Правда, те, что были уже в хате, таким непорядком не только не возмущались, но будто и не считали его достойным внимания: сойдясь группками, мужики и парни смолили цигарки, беседовали. Беседа и жесты были чаще всего неторопливыми, мирными, и причиной тому была зима: когда и посидеть, поговорить вволю, как не зимой, да еще перед собранием.
      Дым поднимался кверху, облаком повисал вокруг лампы, которая тихо сипела и мигала.
      В каждой группке затевался свой разговор. Иногда он становился еле слышным, переходил почти в шепот: передавали неопределенный слух о том, будто Маслакова свора наконец доигралась. Расколотили в пух, кого убили, кого арестовали, один Маслак, кажется, только и выкрутился. Другие говорили, что Маслака тоже не то схватили, не то застрелили, но больше верили тому, что гаду и на этот раз удалось ускользнуть. Неуверенность в судьбе Маслака будто увеличивала неопределенность самих слухов: где-где, а в Куренях хорошо знали цену слухам! Потому говорили о банде все же с недоверием, осторожно и, как обычно, быстро умолкали или переходили на разные домашние новости или сплетни.
      Бородатый Прокоп в своей группке, где сидел хозяин хаты, отец Хадоськи, и Глушак, тяжело, басовито гудел о том, что кто-то ободрал стог сена в поле:
      - Больше полвоза натаскал, ирод!..
      Не большой охотник до бесед, Прокоп говорил тяжело, так, будто воз поднимал. Тем, кому приходилось его слушать, хотелось как-то помочь ему. Он и теперь с трудом бухнул несколько слов и умолк - только по тому, как хмуро поглядывали глаза из-под заросших бровей, видно было, что очень злится.
      - Судить таких надо бы, - заявил Игнат. - В Сибирь ссылать, чтоб не зарились на чужое...
      - Строгости мало. Бога забыли. Разбаловались Все от этого, поучительно отозвался старый Глушак.
      В углу под образами Андрей Рудой наседал на лысого учителя из Олешников:
      - А я слышал, что в Китае, так сказать, революционеры берут верх и бьют генералов - аж пух летит.
      - Может быть. Слухов всяких... полно... - Учитель озирается, как зверь в западне.
      Ему, видимо, нелегко тягаться с куреневским политиком.
      Сам он, хоть его порой и величают по имени-отчеству - Степан Власович, почти ничем не отличается от других мужиков - ни хозяйством, ни одеждой. В Олешниках у него своя хата, корова, даже конь свой и плуг. Пашет и косит сам.
      Руки у него потрескавшиеся, черные, привычные к земле. Он тут свой среди своих, хоть это кое-кому и не нравится: разве же это учитель? Вот в Березовке учитель - пан, а не мужик какой-то...
      - А есть, так сказать, известия, - не отстает Рудой, - что гонят их, генералов этих, к морю и, как догонят, следовательно, потопят всех до одного...
      - Потопят... - Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского политика!
      - И пусть топят! - весело врывается в разговор Миканор. - Тебе разве жалко? - смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не просят.
      Однако в разговор вступает Чернушка:
      - Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!
      Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?
      - Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает хорошо...
      Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины, которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.
      Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин, которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!
      Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на Дятликова Василя не хочет...
      - Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай короля с заморского корабля!
      - Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!
      - Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна! - возразила мать Хадоськи.
      - Эге, поругались! А из-за чего?
      Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой, будто целоваться лез:
      - Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?
      - Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!
      - А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так "старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"! перебил Зайчик Сороку. - Еще и в осеть на ночь звала!
      Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись, подначивали его и Сороку. Та упрекнула:
      - Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!
      У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к Сороке: зачем же приглашала в осеть?
      Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял, другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики, по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили, пискухи!
      Пристал к группке парней:
      - Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?
      - А мы и не возьмем, не будем жениться!.. - весело заявил Хоня.
      - Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!
      - Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой оравой смотреть!
      - Сам управляюсь!
      Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда. Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того, как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!
      Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.
      Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и от этого ныло в груди.
      - Раздайся, мошкара! - воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны. Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили люди: Бугай.
      - Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим. - Можно было б еще посидеть!..
      - Вас только и ждали! - закривлялся Зайчик. Он крикнул Грибку: - Уже можно начинать!
      - И правда, - подхватила Зайчиковы слова Сорока, - неужели до петухов ждать будем, пока соберутся все?!
      Как бы разбуженные восклицанием Сороки, все зашевелились, заговорили: пора начинать! Грибок пошептался с криворотым - от красного рубца, что прорезал щеку и подбородок, - председателем сельсовета Дубоделом, спросил у присутствующих:
      - Так, может, помолчим немного? И послушаем, что скажет нам начальство из сельсовета?
      - Можно и помолчать... Пусть скажет!.. Тихо вы!.. - пошел говор по хате. Гомон стал утихать.
      Начальство - молодое, с болезненно-костистым, бледным лицом, острыми плечами, с горячим, смелым взглядом - встало, одернуло широкую гимнастерку и начало с того, что, во-первых, от Олешницкого сельского Совета Юровичской волости передало приветствие всем трудящимся деревни Курени.
      Дубодел переждал, пока утихли шум и аплодисменты, начатые Андреем Рудым, объявил:
      - Во-вторых, мы приехали, чтобы поговорить с вами о разных делах. О нашей школе, - он кивнул в сторону учителя, - о налогах, конечно. А также - и о гребле. Про греблю тут должен был рассказать один из волости, но по той причине, что он не приехал, опять же буду говорить я...
      - Предлагаю сначала заслушать d международном положении, - поднял руку Андрей Рудой.
      Дубодел обвел людей глазами, твердо сказал:
      - Международное положение я обрисую, когда буду говорить о налоге и гребле! Ясно?
      Рудой кивнул:
      - Ясно.
      Но тут скопом набросились на Дубодела, стали жалить другие голоса, придирчивые, злые:
      - А про землю, про передел - ничего? Делить когда?
      - Переделили уже!
      - Говорили - голову дурили! Обещанки-цацанки!..
      - Какое ж теперь разделение?! - крикнул Хоня. - По такому снегу?
      - Дождались!
      Напрасно Грибок пробовал успокоить людей - гомон, возгласы возмущения, злость, смех бурлили в хате. Умолкли на минуту только тогда, когда Дубодел твердым тоном заявил, что землеустройство будет проведено весной. Но не успел он сесть, как шум закипел снова.
      Учителю Желудку пришлось начинать выступление в этом шуме. Говорил он несмело, тихо, и сначала даже сидящие вблизи от него мало что слышали. На тех, кто шумел, начали шикать.
      - Тихо вы! Дайте сказать человеку! - бухнул наконец Прокоп.
      - Уже месяц, как в школе идут занятия, - учителю легче стало говорить, - а ходят в школу из Куреней только двое - Дятел Соня и Глушак Степан.
      - Хорошо ему ходить, имея такого батьку! - перебил Хоня Желудка, и общий шум снова заглушил слова учителя Василя мало интересовало то, что говорил Желудок. Куда с большим вниманием следил хлопец за тем, кто появляется из сеней. Ганны все не было. Нечаянно взгляд его наткнулся на другую фигуру, и Василь сразу заволновался. Он не поверил, присмотрелся: нет, ошибки тут не было, в дверях стоял он! Василь невольно насторожился: вот кто, оказывается, должен быть из волости! Но чего он стоит у двери, впотьмах, не идет к столу? Прерывать собрание не хочет или желает послушать издали, незаметно?
      - Пусть Степан из богатой семьи, - возражал учитель. - Но ведь в школу ходят и дети бедняков. Ну вот Дятел Соня из ваших, - Желудок кивнул головой на Андрея Рудого, Сониного отца. - Много детей бедняков ходят из Богуславца, из Глинищ. Я уже не говорю об Олешниках. В Куренях больше всего таких, которые не ходят в школу...
      - А из Мокути много ходит?
      - Из Мокути тоже не много... - признался Желудок.
      - А из Хвойного?
      - И из Хвойного. Им трудно добираться...
      - А нам легче? Один черт, что из Куреней, что из Мокути!
      - Когда мокро, так лучше на тот свет, чем в Олешники ваши!
      Людей снова как бы прорвало. Желудку не давали слова сказать: говорили, кричали, не слушая ничего и никого.
      - Пусть бы сам учитель сюда ходил, если уж так нужно...
      - А кто мне за дитя мое работать будет? Ёсель юровичский?
      - Сказал: олешницкие ходят! Кабы у нас была школа!..
      - А кто будет строить школу? Платить за нее?
      - В чем оно пойдет в мокрядь да в холод - голым телом светить?
      - Хорошо говорить ему - на казенной получке!
      - Мой так меньших смотрит всю зиму!..
      Желудок слушал гомон молча, терпеливо: спорь не спорь, все равно не одолеешь. У Дубодела на этот счет было иное мнение - он вскочил, замахал руками:
      - Граждане куреневцы!.. Прошу!.. Призываю всех!..
      Но куреневцы не хотели слушать никаких просьб и призывов, ни его, ни тем более Грибка, который помогал вяло, для вида:
      - Дядьки, тетки!.. Ей-бо, как маленькие!..
      Когда шум наконец утих, Желудок вынул из кармана свернутую бумажку.
      - Я вот сейчас зачитаю список детей, которым надо ходить в школу, а они не ходят.
      В хате снова поднялся гул, но уже не такой дружный, прерывистый. Учитель читал фамилию за фамилией, выбирая более или менее спокойные минуты. Когда он закончил читать, Дубодел строго, тоном, в котором таилась какая-то угроза, приказал:
      - Дай мне этот список!
      Он молча перечитал бумажку, свернул ее и с тем же непонятным, угрожающим видом положил в карман гимнастерки.
      Этот загадочный маневр приковал к нему внимание, заставил всех притихнуть.
      Тут, попросив слова, необычайно громко, пламенно заговорил Рудой:
      - Куреневцы! Все, что тут, так сказать, изложил наш учитель и интеллигент Степан Власович, надо каждому запомнить и взять на заметку. Он правильно нацеливает. Мужчины, а также и женщины, матери, подумайте, что скажут нам наши дети, когда вырастут темными, так сказать, неучами. Не скажут они нам своего спасиба. Ибо, как писал великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов, неучам в будущем жить будет намного тяжелее, чем всем нам, потому что, та-скать, наступит новая епоха. И неученым не будет дороги ни туда ни сюда!..
      Куреневцы слушали его без интереса, изредка посмеивались: знали Рудого хлебом не корми, а дай слово сказать.
      В это время дядьки и тетки узнали о тихом госте - все чаще куреневцы оглядывались на сени, искали взглядом чужую фигуру в полутьме дверей. Перестали оглядываться, притихли, когда Рудой сел и послышался сиплый, скрипучий голос старого Глушака:
      - Конечно, детей держать дома в теперешнее время - не дело. Не столько той пользы и помощи от них, сколько баловства. А в школе - правду говорили тут - они могли бы набраться ума...
      Глушак не только на собраниях, но и где-нибудь на завалинке говорить попусту не любил: слова, как деньги, выпускал неохотно, и слушали его так внимательно, будто он давал эти считанные деньги. Василь, да, видимо, и не один он, подумал - что же это могло втянуть старика в такую трату?
      "Хочет, наверное, чтоб начальство услышало. Задобрить хочет..."
      - Так, значит, и постановим, - сказал Дубодел, - чтоб дети, которые тут были зачитаны, с завтрашнего дня пошли в школу. А которые отцы не отправят детей, то пусть добра не ждут. И за это прошу всех поднять руки.
      Он следил взглядом, который не давал надежды на пощаду, - руки куреневцев поднимались нелегко, но все же поднимались. Только после этого голосования дошла до него весть, что Апейка в хате, и он пригласил юровичского гостя к столу.
      - А теперь, граждане деревни Курени, - невольно поглядывая на председателя волостного исполкома, заметно мягче заговорил Дубодел, перейдем ко второму вопросу - о том, какое у нас на сегодняшний день международное положение, и - про налоги... Положение наше на сегодняшний день " крепляется. Рабочие, все городские люди прочнее укрепляют смычку с деревней, а крестьяне по всей стране охотно платят налоги и выполняют все другие обязательства. Опять же - наши враги скрежещут зубами, но боятся сунуться к нам, потому что помнят гражданскую войну. Одно только плохо на сегодняшний день, что наш народ - братья наши и сестры, которых отделили от нас границей паны, страдают под гнетом и терпят от этих панов пятый год всякие издевательства...
      Василь только приготовился слушать речь о самом важном, о налоге, который из всех дел на собрании лишь и беспокоил парня, как вдруг не увидел, а почувствовал - вошла Ганна. Весь вечер, на что бы ни смотрел, о чем бы йи думал, он ждал ее и потому заметил сразу, как только девушка появилась в дверях, вслед за Хадоськой.
      Что-то горячее, как пар, обдало Василя. С этого момента он почти ничего не слышал, никого, кроме нее, не видел. Ни Дубодела, ни Апейки, никого другого будто и не было теперь в хате. Но в то время как он, сам того не желая, вопреки всему, о чем говорил разум, как завороженный, следил за каждым ее движением, она, хоть и не могла не знать, что он здесь, даже глазом не кинула в его сторону. Не то что без внимания, - без тени любопытства к Василю, с горделивым видом протиснулась она в толпе возле него, добралась до кровати и села рядом с Хадоськой. Что-то сказала Хадоське, лукаво улыбнулась, стала с усмешечкой поглядывать на Дубодела, слушать.
      До Василя как сквозь воду дошла фамилия матери, прочитанная Дубоделом, - за ними числилось семь рублей тридцать две копейки недоимки...
      Дубодела все время перебивали, переспрашивали, - удивлялись, объясняли, а потом, когда он наконец добрался до конца списка, окружили, зашумели, перебивая один другого.
      Теперь часто обращались и к Апейке. Он слушал, просматривал квитанции, спрашивал то у Грибка, то у Дубодела, что-то отвечал, записывал. К столу протискивались и женщины, не только такие, как вдова Сорока, одинокая хозяйка, но и такие, мужья которых стояли возле Апейки или Дубодела: продирались, будто ждали, что их позовут на помощь. Парни почти все стояли у дверей или в сенях, - оттуда порой слышался девичий писк и смех. Василь остался там, где сидел; попробовал подойти к столу, но пробиться туда оказалось невозможно, и он~ вернулся на прежнее место. В другое время он, наверное, не отступил бы так просто, хотя бы потому, чтобы поддержать свое мужское достоинство, но теперь было не до этого.
      С той же одержимостью, в которой все тревоги и надежды были связаны с Ганной, он стал раз за разом поглядывать туда, где о чем-то говорила с Хадоськой эта гордячка. В какой-то момент их взгляды встретились, но она сразу же отвела глаза...
      Табачный дым висел так густо, что лампа начала мигать, когда Грибок объявил, что от волости про греблю скажет товарищ Апейка. Но Апейка и слова не успел промолвить, как Хоня крикнул:
      - Гребля греблей, пусть бы сказал кто-нибудь, что с Маслаком?
      - Все говорят, грец его, а толком никто не знает...
      - А что говорят? - подхватил Апейка.
      - Ну, вроде его... разбили .. - неуверенно ответил Игнат.
      - Поколотили... - намеренно спокойно подтвердил Апейка. - Крепко поколотили. Троих уложили, а пятерых живьем взяли, арестовали... Я потому и запоздал сегодня - на допросе был...
      Василь затаил дыхание: вот так новость! Он слышал это впервые, слухи как-то прошли мимо него, и новость поразила парня необычайно. И как она могла не поразить, если Василь столько перестрадал из-за этой погани с обрезами, если она, можно сказать, свет ему затмила! Допрыгались, значит, гады!
      Получили свое! Но потом его охватило тревожное любопытство: а может, они и о Куренях, о нем что-либо говорили?
      - Мы, правда, настигли не всю банду. Нескольким повезло пока - в другом месте были...
      - А с Маслаком что? - снова крикнул Хоня.
      - Маслака убили, - ответил Апейка.
      В хате сразу довольно загомонили. Хоня перебил гомон:
      - А тех, что ускользнули, много?
      - Человек семь еще. Но и их очередь настанет скоро.
      И им недолго бегать на воле.
      - Давно надо было! - упрекнул Хоня.
      - Надо было. - Апейка помолчал немного. - Со всеми скоро покончим. Нам нужно жить. И думать о том, чтобы жить лучше... Как весна, или осень, или мокрое лето - до ваших Куреней ни дойти, ни доехать. Из Куреней также никуда. Свет кончается на болоте. Свету не видно. Правду я говорю?
      - Истинную правду, так сказать! - подтвердил Рудой Андрей.
      Большинство людей молчало, ждали, что будет дальше.
      Апейка пошел в наступление:
      - Правду. Сам не рткуда-нибудь, а из такого же болота... Соли или спичек надо - так лезь, гребись по топи, пока до кооперации не доползешь!.. Материи достать - тоже гребись, если не запасся зимой или летом... Или вот тут про школу говорили. Конечно, какая ж тут школа детям, если целыми месяцами ни проехать, ни пройти! Да и кто, жалея своего ребенка, пустит его, может быть, на погибель... - Апейка услышал одобрительный шум: дошли его слова до людей.
      Заговорил горячей: - Это не наша вина, а наша беда, что судьба забросила нас на болото. Что топь оторвала нас от других деревень, от городов, от всего мира. Мы живем как звери. Но и звери ходят из лесу в лес. А человек - не зверь, человек не может жить без людей. Человеку нужен весь мир.
      И потому нам надо бороться с бедой нашей! Надо прорвать болотное окружение, связаться с другими деревнями! Надо, чтобы в любое время, днем и ночью, весной и осенью, можно было идти и ехать куда хочешь: в магазин, в школу, к родне!
      Одним словом, надо, чтоб человек жил, как человек, а не как зверь!.. Вот почему наше правительство объявило войну бездорожью и призывает вас вступить в нее. - Апейка окинул взглядом несколько лиц, как бы ожидая одобрения, желая увидеть добровольцев для этой мирной войны, но куреневцы лишь отводили глаза. Хотя и знал, что это значило, закончил уверенно, с надеждой: - Я предлагаю между Куренями и Олешниками построить греблю!
      С минуту было тихо. Потом Сорока поинтересовалась:
      - А кто ее будет строить?
      - Кто?! Сами!
      - Эге! Легко сказать, да - далеко шагать!
      По хате пронесся гул:
      - Тут и без того куда ни кинь - клин!.. Этого только и не хватало!..
      - И без того как вьюн крутишься!
      - Не имела, грец его, баба хлопот!..
      - Столько силы угробить! Надорваться! Коней замучить!
      - Мороз сам сделает греблю!
      - Вроде тока утрамбует! Хоть молоти!
      - Пусть тот берется за нее, кому нужно! Не мужичья это забота!
      - Власти надо, пусть и строит!
      - Жили, тем часом, и так!.. И ничего!
      - Отцы и деды век свековали! И мы - не хуже!
      - Не пропадем!
      Недаром отложил Апейка все свои дела в волисполкоме, забрался в эту глухомань: выросший среди таких же, как эти, людей, заранее знал, как они могут принять, казалось - V бы, такое хорошее, надежное начинание!
      Дубодел махал руками, утихомиривал:
      - Граждане куреневцы!.. Граждане!.. Это же не базар!.. Граждане, прошу!..
      - Дядьки! И тетки! Ей-бо, перед чужим человеком! - помогал ему Грибок.
      - Тихо! Дайте сказать! - ворвался сильный, решительный голос Хони.
      - А чего тут молчать! Чего играть в прятки!
      - Правду надо говорить!
      - Не нужна она, эта гребля. И всё!
      - Как пятое колесо!
      - Обойдемся!
      - Дайте сказать человеку!
      Не впервые видел Апейка - на хорошее, для них же необходимое дело люди не хотели давать согласия. Не хотели, он знал, отчасти потому, что это нарушало спокойствие, привычное, устоявшееся, надежное, влекло за собой новые заботы и неизвестность. Но была и другая причина этому нежеланию: так уж велось - всякое новое дело вызывало тайное или явное недоверие. Словно заранее было известно, что кто-то на этом деле думает выиграть, кто-то другой, а не они...
      Апейка знал, откуда это недоверие, заскорузлое, цепкое, как болотные корни. Он не тешил себя обманчивой надеждой: не день и не год врастала в людские души эта подозрительность - не за день и не за год искоренишь ее. Поэтому он здесь, на собрании, не только не поддавался какому-нибудь разочарованию, но даже и не удивлялся. Не удивляло его и то, что им так жалко было устоявшегося, затхлого покоя:
      тот, кто век живет на болоте, не мог не привыкнуть к ядовито-зеленой красоте ряски...
      Апейка стоял, молча слушал гомон, ждал: пусть выговорятся, отведут душу, остынут. Остынут - будут рассудительнее. К тому же до Апейки донеслись два-три голоса, одобрявших мысль о строительстве гати.
      - Конечно, можно и так оставить, как было, - заговорил он, когда гомон утих, - можно не делать гребли. Можно обойтись, как тут кто-то сказал. Отцы и деды жили без нее, верно. Сидели в болоте, в топях, не было спичек, керосина - обходились без них. Не было хлеба - обходились и без хлеба. Коры, желудей, слава богу, вдосталь. Спокон веку жили так отцы и деды как паны жили! Задыхались от дыма, пухли с голоду, умирали без помощи. А если уж сильно припекало, пробивались и сквозь эту душегубку. Ломали телеги, топили коней, сами, может, тонули?!
      - Бывало... Хоня Матрунчинл . Перед колядами уже...
      - Хоня! А Василь Торба? С конем...
      - Вспомнили! А Сахвея Петрикова? ..
      - Оно правда, и осенью, и летом, как арестанты какие.
      Ни отсюда, ня сюда...
      - К свату вроде в гости и то не выберешься!
      - Что к свату, к девке чужой - и то! - заржал Ларивон.
      - Тебе девки только и на уме!
      - Кому что! Кому - вдовы, а кому - девки!
      Апейка переждал, пока гомон немного уляжется, потом снова ринулся в наступление:
      - Вот я и говорю: надо, чтоб человек жил как человек, а не как зверь. Чтоб не задыхался от дыма, не пух с голоду.
      Чтоб не пропадал век в темноте и не боялся никого и ничего.
      Вот вам тут не давала спокойно вздохнуть бандитская шайка. Ползала тут, угрожала, грабила. Без опаски ни в лес не пойдешь, ни дома не поспишь. Может, не один из вас ругал власть за то, что так долго с шайкой этой справиться не может! А как справиться с ними, помочь вам, если тут попробуй доберись до вас с милицией или красноармейцами! Вы вот упрекаете нас, что землеустройство до сих пор не проведено! Правильно упрекаете, но подумайте хорошенько, почему так случилось?
      - Да разве мы против? Мы ж только о том, что нам это не под силу!
      - Надорвемся, а не сделаем!.. Коней замучим - и только!
      - И сами замучаемся!
      - Да о себе говорить нечего! Сам отойдешь, а без коня как потом, по хозяйству?
      - Вот чтоб власть взялась!
      Тут вдруг вскочил Миканор, за весь вечер не проронивший ни слова.
      - Вот не люблю это наше нытье! Ну прямо слушать неохота! Еще и за топор не взялись, а уже стонем - спина болит!
      - А не болит?
      - Тебе хорошо, отъелся на армейских харчах!
      - Отъелся или не отъелся - не о том разговор. Как отъедаются на службе - все мужчины знают. А кто из хлопцев или женщин не знает, так расспросите. Не о том разговор. Ныть и стонать, не тюкнувши топором, не положив хворостины в греблю, - вот что плохо! И собака его знает, докуда ж мы будем сами от добра своего отворачиваться?!
      - Нас, ей богу, как телят- дурных, тычут к корове, а мы - будто нас резать собираются. Будто добра себе не хотим... Вот тут товарищ Апейка говорил о телегах, о земле, о бандитах.
      Правильно ведь говорил, ей-бо! А вот как мучаемся мы со своими жерновами! Ветряки же в Олешниках, туда не доберешься! Аж жалко смотреть на бедных наших женщин и детей, как они мучаются! А то еще и пожилая мать - не секрет - часто бывает, надрывается, чтоб смолоть что-нибудь!
      Кое-кто из мужчин сильнее задымил цигарками, женщины же начали вздыхать, сокрушенно качали головами:
      правду говорит, горе без ветряков! А в Олешниках их целых два, и так быстро, хорошо мелют!
      - Да не о том речь. Гребля, конечно, дело неплохое, кто против?
      - А если не против, так не надо, ей-бо, плакать да стонать! И не надеяться на кого-то другого, а браться за нее!
      - Да тебе ли, Миканорко, говорить: ведь целый год как черт лысый крутишься! Дня свободного нет!..
      - Можно найти! Если захотеть.
      - Зимой же не будешь. Снег...
      - Зимой - не секрет - можно заготовить, подвезти все.
      А летом, отсеявшись, можно ухватить какую-нибудь неделю!
      - Ухватишь тут. Один возьмется, а остальные - цигарку в зубы и будут поплевывать.
      - Один будет надрываться, а другой на мураве качаться!
      - Никто не будет качаться! Если решим, чтоб всей деревней, так и приказ будет: всем идти!
      - А если кто, грец его, не пойдет? Возьмет - да и не пойдет!
      - Так неужто мы не можем всей деревней одного заставить, чтоб не ломал строй?
      , - В сельсовет передайте, - заявил Дубодел. - Мы найдем, что с таким сделать!
      - Столько страху, ей-бо, с этой греблей! Будто, скажи ты, не гребля, а собака его знает что! В других деревнях, не секрет, давно уже за болота взялись, осушать начали. Не чешут затылок, а копают канавы и делают луга. И коноплю, и всякие другие культуры сеют! А у нас - будто и нет болота? Будто у нас земли лишек?
      - Возьми ее, если такой смелый!
      - Мало гребли, так еще и болото!
      - Дело говорит!
      - Пустое!
      Василь тоже подумал; "Вот же влезла человеку в голову дурь, не дает покоя. Будто это так просто - пошел и осушил, неизвестно с чем и кем, такую прорву кругом! Да и зачем сеяли - чтоб на другой год все затянуло топью и ряской!
      Ведь, кажется, слышал от мужиков умный ответ, так нет же, все одно, лезет на рожон!.. В других деревнях, говорит...
      В других - всюду рай, сам хлеб сеется, сам мелется, сами булки в рот летят, а мы - без хлеба с зимы! Болтает, будто делать ему нечего!" Василь более мирно думал о гребле, но считал, как и многие другие, что это - дело "казенное".
      "Если б казна взялась да заплатила какую-нибудь копейку, то можно было б и оторваться в свободное время. Заработать можно было б кое-что..."
      Миканор, заговорив об осушке болот, и сам сразу же почувствовал, что перехватил, - все равно никто не поддержит, но, разгоряченный, остановиться уже не мог.
      - Конечно, осушить болото - не то что греблю сделать.