрослевшей.

Уэнди заметила его, тепло улыбнулась. Сердце Голда растаяло.

– Привет, папочка, – поздоровалась она, снимая пальто. – Я видела твою фотографию в газете. На свадьбе той девушки. Девушки, на которую напал садист-наци.

Она проскользнула к нему за столик, уселась напротив. Нет, выглядела она замечательно. Но по-другому, совсем по-другому.

– Как ты? – спросил Голд.

Она только рукой махнула.

– Очень мило со стороны той девушки пригласить тебя на свадьбу. За кого она вышла, за полицейского?

– За офицера из отдела по условным освобождениям. – Голд рассматривал дочь, как будто видел ее впервые. Она так изменилась.

– На фотографии она хорошенькая. Она совсем оправилась? От того... того избиения? – Уэнди запнулась на слове «избиение» и несколько секунд избегала взгляда Голда. Потом прямо, спокойно посмотрела на него.

– Я думаю, она еще лечится. Но у нее все прекрасно, просто превосходно.

– С ее стороны было очень мило пригласить тебя.

– Очень мило.

– Хотя естественно. Ты спас ей жизнь. – В голосе Уэнди слышалась гордость за отца.

Голд пожал плечами.

– Я опоздал. Я должен был спасти остальных.

– Ты сделал все, что мог. Больше. Ты спас ей жизнь. Не будь так строг к себе, папочка. Ты всегда слишком строг к себе, – запротестовала Уэнди.

Они помолчали. Дождь усилился, нагруженные свертками люди разбегались в разные стороны, спешили укрыться где-нибудь.

– И еще один полицейский был на свадьбе. Красивый мексиканец.

– Наполовину мексиканец, наполовину ирландец. Но он ушел из полиции.

– Да?

– Он стал актером. Сразу после каникул начнет сниматься в одном фильме в Мехико.

– Я не знала.

– После этой истории у него было много предложений. С тех пор он все время снимается.

Вернулся официант с шахматными волосами. Уэнди заказала шпинат и шабли. Голд долго изучал меню: Какие-то диковинные пиццы, салаты для гурманов, торты с пикантными наполнителями, горячие сдобные булочки с ломтиками ананаса. Официант нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Гамбургер, – наконец сказал Голд.

Официант покровительственно улыбнулся.

– С авокадо, сэр?

Голд улыбнулся в ответ.

– С луком. И побольше майонеза.

Официант ушел. Голд чиркнул спичкой, зажег потухшую сигару.

– И мне, папочка. – Уэнди порылась в сумочке, вытащила сигарету.

– Ты-то когда начала? – Голд дал ей прикурить.

Уэнди затянулась.

– Забыл? Той ночью.

Они долго молчали. Потом Голд увещевающим тоном сказал:

– Все же это нехорошо.

Уэнди улыбнулась, погладила его по руке.

– Папочка, я подала на развод.

Голд кивнул.

– Думаю, ты права. – Глаза его сверкнули. – Подожди-ка. Ты потому пригласила меня? Хоуи беспокоит тебя? У него хватает наглости предъявлять права на Джошуа?

– Нет, нет. Ничего подобного.

– Если он на что-то такое осмелится, скажи мне. Я с ним разберусь по-своему.

– Папочка, – у Уэнди тоже загорелись глаза, – это как раз то, чего я тебя прошу не делать. Оставь Хоуи в покое. Он тебя до смерти боится, и я прошу тебя не трогать его после того, как развод будет завершен. Что случилось, то случилось. Ничего изменить нельзя. Но я знаю, какой ты злопамятный. Обещай мне, что оставишь Хоуи в покое.

Голд жевал сигару.

– Кроме того, он достаточно настрадался. – Голд ухмыльнулся, но она продолжала: – Он потерял жену. Он потерял сына. И я слышала, что его выгоняют из фирмы.

– Сам виноват.

– Это убивает его, папочка. Я понимаю, он жалкий человечек. Наркоман к тому же. Но, какой бы он ни был, он отец Джошуа. Пусть он не муж мне, но всегда будет отцом твоего внука. Обещай мне не обижать его. Обещай не мстить ему. Обещай.

– Уэнди, уж не думаешь ли ты, что твой старый...

– Папочка, я слишком хорошо тебя знаю. Обещай мне.

Голд взглянул на нее поверх сигары.

– Тебе адвокатом бы быть.

– Обещай!

Голд махнул рукой.

– Хорошо. Я никогда близко не подойду к этой маленькой вонючке. Обещаю.

– Честное слово?

– Богом клянусь. Жизнью моего внука. Официант принес Уэнди белое вино. Она попробовала, потом опять обратилась к отцу:

– Это одна причина, почему я хотела встретиться с тобой. Но есть и другая.

Голд сделал большой глоток пива, негромко рыгнул.

– Пли, Пирожок. – Он лукаво улыбнулся ей, как улыбался, когда она была маленькой. – В полиции так говорят. Пли.

– Я еду в Израиль.

Голд вылил остатки пива в свою кружку.

– Здорово, детка. Сам всегда хотел съездить. Когда едешь?

– Сегодня ночью. Мы летим до Нью-Йорка, потом из Нью-Йорка до Тель-Авива.

– Кто «мы»? Кто едет с тобой?

– Джошуа и я.

– Долгий полет для такого малыша. Ты уверена, что с ним все будет в порядке?

– Ну, он молодец. Я за него не волнуюсь.

Голд пожал плечами, поднес к губам кружку с остатками пива.

– Ты мать, тебе видней. А когда вернешься?

Уэнди перевела дыхание.

– Мы не вернемся, папочка.

Голд опустил кружку.

– Не понял, Уэнди.

– Я уезжаю в Израиль. Эмигрирую. Я воспользуюсь правом, данным мне от рождения. Я еврейка. Я приму израильское гражданство. И Джошуа тоже. Мы едем домой.

Пораженный, выбитый из колеи, Голд не находил слов. – Ты... ты не сделаешь этого.

– Почему?

– Потому что... потому что ты американка.

– Голда Мейр тоже была американкой.

– Это не то.

– Почему не то?

– По рождению она иностранка. Голда Мейр родилась в России.

– Папочка, все евреи, родившиеся не в Израиле, иностранцы.

– Что сказала твоя мать? Что думает об этом Эвелин?

Уэнди закурила новую сигарету. Упрямо сжав губы, посмотрела на отца.

– Она против, изо всех сил против. Чтобы ты мне сейчас ни сказал – я все уже слышала от мамы и Стэнли. И не изменила своего решения.

Голд заикался от злости. Он не помнил, чтоб когда-нибудь так сердился на дочь.

– Уэнди, это безумие. Какого черта ты будешь делать в Израиле? Одинокая женщина с ребенком. Не обижайся, но ты дитя Беверли-Хиллз. Мы все очень любим тебя, окружали заботой, баловали. Что ты собираешься делать в Израиле? Вступишь в киббуц? Станешь фермершей? Поля будешь обрабатывать? Ты обломаешь ногти, от солнца появятся морщины. А как ты будешь воспитывать Джошуа? Как коммунисты?

Она засмеялась, ласково покачала головой.

– Папочка, папочка. Я не вступлю в киббуц. Ты помнишь Лори Фрэнкель? Мы вместе учились. Так вот, у нее магазин подарков в Иерусалиме. Обслуживает в основном христиан-паломников. Она открывает новый филиал, недалеко от Вифлеема, я буду там вести дела. Если повезет, выкуплю магазин, стану компаньоном.

– Я помню Лори Фрэнкель, – сказал Голд. – Она старая дева?

– Папочка! Она замужем за израильским летчиком. У них двое детей. Как видишь, Джошуа будет с кем поиграть.

Голд откусил мокрый кончик сигары, уставился на нее.

– Ты все это затеяла из-за того, что стряслось с тобой?

Уэнди старалась не смотреть на него. Она погасила вновь закуренную сигарету, пригубила вино.

– Наверное, и поэтому...

– Эта скотина Хоуи! – воскликнул Голд. Люди за соседними столиками уже оборачивались на них. – Уэн, не позволяй этой гадюке разрушить твою жизнь.

– Дай же мне кончить, папочка. То, что случилось той ночью, конечно, ужасно. Это поразило меня. Испепелило ту золотую клетку, в которой меня держали всю жизнь. Ты говоришь, вы баловали меня, нянчились, цацкались со мной. Увы, ты прав, но не гордись этим, я думаю, ты, мама и Стэнли оказали мне плохую услугу. Роковую. Я и представить себе не могла, что на свете существуют такие подонки, тем более не могла представить, что муж приведет их в мой дом, что они будут бить и насиловать меня, угрожать жизни моего ребенка. Я думала, что «Девятичасовые новости» такая же выдумка, как саблезубые тигры из «Страны Оз». Теперь я поумнела. Я столкнулась с реальностью. Я рада, что живу теперь не в стране чудес. Но приходится платить большой ценой. Я больше не чувствую себя в безопасности. Нигде.

– Те гады никогда....

– Не желаю слушать, папочка! Я не позволю втянуть меня в это. Я уезжаю отсюда. Из города. Из страны. Я хочу понять, что действительно ценно в этом мире. Я вижу, что мама попалась в сети, расставленные американскими богачами. Чтобы жить, она должна приобретать вещи. У нее есть золотая карточка «Америкен экспресс» – значит, она существует, она кто-то. А кого я выбрала в мужья? Дальше идти некуда. Человечишко, не способный защитить семью от себя самого, не то что от других. – Она постукивала ногтем по бокалу, как молоточком по металлофону. – А я? Что-то не ладно со мной, если я выбрала такое ничтожество.

Голд молчал, не смел взглянуть на нее.

– И мой отец. Более нежного мужчины я не знаю, – прошептала она. – Но он так любил кого-то, а она умерла на его руках. И теперь он не способен выразить свою любовь иначе, как убивая других людей.

Голд заплакал. Закрыл лицо руками, чтобы скрыть краску стыда на щеках.

– Мне жаль, папочка, но я должна покинуть это место. Это Вавилон. Это место не для меня. И не только из-за того, что случилось со мной. А с тобой, что случилось с тобой? История Убийцы с крестом потрясла меня. Ненависть пропитала эту страну. Это неизлечимо. Нация больна, больна горячкой, и эпидемия может вспыхнуть в любом месте, в любую минуту. – Она вздохнула, рассеянно поправила серебряную цепочку на шее. – Может, некоторые люди просто не годятся для этого общеамериканского салата, не могут вариться в общем котле, или какое там название придумали социологи на этой неделе. Может, некоторые просто не могут ассимилироваться, стать частью толпы.

В окно стучал дождь.

– А может, дело во мне, папочка. Я больше не знаю, кто я. Я еду в Израиль искать себя.

Официант принес шпинат и гамбургер. Взглянул на Голда и сразу же отвел глаза, отошел. Уэнди взяла вилку, нерешительно поковыряла салат.

– Последняя некошерная еда. Даже в самолет подают кошерное. – Она откусила кусочек шпината, задумчиво пожевала. – Честное слово, не думаю, что соскучусь по ней.

Голд отнял руки от лица. Он выглядел ошеломленным, постаревшим. Уэнди перегнулась через стол, коснулась его руки.

– Поедем со мной. Тебя ничто здесь не держит. Ничто. Ты можешь подать в отставку и поехать со мной в Израиль. Ты мог бы открыть сыскное агентство или что-то в этом роде. Эксперты такого класса нужны всюду. Поедем со мной, с Джошуа. Начнем новую жизнь вместе.

Голд долго думал, потом покачал головой.

– Я не могу, Уэнди. Я лос-анджелесский коп. Это я знаю точно. Я уезжаю в соседний штат, к реке, и мне не сидится там, не терпится вернуться, потому что это слишком далеко от дома. Я брожу как потерянный.

– Папочка, ты не можешь вечно патрулировать эти улицы.

Голд слабо улыбнулся.

– Я должен, детка, я должен.

Они попрощались у выхода из ресторана, под навесом, она крепко обняла его, прошептала: «Пожелай мне удачи» – и ушла, заторопилась скорей спрятаться от проливного дождя. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом. Потом поднял воротник, чтобы защитить лицо от южно-калифорнийского зимнего ветра, и прошел с полквартала пешком, до винного магазина. Купил две литровые бутылки «Джонни Уолтера». Сразу у входа в магазин был платный телефон. Он бросил монетку, набрал номер.

– Линия любви, – ответил женский голос с придыханием, растягивая слова.

Голд удивился, помедлил секунду.

– Я хотел бы поговорить с девушкой, которую называют Пышка.

– У нас три Пышки, – голос источал сладость, – Пышка Джонсон, Пышка с Кремом и Пышка Сантос.

– Сантос.

– Боюсь, сейчас она занята. Оставьте, пожалуйста, свой номер. Она скоро вам перезвонит. А может, вас интересуют другие Пышки?

– Что за чертовщина! Это что, телефон, по которому шлюх вызывают?

Короткая пауза, и невозмутимо, уклончиво и все же с потугами на сексуальность.

– Это линия любви, сэр. Может, оставите свой номер?

Голд повесил трубку. Вышел из будки. Дождь припустил с новой силой. Он неторопливо прошел два квартала до своего старого «форда». Одежда промокла, в ботинках хлюпало. Он положил бутылки на сиденье, вытер лицо ладонями. И поехал под дождем домой.

Примечания

1

Масса – мистер (искаж. англ.).

2

Чико – прозвище мексиканцев.

3

Банданна – пестрый платок, обычно шелковый.

4

Коронер – следователь, производящий дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.

5

Холокост – массовое уничтожение евреев перед началом и во время Второй мировой войны.

6

Мира – смотри (исп.).

7

Коррасон – любовь, возлюбленный (исп.).

8

Окторун (англ. – octoroon) – негр на 1/8 (по аналогии с quadroon – квартерон).

9

Вероятно, название организации, которая вывезла девушек.

10

Да. Я буду работать очень прилежно (исп.).

11

Нет проблем (исп.).

12

Кончено (исп.).

13

Очень быстро (исп.).

14

Послушай, тупица (исп.).

15

Пожалуйста (исп.).

16

Пошли! (исп.)

17

Бар мицва – букв, «сын заповеди» – совершеннолетний (иврит). День бар мицва справляется у евреев, когда ребенку исполняется 13 лет.

18

Кофе с молоком (фр.)

19

Шварца – черная (идиш).

20

Ханука (букв. торжественное открытие) – еврейский восьмидневный праздник, справляемый в декабре в память победного восстания Маккавеев (иврит).

21

Разновидность поп-музыки (англ. motovyn sound).

22

Жаргонное название наркотиков, особенно героина (англ. junk).

23

Джайвинг – от глагола to jive: «играть быстрый джаз».

24

Название синагоги означает «Дом братьев» (иврит).

25

Загаженный (от глагола kasken: «испражняться» – идиш).

26