Вольный стрелок

Все равно она не соби-. ралась мне ничего рассказывать по делу — а подробности их романа мне были малоинтересны. Так что если я ошиблась насчет того, что она о чем-то умалчивает, — то в любом случае ничего не теряла. Да, разговор на этом должен был завершиться — так он ведь толком и не начинался. Конечно, будь у меня еще час, возможно, я бы вытянула из нее что-то — но сейчас готова была поставить на карту эту туманную перспективу. — Вы это знаете — и кто мог убить Улитина, вы тоже знаете. Я не утверждаю, что вы знакомы с той девушкой, которая была с ним в машине в тот вечер, — но что ему угрожало что-то и кто-то, вы в курсе. Поверьте, я и сама примерно представляю, кто это мог быть: либо кто-то из «Нефтабанка», либо бандиты. Прошлым летом на юбилее банка он людей приглашал авторитетных — помните? То, что у них были деловые отношения, я знаю, — и очевидно, что они могли испортиться из-за того, что он не хотел уходить из банка, или из-за того, что ушел. Вы не помните, кстати, как их звали — Улитин ведь вам точно говорил, кто они и откуда…

— Я же тебе сказала — не говорил он со мной о делах! — На лице ее появилась не просто злость, но даже ненависть. — А знакомых у него столько всяких было — я их всех помню, что ль? Он, может, и с Ельциным знаком был — мне откуда знать, он же меня с собой не везде таскал. А когда таскал и разговоры были по делу, без меня говорил. И все. А сейчас ты иди, слышишь, — ко мне скоро народ припрется. Тебе ж проблемы не нужны — ну и иди. Думаешь, с Андреем разошлась, так я теперь одна, что ли? Ты еще полчаса посиди, человек ко мне приедет — вот он тебя спросит, что ты за журналист и чего мне тут мозги трахаешь! И адвокат у меня есть — не то напишешь, разберутся с тобой! Вали на х…й, слышишь?!

Это было лишнее, это было слишком грубо и до беспомощности неубедительно — но я понимала, что она ищет любой способ от меня избавиться. Я действительно приперлась без приглашения, меня тут не ждали и не хотели видеть — я напоминала о неприятных минутах и днях и еще требовала информации. И ей очень хотелось, чтобы я ушла. Тем более что она умалчивала о чем-то — наверняка умалчивала, именно потому и разозлилась так. Но я не могла уйти без результата, офаничившись предположениями и сомнениями, — я должна была использовать все методы убеждения.

— Туда — всегда с удовольствием. — Я улыбнулась ей мягко, и ее злость прошла сквозь меня, не встретив ожидаемого сопротивления, сразу ослабнув. — Вы очень добрый человек, Ира. И потому мне очень жаль, что я вас огорчила, — и жаль, что вы мне не помогли. Жаль, что вы не хотите анонимно — а-но-ним-но — помочь мне в расследовании убийства человека, который долгое время был вашим любовником и кое-что для вас сделал, хотя бы в материальном плане. Возможно, вам стало на него плевать после того, как он вас бросил…

— Да, плевать, плевать! — Ее бесило, что я не иду на конфликт, ей хотелось, чтобы я тоже разоралась, а потом хлопнула дверью. — Плевать, усекла?

Да, год почти трахались, да, бабки давал, хату и тачку купил, и еще всего — так он и других потрахивал на стороне, усекла? Все, вали, если проблемы не нужны…

— Хорошо, Ира, я пойду, — произнесла вежливо, вставая. — Обещаю через неделю прислать вам по почте номер газеты. И обещаю, что там будет ваша фотография и ваши имя и фамилия. И упоминание, в каком университете вы числитесь. А еще там будет сказано, что вы знаете, кто убил Улитина, но боитесь об этом сказать. Да, адрес ваш я, кстати, тоже дам — на всякий случай, если кто заинтересуется. Милиции интересно будет с вами пообщаться — а может, и еще кому…

Я очень медленно это сказала, подчеркивая каждое слово. И взяла паузу, глядя ей в глаза. А потом повернулась и медленно пошла в сторону холла.

— И кому же со мной интересно пообщаться будет — кроме милиции? — В голосе был злобный сарказм. — Думаешь, деньги мне присылать будут как жертве несчастной любви? Давай, печатай адрес — на процент тебя возьму…

Я остановилась, не дойдя пары шагов до двери, — признаюсь, я очень неспешно шла, почти по-черепашьи, как бы любуясь напоследок ее квартирой, обозревая все вокруг, на самом деле ожидая ее реплики. И, услышав ее, повернулась, хотя и не сразу, как бы раздумывая, стоит ли отвечать. И посмотрела на нее устало.

— Нет, Ира, — я думаю, к вам человека пришлют. Пришлют те, кто в курсе, что вы можете кое-что знать. Кстати, говорят, Улитин остался кучу денег должен конкретным людям — так что за долги его могут квартирку у вас изъять и прочие его, так сказать, дары. А если они прочитают, что у вас есть свое мнение насчет того, кто мог его убить, — боюсь, что могут изъять и кое-что другое. По сравнению с чем потеря квартиры покажется пустяком…

Мне хотелось бы сказать, что она замолчала убито, поникнув головой. Но это, увы, было не так. Потому что она начала. ругаться — буквально взорвалась, разбрызгивая по огромной студии осколки матерных слов, употребляемых с чувством и весьма грамотно. Но я была уже в холле, скрывшись от них, пережидая артобстрел, — а они свистели бесплодно по комнате-студии, впиваясь в стены и рикошетя — но не достигая той цели, ради которой были пущены в полет.

Мне было жаль, что вышло именно так — потому что я ждала другого. Я ждала, что она все оценит и меня остановит. Она ведь не знала, что угроза моя пуста — что мои принципы мне не позволят поступить так с ней, даже если она этого заслуживала. Но у нее, такой спокойной, холодной и наверняка расчетливой, наверняка точно знающей, чего она хочет от жизни, эмоции возобладали над рассудком.

Я должна была дать ей последний шанс. То есть последний я уже давала, так что это был, если можно так выразиться, послепоследний. И я, надев пальто и посмотрев на себя в зеркало, пошла обратно, остановившись на пороге студии, в которой уже воцарилась тишина.

— Я очень сожалею, что так получилось, Ира. — Я говорила искренне, и мне хотелось верить, что она это почувствует — если вообще способна сейчас что-либо чувствовать, кроме ненависти ко мне. — И несмотря на ваши угрозы и вашу ругань, мне не хочется писать то, о чем я вам сказала. Но вы не оставили мне выбора…

Она молчала. Сидела в своем кресле, большом и красном, и курила нервно, не глядя на меня, — и не собиралась ко мне поворачиваться. И я, подождав пару минут, развернулась и двинулась к входной двери. Намеренно долго копаясь с тремя достаточно хитрыми, но, увы, не сейфовыми замками, специально издавая как можно больше шума. Не услышав за их металлическими звуками ее шагов.

— А если расскажу — между нами останется?

Я буквально застыла, услышав вопрос, я ведь не знала, что она вышла сюда за мной.

— Ни моего имени, ни фото, ни адреса — ничего не будет? А гарантии какие?

— Не будет ничего, — ответила тихо, судорожно думая, как быть с переданным мне Середой документом о покупке квартиры, который сбиралась поместить в газете, — и решая, что в принципе можно обойтись без него, просто упомянуть, что он у меня есть. Потому что слово надо держать. Обманешь одного — обязательно обманешь другого, и пусть об этом, может, никто и не узнает, но я-то буду знать. — Что касается гарантий — то их, разумеется, нет. Кроме моего слова. А если вы меня спросите, можно мне верить или нет, я вам отвечу, что можно. Потому что я не заинтересована в том, чтобы вам было плохо, — назову я ваше имя или нет, за статью мне заплатят одну и ту же сумму. И между прочим, денег за молчание я у вас не прошу. Нет у меня никакой выгоды, понимаете, Ира?

Я надеялась, что это она поймет — типичная представительница молодого поколения, высокопарно выражаясь, дитя материального века. В том, что касается морали, — не поймет. А в том, что касается выгоды, — должна.

— Ладно, пойдем обратно в комнату. — Дитя материального века, быстро просчитав все на внутреннем калькуляторе, кажется, сделало наконец свой выбор.

— Чай еще будешь?

— Конечно! — откликнулась с энтузиазмом, хотя мысль о глотке бурды странного цвета и вкуса вызвала у меня отвращение. — Чай просто фантастический — обязательно буду…

Глава 20

— Это Юлия Ленская из «Молодежи Москвы». — В трубке пищало и скрипело, как это периодически бывает, когда звонишь на мобильный. Но я успела разобрать, что тот, кто мне ответил и поинтересовался моей персоной, — это совсем не тот, кто мне нужен. — Я могу услышать Вадима?

— А… — Обладатель этого голоса явно меня знал — в-смысле, видел или обо мне слышал. — Слушай, он в конце месяца только объявится, по делам улетел.

У тебя что срочное? Проблемы, говорю?

Это было приятно — то, что он интересуется моими делами. Я, впрочем, не сомневалась, что вся кисинская бригада знает о моем существовании, — иметь своего человека в такой газете, как наша, престижно. Хотя я не выполняю заказы братвы, я только помогаю, если просят и если вижу, что просьба нормальная и выполнить ее можно. Но все равно считаюсь своей — и, судя по его вопросу, все кисинские люди знают, что, если у меня проблемы, мне надо помогать.

— Да нет, спасибо, все в порядке. — Я поколебалась, раздумывая, не сказать ли ему, что Кисин обещал меня кое с кем свести и я хотела узнать, говорил ли он с теми людьми. Но это был не телефонный разговор, а к тому же Кисин и не обещал ничего конкретного. — Я тогда перезвоню…

— Лады, — легко согласились на том конце. — Удачи. Я хмыкнула, кладя рубку на рычаг. Пожелание удячи было не совсем уместным — по крайней мере с моим расследованием удача мне больше не требовалась, — но все равно приятным.

Тем более что я собиралась засесть сегодня за материал — и в понедельник его сдать. Потому что встречаться больше было не с кем, да и выяснять в принципе нечего. Все уже и так было понятно. И то, что Кисин мне не перезвонил насчет тех людей, только подтверждало, что я сделала правильный вывод. Да к тому же нельзя было исключать, что он и не собирался с ними связываться — потому что знал или подозревал то же, что сначала подозревала, а теперь уже точно знала я.

На часах было восемь тридцать пять — я проторчала у моей новой подруги в Крылатском почти три с лишним часа, вернувшись домой только к семи. И вот уже больше часа слонялась из комнаты в комнату, меряя шагами небольшую свою квартиру. Приехала, приняла душ, надела любимый домашний халат и начала шляться взад-вперед бессмысленно, периодически закуривая в одной комнате и туша сигарету в другой. Ощущая легкую дрожь внутри, не дававшую сидеть на одном месте.

У меня всегда такое состояние, когда сбор фактуры закончен и пора садиться за материал. Ненавижу слово «ман-драж» — поэтому то, что со мной происходит вот уже в тысячный, а то и в десятитысячный раз, я называю «возбуждением». Самое точное слово — даже если учесть, что обычно его употребляют в сочетании со словом «сексуальное».

Особенно если это учесть. Потому что написание материала очень похоже на секс. Потому что я буквально сливаюсь с компьютером, и голова отключается, и все происходит на подсознании — которое заставляет меня делать нужные движения, в смысле, выстраивать материал так, как надо, и вставлять тот или иной факт в тот или иной абзац.

Я действительно не отдаю себе отчета в том, что делаю. И время за компьютером пролетает незаметно, и руки сами бегают по клавишам, и образы рождаются сами по себе, и слова как бы самостоятельно складываются во фразы и предложения. А меня нет, я вся в процессе, я отдаюсь ему целиком и полностью, в нем растворяюсь. А когда дело подходит к концу — это как приближение оргазма.

Которое торопишь и в то же время оттягиваешь.

А потом на белом экране появляется многоточие — точку я ненавижу, она слишком финальна для меня, слишком категорична, — и все кончается. Дрожь еще есть, конечно, но она уже спадает, и написанное читается уже отстранение, как чужой какой-то текст. А потом палец вдавливает клавишу, и экран гаснет. И внутри пустота, потому что все кончилось.

Творчество — процесс странный. Если это призвание, а не ремесло, если в процессе не участвует голова. Один извeстный скульптор, у которого когда-то давным-давно брала интервью, сказал мне интересную фразу — что сам никогда не знает, что у него в итоге получится, потому что это материал его ведет вперед.

Глина, гранит, дерево — они ведут, но не мозг. А у меня это больше похоже на секс с идеальным партнером. Такой своеобразный секс — потому что когда все кончилось, нет никакого желания тут же повторять еще. Слишком полной была отдача, слишком мощным оргазм.

Но сейчас было восемь тридцать семь — а за компьютер я обычно садилась в одиннадцать, а то и в двенадцать. Отключала телефон, чтобы никто не отвлек, и садилась — и максимум через два часа, выплеснув все, что было внутри, вставала, испытывая полное опустошение. С тоской думая, что надо еще раз прочитать текст, чисто на случай опечаток, потому что, кроме орфографии, я никогда ничего не правлю — свято веря, что то, что выплескивается подсознательно, куда лучше того, что можно придумать осознанно. И что первый шаг, в смысле первая версия написанного, всегда самая верная.

Если честно, я ненавижу читать текст во второй раз — и хорошо, что в компьютере есть автоматическая правка, которая сама скачет по тексту, выделяя слова с ошибками. А так возникает ощущение, словно смотришь плохую копию совсем недавно виденного на большом экране фильма. Там все ярко было и красиво, — а тут картинка прыгает, и краски тусклые, и звук плывет, и в сюжете вроде бы не все гладко.

Когда я начинала работать в газете, я умудрялась собственные материалы перечитывать раз по десять, прежде чем их сдавала, — все к совершенству стремилась. Пока не поняла, что если это творчество, то писать надо только один раз — что называется, набело. И ни в коем случае нельзя перечитывать ни сразу, ни на следующий день, и вылеживаться написанному нельзя давать, даже если материал не срочный, — лучше сразу сдать. И вот уже лет семь именно так я и поступаю. Раньше вообще на машинке печатали — волей-неволей потом еще раз просмотришь. А с тех пор как я купила себе компьютер, все стало куда удобней.

Напечатала, проверила ошибки, перегнала на дискету и ее и принесла в редакцию — даже распечатывать ничего не надо.

Я поискала взглядом пачку «Житана» и случайно уткнулась глазами в стоящий в углу спальни электронный будильник — специально поставила его в угол, чтобы он действительно будил. Поставишь его прямо у постели — все, беда: выключишь автоматически, когда зазвонит, и снова заснешь. А так пока встанешь, пока дойдешь, есть время проснуться и сказать себе, что пора вставать. Я, правда, проклинала его частенько по утрам, когда он вырывал меня из сна, — но все равно оставляла в углу, и он посверкивал оттуда злобно ярко-зеленым экраном, на котором жирными восклицательными знаками высвечивались четыре цифры. Сейчас — двадцать сорок одна.

Садиться работать было рано — но и заниматься ничем другим я не могла, потому что у меня уже начался подготовительный период. Это когда в голове бродят мысли по поводу материала, идеи всякие рождаются по поводу входа, или концовки, или заголовка. И сменяют друг друга размытые картинки тех встреч и событий, которые должны лечь в основу статьи. И голоса вспоминаются, и содержание разговоров, и значимые факты, и все это как-то там переваривается без моего участия и смешивается и сортируется — чтобы потом, когда я сяду за компьютер, выплеснуться в текст.

Сигарет не было видно, и я вышла в гостиную, обнаружив пачку на столе.

И закурила, задумчиво проследовав на кухню. Говоря себе, что, наверное, стоит сварить кофе — аппетита все равно нет, да и ничего неохота готовить в таком состоянии, а вот кофе не повредит. И что-нибудь сладкое — чтобы мозги получше работали.

Я усмехнулась, покачав головой. Укоряя себя за то, что попыталась нарушить, так сказать, сухой закон. В смысле подбить себя на то, чтобы съесть еще одно пирожное. Хотя сегодня съела уже два, выполнив и даже перевыполнив дневную норму. Просто в пластиковой коробочке, которую я купила в булочной недалеко от дома, пирожных было пять — и они не давали мне покоя. Изобретая веские доводы в пользу того, чтобы я их съела.

Где-то совсем недалеко, а именно в ванной, находился неустанно взывающий к моей совести судья — напольные весы. Но в ванную я не собиралась, в ближайший час по крайней мере, — а холодильник был совсем близко. И спрятанные в нем три чудесные «картошки», три шоколадных батончика, щедро политых глазурью и украшенных белым кремом. Так необходимые мне для внутреннего спокойствия — и для того, чтобы нормально работала голова.

— Обойдешься! — произнесла строго, туша в пепельнице сигарету.

Собственная привычка в часы предтворческого волнения выкуривать огромное количество сигарет и тушить их во всех имеющихся в квартире пепельницах меня неизменно удивляет. Казалось бы, чего проще — курить в одном месте и стряхивать пепел в одну пепельницу. У меня же их три штуки — по одной в каждой комнате и одна на кухне, — и если я в течение нескольких часов нахожусь дома и, не дай Бог, пишу еще ночью, то в итоге заполненными оказываются все.

Мысль о пепельнице не отвлекла от мысли о сладком — хотя отвлечься стоило. И я, сказав себе, что, возможно, сжалюсь над собой попозже, ночью скорей всего, полезла в полку, извлекая из нее большой, приятный на ощупь пакет с надписью «Сегафредо». Пакет с хорошо прожаренными, ароматными зернами моего любимого итальянского кофе из любимого итальянского супермаркета — точнее, кофе итальянской расфасовки, он все же в Италии не растет, насколько мне известно. И наклонила пакет над кофемолкой, заполняя ее до отказа, а потом, закрыв крышкой, начала крутить ручку. Слыша доносящийся изнутри хруст, наслаждаясь потекшим ароматом.

Если по-настоящему любишь кофе — надо молоть его вручную. Истина старая и давно мной усвоенная. Тем более что процесс обычно позволяет настроиться на предстоящее кофепитие — и отвлекает от земной суеты. А сейчас отвлечься не получалось — мешала предрабочая дрожь. И еще пирожные — как минимум одно. Но я пыталась его игнорировать, вращая ручку кофемолки. Играя роль этакого кандидата в святые, борющегося с искушением, стоически отвергающего шепот сатаны и готового к страшным мучениям ради своих принципов.

Я медленно пересыпала кофе в турку, залила его водой и включила газ, аккуратно устанавливая турку на плиту. Купить железную штуковину под названием пламерассекатель — ставишь на конфорку, и не надо беспокоиться, что турка перевернется, — у меня, естественно, нет никакой возможности, — я ужасно занятой человек. И по этой причине примерно раз в неделю мне приходится мыть плиту, за эту самую неделю покрывшуюся коричневыми пятнами и густо усыпанную высохшим кофе. А к тому же я натура творческая и потому, поставив кофе на огонь, периодически о нем забываю — вспоминая только когда до меня доносится громкое шипение.

Но сейчас я не собиралась уходить далеко — и осталась у плиты, искоса поглядывая на холодильник. Приводя кучу доводов в пользу того, чтобы вытащить из него всего одно пирожное, — но ни один не находя убедительным. Да, мне надо подкрепиться, но сладкое — это не еда. Да, мне нужно сладкое, чтобы лучше работали мозги, — но я ведь пью сладкий кофе, так что сахара вполне достаточно.

А поводов для поблажек я не видела. Разве что тот, что я закончила расследование и сегодня буду писать материал, чтобы сдать его послезавтра. А завтра буду расслабляться, к этому самому материалу не прикасаясь, — может, накуплю себе цветных журналов и буду листать их бессмысленно, любуясь картинками, а может, съезжу к маме с папой.

«А это разве не повод? — спросила себя возмущенно, устав бороться с искушением. — И если это не повод — то что тогда повод?»

Я задумалась — и, не найдя достойного ответа, пожала плечами и подошла к холодильнику. Уже через минуту созерцая аккуратно выложенную на тарелочку «картошку». Говоря себе, что я это заслужила — сегодняшней встречей с госпожой Соболевой. Встречей, которая могла закончиться ничем — и едва этим не закончилась, — но в результате которой я получила все, что хотела. И может быть, даже больше…

— Это второго-ноября было, в воскресенье, — у меня у бабушки как раз день рождения, я все дергалась, что надо к ней поехать, не то мать обидится. — Она смотрела не на меня, а куда-то в сторону окна, словно видела за ним то, о чем вспоминала. — Мы с ней поцапались накануне, все не нравилось ей, как я живу, — откуда у тебя машина, откуда квартира, откуда деньги? Объяснила ей давно русским языком — живу с одним человеком богатым, вот откуда. Успокоилась, а потом опять за свое — звонила тебе всю ночь, а тебя дома нет, в институт поехала, чтобы тебя увидеть, а ты, говорят, пропускаешь много. Детский сад. И все каркала еще — кончится плохо, кончится плохо. А время как раз такое — у него проблемы с банком этим, он весь психованный, на работе сидит, а потом кабаки да казино до ночи. Мне что, ему говорить, что мне дома надо бывать почаще, потому что мать звонит и меня проверяет?

Ей не нужен был мой ответ, она все равно ко мне не поворачивалась, но я покивала на всякий случай. Говорить я ничего не хотела, боялась отвлечь ее своими словами, вывести из той угрюмой решимости, с которой она начала рассказ.

Она еще сомневалась, когда мы вернулись вместе в комнату, она еще спрашивала меня, что конкретно мне надо, и уточняла, как именно я все напишу, и уверяла, что не знает, кто его мог убить. А потом решилась — когда я в пятый, наверное, раз сказала, что мне надо знать, что именно произошло в тот день, когда они попали в аварию. Решилась и помрачнела — видно, ей не очень приятно было все это вспоминать.

— И ночевать он у меня не хотел, к нему ездили на Рублевку-в четыре приедем, а к девяти он уже в банк обратно. — Она вертела в пальцах тонкую дымящуюся палочку «Бога», периодически поднося ее ко рту. — Будто боялся, что если позже-приедет, то его кресло уже займут. До банка довезет, я в «бээмвуху» свою сажусь и домой, отсыпаться. Отоспалась — и к семи обратно к банку. И по новой поехало — кабаки, встречи постоянные, он с кем-то говорит, а я как дура за другим столом сижу, жду, когда закончит. А закончит — и понеслись в другое место. Когда мне матери-то звонить? А она все бубнит одно и то же…

Я снова кивнула — как бы говоря ей, что проблема отцов и детей — точнее, матерей и дочерей — мне хорошо известна. Когда мне было двадцать, мама тоже активно вмешивалась в мою жизнь — тактично, но вмешивалась. Постоянно порывалась приехать ко мне и проверить, как я там живу одна, есть ли У меня продукты, не заросла ли я грязью, — и явно осуждала мой образ жизни. Напрямую ничего не говорилось — но намеки на то, что неплохо бы было перевестись с вечернего на дневной и заодно выйти замуж, бывали частенько. Да и сейчас бывают — по многим другим поводам, включая вечную тему замужества.

— А Андрей когда из банка ушел, вообще атас был. — Она выдохнула шумно дым, направляя его в противоположный угол комнаты. — Полный атас. Засел там у себя на Рублевке и сидит — и никуда. Телефон трезвонит, люди приезжают — а он сам из дома ни на шаг. И я у него там жила — тоже никуда. А тут матери позвонила — так, отметиться, — а она орать. Я ей — ты б радовалась, что я живу хорошо и тебе подкинуть деньжат могу, — а она в слезы. И про бабку мне — чтоб на дне рождения была. Не она б — я бы не поехала. А из-за нее… Вот был бы номер — бабка в этот день родилась, а внучка померла. Ничего номерок?

Я невесело усмехнулась. Мне жутко хотелось ее перебить — уточнить, с кем Улитин встречался перед тем, как уйти из банка, у кого искал помощи, и что за люди приезжали к нему уже когда он оттуда ушел, и о чем были разговоры, которые она просто обязана была слышать хотя бы краем уха. И она словно это почувствовала — хотя на меня и не смотрела.

— Я ж не знала, что у него там, — знала, что геморрой с банком. Он сам сказал — есть проблемы, но один х…й прорвемся! А падлы, что проблемы создали, плакать будут! — Она явно цитировала Улитина. У нее даже голос грубел, когда она произносила эти слова. — А больше ничего не говорил. Раньше, в начале еще и до проблем всех, было, что мог при мне с кем-то разговор начать по делам, а народ такой вокруг него был — чуть что, сразу в сторону отводят, не для баб, мол, базар. А мне что — мне на кой их дела? Раньше на тусовках мне все время говорил — этот вот президент нефтяной компании, а этот вот вице-премьер, ему по кайфу было, что такие люди рядом. А потом все — даже спросишь, что за мужик был, а он рукой машет: тебе, мол, что? А мне .что — мне ничего…

. Я отметила автоматически, что для студентки лингвистического университета речь у нее довольно бедная — тут же усмехнувшись мысли о том, что, возможно, на иностранном она говорит лучше, чем на русском. И упрекнув себя за то, что к ней придираюсь. Важно было, что я понимала, о чем она говорит, — а беспокоиться по поводу ее речи предстояло университету. Если она до осени не найдет замену Улитину.

— Он вообще мужик был — даже поддаст, а никаких соплей, даже если х…ево. Я-то видела, что ему х…ево, — а он молчок. Он мне сам давно сказал — красивой бабе мозги не нужны, и ни о чем, кроме мужиков, шмоток и кабаков, ей думать не надо. — На лице ее появилось странное выражение — словно она мечтала снова начать жить именно так и услышать эту фразу от кого-нибудь другого. — Мне и в башку не приходило, что он боится кого, — не выходит из дома и не выходит, может, надоело в Москву мотаться. Слышала, как он охрану предупредил, что на воротах в поселок, — если я не позвонил и не сказал, что ко мне такой-то приедет, а тут приперся кто, вы говорите, что меня нет. Мобильный свой вырубил, ему новый привезли, с другим номером — а телефон, что дома, вообще отключил. Я б знала — все о'кей бы было. А откуда мне узнать? Как-то тоска заела, я даже ныть начала — давай хоть в ресторан съездим, хоть на пару часов в Москву выберемся. А он рукой махнул — и опять на телефон, а потом гостей своих встречать. И чеделю так сидели, дней десять, может. У него народ целый день толчется, одни уехали, другие приехали, а я сплю, или в сауне сижу, или в тренажерном потею, или телик смотрю. И журналов у него куча была — «Плейбои» всякие фирменные, «Пентхаусы». А тут мать с этим днем рождения…

Я не знала, правду она говорит или нет, — но в любом случае я не сомневалась уже, что она не скажет, кто приезжал к Улитину и о чем были разговоры. Может, ей действительно было все равно — и она задавала лишних вопросов. Так что пока рассказ ее был мне бесполезен — и оставалось надеяться на то, что я все-таки услышу от нее хоть что-то ценное.

— А у меня «бээмвуха» у дома в гараже, я ему говорю: Андрюш, мне в Москву надо завтра, у бабки день рождения, отвези. Не приеду — меня мать с дерьмом сожрет. — Она скривилась — похоже, дочерней любви к той, что ее родила, она не испытывала. — А он мне — надо, так езжай, завтра днем кто-нибудь заскочит, а на обратном пути тебя захватит. А я ему — мне утром надо, я домой хочу попасть, и косметика кончается, купить надо, и в салоне бы прическу сделать, и маникюр, и вообще. И прокладки мне нужны — скоро дела мои начнутся, как без них? А он — я без охраны не поеду, а охрана только в понедельник будет.

У него ж банковская была, а тут он ушел, ему пообещали там люди — не день рождения бы этот… Дай сигарету — мои кончились, а куда блок задевала, не помню…

Я молча протянула ей пачку «Житана» — отмечая, как подозрительно она вертит в руках короткий толстый цилиндрик без фильтра, наблюдая, как вставляет его в рот и он после первой же затяжки прилипает к ее губе. Все-таки для того, чтобы курить такие сигареты, нужен навык, женщинам, наверное, несвойственный, — лично я не видела женщин, которые курили бы «Житан» и «Кэмел» без фильтра.

Я, кажется, именно по этой причине в свое время выбрала «Житан» без фильтра — потому что его никто не курил. И еще мне казалось, что он очень подходит творческой личности — особенно такому солдату удачи, как я. Который ходит исключительно в темном, не признает юбок и блузок, отвергает то, что любят женщины — моду, семью, походы по магазинам, — и живет только работой.

Временами опасной, временами грязной работой — составляющей смысл его жизни. И вот уже лет пять я ему не изменяю, «Житану», не представляя, как можно курить что-то другое. Но для человека неподготовленного он не годится.

Она затянулась, едва не поперхнувшись дымом, — после тоненького «Bora», который тянется еле-еле, ей, наверное, пришлось несладко. И покосилась на меня подозрительно — словно думая, что я ей специально подсунула какое-то дерьмо, начиненное, кроме табака, какой-нибудь сывороткой правды. Но я тут же вытащила из пачки сигарету для себя, закуривая на ее глазах, затягиваясь с наслаждением, медленно выпуская дым.

— Ни в какую он, в общем, — но я ж знала, как свое получить. — она ухмыльнулась криво, опасливо поднесла ко рту «житанину». — Мы в час ночи одни остались, я его в сауну потащила —.тебе, говорю, Андрюш, расслабиться надо, ты устал, а я тебе сейчас массаж сделаю. И так расслабила, что до шести не спали.

А в шесть он мне говорит: ладно, если так невтерпеж тебе, поехали сейчас. До дома не довезу, но до Рублевки докину и тачку тебе поймаю. А я еще думаю: главное — поехать, а там и до дома довезет. Собралась быстро, через полчаса выскочили. Он «порш» взял — и вперед. Воскресенье, ночь еще, считай, пусто вообще, тишина и темнота. Выпить хочешь? Вон бар, видишь, в том углу — бутылку возьми и стаканы. Кола в холодильнике, за перегородкой, — а лед в заморозке…

Я автоматически кивнула — скачок ее мысли был слишком быстрым, чтобы я успела его уловить. И встала, направившись туда, куда она указала рукой, — сообразив, что делаю, только когда распахнула дверцу бара, уткнувшись взглядом в выставленные там бутылки. Вина, правда, не было — джин, виски, водка, ром даже присутствовал, но не вино, — но, с другой стороны, я все равно не собиралась пить, а ей спиртное должно было пойти на пользу. По крайней мере когда я вернулась с двумя стаканами в руках — в одном была только кола, а в другом щедрая смесь этой самой колы с ромом, — она ухватилась за свой так, словно без него говорить уже не могла.

— Там до Рублевки еще доехать надо было, минут двадцать ехать — а если напрямую, то десять. Только дорога плохая, там толком не ездил никто, я сама когда на своей к нему приезжала, в обход ехала, тачку жалко было. А он по этой любил, чтоб напрямую, хотя там не разогнаться.