Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

      - Ну прямо юровичские козы! Что по горе лазят!..
      - С улыбкой смотрела и мать, одобрительно кивала головой - вот мастер!
      Миканор, который тоже не мог не признать таланта "козы", подумал о родителях: впились глазами, будто ям спектакль или кино привезли! Тут же подумал: а разве яе спектакль для них это, не кино, если про кино до него, Миканора, они и слыхом не слыхали! И спектакли - вот они, куреневские спектакли! Только ведь и тут - религия темнотой людской попользовалась!..
      Как ни потешна была "коза", но без удовольствия слушал Миканор святую песню, которую запели хлопцы над ней. Не удержался, чтоб не съязвить:
      - Ничего ваш баран! Только чтоб на базар отвезти - подкормить надо бы!
      - Миканорко! - остановила его мать.
      Она щедрее, чем других, наделила парней, бросила в торбу и большой кусок колбасы, и поджаренного мяса, и хлеба; была ласкова, как могла старалась, чтобы ребята, не дай бог, не вынесли из ее хаты какой-нибудь обиды.
      На другой, день чуть не с самого утра в хате появились гости. Первыми прибыли на санях Ольга с мужем, с целой "таей одетых в свитки, закутанных, перевязанных платками замерзших дичащихся детей. Привезли и самого маленького, положили на полати. Еще не утихли аханья, радостные восклицания, упреки Миканору, что.не приехал в Мокуть, как Ольга с мужем, отцом и матерью стали собираться в Олешники к обедне. Ольга позвала и Миканора, но отец сказал коротко, многозначительно:
      - Не признает! Конеомолец!..
      Мать кивнула дочери, вздохнула. Дети, без свиток, без платков, одни белокурые, курносые, в мать, другие - с черными непослушными вихрами, как дикие кабанята, лицом в отца, сначала в чужой хате, перед чужим дядькой стыдились, жались друг к другу, оглядывались, будто попали в западню.
      Миканор пристыдил их за робость, сказал, что парням это не к лицу, но от его шуток все надулись еще сильнее. Заметив, что один из старших очень уж внимательно смотрит на его буденовку, снял шапку с гвоздя, надел ему на голову, добавил:
      - Ты самый смелый!
      Малыш от похвалы так надулся, что вытаращил глаза. Не прошлой минуты, как надеть шапку захотелось другому мальчику, а едва тот спрятал полголовы в буденовке, как обе девочки загорелись - и нам дай, дядько, и мы смелые. Первый же - норовистый "кабанчик" с вихром - мириться с этим не захотел, рванул шапку к себе. Белокурая девочка сильнее вцепилась в нее, - и быть бы драке, если бы не вмешался Миканор. Достал из чемодана и дал девочкам книжку с картинками.
      Вскоре Ольгина стайка - особенно "кабанчики" - разбушевалась так, что прыгали и на печь, и на полати, и под полатями лазали. Миканору уже пришлось их сдерживать, отобрать шинель, которую они стали таскать по полу. Пришлось вместо старшей, белянки, на которую больше всего надеялась Ольга, качать, кормить молоком из бутылки самую младшую, лежавшую на полатях..
      Веселое это было время, полное гомона, множества впечатлений, деятельности. И нашутился Миканор, и насмеялся, глядя на малышей, и наработался, пока возвратилась из церкви Ольга с родителями и мужем.
      Вскоре после того, как они вернулись, стали еще прибывать гости. Приехали из Олешников двое дядюшек с женами, материн свояк из Хвоенки, бородатый и шепелявый, приковылял с другого конца Куреней хромой Семен с Настей, Миканоровой сестрой. Пока мужики разговаривали с Миканором, а женщины растабарывали у припечка, мать с Ольгой и Настей, а потом и отец принялись хлопотать возле стола.
      - Так, может, сядем, - ласково сказала мать. - Отведаем, что бог послал...
      Усадила женщин, мужиков, а когда отец стал наливать самогону, отозвала Миканора в дальний угол, обеспокоенно зашептала:
      - Помолчи - про бога и про святых... Гостей хоть не тревожь.
      - Постараюсь, если стерплю... - не то в шутку, не то всерьез пообещал ей Миканор.
      Он не потревожил ни гостей, ни мать: надо было считаться с законами гостеприимства, с законами, которые он не имел права не уважать, нельзя было бросать тень на родителей.
      Ел и пил, особенно вначале, все же неохотно: чувствовал, будто уступает родителям в споре из-за кабанчика и самогона, но чем больше пьянел - под зорким взглядом гостей, наседавших каждый раз, когда пробовал поставить стакан недопитым, - тем все менее чувствовал себя виноватым. Потом и совсем забыл о неловкости: и пил, и шутил, и переговаривался с гостями, как все.
      Опьянев, не сразу встал, когда услышал от матери, внесшей из сеней холодец, что на улице кричат. Только когда Настя и отец вышли на крыльцо, послушали и, вернувшись, сказали, что кричат ошалело, - видно, дерутся кольями, - когда притихли все за столом, он встал, не одеваясь, поплелся из хаты. Мать выбежала вслед, вынесла шинель, хотела накинуть на плечи, но он не взял. Надел только шапку.
      Постоял возле вороте гостями, прислушался, начал постепенно приходить в себя.
      С другого конца улицы неслись злые вопли, крики боли, ругань, которые порой сливались в дикий, яростный рев...
      - Поломают кому-то ребра!.. - сказал долговязый олешниковец.
      Хромой Настин Семен живо отозвался:
      - Тут и на тот свет недолго!
      - Вот дуроств. - Ольгу аж трясло от возмущения, - выпьют немного - и давай кровь пускать друг другу!..
      Миканор только шевельнулся, будто сбрасывая остатки хмеля, только ступил шаг в ту сторону, как мать встала поперек дороги:
      - Не ходи! Миканорко, прошу!
      Он взял ее за плечи, мягко, но твердо оторвал от себя.
      - Мамо! Не мешайте! И не бойтесь!.. Драться не буду!
      Разведу только!.. Слышите, мамо?
      - Отойди! Ничего ему не будет! - помог Миканору отец.
      Задержал старую.
      Приближаясь к месту драки, Миканор, словно оглядывая свое войско, увидел, что с ним идут долговязый олешниковец, Ольгин Петро и бойко подпрыгивает на костыле Семен.
      За мужчинами, как верная подмога, смело двинулись Ольга и жена олешниковца... Голова у Миканора была теперь ясная:
      мороз, что сжимал ребра под гимнастеркой, хорошо отрезвлял, придавал бодрости. Миканор шел твердо и решительно.
      Они еще не дошли, как шум на месте драки начал быстро спадать; люди, которые только что бегали, суетились, кричали, почему-то странно притихли, стали расступаться, отходили к изгородям, хатам. Миканор, еще ничего не понимая, невольно насторожился.
      Тогда холодную улицу с темными человеческими фигурами и темными крышами по сторонам разорвал тонкий истошный женский крик:
      - Убили!!
      Миканор увидел - на сером в темноте снегу посреди улицы чернеет неподвижное тело, подбежал к нему. Наклонился над человеком, - бедняга казался мертвым, глаза закрыты, губы сжаты, утоптанный лаптями и сапогами снег чернел кровью.
      Почти бессознательно отметил: парень - не куреневский, незнакомый, помня военную выучку, схватил руку парня за кисть, нащупывал пальцами пульс - признак надежды, неугаснувшей жизни. Нашел не сразу - от волнения или с непривычки; жарко стало, пока почувствовал, что пульс бьется... Жив!..
      - Потри снегом лицо, шею! - сказал Миканор, а сам стал ощупывать голову парня. Кто-то подошел, наклонился рядом с Ольгой над парнем. Все молчали, не могли вымолвить слова.
      Вокруг усиливался шум, теперь уже тревожный, шум, в котором часто можно было услышать страшное "убили". Кто-то из женщин запричитал .. Народу все прибывало...
      - А может, не совсем его? - услышал Миканор несмелый вопрос Хадоськи; это она, значит, была возле Ольги.
      - Голова, кажется, цела...
      Толпа обступала со всех сторон все теснее, все шумливее.
      Нои в этом гомоне Миканор услышал хриплый стон - парень на снегу тяжело шевельнулся.
      - Костичек! Слава богу!.. - вырвался у Хадоськи радостный шепот.
      Ольга посоветовала Миканору:
      - Надо в хату отнести.
      - К нам его! Он у нас в гостях был! - попросила Хадоська и опять загоревала: - Божечко ж мой! Это ж надо!..
      Втроем - Миканор, Хоня и Вроде Игнат - взяли парня под мышки, за ноги, подняли. Когда несли, Хоня покрикивал на людей, чтобы расступились, люди пропускали их, но не отставали, с громким, говором тянулись вслед до самой Игнатовой хаты. В этом гомоне Миканор слышал, как одни обвиняли Ларивона, - он все начал, другие винили всех - все были хороши, кто-то из женщин проклинал самогонку. Странными среди этого шума были упоминания о Ганне...
      Многие из толпы зашли и в хату. Народу набилось столько, что трудно было повернуться, все смотрели шумели, ждали.
      Игнатиха еле слышно, сдержанно причитала, Хадоська, доставая по приказанию Миканора чистую тряпку, плакала, призывала бога
      Миканор осмотрел еще раз голову парня, попросил чистой водки, принялся промывать рану. Но едва начал - парень скривился от боли, раскрыл глаза. Минуту он смотрел, будто не помня ничего, будто стараясь понять, что произошло, повел взглядом по Миканору, по тем, кто стоял рядом. Игнатиха, Хадоська радостно засуетились, гул голосов в хате усилился.
      Когда Миканор перевязал рану, Хоня посоветовал дать парню водки. Он сам налил ее, подал Миканору, но, когда Миканор поднес стакан к губам парня, тот крепко сжал зубы.
      Миканор удивленно взглянул на парня и растерялся - такая обида и ненависть были на лице у того.
      - С-сволочи!.. - услышали вдруг все, кто стоял рядом - Гады вы!..
      Возвращаясь домой, Миканор узнал от Хони, что парень - из Глинищ, что ему очень нравится Ганна, из-за нее его, видно, и побили - Евхим тут постарался, не иначе.
      - Их трое тут, из, Глинищ. Так дурень этот Ларивонодин не полез, а подговорил дружков. Ну, а пьяные все, рады стараться! .. Попробовать силу на чужом человеке!.. А как начали, так совсем ошалели - разъярились еще больше! Я хотел помочь ему справиться с Ларивоном, тоже сунулся!.. Ну, дальше - больше!.. - Хоня сказал вдруг весело: - Все-таки я сломал дрючок на его голове! Щупает, должно быть, Бугай, хорошую шишку!..
      Долго не спал Миканор в эту ночь. Крутился, шурша соломой, постланной на полу, - рядом с мужем Ольги, с хвоенцем, с олешниковцем. Слышал, как прошел Алеша с гармошкой; оборвав полечку, ударил "Марш Буденного", несколько молодых голосов лихо подхватили:
      Карьером, карьером - давай, давай, давай!
      Рота пулеметная, в бою не отставай!..
      Радость охватила душу, когда услышал дорогой сердцу марш, понравилась, полюбилась в Куренях песня! Но радость скоро прошла: нахлынули думы - тревожные, хлопотные. Снова и снова вспоминалось, как парень в Игнатовой хате сказал: "Сволочи! Гады!.." Не терпелось поговорить обо всем этом с Шабетой и Дубоделом - передать в суд, чтобы припаяли кому следует! Чтобы другие зареклись кольями размахивать, чтобы покончить с дикостью этой - драками!
      "Вот где оно, второе болото, может быть худшее, чем то, настоящее, поплыло невеселое раздумье. - Тут мелиорацию делать, может, еще труднее!.." Под пьяное храпенье и бормотанье мужиков, лежавших рядом, - не в первый раз за последние дни - думал-раздумывал: "Образования, газет побольше бы! Кино бы сюда!.. Другой звон был бы!.." Беспокоила мысль о том, что и сам виноват: нет у него твердости, чересчур жалостлив - весь в мать! Но с этими мыслями спорили другие: жалостливый не жалостливый, но и напролом лезть - не метод, если все так перепуталось, переплелось, вросло!.. Строгий судья внутри, никак не хотевший успокоиться, не мог удержаться, чтобы не упрекнуть: переплелось-то переплелось, но характер все-таки мягковат! Не секрет, питьчна религиозные праздники в другой раз не следует! Увидел бы комиссар Курбацкий, как ты за столом сидел, каков был!
      Как ты надежды его оправдал!..
      Сознание этого, видимо, еще больше жгло, обостряло чувство собственной вины. Будто комиссар, хлопцы - Мороз, Кисель, все товарищи по службе были рядом, слышали - клялся: все-таки вы не думайте ничего плохого! Хоть и уступаю я где-нибудь - по тактическим соображениям и по другим мотивам из жалости, не секрет, - стыда вам не причиню! Не искривлю комсомольскую нашу линию, можете не сомневаться!..
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Смотрели, как оседает, чернеет наливается водой снег, как журчат, сверкают солнечными зайчиками ручьи, как парит, подсыхает душистая апрельская земля. Ходили до изнеможения за плугами, чувствуя под босыми ногами сыроватую мягкость растревоженной земли. Пахали, бороновали, сеяли...
      Как и все, Миканор с утра до вечера был в поле. Пахал, сеял, как все, но мысль о гребле не давала ему покоя даже в эти дни. Ждал Миканор, когда наступит такая пора, что можно будет оторвать куреневцев от поля, привести на греблю, - пора затишья после того, как отсеются, и до начала сенокоса.
      Ждал с нетерпением. Не раз, не два ходил к приболотью, от которого должна была начинаться гребля, стоял, всматривался в холодное широкое разводье, из которого только и вылезали черные метлы кустов, чахлых березок и ольшаника.
      Вода, разлившаяся почти до самого взгорья, на котором виднелось за лозняком несколько крайних олешницких хат, скрывала не только болото, но и почти всю дорогу, вместе с мостиком. В первые дни казалось, что вода не спадет вовсе и, может быть, удержится не только весной, но, как бывало в иные годы, простоит до середины лета. Немало дней прошло, пока не увидел, как начали появляться на потеплевшей, полной солнца зеркальной поверхности первые кочки, веселые, сочно-зеленые гривки травы на них.
      День за днем кочек на солнечной воде появлялось все больше. То тут, то там выбирались греться на поверхность уже целые островки. И всюду - на каждой кочке, на каждом островке, прямо на воде - зеленая радость. Зеленела осока, зеленела лоза, все гуще зеленели ольшаники.
      Уходила вода и с дороги, но отступала неохотно - всюду оставляла рвы и ямы с лужами, черную липкую грязь, никак не хотевшую подсыхать. Нельзя было и думать о том, чтобы проехать или перебраться через нее пешком. С тоской и нетерпением поглядывал Миканор на такое будто недалекое, но недосягаемое взгорье, на котором были Олешники. Уже третий месяц ни оттуда не приходил никто, ни туда никто не Мог пробраться. Третий месяц не было вестей из сельсовета, из волости, не было газет...
      Теплым майским днем, после полудня, Миканор решил добраться до желанного взгорья. Отправляясь в путь, взял давно уже не ношенные солдатские ботинки с обмотками: нехорошо было показываться в чужой деревне в лаптях. Ботинок, однако, не надел, - связал шнурком и перекинул через плечо; по своим Куреням, по уже порядком подсохшей дороге, пошел босиком.
      Шел весело, легко, только перед болотом остановился, выбрал из кучи хвороста, сложенного зимой, хорошую, крепкую ветку, сломал верхушку и обломал сучья. Вдвоем с этим спутником, который помогал прощупывать глубину грязи и луж, а где надо, и становился опорой, Миканор смело двинулся на болото.
      Грязь, где ее было немного, уже прогрелась, но когда ноги уходили в нее по колено или глубже, щиколотки ныли от холода. Миканор словно не замечал этого - душа была полна забот: дорога все время сдерживала, обманывала. Что ни шаг, то загадка - следи, измеряй, выбирай, не ошибайся.
      В нескольких местах дорога шла вровень с трясиной, топь и рыжая вода подступали так высоко, что внутри у него холодело.
      Промок и устал, пока добрался до мостика. На мостике решил отдышаться, удивленно оглянулся - сколько красок было в этом сверкающем дне: в блеске озерец на болоте, в зелени травы и осоки, в россыпи цветов. Сколько их, цветов, желтело повсюду, глаза слепило от них, как от солнца.
      Бревна на мостике были теплые, грязь на них подсохла, и земля сыпалась в щели. Наполовину сгнившие, бревна лежали непрочно, ходили под ногами. Одно бревно было проломлено, конец его висел над водой. Миканор видел: вода не журчала - течь было некуда. Разводье давно стояло неподвижно...
      Он оглядел свою одежду: штаны и даже край гимнастерки были залеплены грязью. "Надо будет помыть и посушить", - озабоченно подумал он и снова полез в болото.
      Перебравшись на другую сторону, Миканор подошел к луже, смыл грязь, выжал воду, сел, стал ждать, когда просохнет одежда. Но сидел недолго, не терпелось поскорее попасть в деревню. Не обсохнув как следует, стал надевать ботинки, завертывать обмотки. "Пока дойду, как раз высохну!"
      2
      Сначала он зашел в хату, где жил Гайлис, секретарь ячейки.
      Не застал его - во дворе лишь грелась подслеповатая старушка, сердито буркнувшая на вопрос Миканора о Гайлисе:
      "В поле". Миканор знал, отчего она злится: воскресенье, божий день, грех работать. Он направился в сельсовет.
      Сельсовет находился в бывшем поповском доме среди немолодого сада. Рядом с сельсоветом был магазин, а за садом, окруженная березками и кленами, - олешницкая церковка.
      Дорога в церковь шла мимо сельсовета, который стоял как бы на пути верующих, густо стекавшихся в церковь в праздничные дни.
      По другую сторону улицы, тоже в саду, стояло еще одно здание, крытое гонтом, с побеленными наличниками, - школа.
      Если добавить, что сельсовет занимал в поповском доме только две комнаты, а в боковушке помещалось такое важное учреждение, как почта, то можно сказать, что тут был самый центр этой деревни и всех других, которые объединялись сельсоветом.
      Дружный строй новых учреждений, собравшихся тут на небольшой площадке, конечно, портила старая церковка, но с ее соседством приходилось мириться, как с нежеланным, но неизбежным наследством...
      По этому центру вскоре и шел Миканор. Лавка, на которой еще краснел первомайский лозунг, была открыта. Возле нее, как обычно в воскресенье, толпилось немало праздничного люда.
      Гомонили и возле сельсовета. Узнав в нем куреневца, окликнули, стали расспрашивать, есть ли дорога в Курени, что у них слышно, как живут родственники, знакомые. В здании секретарь сельсовета и старый почтарь играли в шашки.
      Оба были так увлечены этим, что ответили на приветствие, не взглянув на Миканора.
      Только доиграв партию и посадив секретаря в "сортир", безмерно счастливый, торжествующий старик достал Миканоровы газеты - целую стопку "Белорусской деревни". Многие страницы газет пожелтели от давности. Старик хотел уже идти к секретарю, снова расставившему шашки, но вспомнил о чем-то, покопался в столике, подал Миканору письмо
      - Два месяца с гаком ждало-с, - сказал он, с удовольствием направляясь к шашкам.
      Миканор положил газеты на скамью, развернул треугольничек. "Письмо от бывшего твоего соседа по койке и отделенного, а теперь курсанта Ивана Мороза", - не прочел, а кажется, услышал он веселый голос своего товарища. И будто снова перенесся в казарму, где рядом, голова к голове, спали на нарах их отделения, где столько раз вместе вскакивали, спешили по сигналу "тревога". Снова будто ощутил порывы вольного ветра на мозырских кручах, скрип досок на мосту под нестройными шагами отделения, шуршанье песка, осыпавшегося в мелкие окопчики меж лозняков вдоль Припяти...
      "В первых строках моего письма, - читал Миканор, - спешу сообщить тебе, что я, не секрет, кончаю курсы и скоро поеду на новую работу, а куда - это уже секрет..." Миканор словно увидел озорную усмешку Ивана, - и тут, заноза, не удержался, чтобы не подтрунить над любимым словцом Миканора! И не забыл ведь, помнит!
      Радость общения с товарищем невольно омрачила непрошенная зависть: интересная работа будет у Ивана. Несколькими строками ниже товарищ, как бы между прочим, намекнул, что будет служить на границе. И он, Миканор, мог бы с ним быть, и ему тоже советовали пойти на курсы. Но он не согласился снился, звал родной дом...
      Еще раз шевельнулась зависть, когда в конце коротенького письма прочитал: "Чуть не забыл! Привет тебе от Киселя! Недавно прислал весточку - тоже дома заворачивает.
      Коммуну организовал!.. Вот тебе и Кисель!"
      "Коммуну... А тут и с греблей никак не управишься!" - мелькнула мысль.
      Улица начала пестреть белыми, красными, голубыми кофтами и платками, ребячьими рубашками и свитками. Люди все выходили и выходили из-за хаты. Переплетались голоса стариков, хозяев, веселый говорок молодежи. Во всем чувствовалось спокойствие праздничного дня и радость свободы: должно быть, кончилась церковная служба.
      Миканор вспомнил отцовский наказ - посмотреть, нет ли в продаже кос, и уже намеревался пойти в лавку, но заметил, что к дому тихо подкатил на тачанке Апейка. Апейка правил сам, здоровался с людьми, которые отвечали ему, приветливо кланялись. У забора, когда он привязывал коня, несколько человек окружили его, начали о чем-то советоваться, расспрашивать. Миканор стоял вблизи, но Апейке было не до него, и он присел на крылечке в ожидании, пока председатель освободится.
      - А! Как раз кстати! - обрадовался Апейка, увидев Миканора. - Вспоминал уже, думал, как бы добраться к вам.
      Только как доберешься? Самолетом разве, так не дали! - Он заговорил озабоченно: - Больше половины волости оторвано. Руководство, называется!.. Ну, что у вас? Сев закончили?
      - Посеяли...
      - Настроение какое у людей? Слухов никаких не ходит страшных? Про войну, про чертей?
      - Да нет, тихо. Иногда разве Маслака вспомнят, мать ребенка припугнет. А так - тихо.
      - Спокойно... Это хорошо. Пора и вашим к спокойствию привыкать. За греблю когда возьмешься?
      - Да вот думаю теперь.
      - Самое время. Берись, не волынь. Упустишь момент - не соберешь никого.
      - Только вот чтоб Олешники не опоздали. Чтоб в один день. Сразу с обеих сторон.
      - Обещали, что не подведут. Ну, а раз такое беспокойство у тебя, сам прослежу, чтоб не опоздали... Лопаты и топоры получил?
      - Где там! Первый раз слышу, что они есть. - Миканора очень обрадовала эта новость.
      - Рабочие из Речицы прислали... Нужна будет помощь от меня - приезжай в любое время! Чем сумею - помогу!
      - Разве только если попугать кого-нибудь надо будет, нажать.
      - А ты не силой, а сознанием старайся брать. Активистов организуй, чтоб помогали. Подбери группу толковых, честных людей, поговори по душам. Подними их над болотной топью, покажи - что вокруг делается, что впереди будет!
      Ты же сам много видел, знаешь немало! Заинтересуй других, зажги их!
      - Пробовал.
      - И что? Не поддаются? - Глаза Апейки стали острыми.
      - Туго. Не любопытный какой-то народ у нас. Темный, известно...
      - Все темные, пока не станут зрячими. Работать нам надо с ними, по-ленински - терпеливо, с верой в них, с любовью! С ленинской любовью. Не отчаиваться сразу, работы тут не на день и не на год.
      Подбежал раскрасневшийся Дубодел. Апейка обратился к нему:
      - Вот тут Миканор беспокоится, чтоб не подвели Олешники.
      - Выйдут все. Как один, - поклялся Дубодел, взглянув на Миканора так, будто тот оскорбил его.
      Вскоре Апейка с Дубоделом ушли в сельсовет, а Миканор, простившись с ними, направился в лавку. Возле лавки его опять остановили, приступили с расспросами о дороге, о куреневских новостях. В лавку Миканор еле протиснулся. В духоте, насыщенной запахом дегтя, керосина, пота, витал праздничный говор, висел табачный дым. Пока Миканор пробрался к прилавку, и сам вспотел, хоть рубашку выжимай.
      Кос не было. Мужики, услышав вопрос Миканора, стали ругать кооперацию что за лавка, если в ней косы перед сенокосом не достать, - удивляться Нохиму, у которого всегда все есть, пусть дороже, но зато без пая. Лавочник, невзрачный, косоглазый дядька, давно привыкший к таким разговорам, только весело покрутил головой: охота чесать языком без толку...
      Купив спичек, книжечку "Что надо сделать, чтобы хорошо родила рожь", Миканор опять выбрался на свободу, на солнце, зашагал к дому, где жил Гайлис: нельзя же было уйти из деревни, не повидавшись с ним. Если он и теперь в поле, то придется спросить у старой злюки дорогу и разыскать его там...
      Но Гайлис был дома, только что выпряг коня из телеги, на которой лежал плуг. Худощавый, длинный, с сухим, угловатым лицом и чубиком желтых волос, он тотчас пошел навстречу, слегка прихрамывая, но вместе с тем по-военному четко. Синие глаза глядели мягко и как будто смущенно, а пожатие руки было крепким, энергичным.
      - Давно уже не было! - засмеялся он глазами.
      Говорил Гайлис с акцентом. Слова,-которые он только что произнес, прозвучали так: "Тафно фжэ нэ было!" Миканор знал, что над говором Гайлиса многие подсмеивались, но Миканор будто и не заметил акцента, - такое уважение внушал удивительный латыш, бравший мятежный Кронштадт и видевший вблизи Ленина...
      - Садись, - пригласил Гайлис. Они сели на бревно возле хлева. Гайлис снова ласково засмеялся. - Тафно фжэ нэ было! Три месяца?
      - Три...
      - Давно. Как бирюк в лесу! А мы тут, брат, такие дела заворачиваем! Во-первых, в Олешниках и Глинищах - машинные товарищества. В Олешниках еще и молочное! - Гайлис произнес по-детски: "молёчное". И по-детски радостно синели добрые глаза.
      Миканора это также обрадовало, но, как и тогда, когда из письма Мороза узнал об успехах Киселева, к радости примешалась зависть, грусть: снова будто услышал упрек себе.
      - Клуб стал клубом! Каждый вечер открыт. Библиотека.
      Кружки: агрономический, антирелигиозный, драматический.
      Подготовили веселый спектакль. Называется "Примаки", Написал Янка Купала. Очень смешная вещь - люди животы понадрывали! Мы этот спектакль возили показывать в Глинищи и Княжицу. Тоже смеху было!
      - К нам бы приехали!..
      - Приехали бы. Так дьявол его знает, как добраться!
      Артисты могут утонуть! Вообще, брат, твои Курени мне - как больной зуб. Очень болит. Как флюс. В кооперацию половина не вступила!
      Когда разговор зашел о гребле, из хаты вышла полная приветливая молодица с полными голыми руками, позбала обедать. Миканор, хотя и видел ее не первый раз, чувствовал себя немного неловко: толком не знал до сих пор, кем она доводилась Гайлису, эта привлекательная вдовушка-солдатка, приютившая бездомного, доброго латыша. Жена не жена, все вокруг говорили, что свадьбы не справляли, а гляди ты - беременная, через месяц-другой родит...
      Странная была у них жизнь, странное и знакомство. Только один вечер побыл у Любы Харитонихи взводный Гайлис, когда гнали за Припять банду Балаховича, но и через год среди всех военных дорог не забыл тропки к ее хате. Вернулся, осел возле вдовы ..
      Хотя - куда было податься ему, молодому, одинокому, если родной угол остался где-то там, по ту сторону границы...
      Гайлис пригласил Миканора пообедать, но тот отказался:
      некогда, мол, надо добраться домой засветло. Договорившись обо всем, что касалось начала работ на гребле, он вскинул на плечи две тяжелые связки топоров и лопат, которые Гайлис вынес из сеней.
      - Это груз! Если поскользнешься - сразу на дно! - засмеялся Миканор.
      Через минуту, согнувшись под тяжестью ноши, он уже шагал к болоту.
      3
      Ходил по дворам, заглядывал в хаты, в хлева, на пригуменья, - где бы кого ни встретил, приказывал завтра утром выходить на греблю. Рядом покорно плелся Грибок, то поддерживал Миканора несмелым "эге", то стоял молча.
      Снова пришлось Миканору не одного уговаривать, не с одним ругаться Будто и не было никакого собрания, никакого постановления - хоть начинай все сначала. Правда, Чернушка, к которому Миканор с Грибком завернули раньше всех, слова не сказал против, но зато жена его так набросилась, проклиная и болото, и греблю, и собрание, что Миканор вышел из хаты, не дослушав всего.
      Василь Дятел, услышав приказ Миканора, недовольно засопел, хггвед глаза в сторону.
      - Тут со своим неуправка... И без того как уж крутишься...
      - Позже труднее будет оторваться на греблю, - Трудне-то труднее... Да и теперь...
      Иван Зайчик встретил весело, сказал, что охотно придет - если только Миканор с Грибком угостят водкой.
      - Поставь, Миканорко, бочку горелки, так не то что я - все бросятся наперегонки! Ей-богу, Миканорко, прилетят, вот увидишь! Только скажи сразу прилетят!.. Можно, конечно, горелку и не везти, а только пообещать будет, мол! А потом, как соберутся, скажешь - нет!.. Вот смеху будет!
      Ларивон, которому надо было приехать с конем, заявил наотрез:
      - Что я - горбатый? Другие - без коней, а мне так коня гробить!..
      - Приходи без коня! - вскипел Миканор. - В болото полезешь, канаву копать!
      Казалось, после всех этих споров, всех огорчений каким приятным должно было показаться вежливое обхождение Глушака, который не только сразу пообещал, что обязательно пришлет Евхима с конем, но даже похвалил, что за хорошее дело взялись. Хотя так же вежливо, без лишних слов, проводил Глушак их за ворота, у Миканора было такое ощущение, будто он прикоснулся к чему-то скользкому, холодному.
      Всю деревню обошел Миканор, не пропустил ни одного двора. Возвращался домой уже затемно, усталый, возбужденный, думал: снова стольких пришлось уговаривать, упрашивать, упрекать - будто эта гребля не всем, а ему одному нужна.
      "Вот же люди! Что б ни велел сделать - все наперекор. Как будто беду им какую готовишь..."
      Утром в распахнутой холщовой сорочке, босоногий, вышел на крыльцо, огляделся вокруг, прислушался: собираются на греблю или не собираются? Увидел за изгородью Василя, поившего коня из желоба, по холодноватой, росистой траве подошел к парню, поздоровался.
      - На греблю собираешься?
      Василь отвел глаза в сторону, буркнул, словно отмахнулся:
      - Пойдет кто-то ..
      - Почему - кто-то?
      - Ну, может, дед пойдет.
      - Почему дед? А ты?
      - А мне тут работы - по горло.
      - У всех дома работы много. Не секрет. Так если каждый будет дедов и баб посылать, а сам дома сидеть - вот построим греблю!
      - А тут ты за меня работать будешь?
      - И тут и там за тебя никто работать не будет! - Миканор заговорил резко, властно: - Тут - как хочешь делай: хоть деду, хоть Володьке поручай, а на гребле - чтоб сам был!
      Миканор повернулся и сердито, твердо зашагал к хате.
      "Вот - скажи ты - натура: так и норовит, чтоб в сторонке отсидеться! чуть не ругался он. - Аж трясется, чтоб не переработать за другого! Молоко еще материно на губах не обсохло, а уже хитрее всех быть хочет. - Не впервые вспомнил воинскую службу: - Попался б ты мне там такой! Я бы тебя - не секрет - в момент человеком сделал!"
      Ничего, ничего, дайте срок - он, Миканор, и тут кое-кого по-людски работать научит!