- А Ивашникова придется послать в Тяньцзин к Воронову с предупреждением о приказе императрицы Цыси генералу Не, - господин посланник беспокоился и о десанте.
      - Приказ генералу Не уже доставлен, - не согласился Покотилов, - а вот попытаться убедить его не проявлять излишнего рвения в его исполнении, было бы желательно. Будем надеяться, что полковнику Воронову это удастся.
      Глубокой ночью Минаев и Ивашников притаились у мостика через канал Юй-хэ, дожидаясь, пока сидевшие на стене ихэтуани угомонятся и ослабят бдительность. Факелы на стене ярко горели и освещали пересохший канал, и покамест пытаться пробраться по нему под стеной нечего было и думать. Душно пахло травами, звенели цикады, а за оградой близкой американской миссии коротавшие ночь солдаты негромко пели,
      - In the city of Peking, with its ancient walls of brick
      And its streets for mud and filth afar renowned,
      We have been besieged for weeks,
      By a beastly Chinese trick.
      And the buildings all around us burnt to ground.
      Tramp, tramp, tramp, the troops are marching.
      Cheer up, Comrades - they will come.
      And beneath our various flags,
      We shall breath fresh air again
      Of the free land in our own beloved home.
      Капитан Минаев был одет в халат и шапочку китайского чиновника, а Ивашников - в рваную грязную куртку, подпоясанную красным кушаком. По дороге в Тяньцзин он решил изображать полуграмотного туповатого парня, чтобы избежать расспросов и не попасть впросак. Вид у него был, несмотря на юношескую стройность, откормленный, что в общем было заметно на общем фоне худых китайцев-простолюдинов. И ладони его были мягкие, не крестьянские, вот он и придумал себе легенду - был прислужником в харчевне у Цзянмынских ворот, да весь квартал сожгли ихэтуани, вот и приходится возвращаться домой, в Тяньцзин. И кушаком красным перепоясался, чтобы не выделяться в общей массе людей, почти сплошь перепоясанных красными кушаками и с красной повязкой на голове.
      Но мало помалу китайцы на стене угомонились, факелы догорели и установилась тишина. Серебряный ковшик на небе заполз за тучку и Минаев дернул Ивашникова за руку - пошли. На цыпочках, крадучись, пробрались они к обложенному тесаным камнем туннелю под широкой стеной и, низко сгибаясь, по щиколотку в ужасно пахнущей тине перебрались на другую сторону. Здесь тоже было тихо. Капитан Минаев легонько обнял Ивашникова, похлопал по плечу, пожелал удачи и растаял в темноте.
      И пустился Ивашников в путь-дорогу. Держа в уме план города, вышел он на колесную дорогу и, пристроившись к кучке сравнительно неплохо одетых людей, зашагал в сторону Тяньцзина. Попутчики, наудачу, были пекинцами, лишившимися своих домов от пожаров и тоже направлялись в Тяньцзин, богатый город, где надеялись пережить смутное время. Сам Ивашников старался отмалчиваться, на вопросы отвечал нехотя и односложно, сгибался, тянул ногу, туповато открывал рот, прятал глаза, да на него, впрочем, и не обращали внимания. Идет себе и пусть идет. Давно известно - у простолюдина нет ни счастья, ни благополучия, никогда он не делает большого добра, но и не творит большого зла.
      ЖУН МЭЙ. Пекин
      Императрица Цыси потеряла всякий вкус к жизни. Бесцельно бродила она днями по дворцу; сидя, могла часами тупо смотреть в одну точку; ела много, но без всякого аппетита, равнодушно жуя подаваемую пищу; не злилась, как прежде, на допущенные евнухами, служанками и фрейлинами мелкие оплошности; потребовала однажды ларцы с драгоценностями, но, бросив вялый и холодный взгляд на сверкающую всеми цветами радуги груду драгоценных камней в золотой оправе, махнула рукой, - несите обратно. Даже ее любимые иноземные механические часы с фарфоровыми передвигающимися фигурками остановились, не заводимые ею. Единственной отрадой императрицы стала ее заветная трубка. И новости о событиях, приносимые ежедневно гонцами, ее уже не интересовали. Пусть все идет как идет...
      Белый тигр и синий дракон
      Всегда появляются вместе,
      Потому-то сразу и трудно понять
      Где горе, где добрые вести. (Заклятие даоса. Стр. 38).
      А вести действительно приходили странные и непонятные. Сперва ихэтуани разгромили двухтысячный десант английского вице-адмирала Сеймура, а вслед за этим захватили и громадный город Тяньцзин. Войска генерала Не Ши-чэна прежде стреляли в ихэтуаней, а потом, выполняя приказ императрицы, начали стрелять в иноземцев. Но и в ихэтуаней тоже. Вскоре иноземцы со своих громадных военных кораблей высадили десант в устье реки Байхэ, захватили форты в Дагу, взяли штурмом Тяньцзин, а генерал Не погиб в бою. Подтянутые из Маньчжурии армии сражались плохо, больше увлекались грабежом городков и деревушек, не координировали боевые действия друг с другом, и почти без боя отступили от Тяньцзина к Пекину.
      В столице Поднебесной империи дела тоже шли из рук вон плохо. Жун Лу запретил своим охранным знаменным войскам участвовать в штурме Посольского городка и не давал ихэтуаням оружие. Войска Дун Фусина совершенно разложились и больше грабили город вместе с расплодившимися во множестве бандитами, чем помогали истинным ихэтуаням сражаться с врагами. И среди государственных мужей царили распри, интриги, взаимная зависть, недовольство, а большей частью - откровенная трусость. Да и было чего бояться - смертельно опасно стало громко высказывать свое мнение даже и высшим чиновникам.
      На одном из ставших уже редким Императорском совете имели мужество выступить Юань Чан и Сюй Цзин-чэн. Жун Мэй с изумлением слушала их и внутренне негодовала: жалкие трусливые рабы, что это они по очереди бормочут, касаясь плечами друг друга?
      - В то время как теперь правительство Срединной империи хочет дружить со всеми державами и искренне к ним относиться, ихэтуани под предлогом "Ху-цинь-ме-янь" вносят разногласия между Поднебесной и иноземными державами. Им охота разыграть комедию в свете. Но о чем говорят эти два слова: "Ме-янь"? То ли, что надо истребить иноземцев, находящихся в Китае, или то, что следует истребить все племена земного шара, кроме китайцев? Пусть бы они и уничтожили тех иноземцев, что живут в Китае, но разве можно запретить новым иноземцам появляться у нас? А можно ли истребить все племена земного шара? На этот вопрос сумеет ответить и не особенно умный человек, зная, что иноземцев в десять раз больше, чем китайцев.
      Их речи вызвали бурю негодования старого канцлера Сюй Туна и нового канцлера Ган И. И не императрица, а великий князь Дуань удовлетворил живые еще души Сюй Туна и Ган И: уже через день тяжелый меч палача отсек на центральной площади Пекина головы Юань Чана и Сюй Цзин-чэна. Покатились они по грязным доскам в вонючую пыль, вызвав смех праздной толпы и ужас в сердцах других слабодушных чиновников. Известно: каждому дорога своя жизнь, даже какой-нибудь птахе или мыши, не говоря уже о человеке.
      А князь Дуань опять требовал от Жун Лу винтовки и пушки, жаловался на нехватку патронов, и даже признался, что ихэтуаням уже не удается колдовством побеждать иноземцев. Он ругательски ругал бездарных генералов за их громадное, но не имеющее оснований самомнение и массовые расстрелы ихэтуаней.
      Но императрица уже не слушала ни его, ни Ли Ляньина и даже не поддавалась лисьим чарам Жун Мэй. Видимо, крепко запомнила она слова Жун Лу о наказании, которое ждет ее от иноземцев. Сообразила, что дело худо, окончательно разочаровалась в силе колдовства ихэтуаней, перестала верить в могущество маньчжурских и китайских богов. Да и князь Дуань уже не был уверен в успехе восстания: войска Жун Лу его не поддержали, а ихэтуани не только терпели поражение за поражением от иноземцев, но даже не сумели захватить и Посольский городок.
      Императрица же Цыси, узнав, что губернатор столичной провинции Юй Лу ее обманывает, разгневалась и вспомнила о старом, верном, послушном и исполнительном Ли Хунчжане и велела опять назначить его наместником столичной провинции.
      - Да, и передайте, чтобы не тянул, скорее возвращался в Пекин, пока не поздно. Надо начинать переговоры с иноземцами, - заключила она, и Жун Мэй поняла, что опять иноземцы победили, а народное восстание потерпело неудачу.
      Убежала Жун Мэй в свою каморку, упала на постель и горько расплакалась. Беду за бедой приносят на ее родину иноземцы и никто не может осилить их. Ни великие боги, ни древнее колдовство, ни народное восстание, ни старый хушан Янь, ни властная всемогущая императрица, и уж тем более не эти старые мерзкие сановники, обманывающие всех и обманувшие себя.
      - Вы мне за это заплатите, - горько и мстительно шептала она и решала завтра же восстановить утраченное влияние на императрицу Цыси, дать ей испить то верное, испытанное и такое простое снадобье.
      Сжалась в комочек, еще пуще растравила в себе горькую обиду, а потом вспомнила о своем маленьком лисенке и умчалась к нему...
      У кого судьба горькая, тому достается лишь горе.
      В самое жаркое время года, когда золото, как говорится, сливается в слитки, под древними стенами Поднебесной империи опять загремели иноземные пушки. Заметался народ и кинулся прочь из города, спасая свою жизнь и не имея даже возможности сохранить нажитое. Бедному люду еще хорошо, похватали детишек, нехитрый скарб, у кого нашлась повозка, да и прочь в провинцию. А как быть людям знатным, известным, уважаемым? Им-то и деваться некуда. Везде-то их найдут, отыщут и выдадут на смерть и унижение. Не защитит ни император, ни императрица. Впрочем, ведь существует традиция: когда государь оскорблен - чиновники умирают.
      Вызвала императрица Цыси в свои покои великого князя Дуаня и старого служаку Жун Лу, вызвала и с гневом на них обрушилась.
      - Вы оба довели Поднебесную до великого унижения, обманули меня и народ, не сумели победить иноземцев, вот вам и предстоит за это расплата.
      Жун Мэй, готовясь вместе с императрицей к бегству в провинцию, за ширмой отбирала в ларец наилучшие драгоценности, а Ли Ляньин стоял позади императрицы, держа в левой руке веер, которым ее и обмахивал, а правую руку положил на рукоятку короткого меча, что висел у него под халатом с вытканным на груди иероглифом "Верность".
      - Я выполнял вашу волю, императрица, - дерзко прошептал до смерти напуганный Дуань. - Своим указом вы назначили меня главой ихэтуаней и велели приложить все силы, чтобы вышвырнуть иноземцев из Поднебесной империи.
      Императрица сперва опешила от такой дерзости, но быстро нашлась, - И почему же ты не выполнил мою волю?
      Дуань повесил голову, - Не помогло волшебное искусство ихэтуаней, не сумели они устоять против пушек и ружей иноземцев, а Жун Лу не дал оружия.
      - Тот, кто начинает понимать причины поражения после поражения неразумен, а тот, кто и после поражения не хочет понять их - тот мертвец, гневно бросил Жун Лу. - Ты, Дуань, победить не мог и не должен был. Твоя победа означала бы не только твое поражение. Победившие иноземцев ихэтуани непременно свергли бы нашу маньчжурскую династию и установили бы свою, китайскую. И ты, и твой сын погибли бы в первую очередь. И иноземцы не потерпели бы поражения. Выбрось дурь из головы и пойми наконец, что никакое колдовство не устоит против огнестрельного оружия.
      - А почему ты сказал, что я мертвец? - взъярился Дуань. - Я - великий князь второй степени, старший среди князей императорской крови, как ты осмелился назвать меня мертвецом?
      - Во время восстания ты был во главе правительства, от имени которого исходили многочисленные указы и распоряжения. Теперь тебе припишут и то, чего не было, и тебе не оправдаться, даже если бы у тебя было и сто ртов. Раскаиваться уже поздно, иноземцы вот-вот ворвутся в Пекин и велят императрице прежде сего обезглавить тебя.
      Было жарко и может быть поэтому лицо Дуаня густо вспыхнуло алым цветом, пот обильно выступил и потек по лбу, щекам и подбородку.
      - Как обезглавить? Не имеют права...
      - Это ты так думаешь, - злобно возразил Жун Лу.
      - Я - князь второй степени и по нашим законам никто не может обезглавить меня. А вот тебе действительно придется туго...
      - Скоро в Поднебесной будут действовать не наши законы, а иноземцы потребуют платы за все. Известно: конец долга - расплата, конец обиды отмщение. Что же касается меня, то подчиненные мне войска лишь удерживали ихэтуаней от атак на Посольский городок, а я едва ли не лично доставлял туда фрукты и овощи...
      - Предатель! - взорвался Дуань.
      - Тебе, как главе Цзунцзичу - Государственного совета - следовало бы помнить слова Конфуция: "Управляя государством, имеющим тысячу боевых колесниц, нужно относиться к делу с верой и благоговейным сосредоточением". Ты же лишь рвался к личной власти и наделал множество глупостей. Сейчас, как говорится, собери железо со всей Поднебесной и выкуй один громадный иероглиф "Ошибка". Более того, ты поставил в дурное положение императрицу.
      - Да, - гневно вмешалась в их перебранку императрица, - когда государь оскорблен - чиновники умирают. И, чтобы иноземцы не заставляли меня казнить тебя, Дуань, поспеши это сделать сам!
      - Я - отец наследника Драконового престола! Помните об этом.
      Императрица смешалась, Действительно, сама попалась в расставленные силки. Ей пришлось смирить гнев и обратиться к Жун Лу. - Готовь охранный отряд. Придется покинуть, как император Сяньфэн, столицу. Если этот презренный народ не сумел победить иноземцев, то пусть он и расплачивается с ними.
      Жун Мэй даже задохнулась от возмущения, услышав такие слова императрицы.
      - Как она смеет так говорить! Ведь сама же одобрительно отзывалась об ихэтуанях, желала им победы, сама отвешивала земные поклоны, чтобы погиб еще один иноземец, сама отдавала приказы об объявлении войны державам.... И вот сейчас злорадствует поражению своего народа. Да ведь и виновата-то в поражении она и Жун Лу. Зачем она не велела всем губернаторам провинций прислать войска для защиты столицы и Поднебесной? А если не была уверена, что ее послушаются губернаторы, особенно южных провинций, зачем не сместила их? Почему не приказала Жун Лу отдать ихэтуаням иноземное оружие? Из-за трусости и нерешительности своей, из-за жадности к деньгам и слабости к опиуму... Из-за безволия она совершенно лишилась силы и стала подобна волоску, подхваченному ветром.
      - А может быть она, давно зная о готовящемся восстании, сознательно не подавляла его в зародыше, раздувала и подогревала ненависть к иноземцам, чтобы совершенно лишить власти императора Гуансюя, надеявшегося опереться на них? Какая низость - так предать сво народ. Еще Менцзы говорил, - "Дать народу совершить преступление, а потом наказать его - значит обмануть его". О, подлая, низкая, коварная женщина!
      Она стояла потрясенная, разгневанная, опустошенная и совершенно не слышала голоса императрицы, уже третий раз позвавшей ее. Ли Ляньин заглянул за ширму и шлепнул ее по плечу веером, - Заснула?
      - Нет, залюбовалась, - нашлась Жун Мэй.
      - Жун Мэй, - обернулась к ней императрица, провожавшая взглядом уходивших Дуаня и Жун Лу, - тебя знают как мою фрейлину и доверенное лицо. Сейчас Ли Ляньин напишет указ, а ты поезжай с ним к Сюй Туну, старому канцлеру. Я найду, кого послать и к другим чиновникам. Чжу жу чэнь сы когда государь оскорблен - чинвники умирают.
      Почему то императрица вдруг остро возненавидела Сюй Туна, члена придворной Ханьлиньской академии, а ведь некогда весьма почитала его за книжную ученость и даже назначила наставником императора Гуансюя, одарила новым домом и большим жалованием. Не за то ли, что Сюй Тун, восьмидесятилетний мудрец, едва ли не первый уговаривал ее положиться на ихэтуаней, вручить судьбу свою и Поднебесной в руки китайским божкам. Вот ведь как бывает: захотел полюбоваться луной на небе, а потерял жемчужину с блюда. Даже и не жемчужину, голову теряет Сюй Тун. Или, может быть, императрица срывала досаду на беззащитном старичке? Уж он-то не возропщет. Уж его-то чиновники не услышат. А услышат, так и отвернуться равнодушно поделом ему. Первым испробовал свою кашу. Не зря говорят: богатство и знатность, а также громкая слава подобны мимолетному сну.
      И то понятно, что Дуаня наказать сейчас она не может: он императорского имени и, главное, еще имеет войска в подчинении. Потом, может быть... Жун Лу тоже не беззащитен - командует всеми маньчжурскими знаменными войсками, да и отец он ее дочери, а родная кровь - неприкосновенна. Даже свирепый тигр пожирает всех, кроме своих детенышей.
      Но и Жун Мэй полыхала жаждой мести за утраченную надежду.
      Из под листьев на ветке цветущей
      Злые колючки торчат.
      В потемках души человеческой
      Может таиться яд. (Заклятие даоса. Стр. 162)
      - Вы, мудрецы-недоумки, первыми должны кровью заплатить за поражение восстания и муки народа.
      Примчалась она к дому Сюй Туна, благо рукой подать, совсем рядом с Пурпурным Запретным городом, вот-вот от стреляющих иноземных баррикадах на улицах Посольского городка, еще одно напоминание о позоре в столице Поднебесной.
      На крыльцо поднялась, оттолкнула подпоясанного сразу двумя - красным и желтым! - поясами охранника-ихэтуаня.
      - От великого князя Дуаня с указом правительства, - бросила растерянному бедняку, крестьянину или лодочнику, как соломинка ветром подхваченному судьбой.
      Сюй Тун стоял в маленьком зальце на коленях перед алтарем с изображением бога домашнего очага Цзаована под желтым пологом, украшенным затейливыми узорами, отвешивал поклоны и горько плакал.
      - Вот указ Старой Будды, - протянула свиток и моток желтой веревки Жун Мэй. - Она повелевает тебе и всем твоим домочадцам немедленно присоединиться к душам предков.
      - За что же? - взмолился Сюй Тун.
      - Ты и сам знаешь, за что, - грубо ответила Жун Мэй. - Уже невозможно погасить огонь и развеять дым, а государственное дело - особенное. И пощады от Старой Будды не жди, как нечего ждать от тигров или удавов.
      - Но зачем спешить. Может быть, императрица смилостивится, сохранит нить моего рода, и мои потомки останутся жить? Иначе, куда деться душе после моей смерти?
      - Жизнь и смерть предназначены судьбой, - твердо стояла на своем Жун Мэй, - а нить судьбы в руках императрицы. Исполняй указ, не то палач казнит тебя и твоих домашних. Публичной казнью вы будете обесчещены.
      В тот же день она сообщила императрице, что Сюй Тун, а следом за ним его жена, его сыновья, жены сыновей, его дочери, их мужья, и их дети, и внуки повесились.
      За Сюй Туном эпидемия самоубийств охватила столицу Поднебесной, главных городов провинций и тысяч уездных городков. Чиновники вешались, стрелялись, велели своим женщинам бросаться в колодцы, приказывали своим слугам закапывать себя с семьями живыми в вырытых ямах.... Из тех, кто трусливо прятался, немногие уцелели. Карательные отряды иноземных войск хватали их и расстреливали, а их жен, дочерей, наложниц и служанок насиловали по очереди, и даже превратили Пекинской квартал в публичный дом для войск "Освободительных армий".
      Ихэтуанское восстание - нар. антиимпериалистическое восстание в Китае в 1899-1901. Инициатором восстания явилось общество "И-хэ-цюань" ("Кулак во имя справедливости и согласия"). Общество и войска повстанцев позже были переименованы в "И-хэ-туань" - "Отряды справедливости и согласия" - отсюда название восстания). В связи с тем, что в название об-ва "И-хэ-цюань" входило слово "цюань" (кулак), иностранцы назвали повстанцев "боксерами", откуда произошло другое, неправильное название - "боксерское восстание". Восстание развернулось в Северном Китае, часть территории которого после японо-китайской войны 1894-1895 годов была захвачена иностранными капиталистическими государствами и куда особенно сильно проникал в это время иностранный капитал. Повсеместно происходили нападения на колонизаторов, повстанцы разрушали железные дороги и телеграф, построенные иностранцами, препятствуя действиям агрессоров.
      В китайском правительстве получила преобладание группа во главе с принцем Дуанем, отношения которой в это время с иностранными государствами обострились. Напуганная размахом народного движения и пытаясь использовать ихэтуаней в своих целях, она вступили в переговоры с вождями повстанцев (Ли Лай-чжун, Чжан Дэ-чэн и др.). В июне 1900 года повстанцы вступили в Пекин, и под их давлением китайское правительство объявило войну империалистическим державам. Войска интервентов, нанеся поражение ихэтуаням и почти не встречая сопротивления со стороны правительственных войск, 14-16 августа 1900 года захватили Пекин.
      7 сентября 1901 года Англия, Австро-Венгрия, Бельгия, Франция, Германия, Италия, Япония, Россия, Нидерланды, Испания и США подписали с Китаем так называемый заключительный протокол, предусматривающий выплату Китаем огромной контрибуции (450 млн. лян, ок. 650 млн. золотых руб.), передачу в обеспечение выплаты контрибуции таможен и сбора соляного налога под контроль держав, постоянное нахождение в Пекине и некоторых др. пунктах Китая иностр. войск и т. д. Заключит. протокол закрепил превращение Китая в военном и политич. отношениях в полуколонию империалистов. Несмотря на поражение, восстание ихэтуаней явилось славной страницей в истории революционной борьбы китайского народа. Борьба ихэтуаней, показав империалистам силу сопротивления китайского народа, способствовала срыву империалистич. планов терр. раздела Китая.
      МСЭ. Стр.298-299.
      Геннадий Мельников.
      В страну Восточную придя...
      Исторический роман
      МЕДНИКОВЫ. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ.
      Степан Медников давно вынашивал мысль переселиться на Дальний Восток, где, по слухам, земли не меряны, урожай сам-сто, леса дремучие, зверей в них видимо-невидимо, а пошла рыба на нерест - сплавные бревна вверх против течения тащит. Село их - Неглюбка, что на Гомельщине, большое, да жили скученно, земли было мало, узенькие наделы, чересполосица, так что прокормиться на двух десятинах ему с женой Марией и сыновьями Андреем, Арсением и Афанасием не было никакой возможности.
      Ранней весной тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, продав свой надел, избу, коня, корову и двух ярок, пустился Степан с семейством по чугунке в Одессу. Оттуда, как ему объяснили в переселенческом управлении в Чернигове, на Дальний Восток, "Зеленый клин" ходят пароходы Добровольного флота. В Одессе их разместили в низком, сложенном из белого пористого камня, просторном доме недалеко от моря, но уже через неделю, которую Степан потратил на приобретение билетов, оформление документов и обзаведение на дорогу дальнюю всем необходимым, было велено собираться на пристани для посадки на пароход.
      По высокому крутому трапу вскарабкались они на борт огромного черного трехмачтового с двумя высокими толстыми желтыми дымными трубами пароходища "Кострома". Хоть и боязно было пускаться в такое долгое путешествие через моря и океаны, но двойной ряд заклепок внушал надежду, что толстые железные листы пароходного туловища выдержат шторма и ураганы и все обойдется благополучно. Разместили их в просторном кубрике в кормовой части парохода. Степан помог Марии отгородить ситцевой занавесочкой на веревочке уголок сажени в четыре, уложить вещи и пять мешков с сеном на железные двухярусные кровати, на которых и предстояло им спать долгие полтора месяца.
      С неизъяснимой тревогой и волнением смотрели они на медленно и плавно отделяющийся берег, машущий белыми платочками, шелковыми цветными косынками и фуражками, на мутную гладкую воду, вспениваемую у кормы винтом и покрытую всяческой разноцветной дрянью, вроде синих конфетных бумажек, оранжевой кожуры апельсинов, красными шкурками бывших раков, желто-розовыми щепками, радужными пятнами мазута, тряпками, что всплывали, появлялись из пучины и, быстро мелькнув, исчезали опять, отчего, если смотреть с высокого борта парохода только вниз, на воду, голова кружилась и нужно было покрепче ухватиться за крытые прозрачным лаком перила. Но полоса воды быстро отдаляла берег, город стремительно поворачивался другим своим боком, толпа тоже съехала за корму и, покрытая черно-серым, с бурым подвздохом облаком дыма, сильно поредела. Потом порывом свежего, уже морского ветра дым забросило вниз, на корму, и остро запахло гарью, сырым паром и пришлось крепко зажмурить глаза от летящей колючей сажи. Страх, что их в последнюю минуту ссадят с парохода, отчего Мария строжайше запретила сыновьям шалить, толкаться и драться, чтобы ругучий боцман или толстый серый жандарм не обратил на них внимания, проходил, но уступал место страху новому - перед бурным морем, дальней дорогой и предстоящим обоснованием на новом месте. Назад дороги уже не было - ни земли, ни хаты, а впереди тоже ничего пока нет - одни надежды... Но вот остался позади и каменный мол и белый маяк и белый город Одесса. И пришла ночь с зыбким сном в тесном кубрике, заполненном громким храпом и вздохами и всхлипами и запахом прелых портянок и смазных сапогов и чеснока вареных колбас из домашних еще припасов и сена и навоза с палубы, где в клетках везли кур и свиней и овец и двух быков для питания экипажа и пассажиров.
      Проснувшийся рано от звуков шлепания босых ног по деревянной палубе и шипения воды, Степан тут-же разбудил сыновей, и Мария проснулась, привыкшая подниматься рано, засветло, чтобы задать корм домашней живности, выгнать корову за ворота и приняться готовить завтрак своим мужикам. Но наводивший с матросами на палубе порядок боцман твердо велел им поспать еще с часок, и Степан с Марией виновато вернулись в кубрик, а мальчишки, хоронясь от взгляда свирепого дядьки, умчались вперед, на нос корабля, где на крышке первого трюма они еще вчера заприметили походные кухни, сопровождавшие солдат. Солдаты, молодые парни, еще спали. Но зато, принявшись основательно знакомиться с пароходом, мальчишки от матросов узнали, что толстые канаты от указывающего путь кораблю острого бугшприта поддерживают первую, фок, мачту. Перед фок-мачтой расположился могучий брашпиль и это он вчера, пыхтя струйками пара и постукивая звеньями цепи, вытягивал из морской пучины два облепленных тиной разлапистых толстых якоря. На месте ли они? И свесив головы сперва с одного борта, а затем с другого, они убедились, что да, на месте, вон висят, но уже чистые, тускло мерцая лишь сырыми, окрашенными черной краской гранями. И заодно они до кружения голов нагляделись на стремительно бегущую под нос парохода зеленую бутылочную воду. Больше всего, конечно, их притягивали зеркально блестящие стекла капитанского мостика, за которыми стоял морской офицер в белом кителе и с большим, длинным биноклем на груди, не чета невзрачным маленьким биноклюшкам армейских офицеров, и два матроса перебирали спицы, крутили высокое рулевое колесо, но туда даже и голову просунуть нечего было думать - командир заругает и батька выдерет. А вот заглянуть через открытые световые люки в пахнущее нефтяным маслом, ухающее и шипящее, дышащее теплом помещение судовой машины было можно, и они вдоволь нагляделись, особенно поражаясь тому, как чумазый смазчик ловко подливает синей струйкой масло из большой с длинным носом жестяной масленки в мелькающие локти паровой машины. Смазчик почувствовал, что за ним наблюдают сверху, и приветливо махнул им рукой. Потом они попытались, взявшись за руки втроем, обнять сперва одну, а потом и вторую, желтые, только что помытые трубы, из которых едва ли не до горизонта вытянулись серые дымные хвосты, пушистые, как у их тоже оставленной дома кошки Мурки, но не получилось, кого-то четвертого не хватало. Затем наступила очередь осмотра второй, грот, мачты. Она была такая же высокая, как и первая, из толстого твердого, покрытого лаком дерева, поддерживаемого множеством туго натянутых колючих витых канатов, но без трех поперечных перекладин, как у фок-мачты, под которыми были увязаны белые полотнища парусины. - Если машина сломается, - догадались, посовещавшись, они. И отправились осматривать третью, бизань, как узнали, мачту, но попались в руки матери, а та, легонько шлепнув каждого, велела умываться и завтракать.
      Кубрик уже подмели и проветрили и все его население сидело, кто вокруг длинного стола, а кто на нижних кроватях, и завтракало. А потом ребята углубили знакомство с немногими сверстниками, пустившимися с родителями в новоселы на Дальний Восток. И Степан с Марией знакомились с такими же переселенцами, обменивались надеждами на новую жизнь и причинами переселения. Что-то их ждет? Этот вопрос звучал постоянно и люди в беседах друг с другом пытались утвердиться в правоте своего решения на переселение, заглядывали друг другу в глаза - не смеются ли над ними, не считают ли дураками. Ох, не легкое это дело - бросить родную деревню и увлечь семью в черте куда.
      Еще через сутки, заполненные бестолковой суетой, когда привычные к работе руки не знали за что и взяться и вновь и вновь перебирали нехитрый и невеликий скарб, ведь на переполненном людьми пароходе особо не разгуляешься, тем более, что их и в передвижении ограничили, всюду нельзя, пароход поутру зашел в Босфоров пролив. Землю видеть было радостно, хоть она и турецкая, со старинными каменными высокими крепостями на обеих берегах, а далее нарядными домиками в белой кипени цветущих садов и прямо у моря, кажется - рукой подать, и на склонах невысоких горушек. Под вечер справа проплыла и столица турецкая - Стамбул - Константинополь с золотыми куполами православных церквей и стрельчатыми мусульманскими минаретами.
      И еще день прошел в бестолковой суете и беганье с борта на борт: пароход шел Мраморным морем и Дарданелловым проливом, и все было интересно, и все кричали - а вон, а вон, - и тыкали пальцем. Но уже приустали, любованье чужими красотами изрядно надоело. А более всего изнуряла ограниченность пространства. Уже и ссоры начались, ворчанье и взаимное недовольство.
      Кроме четырех десятков пассажиров-переселенцев пароход вез в трюмах на Дальний Восток целую тысячу солдат, парней молодых, любопытных. Впрочем, всем было интересно побольше узнать о Дальнем Востоке, где придется жить, служить, кому и недолго, а кому и вечно. Хорошо, что среди пассажиров первого класса ехал владивостокский городской голова господин Маковский, человек веселый, словоохотливый, большой патриот своего края и города, заинтересованный привить интерес людям новым к дальней российской окраине. Почти ежевечерне, когда немного спадала дневная жара, он, окруженный любопытствующими, начинал рассказ. Видимо, он был неплохой психолог, потому как заприметил, что там, где кучка, еще люди приткнутся, еще любопытствующих добавится, потому и пошел к переселенцам; с кем, как не с ними об истории освоения края гутарить, о житье-бытье на новом месте лясы точить, уж у них-то к этим делам особый интерес, ушки на макушке, слушать станут рты пораскрывши и уж сюда-то, едва ли не мигом, все население парохода перекочует.