3.57 утра

– На исходе четвертого часа утра, – произнес мягкий, почти чувственный голос, – дежурство на ночной радиостанций «Реальность» принимаю я, Жанна Холмс. Эта радиостанция мощностью в пятьдесят киловатт, расположенная в Тихуане, Мексика, передает для наших слушателей на юго-западе Соединенных Штатов прежде всего те известия, которые Соединенные Штаты хотели бы от вас утаить. Сегодня я представляю вам отставного армейского генерала Аллана Экс Уаттли – героя, заслужившего почетные награды в трех войнах, бывшего командира войск специального назначения – «зеленых беретов» – во Вьетнаме, ныне основателя и духовного вдохновителя организации «Борющаяся Америка». Однако, прежде чем поговорить об этой организации, я хотела бы спросить вас – неужели положение во Вьетнаме, в вашу там бытность, генерал, было действительно безнадежным? Это лишь одна из причин того, что мы с таким позором проиграли эту грязную малую войну?

Генерал ответил четко и ясно, с гнусавым западно-техасским акцентом:

– Вы подобрали совершенно точное слово – «позор», Жанна. Да, мы проиграли эту войну. Если говорить прямо, мы удрали оттуда, как побитые собаки с поджатыми хвостами. Ибо эта страна потеряла...

– Не забывайте, генерал Уаттли, что мы вещаем из-за границы. Под «этой страной», как я понимаю, вы подразумеваете Соединенные Штаты?

– Верно, Жанна. Соединенные Штаты утратили решительность, свойственную истинным христианам. Утратили волю к борьбе, неуклонное стремление к победе, к успеху.

– И в чем, по вашему мнению, заключается причина всего этого, генерал?

– В беспорядочном смешении рас, в широком внедрении негритянского и еврейского духа в нашу арийскую христианскую культуру. Причина только в этом, ни в чем ином.

– Питаете ли вы какие-нибудь надежды, генерал Уаттли, что эта страна изменится к лучшему?

– Только если мы примем самые решительные меры.

* * *

На пустынной ночной улице, глядя на длинный, с целый квартал, двухэтажный дом, стоял молодой мужчина. Он дышал ровно и глубоко и пустым, ничего не выражающим взглядом обводил гранитную облицовку. Сначала высокий парадный подъезд, затем стандартные окна второго этажа, огромный, залитый светом восьмисвечник и снова парадный подъезд.

С боковой улочки к бульвару Ла-Сьянега вывернул автомобиль. На какой-то миг свет его фар озарил одиноко стоящего парня. Тот смачно сплюнул на тротуар, пересек улицу и вновь устремил взгляд на здание.

Роста мужчина был невысокого, но его пропитанная потом тенниска туго обтягивала широкие, хорошо развитые плечи и не менее могучую грудь, и он казался выше, чем на самом деле. Из-под коротких джинсов высовывались мускулистые, белые и волосатые ноги.

Несколько минут он еще продолжал внимательно рассматривать здание. Но, когда проехала вторая машина, он перевязал платком потный лоб и побежал легкой трусцой вдоль бульвара. Через несколько кварталов он повернул на восток, к Пико, и пересек улицу, где первые проблески света уже боролись с предутренними сумерками. Только его глубокое дыхание и равномерное пошлепывание кроссовок и нарушали в этот час душное безмолвие.

Эти звуки, регулярно повторявшиеся каждую ночь в эту пору, еще за целый квартал услышал доберман, полудремавший во дворе станции обслуживания Фишера, где ремонтировали иномарки. Бесшумно вскочив со своей подстилки за длинным, с кузовом седан, «мерседесом», он стал нервно метаться в восточной части двора, обнесенного железным забором. Когда парень поравнялся с псом, тот, опустив морду и не сводя с его рук змеиных глаз, побежал рядом.

Миновав ползабора, мужчина протянул руку к запачканному чернилами фартуку и достал туго скатанную в трубку газету. При виде газеты доберман глухо зарычал. Это было угрожающее, полное злобы и ненависти рычание.

Мужчина улыбнулся. И вдруг, не замедляя бега, широким взмахом руки провел газетой по штырям забора. Доберман тут же кинулся на забор, пытаясь схватить газету, а если можно, то и человека.

Ударяя газетой по планкам, тот довел пса до полного бешенства. На самом углу он остановился и, со смехом глядя на рычащее, прыгающее животное, просунул газету между планок. Доберман тут же вырвал ее и, злобно крутя головой из стороны в сторону, принялся рвать ее на клочки.

Мужчина наблюдал за псом с безмолвной улыбкой. Затем подошел ближе к забору и ударил по нему ногой.

– Ну ты, черный ублюдок!

Доберман тут же отшвырнул остатки газеты и прыгнул на забор, щелкнув клыками всего в нескольких дюймах от горла человека. Тот громко смеялся, наслаждаясь этой шарадой, которую они с псом разыгрывали каждую ночь под самое утро. Зрелище такой чистой, необузданной ненависти – он знал, что пес перегрыз бы ему горло, если бы добрался до него, – вызывало у него почти чувственное возбуждение, какое-то особое удовлетворение, чувство причастности ко всему земному.

– Ну ты, черный ублюдок!

– В шестидесятые годы особую активность проявляли левые революционеры; семидесятые годы были всего лишь передышкой после шестидесятых. Сейчас заканчиваются восьмидесятые, и в стране почти ощутимо растет напряжение. Могу вам с уверенностью сказать, Жанна, что следующее десятилетие принесет чертовски большие перемены.

– Какие же перемены? К худшему?

– Может быть. Может быть. Если мы будем идти все тем же путем. Но если мне и моей организации удастся осуществить то, что мы замышляем, двадцать первый век будет – по всей справедливости, как и должно быть, – принадлежать арийским христианам. Как вся история, начиная с рождения Спасителя, принадлежала белым христианам.

– Скажите, генерал, согласны ли вы с теми, кто именует вас реакционером?

– Видите ли, Жанна, слово «реакционер» всегда повергало меня в недоумение. Слово «реакционер» подразумевает реакцию, но на что? Если это реакция на загрязнение нашего американского расового наследия, то да, я реакционер. Если это слово подразумевает реакцию на то, что нашу страну обескровливает уолл-стритская биржа, манипулируемая евреями, а также на то, что косоглазые язычники-японцы пытаются лишить ее короны первой промышленной державы мира, то да, Жанна, я реакционер. И дьявольски этим горд.

* * *

Оставив пса грызть железные штыри и цемент, он пробежал семнадцать кварталов на восток, а затем и шесть кварталов на юг. Остановился он лишь у грузового фургона, припаркованного на окаймленной пальмами улице, по обе стороны которой находились нарядные газоны и небольшие южно-калифорнийские бунгало.

Он стоял, прислонившись к фургону, пока его дыхание не успокоилось, а сердце не вернулось к своему обычному ритму. Затем отпер и открыл заднюю дверь. Весь пол был завален скатанными газетами, их груда занимала половину грузового кузова, поднимаясь высоко вверх. Затем, наклонившись над приборной доской, он зажег внутреннее освещение и вытер лоб полотенцем, перекинутым через сиденье. Под сиденьем стоял термос. Мужчина налил себе чашку дымящегося черного кофе. Затем уселся за руль, выключил освещение и стал наблюдать за улицей. Почти допив кофе, он сунул руку под то же сиденье, где был термос, и достал небольшой пузырек с лекарством. Там оставалось всего лишь две пилюли. Проглотив одну из них, он запил ее остатком кофе. Затем откинулся на спинку ковшевидного сиденья и вытянул ноги, глядя, как под крыльцом какой-то кот гоняется за собственной тенью. За несколько кварталов от него, над задним двором, светя прожектором, висел вертолет. Мужчина закрыл глаза и, казалось, задремал.

Минут через десять он открыл глаза. Улыбнулся, решительно фыркнув, завел двигатель фургона, включил стояночные фонари и внутреннее освещение, а также радиоприемник.

– Генерал, – произнес все тот же мягкий женский голос, – расскажите нам, что представляет собой организация «Борющаяся Америка». Мы все знаем, что о ней говорят левые средства массовой информации: это, мол, военизированная организация, частная армия, правые революционеры. Все это пустые слова. Расскажите нам, что в действительности представляет собой ваша организация.

– Жанна, наша организация объединяет лояльных, патриотически настроенных американцев, которые сыты по горло тем, куда катится наша страна. «Страна катится ко всем чертям», – без обиняков говорит моя жена. «Борющаяся Америка» готова без колебаний использовать любые средства, чтобы вновь поставить наш народ на уготованное ему самим Господом место – во главе всех других народов.

– Под «использованием всех средств» вы понимаете вооруженный переворот, генерал?

– У нас принято говорить «вооруженная оборона», Жанна.

* * *

Мужчина наполнил весь фартук газетами, несколько сунул себе под мышку и вышел из фургона. Не выключив ни огней, ни двигателя, так и оставив заднюю дверь открытой, он побежал по улице, бросая по одной газете почти к каждому дому. В конце квартала он пересек улицу и побежал в обратную сторону, продолжая бросать газеты, пока не достиг своего фургона.

– И кого вы принимаете в члены своей организации?

– Возможно, вы обвините нас в том, что мы действуем банально и старомодно, но мы принимаем всех чистокровных белых христиан-американцев. Всех, кто не боится называть вещи своими именами.

И евреев – евреями.

* * *

Проехав один квартал, мужчина остановил фургон. Он взял еще пачку газет и повторил уже проделанное.

– Да, Жанна, у нас есть тренировочные лагеря в Техасе, Южной Каролине и Айдахо.

– И чему вы обучаете в этих лагерях, генерал?

– Рукопашному бою, стрельбе из автоматического оружия, искусству партизанской войны в городе, тактике выживания в условиях после атомного нападения, карате, дзюдо и учению Иисуса Христа.

Иногда скатанный рулон шумно ударялся о крыльцо или дверь, и в ответ яростным лаем разражалась собака. Но кроме этих звуков, слышно было только равномерное дыхание бегуна и легкий топот его кроссовок. А когда он возвращался к фургону, еще и радио.

– И еще я хочу сказать всем, кто меня слышит. Жанна не только говорит милым голосом очень милые вещи, но она и вообще очень мила.

– Благодарю вас, генерал Уаттли. Кстати, что означает «Экс» в вашем имени?

– «Экс» – буква, обозначает как раз то место, где собака зарыта. Ха, ха, ха!

* * *

Через полтора часа, когда мужчина поставил свой фургон в аллее за бульваром Пико, небо над восточной частью уже окрасилось в бледный дымчато-серый цвет. Здесь, вдоль всей улицы, тянулись небольшие конторы, книжные лавки, булочные и кое-где лавки кошерных мясников. Лишь в одной грязной витрине горел свет. Наклейка в одном ее углу обещала «доставить „Таймс“ прямо к вашей двери». С другого конца закопченного стекла взметался ввысь тонкий голос Майкла Джексона. Мужчина вытер испачканные типографской краской руки о тенниску и вошел внутрь.

Комната была длинная и узкая, с растрескавшимся линолеумом на полу и запачканными оштукатуренными стенами. Вдоль одной стены лежали перевязанные проволокой большие кипы газет. Висевшие на потолке две лампочки по 150 ватт наполняли комнату резким светом и глубокими тенями. Пахло чернилами, дымом и потом.

– Здорово, масса[1] Уолкер.

За ободранным столом под одной из ламп сидел чудовищно толстый чернокожий человек, читая утреннюю газету. В зубах у него был короткий пожелтелый мундштук со вставленной в него недокуренной сигарой.

– Эй, вы, чико[2], – процедил он. – Радуйтесь: явилась Великая Белая Надежда.

В глубине комнаты, поедая пирожки, сидели на скамейке два подростка-мексиканца. Между ними лежал большой кассетник. Один из подростков перелистывал журнал «Пентхауз». Они оба рассмеялись, услышав слова толстяка, и мрачно уставились на Уолкера.

– Входи, хмырь. Сними с себя груз. Ты обошел весь свой участок? Присядь же и выпей чашку кофе. Или ты не пьешь кофе с таким отребьем, как мы?

Один из мексиканцев ухмыльнулся, жуя пирожок с фруктовой начинкой. Другой углубился в чтение «Пентхауза».

Уолкер налил себе чашку кофе из стеклянного кофейника, стоявшего на горячей плите, и сел на металлическое раскладное кресло напротив толстяка.

– Ты сказал Фасио, что я хочу его видеть?

– Да, хмырь, сказал. Он скоро вернется. Не гони лошадей.

На стене за спиной толстяка клейкой лентой были приклеены дюжины фотографий обнаженных красоток. Они занимали все пространство от пола до потолка. Блондинки с невероятно большими грудями, большеглазые латиноамериканки с уже полнеющими талиями, женщины с чуть вьющимися рыжими волосами, все в веснушках на фоне «харли-давидсонов» с их фаллическими выхлопными трубами. На нескольких фотоснимках, вырезанных из глянцевитых журналов, девушки с застенчивым видом стояли под душем или на балконе, задумчиво обхватив себя руками. На других, очевидно выдранных из каких-то книг в переплетах, они, широко раскинув ноги, в притворной страсти высунув языки, покоились на сморщенных простынях. Уолкер беглым взглядом осмотрел все картинки, как всегда остановившись в конце концов на изображении молодой негритянки с темными сосками. Эта одна из самых больших, сверкающих, профессионально выполненных фотографий была вывешена на видном месте. «Плэймейт» месяца. Прическа у негритянки была в стиле «афро», только покороче, чем обычно. Фотографии было несколько лет. Блестящие волосы казались пышными, но и жесткими одновременно. Частично повернутые к зрителю упругие ягодицы отливали ярким блеском. Тяжелые груди свисали вниз, были большими, как чайные блюдца, и цвета шоколада. Зато соски, все усыпанные родинками, удивительно малы.

– Что, хороша бабенка, Уолкер? – спросил толстяк, наблюдавший за ним поверх газеты.

Уолкер быстро отвел взгляд.

– Вы все, сраные ирландцы, одинаковы. Терпеть не можете ниггеров, но не прочь побаловаться с черной кошечкой. Так бы приголубил ее, верно? А почему бы тебе, хмырь, и впрямь не побаловаться с такой кошечкой? Тут их навалом. Прокатись по Сансет как-нибудь ночью. А можно и днем, черт возьми!

Уолкер отхлебнул кофе, прополоскал им рот и выплюнул на цемент, который проглядывал через порванный линолеум. Толстяк вынул сигарету из своих точно резиновых губ, свернул газету и положил ее перед собой на стол.

– А знаешь, Уолкер, ты странный ублюдок. – Он помолчал и добавил: – Таскаешься сюда каждую ночь. И никому из нас не говоришь ни слова. Ни одного сраного слова. Всю ночь бегаешь, разносишь свои газеты, будто марафонец какой. А когда возвращаешься, только и спрашиваешь: «Когда придет Фасио? Когда придет другой белый?»

Мексиканцы внезапно притихли. Они внимательно наблюдали за Уолкером.

– Ведь это-то и хочешь сказать: когда придет другой белый! А нам тебе нечего сказать, масса Уолкер?

Уолкер отмолчался.

Толстяк встал со стула за столом. Его живот выступал перед ним, как почетный караульный.

– Ну что, хмырь, я попал в самую точку? Ведь ты, засранец, ненавидишь нас лютой ненавистью.

Толстяк подошел ближе. Он возвышался над Уолкером, как башня.

– Ты знаешь, что от Западного Лос-Анджелеса до Западной Ковины ты единственный белый, который разбрасывает газеты? Единственный! Почему ты занимаешься этим делом?

Уолкер притронулся к своему носу. Потер переносицу.

– Это помогает мне сохранить спортивную форму, Генри, – сказал он с лживой улыбкой.

Толстяк с отвращением вскинул обе руки и пошел прочь, передразнивая Уолкера:

– "Это помогает мне сохранить спортивную форму... помогает сохранить спортивную форму..."

Улыбка сбежала с лица Уолкера.

– Пошел ты куда подальше, Генри.

Толстяк остановился и обернулся. В комнате сразу стало очень тихо. Один из мексиканцев выключил кассетник.

– Ты со мной потише, парень, – мягко сказал Генри.

Подъехал какой-то грузовик. В запыленном окне сверкнул свет его фар. Уолкер и Генри обменялись взглядами. Уолкер неторопливо поднялся и так же неторопливо пошел к двери.

– Смотрите, чико. Наш Уолкер просто истосковался по своему белому дружку или кем он там ему приходится.

Один из подростков нервно рассмеялся и тут же оборвал смех.

Уолкер не оглядываясь вышел.

На улице уже рассвело. Из кабины грузовика вылез Фасио – костлявый парень с прыщавым лицом и длинными, до плеч, жесткими, точно проволока, волосами.

– Здорово, Сонни, – сказал Фасио.

– Как-нибудь я убью этого черного сукина сына!

– Кого?

Уолкер кивнул через плечо.

– Генри? – спросил Фасио. – С ним все в порядке, приятель.

– Как-нибудь я убью его.

– Забудь об этом, Сонни. – Фасио вытащил из кармана рубашки недокуренную сигару. Облизал и закурил ее.

– Ты хотел видеть меня, приятель. Поэтому я и вернулся. От самой типографии. – Он предложил горящий окурок Уолкеру, но тот отмахнулся.

– Мне надо что-нибудь подбадривающее. У тебя есть какие-нибудь пилюли?

– Нн-е-е-ет, – сказал Фасио, растягивая это слово на несколько слогов. – Никаких пилюль у меня нет. Но зато у меня есть вот это. – И он достал из своих грязных джинсов квадратный флакон.

– Что это?

– Дексамил. Сделано прямо здесь, в наших старых Соединенных Штатах. Отличное снадобье. Только глотнешь – и любого негра за пояс заткнешь. И никакой нервотрепки.

– Пилюли мне нравятся больше.

– Но у меня их нет. А эти капсулы будут подешевле.

– По сколько?

– По полтора доллара за штуку.

– Ну, ты дерешь.

– Что поделаешь, инфляция. – Фасио улыбнулся.

– И сколько их у тебя?

– Пятьдесят.

– Дай их мне, заплачу на следующей неделе.

– У меня не кредитный банк, приятель.

– Дай мне эти чертовы капсулы! – резко сказал Уолкер. – Заплачу в понедельник.

– О'кей, приятель, о'кей. Успокойся. Я тебе не Генри. На, возьми.

Уолкер залез в свой фургон и завел двигатель. Фасио подошел к водительскому окошку.

– По скольку штук ты принимаешь, приятель? Скажи мне.

Уолкер улыбнулся.

– В день? По шесть. А этих, наверное, еще больше.

– В день?

– В день.

– Господи Иисусе. Конечно, ты хороший покупатель, но тебе надо сбавить темпы. Ты просто не выдержишь таких доз. Окочуришься.

– Подумаешь, испугал, – сказал Уолкер. Выводя фургон задом из проулка на улицу, он все еще улыбался.

6.05 утра

В нескольких милях оттуда, в округе Креншо, Эстер Фиббс припарковала свой микроавтобус на узкой подъездной дорожке, ведущей к ее двухэтажному дому. Она заглушила мотор, выключила передние фары и вышла. На боковой двери было написано большими буквами: ОБСЛУЖИВАНИЕ НА ДОМУ. ФИРМА «ЭСТЕР». Открыв заднюю дверь машины, она вытащила два мешка с продуктами и, поставив их на крыло, кое-как умудрилась закрыть и запереть дверь.

Улица была серая и пустынная. Хотя солнце даже еще не поднялось над крышами, было уже жарко, и Эстер предчувствовала, что днем будет настоящее пекло.

Закрыв входную дверь облупленного коричневого дома, она на миг задержалась внизу у лестницы и прислушалась, тихо ли наверху. Но не было слышно ничего, кроме тиканья будильника над камином, и она, мягко ступая, прошла через длинный холл в кухню в самой глубине дома. Взгромоздила мешки на стол, наполнила чайник водой и поставила его на газ. Затем, убрав мешки, всыпала ложку растворимого кофе в надтреснутую чашку, закурила сигарету и с тяжелым вздохом уселась на стул.

Это была высокая, усталая женщина лет тридцати пяти; поношенные джинсы и не менее поношенная помятая рубашка, казалось, лишь подчеркивали ее худобу и усталость. Руки у нее были длинные и тонкие, босые ноги, лежавшие на стуле, также отличались длиной и утонченной хрупкостью. Кожа была цвета хорошо отполированного грецкого ореха: этот цвет белые люди сочли бы темным, а черные – светлым.

– Это ты, Эстер, моя голубка?

Эстер вздрогнула.

– Ты меня испугала, мама. Я, должно быть, как раз задремала.

– Вода уже вскипела, чайник посвистывал.

– Сейчас я его сниму. – Эстер попыталась подняться.

– Нет, моя голубка. Я сама все сделаю, а ты пока отдыхай.

Это была пожилая, очень черная женщина. Глаза ее заплыли от сна, волосы убраны под сетку. На ней был чистый, тонкий, как бумага, махровый халат голубого цвета. Она налила кипяток, размешала кофе и поставила чашку на стол перед Эстер. Затем налила и себе чашку.

– Почему ты не разрешаешь купить тебе приличный чайник, Эс?

– Не надо, мама. И этот неплох. – Она притушила сигарету. – Хочешь, я отвезу тебя домой, пока не так жарко?

– Я подожду, пока ты отведешь в школу маленького Бобби.

– Сегодня будет настоящее пекло.

– Ничего, как-нибудь перетерплю.

Эстер потерла глаза и переносицу. Пожилая женщина внимательно посмотрела на нее.

– У тебя очень усталый вид, родная.

– Я и в самом деле устала, мама.

Они обе молча отхлебывали кофе, затем пожилая сказала:

– Ты увидишься сегодня с Бобби?

– Да, днем.

– И тогда сможешь немного поспать?

– Пару часов, мама.

Эстер встала. Она выплеснула кофейную гущу в раковину и помыла чашку. Затем повернулась, прислонилась спиной к кухонному шкафчику и улыбнулась.

– Во вторник он приедет домой, мама.

– Я знаю, родная. Хорошая новость. – Мать улыбнулась, но ее глаза остались, как были, печальными.

– На этот раз все будет хорошо, мама. Я знаю.

– Я тоже так надеюсь, родная.

– Все будет хорошо, мама. Непременно. – Эстер села и взяла руки матери в свои ладони.

– На этот раз он завяжет. Я знаю, что он сдержит слово. Я с ним говорила. Он сказал, что, если может воздерживаться от наркоты в тюрьме, то на воле и подавно сможет. Он сказал, что в этой проклятой тюрьме больше наркоты, чем в любом месте на воле. Он сказал, что ему нетрудно воздерживаться. Заключенные колются прямо в камере, а ему хоть бы что.

– И ты ему веришь?

– Да, мама. А ты?

Мать промолчала, но глаза ее были холодны и неподвижны.

– Ты не хочешь ему верить, мама?

Та вздохнула.

– Конечно, хочу, Эстер. Но он слишком много раз меня обманывал. Ведь он мой единственный сын. Моя кровь и плоть, но он столько лет скрывал от меня, что ворует, а сам воровал и воровал. Столько раз я умоляла его бросить это дело, исправиться. Он надает обещаний, но только я оглянусь – смотрю, он уже что-нибудь стибрил у меня, у своей родной матери. И все только для того, чтобы купить щепоть этого дерьма. – Она как будто выплюнула последнее слово.

Они сидели молча, не глядя друг на друга.

– Старику моему еще бы жить и жить, а он довел его до могилы.

– Мама, – сказала Эстер.

– Не знаю, как это случилось. Он был таким хорошим мальчиком. Всегда был хорошим мальчиком. Не причинял нам никаких неприятностей. Особенно когда был младенцем. Лучше, чем он, младенца я просто не видела. Он почти не плакал. Не капризничал. Но и когда подрос, он был хорошим. Ходил у нас в младших бойскаутах. Ты этого не знала?

Эстер покачала головой.

– Да, было дело. Мы мечтали, чтобы он поступил в колледж, но он заявил, что пойдет работать. Говорил, что хочет нам помочь. А мы отнекивались: не нужна нам, мол, твоя помощь, поступай в колледж, для этого мы много лет копили деньги. Но нет, он настоял на своем. Говорил, что хочет помогать нам. И по дому тоже. Мол, Чарльз совсем больной, ну и все такое. Вот он и поступил работать в эту треклятую больницу.

Старуха отпила кофе и плотнее закуталась в халат.

– Клянусь тебе, Эстер, мы ничего не знали. Ничего-ничегошеньки. До тех пор пока не заявилась полиция. Оказалось, что три года, даже почти четыре он воровал в больнице эти чертовы наркотики, а мы даже ничего не подозревали.

Эстер закурила легкую сигарету «Салем». За кухонным окном рождался новый яркий день.

– И на этот раз он тоже обещал исправиться. Женился на тебе. Я сразу поняла, что ты хорошая девушка. Чуть постарше Бобби, серьезная, степенная. Я-то надеялась, что ты, может, возьмешь его в руки. А он опять за свое. В тот день, когда у него народился сын, он упал на колени – ты только подумай, упал на колени! – и над головой младенца поклялся завязать с этим делом. А через две недели его посадили в тюрьму за ограбление винного магазина. Полицейские сказали, что он так надрался, что не мог даже отъехать на машине. Так они его и поймали. Он не смог сообразить, как подать машину назад.

Эстер обошла стол и обняла мамашу Фиббс. Свекровь плакала.

– Мы не можем отречься от него, мама. Ведь, кроме нас, у него больше никого нет.

Она смахнула слезу, катившуюся по щеке мамаши Фиббс.

– Бобби – мой муж, мама, и я его люблю. Он отец моего ребенка и твой сын, твой единственный сын, которого ты очень любишь. Мы не можем отречься от него.

Старуха долго смотрела на Эстер.

– Но ведь ты не можешь отречься от себя самой, Эстер. И от этого малыша наверху. Ты ведь и перед ним в долгу.

– Что ты хочешь сказать, мама?

– Только то, что говорю. – Ее лицо посуровело. – Да, Бобби – мой единственный сын. Но маленький Бобби – мой внук. И тоже один-единственный. А ты для меня что родная дочь. Я не позволю, чтобы ты сгубила свою жизнь, да и жизнь маленького Бобби, потому что Бобби не может вести себя как настоящий мужчина. Я не хочу, чтобы он и тебя потащил за собой.

– Мама, в этот раз он поклялся мне, что исправится. Старуха выпрямилась. Ее глаза полыхнули обжигающим огнем.

– А если нет?

Эстер надолго задумалась. Она присела, затянулась сигаретой, затем вынула ее наполовину недокуренной. Своими длинными пальцами она мягко притронулась к пепельнице, словно прощупывая ее фактуру. И только тогда взглянула в глаза свекрови.

– Это последний раз.

– Ты взвалила на себя непосильное бремя, Эстер. Каждый вечер чистишь туалеты в домах у других людей. А ведь все учителя говорят, что Бобби очень способный. У него есть право стать человеком. Настоящим человеком. Ты не можешь...

– Это последний раз, мама.

Эстер встала. Усталость навалилась на нее с непреодолимой силой.

– Это последний раз, мама.

– Этот парень свел отца в могилу раньше времени. – Глаза старухи смотрели куда-то далеко. Далеко за пределы дома.

Эстер повернулась и вышла из кухни. Она уже поднималась по лестнице, когда мамаша Фиббс крикнула ей вдогонку:

– И тогда тоже, на похоронах отца, он обещал исправиться.

В комнате Бобби, которая располагалась в передней части дома, было жарко, и малыш сбросил с себя простыню. Эстер мысленно еще раз пообещала себе купить маленький кондиционер для этой комнаты. В ее собственной спальне был установлен кондиционер, иначе она попросту не смогла бы спать летом в этом жарком лос-анджелесском климате. Тем не менее, она ощутила чувство вины.

Она смотрела, как он спит – самое дорогое, принадлежащее ей сокровище. Затем она села на краешек кровати и поцеловала его в лобик. Его веки затрепетали, и он сразу же проснулся. Быстрота, с которой он пробуждался, всегда поражала ее.

– Мама!

Он сел и поскреб у себя под мышкой.

– Кто отвезет меня в школу? Ты или бабушка?

– Я. Но мне придется задержаться, чтобы навестить твоего отца.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Хм, – пробормотал он с широко раскрытыми глазами, и она в миллионный раз почувствовала безграничную любовь к своему сыну.

– Что хорошо? Что я отвезу тебя в школу? Или что я навещу сегодня отца?

Малыш соскользнул с кровати и выбежал из комнаты. В следующий миг из расположенного в холле туалета послышался сильный плеск струи, бьющей в унитаз. Затем громкий голос:

– Мисс Абрамс хочет...

– Не разговаривай со своей матерью, пока не кончишь писать. – Она встала и стала убирать кровать. – И пожалуйста, закрывай дверь. Ты уже достаточно большой, чтобы...

Он уже успел вернуться в спальню и натягивал штаны поверх спортивных трусиков.

– Тебе надо еще принять душ, сынок.

– Я принимал вчера вечером!

– Прими и сегодня. А то ты все еще сонный.

– Да нет, не сонный.

Эстер рассмеялась.

– Вот уж неправда.

Она подоткнула угол простыни под матрас.

– Иди, помойся. От воды и мыла еще никто не пострадал.

– О'кей. – Он кинулся к двери.

– Маленький Бобби! – крикнула она.

Он резко остановился.

– Да, мэм.

– Так чего же хочет мисс Абраме?

– Мисс Абраме? – Его лицо посветлело. – У нас будет поездка за город. На Каталину. С ночевкой.

Она повернулась к нему лицом.

– В следующем месяце, мама, – возбужденно продолжал он. – Только для самого лучшего класса. Мы покатаемся там на пароходике, мама, и...

Эстер скрестила руки.

– И кто же будет вас сопровождать?

– Мисс Абраме и мисс Гутьерес...

– Гм.

– И мисс Куолман, и мисс Сильва. Мы увидим там буйволов, моржей и... и...