Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

      Как ни тяжело было думать Евхиму, он заметил, что говорит она не потому, что ей хочется говорить это, что за ее словами скрывается непонятная хитрость. С толку сбить хочет, что ли?
      - Ну, ну,- хватит! Поздно учить!..
      - Не мешало бы! - снова подхватила она и уколола: - Видно, другие не научили?.. Хочешь, научу?..
      - Зря стараешься! - сказал он тоном победителя, вовремя разгадавшего хитрость противника.
      - Хочешь, скажу, как... ко мне подступиться? ..
      - К тебе?
      Хотя Евхиму показалось, что и тут скрывается какой-то подвох, слова эти заинтересовали его.
      - Сказать? - Ганна шевельнулась, попросила: - Ты пусти, а то неловко...
      - И не думай!.. Ну, так что надо, чтоб ты полюбила?
      - Что? Скажу!.. - Она твердо взглянула ему в глаза. - Одно - доброта!
      По-хорошему чтоб!
      - А-а... А я думал черт знает что! - засмеялся Евхим.
      Он сильной ладонью прижал к себе ее голову, хотел поцеловать.
      - Люди!.. - ужаснулась она, будто кого-то заметив.
      Но Евхим и не оглянулся:
      - Ученый! Не проведешь!
      Он силой поцеловал ее в щеку. В тот же момент Ганна так рванулась, что Евхим с трудом удержал ее, но все же удержал. Видя, как покраснело от напряжения и злости смуглое лицо ее, он гордо ухмыльнулся: что, попробовала потягаться со мной!..
      - Пусти!.. - глянула она на Евхима горячими, полными ненависти глазами.
      Когда он увидел этот взгляд, у него ослабли руки. Может, и в самом деле отпустить? Может, правда, лучше по-хорошему с ней? Но кто это в Куренях из хороших, настоящих парней уступал девчатам, делал по-ихнему? Мужчина есть мужчина... Евхим видел, как часто-часто бьется жилка у нее на шее, чувствовал ее плечи, грудь, все ее упругое, сильное, желанное тело, что столько времени неодолимо тревожило, не давало покоя ни днем ни ночью. Он столько бредил этой минутой, и вот наконец Ганна - не во сне, а наяву - в его руках!..
      Нет, пусть хоть что, он не отпустит ее! Пусть знает, что такое Евхим, его объятия, может, мягче будет, уважать станет. Опьяненный ее близостью, Евхим жил теперь какой-то дикой яростью, радостным сознанием силы, власти над своей добычей...
      - Пусти... Плюну!..
      Что она могла еще сделать, чем оградить себя, беспомощную, перед ним? Видя, что он, как и раньше, не ослабляет рук, полная обиды, злости на свое бессилие, на его перевес, Ганна с отчаянием и ненавистью плюнула ему в лицо, прямо в хорьи глаза.
      Евхим, будто его ударили, рванулся, гневно прохрипел:
      - А, вот как ты!.. - Он изо всей силы яростно согнул ее, бросил на траву. Они упали вместе, - Ганна, горячо дыша, задыхаясь, пробовала вырваться из его объятий, упиралась, как могла, в грудь ему, собирая всю свою силу, старалась отбросить его. Кто бы мог подумать, что она такая сильная, эта гордая Чернушка, - распаленный злостью, ее горячей близостью, Евхим еле мог удержать ее.
      Он все больше свирепел от ее близости, от борьбы с ней.
      Уже ни о чем не думал, в голове был какой-то жаркий, тяжелый туман. Было одно тупое желание - не дать ей вырваться, не упустить, одолеть...
      В запале борьбы, - сам не знает, как это случилось, - на миг отнял руку; почему тогда понадобилось сделать это, он и позднее понять не мог. Может, глаза застилал пот. А может, прядь врлос упала на них, не мог припомнить. Все было как в бреду. Да и как тут вспомнишь, если в следующее мгновенье произошло такое, что сразу забылось все на свете.
      Он успел еще заметить, как она ловко выдернула руку из-под него, но опередить ее не смог. Не успел сообразить ничего, как нос хрустнул. От боли аж захватило дыхание.
      Евхим невольно отшатнулся - боль ослепила, разламывала переносье, лоб. Торопливо, испуганно пощупал нос, - думал, переломила. Нет, нос был цел, но ведь боль, боль какая!..
      Тревожно ощупывая лицо, Евхим почувствовал над губами что-то липкое шла кровь.
      "Если б еще немного, искалечила бы, гадюка!" - подумал Евхим, бросая на Ганну злобный взгляд. Она была уже поодаль, сидела на корточках, держала наготове сук. Смотрела настороженно, недоступно, готовая вскочить, отбиваться, готовая на все.
      Кофта от плеча до груди была разорвана, и она, перехватив Евхимов взгляд, приложила к смуглой полоске тела руку.
      Едва Евхим шевельнулся, Ганна приподнялась, вскинула сук.
      - Подойди только!
      Евхим равнодушно сел.
      - Нужна ты мне!..
      Он не врал: ему и в самом деле уже не хотелось снова начинать возню с ней. Вдруг пропал всякий интерес к Ганне.
      - Как собаке пятая нога, так ты мне нужна!..
      - Руки чуть не переломал, боров поганый!.. Вылупил глаза и лезет! Думает, все ему можно!.. Захотелось, так поищи... а ко мне не лезь!.. Евхим и не глядя на нее почувствовал на себе угрожающий взгляд. Промолчал. - Кофту порвал всю!.. В деревню хоть не показывайся!..
      - Еще немного - глаз могла бы выбить!
      - Могла бы! Не лезь!..
      "Чем ударила? - мелькнуло у него в голове. - Сука у нее не было, сук она потом взяла. Локтем, видно... Никогда не думал, что так можно ударить локтем... Все равно как шкворнем!.." Евхим встал, начаЛ отряхивать землю, травинки. Ганна тоже стояла, как и прежде, поодаль, все с тем же суком.
      - "Не лезь"! - пренебрежительно скривился Евхим. - За версту не подходи!.. Подумаешь, королева!
      - Королева не королева, а не лезь!
      - Не таких видал ..
      - Так и иди к тем, к лучшим! Чего лезешь?
      - И пойду! По тебе, думаешь, сохнуть буду! Эге, жди, дождешься, может, на том свете!
      - Вот и хорошо! Хоть раз что-то умное сказал!
      Евхима, кажется, мало обрадовала эта похвала. Он пере
      стал отряхиваться, вытерев кровь под носом, раздраженно сказал:
      - Ну кто вы такие, Чернушки, что нос задираете? Ну что вы перед нами? Ничто, ноль, можно сказать! Голь рваная.. .
      - Вот и иди к богатым! Может, и найдешь королеву!
      - И пойду! Разрешенья не спрошу! В Глинищи, в Юровичи пойду, куда захочу! Такого цвету по всему свету, и не таких, как ты! Любая на богатство - как муха на огонь! Иди выбирай, была бы только охота!
      Ганна не удержалась, съязвила:
      - Охота, кажется, есть!
      Евхим промолчал, как бы показывая, что на всякую глупость не хочет обращать внимания. И все же кончить разговор на этом ему не хотелось, пусть не смеется, не думает, что взяла верх, что он поддался ей, отступает.
      - Захочу - будешь моей! Все равно не выкрутишься!
      - Уга! Испугалась! - засмеялась Ганна, но сразу же умолкла, заметив, как грозно взглянул Евхим.
      - Смотри! - предупредил он и пошел от нее, тяжело вминая траву.
      5
      Под вечер мачеха вбежала в гумно возбужденная, взлохмаченная, прямо от ворот бросила:
      - Слышал?
      Чернушка, подметавший ток, обернулся, спокойно спросил:
      - Что?
      - Что?! Спрашиваешь!.. Вся деревня гудит! Один ты не знаешь ничего! Сидишь тут, как сова слепая! ..
      - Да что такое? Скажи толком!
      - Что? Тебе самому знать бы надо! Да мне рассказать, - не моя дочь, твоя!.. Отец! Смотрел бы лучше, так не спрашивал бы!
      - Да можешь ты сказать по-людски?
      - По-людски? Ой, боже ж! Язык просто не поворачивается! - Мачеха чуть не запричитала. - Евхим Корчов - Ганну ..
      - Чего плетешь?
      - Плетешь? Кинь метлу да выйди на улицу, послушай!..
      Кто где стоит - возле забора, у колодца, - у всех только и разговору!.. Один ты - как тетерев!
      Чернушка сразу помрачнел, сгорбился.
      - Когда в лес по малину ходила... - пояснила мачеха. - Видел, какая пришла?.. Кофта какая была? ..
      Чернушка слушал как немой. Словно в тумане, припомнилось ему, какой странный вид был у Ганны, когда вернулась из лесу. Лицо возбужденное, глаза беспокойные, почему-то отводила их в сторону, старалась держаться поодаль.
      Когда вязала сноп, руки будто не слушались, и связала плохо, он сказал ей, чтобы перевязала... И кофта, кофта была порванная, он сам видел. Правда, она сказала, что за сук нечаянно зацепилась, но - разве она не могла соврать?..
      - Горечко ж, горе, - запричитала тихонько, чтобы не слышали злые люди, Чернушиха. Она, однако, тут же перешла на другой, решительный тон: - Но пусть он не радуется, Корч рыжий! Пусть не думает, что если он богаче, то ему все можно! Море ему по колено! Закается! Закается он - жива я не буду! В суд, в суд его! В тюрьму его, хряка рыжего! В тюрьму!/В Сибирь!
      Тимох наконец будто очнулся:
      - Где Ганна?
      - Ганна? .. Пошла картошки... накопать...
      Чернушка бросил в угол метлу, вышел с гумна; быстро, с несвойственной ему торопливостью, направился на загуменье - так, что мачеха едва поспевала за ним. Выйдя за гумно, он на другой стороне огорода возле самой изгороди в теплых сумерках увидел двух женщин, копавших картофель.
      Ганна была не одна, рядом стояла Хадоська, но Чернушка будто и не заметил ее. "Все равно, зачем скрывать, если все Курени говорят..." Да если бы в деревне никто об этом и не знал, Чернушка все равно не остановился бы перед тем, что рядом чужой, - он не мог ждать ни минуты.
      - Правда это? - грозно встал он перед дочерью, державшей картофельную ботву.
      - О чем вы, тато?
      - О чем? - Чернушка вдруг обмяк, жалобно скривился.
      Губы его обиженно и беспомощно задрожали, - о чем?
      Хотел сказать и не мог, вместо слов в горле что-то забулькало.
      На помощь пришла мачеха:
      - Не знаешь? Деревня вся говорит... что Евхим Корчов тебя... силою...
      Ботва выпала из Ганниных рук. Она удивленно взглянула на Хадоську, вдруг мертвенно побелевшую. "Все знают! Вся деревня говорит... - проплыло в голове Ганны. - Силою! .. Но как она побелела, Хадоська!.. Силою, говорят!.."
      - Неправда. Сплетни все, - наконец тихо проговорила Ганна.
      Отец будто не поверил!
      - Сплетни?
      - Сплетни. Брешут.
      Отцовы губы перестали дрожать, он стал спокойнее.
      - Ну, если так...
      - А кофту KTQ порвал? - не поверила мачеха.
      - Кто бы ни порвал - только того не было. Брешут.
      - Не было, значит?
      - Брехня, говорю.
      - А может, ты боишься? - не сдавалась, как бы пожалела, что все оказалось только сплетней, мачеха. - Может, он пригрозил?.. Так ты не бойся! Теперь не то, что когда-то, теперь - нарушил девку, так женись, не откручивайся!
      А нет - передадим в суд. Так припаяют, что на том свете каяться будет!
      - Не было, говорю!
      - Не было?..
      - Вот же! Что ж мне, божиться надо?
      - Если не было, то не было! - ответил примирительно, с облегчением отец. Эти слова больше относились не к Ганне, а к мачехе: отец кончал неприятный разговор. - Вот тебе и "вся деревня говорит". Мало что выдумают, когда язык зачешется! .. Идем!
      Он пошел по тропке к гумну уже тихо, спокойно. Мачеха брела за ним неохотно, как бы не выяснив всего...
      Ганна и Хадоська некоторое время стояли молча. Ганна вспоминала разговор с отцом, с мачехой, не могла успокоиться - надо же, чтоб наговорили на нее такое! Силою!
      Охота ведь людям языки чесать!.. Хотел, пробовал, да и теперь, может, свой нос щупает... И все же, хоть и не виновата была, думать, что идет, ползет по деревне такая слава о ней, было обидно. Будто грязью ни за что ни про что облили!
      Она вдруг заметила, что лицо у Хадоськи очень взволнованное, несчастное, и ей стало жаль Коноплянку.
      - Не было ничего. Правду сказала.
      - А я думала - может... отца боишься? .. - виновато сказала Хадоська. Она выдавила: - А кто ж.., кофту порвал? ..
      - Он, Корч этот...
      - Все-таки... цеплялся?
      - Приставал. Только - не добился ничего.
      - Приставал!
      Хадоська внезапно отвернулась, закрыла лицо руками, затряслась.
      - Ну, чего, чего ты? Не было ж ничего... Ей-богу, не было... Ревнуешь? Вот чудачка!.. Не нужен он мне! Подумаешь, добро какое!.. Бери его себе!..
      Ганна уже не знала, что сказать; Хадоська не слушала, зашлась в плаче. Со слезами она вдруг и пошла от Ганны, не разбирая дороги, спотыкаясь на картофельнике, перелезла через забор и тенью поплелась по полю. "И надо ж было вякнуть, что приставал он!" - пожалела Ганна, с тревогой следя за Хадоськой...
      Стряхивая землю, обдирая картофелины с нитей-корней, она то думала о том, какая непутевая эта Хадоськина любовь, то - больше всего - о неприятной сплетне. Было или не было, а грязь этой сплетни, чувствовала она, надолго пристанет, не скоро и не все поверят, что ничего не было, что Евхим не добился своего. Попробуй докажи, что неправда, - будут гадко посмеиваться, обзывать будут, смотреть как на замаранную. Не сама замаралась, другие замарали, а грязь на тебе. И будешь с нею. И не смоешь. Кто поверит, тот поверит, а кто нет - тот нет!..
      И пусть не верит, кто не хочет! Что она - жить не сможет, если о ней будут думать плохо! Не жить ей, что ли, из-за глупой сплетни? Как люди к ней, так и она к ним! Хорошо - так хорошо, а нет - так нет! У нее своя гордость есть!..
      Ганна взяла лозовую корзину, забросила за плечи и твердо пошла тропинкой к гумну, к хате. Да, горевать попусту она не будет! Не будет горевать невиноватая, не дура!
      А люди - как кто к ней, так и она к ним! Печалиться она не будет. Не из таких!
      Все же, как она ни храбрилась, тревога не покидала ее, заставляла смотреть вперед с беспокойством, с опасливой настороженностью. Уже не так просто, как до сих пор, не легко и не беззаботно думалось о том, что если вдруг кто-то встретится, как посмотрит на нее, как она - на него? Раньше об этом она вообще не думала, а теперь, подходя к дороге за гумнами, замедлила шаг, - услышала: кто-то едет на лошади.
      Издали узнала - надо же так случиться - ехал на Гузе Василь. Волнуясь, вышла на дорогу, подождала, пока не подъедет. Встречи с Василем и ждала и боялась: знала, какой ревнивый, особенно к Евхиму. И вот, свесив босые ноги, в белой рубашке, как раз ехал Василь.
      Слышал он или не слышал-? А если слышал - поверил ли? Неужели мог поверить?.. "Мог, - ревнивый, недоверчивый!" - встревожила Ганну беспокойная мысль. Но вторая сразу же возразила: "Нет, не мог, не должен верить другим".
      Ей - одной - верить должен! Если не поверит, не успокоит он, кто же тогда?
      Видела, что и он заметил ее, забеспокоился, в первый момент от неожиданности приостановил коня. Потом строго толкнул коня в бок ногой, хмуро, не глядя на нее, стал приближаться.
      Ганна насторожилась.
      Когда Василь подъехал, Ганна увидела, что он не собирается останавливать коня - говорить даже не хочет! Она ступила наперерез коню, остановила.
      Василь, как и прежде, не глядел на нее. Молчал. Помолчала и она, обиженная, оскорбленная.
      - Слышал? - спросила наконец с вызовом.
      - Слышал...
      - Значит, знаешь все? ..
      - Знаю... - - Поверил?
      - Дыма без огня не бывает...
      - Ага, значит, было?
      - А может, нет? - он не спрашивал, он был уверен.
      - Так ты лучше знаешь!
      - Лучше не лучше. Другие видели - сказали...
      - Кто - другие? Кто - видел?
      - А не все ли равно? Кто видел, тот видел...
      Ганна не нашлась что сказать. От обиды, от злости на него в груди жгло, мысли путались.
      - Так, может, уже и не придешь? - спросила как бы с насмешкой.
      Он немного помолчал.
      - А чего ходить? .. Пусть другие теперь ходят!.. - Он скривился с обидой и, заметила она, с отвращением. - Богатейка!
      Корчиха!..
      - Дурень!!
      - Конечно, дурень. Все бедные - глупые. Корч - умный!..
      - Умнее! В сто, в тысячу раз!
      - То-то и крутилась возле него! И докрутилась!
      - Не твоя забота! Не твоя беда! А мне, может, и ничего! Я, может, и рада?!
      Она обрадовалась, когда увидела; все же доняла, аж засопел от обиды. Так ему и надо!
      - А то говорят, - сказал он, будто споря с кем-то: - "Может, не по своей охоте? Может, он силой?.." - Василь Хмыкнул. - Силой!
      - По-хорошему, по согласию все было! - подтвердила она. И вдруг не выдержала, сказала искренне, с болью, с угрозой: - Я этого тебе не забуду! Припомню когда-нибудь!
      Она отвернулась и пошла с дороги на гумнище. Василь и не взглянул на нее, ткнул босой ногой Гуза в бок, подумал со злостью: "Ишь, еще грозится: "Не забуду"! Обиделась еще!.. Сама такое выкинула, а еще обижается!.."
      Он не заметил, как конь прошел загуменную дорогу, как свернул на приболотье. Вспоминал слово за словом разговор с ней, то, что говорил Зайчик Иван, заглянув к нему в гумно: "Не первый раз это! Давно уже снюхались, только что не видел никто... Еще как ты в Юровичах сидел, началось! .."
      "Вот хитрая! - вспоминались Зайчиковы рассуждения. - И с ним крутила, и тебе голову дурила. Думала, видно, если не тот, так этот!.." Когда вспоминал это, сердце жгла обида: а он верил ей, верил всему, что она говорила! Говорила - поганый Корч, посмеивалась даже, а сама тем временем метила в Корча, крутила с ним. Замуж, не иначе, собиралась...
      "По-хорошему, по согласию все было!" - пришли ему на память Ганнины слова, и он злобно плюнул: и с ним, с Василем, обнималась да целовалась, и с другим тоже "по-хорошему, по согласию"! И еще обижается! Еще угрожает!..
      Сучка ты, настоящая сучка, не что иное!.."
      Стреножив Гуза на кочковатом приболотье, Василь махнул уздечкой на коня, отогнал его немного и уже привычным спорым шагом направился в деревню, как вдруг трезвое, досадное воспоминание остановило его: спешить сегодня некуда. В другие вечера спешил он к ней.
      Он постоял, подумал: лучше бы в Курени не идти совсем.
      Остаться тут, на приболотье, накрыться свиткой и уснуть, забыть обо всем на свете. Он хмуро повел глазами по знакомым темным крышам, непроизвольно задержал взгляд на острых очертаниях деревьев на краю улицы - то были Чернушковы груши, - и уже не гнев, не злость, а сожаление, теплая боль легли нечаянно на душу. Боль потери. Она уже не его, она чужая. Он потерял ее. Он один, совсем один.
      "Ну и пусть! - как бы возразил он себе, своему сожалению.-Есть о чем горевать! Кто она мне такая? Погулял, постоял возле хаты ее - и все. Мало ли с кем постоять можно - девок в деревне вон сколько!
      Все равно никакого толку не было б от этого стояния.. t Не пара она мне все равно. Только и добра того, что красива, - но разве из-за той красоты жить будешь лучше, станешь богаче!.. Есть о чем горевать - захочу, завтра хоть с Маней Прокоповой загуляю. Не ей, не Ганне, ровня: чтото привезет в хату. Земли возле цагельни, может, перепадет немного..."
      Да, жалеть было нечего, Василь это знал. И все же горечь утраты - как это ни странно - не исчезала. И хоть девчат много было, и даже лучше, чем Ганна, не исчезало ощущение одиночества. И было тоскливо смотреть на темные знакомые крыши, и не хотелось идти домой. И не пошел бы. Но помнил: там глаза просмотрела, ждет мать, дед Денис прислушивается, не слышны ли его шаги. И Василь невесело поплелся в деревню.
      Старый Глушак, скрытный, надутый, молчал весь ужин; только закончив есть, помолившись, бросил на Евхима грозный взгляд.
      - Долго еще это будет?
      - Что?
      - По девкам долго будешь бегать?
      - Разве уж и подойти нельзя?
      - Подойти! Слишком близко подходишь, жеребец гулящий!
      Евхим промолчал, чтобы не разгневать старика, больше всего не терпевшего возражений, но Глушака молчание сына рассердило, кажется, не меньше. Старик просипел от злости:
      - Бегаешь, пока не принесет в подоле байстрюка! На потеху отцу и матери!
      У Евхима внутри похолодело: "Узнал о Хадоське! Не иначе! .. Сказал кто-нибудь или, может, сама расплакалась!.."
      Пряча настороженный взгляд в ожидании, что будет дальше, Евхим проговорил сдержанно:
      - А вы не слушайте всего, - мало кто чего наплетет...
      - Правду говорят! - обрезал его старый Глушак. - Сам знаю!
      Его грубый тон - "Как с батраком говорит!.." - разозлил Евхима:
      - Так, может, вы больше меня самого знаете?
      Глушак странно, судорожно глотнул, будто хотел и не мог проглотить что-то, - даже морщинистый, сухой кадык напрягся. Грозно крикнул:
      - Женю!!
      Евхим почувствовал, как в нем растет злое упрямство - Можете женить. Только не кричите, как на батрака!
      - Сейчас же!
      - Можно и сейчас. Мне все равно... Я и сам думал уже...
      Мать, прибиравшая после ужина посуду и внимательно, с тревогой следившая за их разговорами, обрадованно откликнулась:
      - Пора! Слава богу, взялся за ум! - Было видно, ей очень хотелось погасить спор, - похвалив сына, она тут же ласково поддержала мужа: - А то и в самом деле, до каких пор слушать отцу сплетни эти, что Евхим то да Евхим это?
      Думать да переживать за тебя на старости!.. - Она тут же посоветовала: - Матруну Хвелькову из Олешников! Приданого сундук полный! Корову дают! Хвельчиха сама говорила!..
      - Постой! Раскудахталась! - прервал ее Глушак. Он уставил пронзительные, хорьи глаза на Евхима. - Значит, надумал?
      - Надумал...
      Глушак готов был уже помириться с сыном, но Евхим, как бы стараясь уклониться от преждевременного примирения, предупредил:
      - Женюсь. Только - одно...
      - Что?
      - Только - чтоб на той, на ком хочу!
      Глушак насторожился:
      - Так, может, выбрал уже?
      - Выбрал.
      - Ага. - В хате стало тихо. Глушачиха возле припечка, Степан за столом глядели то на одного, то на другого. - Теперь такие порядки, что слушать родителей не обязательно! Лишнее - слушать родителей!.. Кого же выбрал?
      Отцов взгляд ждал, требовал и вместе с тем заранее осуждал, и Евхим, хоть мысленно был готов к этому разговору, неожиданно почувствовал, что боится его. Он, однако, отогнал боязнь, - как делал обычно, тяжелый узел разрубил сразу:
      - Ганну!..
      - Какую?
      - Чернушкову...
      Глушак не поверил:
      - Чернушкову?
      - Ее.
      Глушак взглянул на сына как на сумасшедшего. Рука сама собой поднялась, чтоб перекреститься.
      - Эту?.. - Глушак глотнул, двигая кадыком, хотел найти слово, чтобы назвать ее как следует, и не нашел - будто не было таких слов. - У тебя... все клёпки? - спросил сына.
      - Не потерял.
      По тому, как сказал Евхим, было видно, что он твердо будет держаться своего.
      - Ты долго думал?
      - Долго. Одну ее хочу.
      - Одну ее! - Глушак вспылил, закипел: - Разорить захотел! Пустить по миру! С торбой!..
      - Тато! - хотел успокоить его Евхим, но старого Глушака это только разозлило:
      - По миру! С торбой рваной1 "Подайте, люди!.. Кусочек!" На старости!..
      - Не говорите чего не надо!
      - Молчи! Указчик нашелся! Рано указывать стал! Щенок! .. - Глушак так взглянул, что Евхим невольно промолчал. - Дожил! Вырастил! Растил, ждал подмоги! И вырастил! Дождался!
      Злость на Евхима сменилась удивлением и обидой:
      - Окрутила! Взяла! Голодранка, а окрутила как!..
      Руки и ноги связала! Оболтусу такому!
      - Я сам выбрал. Она еще и не знает.
      - Не знает! Окрутила, прибрала! Да не знает!
      - Не знает. Еще, может, и не пойдет.
      - Не пойдет! Давно, видно, не спит, ждет! Когда на чужое добро сесть!.. Только ж - не дождется!
      - Отделите, если хотите. Но - одну ее.
      - Эту вертихвостку!.. - снова прорвало Глушака. - Эту гулящую! К себе в хату! На свое добро!.. Блудницу эту!
      - Она - не блудница! - заступился за Ганну Евхим.
      Степан сказал горячо, уверенно:
      - - Она - бедная, правда. Но лучше ее в деревне нет!
      - Нет! Молчи, сопляк! - взъелся Глушак уже на Степана. - Не суй носа, куда не просят!
      - Так вы ж, тато, ни за что наговариваете!
      - Ни за что! Я - ни за что? Слышали? - Глушак поправился, взглянул на старуху: - Слышала?!
      - Тихо ты, Халимонко! - попробовала успокоить жена. - Люди услышат!..
      - И пусть слушают! Пусть все знают, какие дети у Глушака Халимона!.. Кого вскормил на своем хлебе! На радость себе!
      Никто ему не ответил. И оттого, что все молчали и спорить было не с кем, старик тоже утих. Но спокойствие, с которым он проговорил последние слова, лишь сильнее подчеркивало твердость его ответа Евхиму:
      - Об этой чтоб и не думал! На эту согласия моего отцовского не будет!
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Молчаливая война в Глущаковой хате, начавшаяся с того вечера, когда Евхим объявил, что хочет жениться на Ганне, продолжалась несколько недель. Ни старый Глушак, ни Евхим не начинали больше споров, но молчание, теперь всегда царившее в хате, недоброе молчание и упрямые взгляды, которыми иногда перебрасывались отец и сыновья, лучше всего говорили о непримиримом расколе в семье.
      Война, которую вели Глушаки, была войной нервов, войной терпения. И надо сказать, что обе стороны - и ьвхим, горячо поддерживаемый братом, и отец - вели ее со всем упорством, изо всех сил, веря, что другая сторона одумается наконец, сдастся. Это молчаливое упорство больше всего отражалось на матери-она то становилась на сторону мужа, то на сторону детей, хотела и не могла примирить их и часто плакала тайком.
      Казалось, мира в хате уже никогда не будет, но неожиданно упрямый старик не выдержал, покорился.
      - Пусть будет по-твоему, - помолившись, отойдя от икон, сказал он Евхиму. - Не мне, а тебе жить с ней!..
      Мать, услышав это, обрадованно взглянула на сына, будто хотела порадоваться вместе с ним. Но Ьвхим даже не шевельнулся, - как стоял возле зеркала, причесывая чуо, так и остался стоять.
      Мать тоже перекрестилась:
      - Славу богу!..
      Она не осмелилась сказать больше ни слова, пошла с посудой к печи несмело, осторожно, боялась лишним словом, неудачным движением разозлить затаившегося старика.
      - Чего молчишь? - бросил Глушак сыну.
      - А чего говорить. Я сказал уже.
      - Сказал! - Глушак не удержался, чтобы не упрекнуть: - Нету того, чтоб как у людей - в хату добро нести!..
      Так т- из хаты!
      - Ничего из хаты не уйдет.
      - Не уйдет! Пусти только одну голячку, так сразу набежит целая свора! И не оглянешься, как размотают все!
      Растащат в момент!
      - Не растащат!..
      - Не мог взять, как люди, - никак не успокаивался отец, - чтоб с добром какую-нибудь!
      Слушая отцовы жалобы и упреки, Евхим понимал, что старик уступил ему, сдался, что сила и право теперь на его, Евхимовой, стороне. Нарекания старика лишь больше выдавали его слабость. Понимая это, Евхим тоном приказа прервал отца:
      - Хватит уж! Лучше подумайте - кого сватами взять?
      - Ага, правда! - несмело, но охотно поддержала Евхима мать.
      - Сватов - этого добра - найдется!..
      - А все же лишь бы кого взять - негоже!
      - Возьмем не лишь бы кого!.. Сватами будут Прокоп и Авдотья, - сказал отец, как говорят о деле уже решенном, и Евхим отметил про себя: старик заранее обо всем подумал.
      - А когда сватать? - спросил Евхим все тем же требовательным тоном.
      - Не терпится больно? Перехватят, может?
      - Перехватить не перехватят. Откладывать - не расчет!
      - А, все равно! Хоть в эту субботу!
      Старик надел шапку, потоптался в углу возле лавки в поисках чего-то, не нашел, зашагал к выходу. У двери задержался.
      - Может, так и надо. Теперь все - не по-людски!..
      Выходя, он сильно стукнул дверью.
      2
      Ганна увидела Глушаков с огорода, где убирала свеклу, - как выпрямилась, держа бурак в руке, так и осталась стоять, не сводя удивленных глаз со двора. С первого взгляда догадалась, поняла, зачем пришли нежданные гости.
      Да и как было не понять: Глушаки шли вдвоем, отец и сын, - Евхим, наряженный в праздничную поддевку, блестел прилизанным чубом, старик держался так важно, что издалека было видно - человек идет не по пустому делу. И с ними хмурый бородатый молчун Прокоп и вертлявая Сорока Авдотья сваты не иначе!
      Ганна видела, как на крыльце Сорока сказала что-то старому Глушаку, но тот только кивнул, чтобы не задерживалась, заходила быстрее, и она, напустив на себя вид человека бывалого и серьезного, - можете, мол, не сомневаться, дело свое знаю, - уверенно направилась в хату. За ней вошли и остальные.
      Приход Глушаков со сватами так удивил Ганну, что она в первый момент как бы не постигала смысла происходящего, спокойно наблюдала за всем. Но потом она заметила на улице нескольких молодиц, что мигом слетелись к ее хате, поглядывали на окна, переговаривались возбужденно, - увидела себя как бы со стороны, под чужими взглядами, и ее стала одолевать тревога... Пришли - надо что-то делать с ними, что-то сказать... Надо будет пойти в хату, показаться, стоять перед ними... Перед сватами, перед старым Корчом, перед Евхимом!.. Стоять, ждать, что надумают отец, мачеха, какую судьбу определят ей!..
      Чем яснее доходил до Ганны смысл того, что обрушилось на нее, тем тревожнее становилось у нее на душе, - сватовство казалось все более опасным, более грозным. Она не только не хотела этого неожиданного сватовства, ей было теперь страшно подумать о том, чтобы выйти за Евхима, которого она после случившегося в лесу - хотя ни за что не показала бы ему этого - странно боялась! Особенно тревожило ее то, что Глушаки были не обычные сваты, им не так легко дать гарбуз, проводить ни с чем, - с Корчами в Куренях все считались, и отец и мачеха тоже...
      Как же отвязаться от этих сватов, от беды этой, - чтобы отец понял, похвалил ее, чтобы мачеха не осудила? Охваченная мыслями-тревогами, взволнованная неизвестностью, пришедшей к ней вместе с Корчами, Ганна стояла и стояла на огороде, опустив руки с закатанными рукавами, не выпуская черного, в земле, бурака.
      Она увидела, что из хаты вышел, идет к ней отец, невольно взглянула в ту сторону, где жил Василь. В эту минуту она, казалось, забыла оскорбительный спор, готова была простить все, - таким дорогим увидела вдруг берег, от которого отрывало, несло ее куда-то злое течение. Вечера с болотными туманами, влажная изгородь, нетерпеливое тепло его объятий!..
      Но на Василевом дворе никого не было.
      Отец подошел тихо, растерянный, с минуту молчал, не знал, как начать.
      - Кинь бураки да приберись... Сваты там... - Он не сразу добавил: Корч и его Евхим...