Глава 22

— Ну здравствуй, Юля. — Мужик, сидевший во главе стола в этой комнате, оказавшейся не чем иным, как ресторанным кабинетом, не встал, игнорируя, как принято сейчас, правила хорошего тона. И слова его звучали не слишком приветливо и вежливо — скорее устало и безрадостно. — Чего ж ты — вопросы задаешь, любопытство проявляешь, людей тревожишь, а сама бегаешь так, что не найти? Несерьезно…

В этом было нечто угрожающее — в равнодушно произнесенной фразе.

Слишком подчеркнутым было равнодушие, слишком медленно произносились слова, и паузы между ними были намеренно затянуты. Хорошо знакомая мне манера — потому что мне не раз доводилось общаться с такими, как он, с представителями того же мира. Говорить с которыми, не имея опыта, всегда очень тяжело — потому что они навязывают свой темп беседы и, кажется, полностью игнорируют то, что ты говоришь, и перебивают в тот момент, когда сочтут нужным, и твердят свое, даже если ты приводишь им доказательства своей правоты, даже вопреки логике. И усталое равнодушие очень обманчиво — потому что под ним всегда кроется угроза, даже если собеседник улыбается, и надо четко вычислить тот момент, когда ситуация становится по-настоящему опасной.

— Я не бегаю — а работаю. — Ответила негромко, делая шаг и другой к столу. Садясь на ближайший ко мне стул, но не напротив того, кто меня, так сказать, приветствовал — ненавижу сидеть спиной к двери,. — а с краю. — А раз найти не могут — значит, плохо ищут.

Я улыбнулась, смягчая резкость слов. Именно ему улыбнулась, главному — наверное, он был главным, раз начал разговор, — смотревшему на меня как бы без интереса. Здоровому мужику лет сорока, в черном пиджаке и черной водолазке, со здоровым золотым браслетом на одном запястье и массивными золотыми часами на другом. Кстати, весьма приятному внешне. Лицо, правда, было чересчур круглым, показывающим, что у его хозяина есть проблемы с лишним весом, — но я сказала себе, что он скорей всего бывший спортсмен, набравший вес после того, как бросил регулярные тренировки.

А вот второй, сидевший сбоку от главного, показался мне куда более стремным — худой, лет сорок пять, наверное, хотя, может, просто поизносился сильно, и глаза пустые, как у наркомана, и лицо такое стертое и размытое, без определенных черт. И костюм на нем был жутко старомодный и однотонный к тому же — создающий впечатление, что он только сегодня утром вышел из зоны и в ближайшем сельском магазине прибрел себе висевший там лет десять костюмчик. А белая рубашка с совсем не подходящим под светло-голубой пиджак черно-белым галстуком только дополняла эту картинку. Как и переброшенный через спинку соседнего стула плащ из весьма невзрачной кожи, словно с оптового рынка.

— Пепельницу можно? — поинтересовалась, выкладывая из сумки сигареты с зажигалкой. Не то чтобы я намеренно наглела — но мне всегда казалось, что с такими так и надо себя вести. Уверенно, но одновременно приветливо — и желательно кося под дуру. Совершенно не видящую угрозы там, где должна ее видеть, — и потому не пугающуюся, хотя по замыслу ее собеседников следовало бы.

Пепельница была одна — и стояла между ними. И главный покосился на нее задумчиво, а потом поднял глаза на второго.

— Миш, Кольку скажи, чтоб у халдея пепельницу взял, — произнес тихо, показывая, что я не ошиблась насчет того, кто тут старший. — И кофе пусть притащит. Ты, Юля, кушать хочешь? Торт, может, к кофе — тут торты свои, сами делают…

Я понимала, что под словом «торт» он имеет в виду пирожное, — и отказываться не собиралась, хотя сильно сомневалась в кулинарных способностях местного персонала.

Наверное, есть сладкое было немного неуместно в этой ситуации, но я кивнула — и бесцветный, оказывается, откликавшийся на имя Миша, пошел к двери, выйдя за нее и что-то там бормоча неразборчиво. И тут же вернулся.

Мы молчали — сидели и молчали в ожидании кофе, словно без этого разговор был невозможен. Не скажу, чтобы меня изучали все это время, пытаясь определить, кто я такая, — но я чувствовала на себе Мишин взгляд. Пустой взгляд бледно-голубых глаз — не сверлящий, но давящий тупо. И закурила, сильно затянувшись и выдохнув белое облако густого дыма — не рассчитывая, впрочем, укутать себя этим дымом и укрыться от адресованных мне взглядов.

В дверь стукнули буквально через пять минут — и вошедший с подносом водитель сгрузил в центр стола чашки с кофе и блюдечки с внушительных размеров пирожными непонятного свойства, напоследок плюхнув перед мной простенькую черную пепельницу. И удалился, предварительно уронив не оцененную никем фразу про двадцать баксов на чай и не получив ни денег, ни ответа.

— Так чего ты. Юля, Улитке спать спокойно не даешь? — Главный подождал, пока я глотну кофе, и только потом задал свой вопрос. — Помер и помер — а ты стараешься, землю роешь, пыль во все стороны. Ты не на ментов трудишься, часом?

— Милиция, между прочим, никакого дела не открывала — насколько я знаю.

И версия насчет смерти по естественным причинам ей куда удобней. — Я продолжала улыбаться — тема была не слишком веселой, но улыбка должна была подчеркнуть мое спокойствие. Именно такая улыбка — неширокая, не слишком явная. — А тружусь я на саму себя. И иногда помогаю тем, кто просит, — и они мне иногда помогают в ответ. Как вам, наверное, уже рассказали.

— Да рассказали, рассказали. — Главный покивал, как бы затыкая мне рот этими словами. — Слышали, что братве помогала и братва тебе, — все слышали.

Только тут, Юля, другой вариант — и вопросы ты задаешь другие. Нехорошие вопросы. И мысли у тебя нехорошие. Вот скажи мы тебе сейчас — Улитка близкий наш был, бабки зарабатывать помогал, а больше ничего не знаем, езжай ты, Юля, обратно в свою газету — ты ж приедешь и напишешь, что Улитку братва кончила.

Потому как подумаешь: на кой встречались со мной? Оправдаться, подумаешь, хотят, чтоб в газете их не засветила. А коли так — считай, их работа…

— Ну почему? — Я пожала плечами, убирая с лица полуулыбку. — Почему же так?

— А потом приедут к тебе люди и начнут тебя трясти. — Главный продолжал говорить, словно не услышав меня, словно я даже рта не раскрывала. — Узнать захотят, с чего ты это взяла. А ты им и выложишь все мысли свои. И про нас скажешь — на кого похожи и где беседовали. Скажешь — выдернули посреди бела дня, отвезли куда-то, вопросы задавали неконкретные, а я им ответы неконкретные давала, а потом отпустили. А раз так — считай, точно они, пробить хотели, много ли я знаю, и прикинули, что немного. Так?

Получалась какая-то ерунда. Они сами вытащили меня на эту встречу — а теперь сами признавали, что эта встреча приведет меня к мысли, что именно они убили Улитина. Ну не эти двое конкретно, может, даже не человек из их группировки — бригады, команды, не знаю, от перемены названия смысл не меняется, — но заказали именно они. И выходило, что они сами загнали себя в тупик — и меня тоже.

И то, что они опасаются, что я напишу, что Улитина убили бандиты, с которыми тот работал, — это тоже была какая-то ерунда. Даже если все, кому надо, знали, с кем именно он работал. Потому что, во-первых, я не располагала доказательствами и высказала в материале свое личное мнение — даже приведенная в статье история, рассказанная мне Ирой Соболевой, была преподнесена как слух, потому что я не назвала ее имени, как и обещала. А во-вторых, я не могла понять, почему их это напрягает, коль скоро дела никто не заводил и официально считалось, что Улитин умер от сердечного приступа.

Да даже и завел бы кто это дело — один черт не докажешь ничего. Что, мало было случаев, когда какого-нибудь преступного авторитета считали причастным к убийству такого-то бизнесмена? Да навалом — и имя называли, и в газетах, и по тэвэ, и фото печатали, а толку нуль. Считай что хочешь — а хрен докажешь. А будут газеты надоедать, тиражируя эту причастность, — вызовет авторитет своего адвоката и тот подаст в суд и потребует опровержений. И выиграет ведь дело — потому как бездоказательно его клиента обвиняют, честного, законопослушного гражданина с тремя судимостями, подозревающегося в совершении целого ряда тяжких преступлений.

В общем, это была ерунда — то, что он говорил, та проблема, которую он придумал. Если только — если только они опасались не милиции, но кого-то, кто мог предъявить им за смерть Улитина. Кого-то, кому не нужны были вещественные доказательства и вполне хватило бы моей статьи, слухов и собственных догадок.

Только вот кто это мог быть, я не могла себе представить. «Нефтабанк»? Смешно.

Те, кто стоял за «Бетта-банком»? Вероятно. Кто-то не менее, а то и более авторитетный, для кого Улитин был ценным партнером? Может быть, очень даже может быть…

— Так? — повторил главный, и я только сейчас поняла, что вопрос был вовсе не риторический. — Ты говори — так?

— Нет, не так. — Я медленно качнула головой вправо-влево для пущей убедительности. — Совсем не так. А что касается статьи — то я ее уже написала и как раз сегодня сдала, за этим на работе и появилась. И там и так сказано, что Улитин был тесно связан с преступным миром и отмывал через свой банк криминальные деньги, и, по-видимому, в связи с вынужденным уходом из банка владельцы этих денег предъявили ему серьезные претензии. И по этой причине Улитин одно время скрывался за границей — и в течение этого времени, видимо, пытался так или иначе уладить этот вопрос. Однако через три месяца после возвращения из-за границы скончался при странных обстоятельствах — а имеющиеся факты позволяют предположить, что смерть не была естественной…

Главный хмыкнул, переводя взгляд на второго.

— Что скажешь, Миш? Искала с братвой встречи — а сама братву втемную слила. И че теперь?

Тот буркнул что-то неразборчивое — видно, понимая, что этот вопрос есть не что иное, как чистой воды риторика. Да и главный, похоже, ответа не ждал.

— Че делать будем, Юля? — произнес тем же тоном, каким обращался к своему корешу, — судя по всему, тоже не нуждаясь в ответе. — Вот че делать — ты скажи? Напрягать тебя, чтоб забрала обратно то, что написала, и убрала там все насчет братвы, — так ты, говорят, упертая, ничего не боишься, а за что берешься, до конца доводишь. И к Коту за помощью побежишь, когда приедет, — а Вадька близкий наш, нам его обижать не с руки. Дать тебе денег, чтоб по-другому написала, — так ты, говорят, в такие игры не играешь, принципы, говорят, у тебя, по понятиям по своим живешь. И вот че делать? Ты напишешь, народ просечет с ходу, о ком речь, — а нам на кой? Ну не нам — мы тут не при делах, это близкие наши с Улиткой работали, о них печемся…

Он так поспешно поправился, показывая, что говорит именно о себе, что я еле удержалась от понимающего кивка. И фразы «Я так и поняла». Хотя — хотя, может, этого он и хотел, такого вот спектакля?

— Не знаю, к сожалению, как вас зовут, — произнесла, видя, что он не собирается пока говорить. — Но выход найти всегда можно. Можно изменить статью, можно еще что-ьнибудь сделать, коль скоро ваших близких людей это так беспокоит. Если вы мне скажете, в чем проблема и почему они так опасаются слов о том, что Улитина убрала работавшая с ним криминальная группировка, мы можем вместе подумать и прийти к компромиссу…

— Тут один компромисс — не пишешь ничего, и все дела! — неожиданно выдал тот, кого звали Мишей, — категорично так выдал. — Че покойника дергать — в падлу это! Вот сейчас в газету свою звони, говори, мол, знающие люди тебе шепнули, что все, что ты написала, — фуфло натуральное. На мобилу — звони!

Это было резко — даже слишком. Будь здесь Кисин — такого разговора не было бы. Я не сомневалась, что он не самый большой авторитет в этом городе, — но знала, что он имеет немалый вес и его уважают. И он как посредник обеспечивал бы нормальность контакта даже в такой ситуации. А сейчас все шло совсем ненормально, и я предполагала, что ему это очень не понравится, когда он узнает.

— Видите ли… — Я не собиралась называть его по имени, коль скоро он мне не представился, — и не конкретно ему адресовала свои слова, а им обоим, и смотрела куда-то между ними. — Я не раз имела дело с теми, кого обзывают словами «организованная преступность», и общалась с ними исключительно на взаимовыгодной основе. То, что говорите вы, — это не компромисс, а наезд.

Который не нужен ни вам, ни мне. Давайте позвоним Вадиму — я имею в виду человека, который остался за него, — и пусть он нас рассудит…

— Крутая в натуре. — Миша буркнул что-то еще, может, выругался, я не поняла — у него нечеткая достаточно была речь. — Кота-то нет — а ты здесь. Вот прикинь, пропадешь ты — из газеты вышла, и с концами, — и че? Кота, короче, не трогай — сама за свои дела отвечай!

— Да ладно, Мишань! — Главный хлопнул его по плечу — словно они играли в доброго и злого следователей. — Компромисс — это когда всем хорошо. Вот нам хорошо, если она писать не будет, что братва Улитку заказала, — значит, надо и ей хорошо сделать, так, Юля? Как тебе хорошо сделать — ты скажи, сделаем…

— Я такая тупая — вот сижу, слушаю вас, а сама никак не могу понять, в чем проблема? — Я усмехнулась, сокрушенно качнув головой. — Ваши знакомые наверняка очень влиятельные люди — и что им от того, что я написала, что Улитина, на мой взгляд, убили и кто, по моему мнению, его убил? Если вы мне скажете, что они боятся милиции, я вам не поверю, — а если…

— Да есть проблема, — перебил главный, шумно прикладываясь к чашке с уже остывшим кофе, который я отставила после первого глотка по причине того, что он растворимый, и больше к нему не притрагивалась — равно как и к тоскливо стоявшему передо мной пирожному. — Есть проблема. Какая — это тех людей забота, чья проблема. А ты по делу давай — как тебе хорошо сделать?

Что ж, видно, я была права — они боялись, что им предъявит за смерть Улитина кто-то не менее авторитетный, и серьезно предъявит. И собирались настаивать на том, чтобы я убрала из материала вывод. Это было несложно, в общем, — особенно если учесть, что я так и не отдала Наташке дискету. Да я даже из сверстанной полосы уже могла его убрать, этот самый вывод, — и никто бы мне ни слова не сказал. Мало ли что я узнала в последний момент. Да и в конце концов я профессионал и знаю, что делаю.

Это было несложно — но мне этого не хотелось. Потому что получалось, что все, что я могу сказать в концовке, — это то, что Улитина мог убить кто угодно. Потому что он был всеяден и общался со всеми, потому что хотел заработать как можно больше денег и верил в собственную неприкосновенность. Это тоже было неплохо — но мне пришлось бы выбросить из текста историю, случившуюся второго ноября прошлого года около семи часов утра на проселочной дороге, ведущей к Рублевскому шоссе. А я не хотела ее убирать — она была слишком красочной и яркой, она придавала материалу особый вкус. Куда более острый и пикантный, чем история с попыткой подбросить ему наркотики. И без нее материал стал бы более сухим и пресным — а с ней читатель приходил к выводу, что разобрались с ним именно те, кому он, судя по всему, так и не отдал долг.

Конечно, встань вопрос ребром — в смысле, пойми я, что или сделаю так, или они сделают мне плохо, — я бы просто задержала выход материала до возвращения Кисина и пошла бы к нему. Но мне почему-то не верилось, что они хотят меня куда-то увезти и подержать там, чтобы я стала более сговорчивой, — или убить. Попугать, напрячь слегка — это да, но не более того. Да, они хитро меня выманили и никто не знал, к кому я поехала и где я, — но они верили, что материал в редакции и его можно изменить, только договорившись со мной.

— Звони и говори, что все туфта там, — вторгся в мои мысли второй, и мобильный в кожаном чехольчике поехал по столу в мою сторону. — Давай, делай че сказали!

Это было хуже. Позвони я и скажи такое, это развязало бы им руки.

Наташка, конечно, сразу заподозрила бы что-то — со мной таких историй никогда не случалось, чтобы я снимала собственный материал, — но ведь дискета была у меня. Прочитай она написанное, сразу станет понятно, что меня заставили это сказать, — и даже будет понятно, кто заставил, — но читать ей было нечего, потому что я забыла отдать ей дискету. Да и что мне толку от того, что она поймет, что меня похитили те самые бандиты, о которых идет речь в материале?

Даже будь там их имена и фамилии, толку нуль.

А вот они, получив свое, могли сделать со мной то, что сочтут нужным.

Особенно если учесть, что, судя по словам главного, Вадим меня охарактеризовал как человека упрямого и принципиального, — а значит, они не поверят, что, отпусти они меня просто так, я не напечатаю материал безо всяких изменений, рассчитывая на его помощь. Не поверят, даже если я возьму деньги — я ведь их могла вернуть потом через Кисина. А значит, если мой материал действительно представлял для них опасность, то они могли сделать мне плохо. Очень плохо.

Если бы я согласилась позвонить в редакцию и дать отбой. Так что я не собиралась на это соглашаться.

Я не труслива и не преувеличивала никогда опасность. И понимала, что, с одной стороны, это глупо — силой заставлять меня звонить в редакцию, чтобы снять материал, а потом куда-то увозить, дабы основательнее запугать или даже убить, чтобы я точно не могла их обмануть. Но с другой стороны, я могла предположить, что кто-то из них — скорей всего главный — спокойно прострелил ни в чем не повинной девице обе коленные чашечки. Прострелил, зная, что увечит ее, — но об этом не думая. Конечно, она в его глазах была обычной шлюхой, которая спит с мужиком ради денег, — но дела это не меняло. И даже ухудшало — показывая, что он способен на все, если для него это важно.

Я как-то не особо задумалась тогда, в Крылатском, над услышанным — а вот сейчас задумалась. Сказав себе, что только очень дерзкие люди могли организовать Улитину засаду на дороге, на которой вот-вот мог появиться кто-то еще. Только очень дерзкий человек мог поехать туда лично для беседы с Улитиным — ведь обычно ограничиваются тем, что посылают простых исполнителей. А с банкиром беседовал сам босс, не побоявшись приехать лично. И лично прострелил улитинской любовнице колени — не опасаясь, что Улитин его заложит потом. Видно, слишком сильно банкир его задел — видно, о слишком больших деньгах шла речь, раз человек очень большого калибра, человек, контролировавший президента одного из крупнейших банков страны, пошел на риск.

Мой случай тоже мог оказаться важным — если он опасался, что моя статья может ему повредить. А значит, со мной могли поступить как с Соболевой — почему нет? Отвезти сейчас куда-нибудь за город и прострелить колени, сообщив предварительно, что, если я расскажу кому-нибудь об этом, мне потом прострелят голову. Зная, что этот беспредельный поступок напугает меня так, что я никому ничего не скажу. Ну разве кроме Кисина — с которым они могут договориться, потому что живут в одном мире.

Мне не понравилось то, о чем я подумала, — просто со-всем. А значит, надо было как-то убедить их, что я сделаю, так, как им надо, и чтобы они мне стопроцентно поверили. И речь должна идти не о деньгах — наверняка на их памяти немало было случаев, когда человек брал деньги, а потом не делал того, что обещал, — о чем-то другом. Вот только о чем?

— Вы меня спросили, что мне сделать хорошего? — Я притворилась, что не слышала, что сказал Миша, — и смотрела сейчас только на главного. — Мне, например, было бы очень приятно, если бы вы мне сказали, кто же убил Улитина, — мне не нужна конкретная фамилия, мне нужно ваше предположение. Чтобы я могла написать, что, на мой взгляд, больше всех в смерти Улитина была заинтересована такая-то структура, — и как-то это обосновать…

— Говорил тебе, что она бабок не берет, а ты все — забашляем, забашляем! — Главный хлопнул мрачного своего приятеля по плечу. — Во, Мишань, какие люди есть — а мы и не знали. Не нужны им бабки, им главное — статью свою написать. А ты, Юль, — у тебя мужик, что ль, богатый, раз деньги не нужны?

Коммерсант, так? Или с Котом у вас любовь? Да колись, че ты — свои ж люди!

— Я пишу не ради денег — но ради того, чтобы донести до читателя правду, — ответила выспренне и улыбнулась тут же, показывая, что это шутка. — Так вы мне сделаете хорошо — вы же сами предлагали?

Главный кивнул, серьезнея, погружаясь в мысли — глядя на меня внимательно.

— Я так думаю, что это из банка того прилетело, откуда выперли его.

Улитка дел там навертел, они небось и не расхлебали еще. Да и крови им попортил — уходить не хотел, понты кидал там только так. Тебя кончат, если против меня пойдешь, и тебя кончат — крутой парень был Улитка. За чужой счет. Вот и посчитались, когда утихло все…

Он посмотрел на меня с таким видом, словно осчастливил своей информацией — словно открыл мне нечто, о чем бы я в жизни не догадалась.

— Не думаю. — В горле пересохло от бесконечного курения, и я сделала вынужденно глоток слабого невкусного кофе. — Правда, в банке мне тоже сначала угрожали, а потом пытались всучить конверт с деньгами — но не думаю. Мне кажется, они слишком счастливы были, что все же от него избавились, — настолько, что все его, скажем так, финансовые промашки покрыли, никаких претензий ему не предъявляли. А кто-то, как я слышала; предъявлял…

— Во умная, а? — вставил проснувшийся Миша — было ощущение, словно он пребывал в наркотическом забытьи, откуда выпадал периодически на пару минут, чтобы потом вернуться обратно. — Слышала! Ей туфту гонят, а она слушает!

Главный поднял ладонь успокаивающе, останавливая его.

— А что еще слышала? — поинтересовался спокойно, словно не о нем шла речь. — Ты давай-давай — все свои…

— Что слышала — то и написала. — Я снова подчеркнула, что статья лежит уже в редакций. — Слышала, что кто-то — может, ваши близкие люди, а может, и нет — предъявлял ему претензии по поводу своих денег, а он не отдавал. Слышала, что вроде бы даже ему засаду устроили — вроде девица пострадала, которая с ним была. Этого точно не знаю — но слышала. Зато знаю, что он после той истории за границу сбежал — а потом появился. А через три месяца…

Мне не хотелось подставлять ту, которая рассказала мне все это, — так что пришлось ограничиться тусклой размытой картинкой. На главного в тот момент я не смотрела. Я знала, что это правда, — то, что она мне рассказала. И видеть его реакцию мне было ни к чему.

— Да мало ль кому он должен был! — Главный хмыкнул, словно удивляясь моей наивности. — Да Улитке столько народа могло предъявить! Деловой был Улитка, много чего творил — да любой мог предъявить, отвечаю. И кончить мог любой. Что Улитка к телкам неровно дышит, все знали. Тут делов-то — телку ему подсунь, и все. Или ту обработай, с которой он сейчас…

Главный замолчал — возможно, считая, что дал мне именно то, что мне нужно. Значимо замолчал — будто показывая, что сказал все, что собирался, и больше я от него ничего не услышу.

— Значит, вы хотите, чтобы я убрала слова о том, что его скорее всего убили криминальные структуры, потому что он им должен был деньги. — Это не вопрос был, и я заменила вопросительную интонацию на утвердительную. — И написала, что к нему были претензии у большого количества самых разных людей, любой из которых мог…