Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

      - Успею. Завтра или послезавтра - все равно!
      - Лучше завтра. - Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.
      Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его не пропустил мимо, думает.
      - Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И выведай, не помог ли бы он...
      - Черта лысого добьешься у него.
      - Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения никакого. Съест, если молчать будем!
      - Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.
      - Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.
      - Обломать можно, если очень ощерится.
      - Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.
      - Обломаем! - заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.
      - А ты все же сходи к нему, - сказал он напоследок, залезая под одеяло.
      - Схожу.
      Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет. Старик едва дождался, когда он вернется:
      что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима - то неуверенно, недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.
      - Ну что? - бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.
      - Придет, сказал...
      По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой, неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;
      - Что про обрезку?
      - Ничего.
      - Все-таки - сказал что-нибудь?
      - Сказал.
      - Что?
      - "Что надо, то и сделаем".
      - И потом - на свадьбу припрется?!
      - Придет. Пригласили же!..
      - Пригласили!..
      Старый Корч выругался.
      4
      Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда отправлялся на собрание о переделе земли.
      Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать что-нибудь, постоять за себя, защититься?!
      Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать - чего доброго, и совсем утопить могут.
      Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать не стал:
      не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие знаки в почете, как документ, - мол, свой человек, не гулящий...
      С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни первым, ни последним.
      Припрешься первым - бросится всем, что боишься, осмелеют; последним приползешь - как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.
      Со двора заметил - народу собралось немало. Тревога и неприязнь шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности. "Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много куреневцев толпилось и в сенях - правда, не хозяев, даже не парней и девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой детворы.
      "Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"
      В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой - считай, уже свояком, Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал. Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к начальству.
      Глушак хотел было перебраться к Прокопу и Чернушке, но они были слишком на виду, а ему незачем лезть вперед. Кто его знает, как оно там пойдет, как потом будешь чувствовать себя, сидя на виду. А если подумать, то и так все заметили, что он не где-нибудь, а на собрании, - слышит все и видит.
      Так что можно и тут, в уголочке, согнуться и выглядывать.
      Вот только близко оказались Хоня и Дятликов Василь.
      Дятлик, как заметил его, отвел взгляд в сторону, - конечно, от злости за то, что Евхим отбил Ганну. Брови надвинул на глаза, затаил что-то недоброе. "Ишь ты, молоко на губах, а тоже - с фанаберией! Тоже хозяин, сопляк!"
      Но если бы и не обращал внимания на Дятлика, гнуться в углу ему не хотелось; хоть бы кто-нибудь свой сел поблизости, чтобы словом с ним перемолвиться, отвести душу.
      Скрывая тревогу, потел в полушубке, томился, казалось, бесконечным -ожиданием и одиночеством. Когда пришел Ларивон и стал, как дуб возвышаясь над всеми, Глушак обрадованно попытался окликнуть его. Но не позвал: за спиной Ларивона вдруг показался Миканор, за Миканором - Дубодел. Они обошли Ларивона, протиснулись мимо Глушака, стали пробираться к столу. Глушак почувствовал, что тревога его усилилась.
      Вслед за Дубоделом протиснулись к столу еще двое незнакомых. "Землемеры, видно", - подумал старик, пристально оглядывая их, будто хотел заранее узнать свою судьбу.
      Один был уже немолодой, лысоватый, в затасканной поддевке, с виду будто и незлобивый. Но Глушак, всякого повидавший на своем веку и подготовившийся ко всему, убежденно подумал: "Тихий-то он тихий. А только как скомандуют, то всадит нож, наверно, и не поморщится..." Второй, совсем не похожий на первого, молодой, с холеным лицом, держался смело, важно: прежде чем сесть за стол, стройный, по-военному подтянутый, со странной улыбкой, не спеша снял фуражку, военную шинель, разгладил сильной рукой воинский мундир с большими карманами на груди. Сидя за столом, начал осматривать куреневцев, спокойно, неторопливо, подступил взглядом к Глушаку. Старику захотелось с головой уйти в воротник, когда глаза военного начали ощупывать его. Взгляд был острым, пронизывающим, будто проникал внутрь, и таким уверенным, что делалось нехорошо.
      "У этого рука не дрогнет. Этот и отца родного утопит, если нужно, за советскую власть! К этому и не подходи близко, не проси пощады! Партейный весь, до ниточки! Сразу видно!" - подумал Глушак, когда военный стал осматривать других. Вместе с этими мыслями у Глушака возникло странное ощущение, будто встречал когда-то этого человека, и он какое-то время старался припомнить: где это было? Но как ни старался - припомнить не мог; может, случайно встретил на улице или в дороге - иначе разве забыл бы такого?
      Глушак снова посмотрел на лысого: а этот, пожалуй, и в самом деле тихий и добрый. Можно было бы попытаться осторожно подойти к нему. Издали видно, что не очень сладко живется: и поддевочка незавидная, и еды не вволю - вон как щеки ввалились. Если подойти умеючи, должно быть, не отказался бы от окорочка свиного...
      Но теперь и думать не смей об этом. Лысый и близко не подпустит, если рядом этот, "партейный до ниточки". У Глушака вдруг появилось подозрение: а может быть, "партейный" этот не землемер вовсе, а какой-нибудь начальник. "Из ГПУ, видно, приволокся, пронюхать хочет, что и как, Харчева приятель..."
      Рассуждая, прикидывая, старик внимательно слушал, что говорил Дубодел. Но хотя Глушак и не пропускал ни слова, многого, как и другие на собрании, он не понимал или считал не стоящим внимания. Криворотый долго и нудно говорил не о деле, а о политике. Только когда Дубодел перешел к землеустройству, старик насторожился. Дубодел, однако, опять долго объяснял то, для чего нужно переделять землю и какой это важный замысел землеустройство; томил, пугал Глушака неопределенностью. Чем дольше он говорил, тем больше пропадала у Глушака робкая надежда на то, что, может, все минует, обойдет его эта беда. Ощутил неприятную слабость, когда Дубодел объявил:
      - У нас тоже комиссия, которая была избрана по всем законам на общем собрании деревни Курени, нашла разные факты. А именно - неправильную запись земли для сельсовета, что в свою очередь привело к неправильной оплате налога со стороны этих укрывателей...
      - А кто такие эти укрыватели? - не выдержал Андрей Рудой.
      - Можно и назвать, хотя избранный председатель этой комиссии вашей деревни Дятел Миканор в своем рапорте после меня обо всем доложит сам. Это такие лица, как Черняк Прокоп, Дятел Змитро...
      Он, видно} назвал бы всех, но Митя, услышав свою фамилию, оборвал его, крикнул во весь голос:
      - Это все - ерунда!
      Дубодел возмутился:
      - Что - ерунда?
      - Все! - с пьяной непоколебимостью пояснил Митя.
      В хате засмеялись, захохотали.
      - Неправильно записано! - отозвался не очень уверенно, скорее для виду, Прокоп.
      - Вы, дядько, помолчали бы! - не выдержал, вскочил Миканор, готовый ринуться в защиту своей чести.
      Дубодел подал ему знак сесть.
      - Вот тут гражданин вашей деревни Курени Дятел Змитро, - заговорил он степенно, тоном руководителя и оратора, - заявляет...
      - Заявлял и заявлять буду - ерунда!
      В хате снова засмеялись. Дубодел покраснел.
      - Гражданин Дятел Змитро, вам слова не давали. Прошу не перебивать! Тем более что своими выкриками вы некультурно замахиваетесь не только на сельсовет, но и на избранный всем народом вашей деревни орган - комиссию!..
      - Плевал я на твою комиссию! - Митя рвался к столу, но его сдерживали. Он кипел: - Комиссия! Тоже мне - указ.
      Начальство!.. Я в лесу - сам себе начальство! Над всеми елками и палками! И сею - где хочу! И не суйся!
      - Х-хорошо! - зловеще сказал Дубодел. - Мы тебе покажем, куда можно и куда нельзя соваться избранной комиссии и сельсовету, который есть полная власть на месте!..
      - Покажи! - Митя не слушал уговоров ближних. Душила обида. - Всякое лезет в начальство! А того не кумекает, что у меня свой закон, своя власть!
      - Все свое у тебя! Правильно! - поддел с хохотом Хоня.
      Смех и веселый гомон, нараставшие в хате, подогревали Митю. Неизвестно, чем бы кончилась эта перепалка, если бы за столом не поднялся незнакомый в военном кителе, спокойно и твердо приказал:
      - Прошу вывести пьяного.
      Митю окружили, взяли под руки и под веселый смешок Хони вывели из хаты. Подождав, пока утих гомон, человек одернул китель и неожиданно приветливым голосом объявил:
      - Если есть какие-нибудь претензии к комиссии по землеустройству или если такие претензии появятся завтра, - как бы выделил последние слова незнакомый, - прошу заявить об этом либо комиссии, либо мне лично.
      - А кто ты такой? - крикнула ему Сорока.
      Человек с усмешкой взглянул на Дубодела: ваша вина, что не догадались познакомить вовремя.
      Дубодел не столько назвал, сколько упрекнул Сороку за несообразительность.
      - Товарищ Зубрич это! Специальный уполномоченный из волости!..
      Зубрич кивком головы поблагодарил его, снова обратился ко всем:
      - Таким образом, товарищи, со всеми жалобами, которые возникнут, прошу обращаться ко мне. Мы их, не откладывая, тут же, вместе с вами, проверим и решим, как быть дальше.
      Зубрич приветливо улыбнулся. Эта улыбка Зубрича--не только не успокаивала старого Глушака, но настораживала:
      даже когда смеялся уполномоченный из волости, старик чувствовал, что этот человек всегда себе на уме. "Смеется, а усмешка вроде не его, подумал Глушак. - Будто чужая".
      Другим же Зубрич, как видно, понравился. В хате после его слов стоял гул одобрения: правильно, по справедливости надо разобраться, вместе со всеми.
      Уверенная строгость Зубрича к Мите и обходительность с людьми вызвали уважение к нему и доверие. Зубрич вдруг стал живой надеждой куреневцев.
      Он почувствовал это, легко, незаметно взял руководство собранием в свои руки, объявил, что слово имеет председатель комиссии по землеустройству Дятел Миканор. Миканор вышел из-за стола, и Дубоделу, хочешь не хочешь, так и не договорив, пришлось сесть.
      - Так вот, тут дядько Прокоп, - сразу ринулся в наступление Миканор, сказал, что комиссия неправильно произвела обмер...
      - Не я один. Митя вон больше говорил... - прогудел, оправдываясь, Прокоп.
      - Митя - тот пьяный, и его вывели из хаты.
      - Ну так что, если вывели?
      - А то, что о пьяном, да еще отсутствующем, нечего и говорить!
      - Так ежели он, Прокоп, выйдет, то и о нем не будет разговора? ворвалась в спор Сорока.
      - Ага, правда, - поддержал ее Прокоп.
      Он, как видно, хотел лишь отступить с достоинством, уклониться от ответа. Но Миканора это распалило еще сильнее.
      - Вы не крутите, дядько!
      - Чего это ты вцепился в меня! - вдруг загорелся Прокоп, Шея его налилась кровью.
      - И правда, привязался! - снова поддержала Прокопа Сорока.
      Глушак мысленно был на стороне Прокопа, но сдержался, не вступился за него: бросишь слово против этой рябой заразы - только беды лишней накличешь! А еще неизвестно, что будет с самим и как самому отбиваться придется.
      "Ну и зараза! Вот же зараза, скажи ты! - подумал о Миканоре. - И такой нахальный! О Маслаке даже и не думает, будто тот ничего не значит. Неужто и опаска не берет, что он может объявиться?" Глушак при этой мысли почувствовал себя слабым, беспомощным...
      - Я в вас не вцепился, - не отпускал Прокопа Миканор, - а только я не люблю неправды! Не люблю, когда обманывают да еще других потом винят!
      - А он и не винит никого - ни черта, ни бога! - вступилась за него Сорока.
      - Не виню...
      - Так не говорите, что неправильно померяли. Вы полторы десятины не вписали!
      - А что ему - самому вписать надо было? - отозвался Ларивон, и Глушак кивнул в знак согласия.
      Тут в спор ввязался Хоня, уколол:
      - Попросить надо было кого-нибудь - кто грамотный!
      Миканор поискал взглядом по хате.
      - Вот тут еще один забыл померить свою землю. - При этих словах Глушак почувствовал: о нем сейчас говорить будет. - Не домерил без четырех саженей три десятины!
      - Кто это? - выскочил Андрей Рудой.
      - Это - Глушак Халимон.
      Лицо, плечи, руки Глушака налились чем-то тяжелым, как горячая глина, но он переборол злобу, сказал спокойно:
      - Ну, так спасибо, что перемерил.
      - Не за что, - уколол Миканор.
      - Старался же, ходил всюду. Сам я, может, век не собрался бы померить!
      - Вы и семью посчитать не собрались, лишнего вписали.
      - И за это спасибо. Помог и тут.
      Глушак подобрал полу кожуха и снова нагнал на лицо сонливое выражение: трудно было понять, то ли слушает человек, то ли дремлет. Но внутри у него все кипело. "Перемерил! Подсчитал! Некому перемерить тебя по спине дубиной!
      Да посчитать твои ребра, пес шелудивый!"
      От злости он не мог даже слушать Миканора, но и не слушать было нельзя. Самое важное, если рассуждать трезво, было еще впереди, - сколько ж постановят отрезать земли?
      То, что этот рябой ткнул его лицом в грязь, еще полбеды:
      стыд - не дым, грязь можно и стереть с лица. Настанет наконец такой момент, что и самого приблуду этого ткнуть в грязь можно будет, да так, что он не утрется и не отмоется!
      А земля - это земля, не дым, не стыд. Когда режут ее, все равно что режут сердце...
      - Так вот, чтобы не было такого, - бередили Глушака Миканоровы слова, такого, что у одного поле на версту, а у другого - как баба сядет, так юбкой все и закроет, надо кое-кому прибавить земли. А кое от кого, не секрет, конечно, отрезать. Чтобы не было у одного густо, а у другого пусто.
      Эти слова Миканора вызвали в хате удовлетворенный гомон.
      "Рады чужого добра урвать, босота гулящая!"
      Где только научился хитрости Даметиков приблуда: начал разговор о переделе не с того, у кого нужно отрезать землю, а с того, кому и сколько добавить надо. Как бы привлекал на свою сторону людей, заманивал. И это ему, видимо, удалось: хоть и настороженно, не вылезая вперед, люди слушали его одобрительно, Глушак невольно отметил, что больше полдесяткны "прирезали" Зайчику, почти столько же Василю Дятлику. У этого сопляка, когда услышал, сколько прибавят, аж глаза загорелись. Словно брал уже землю, смотрел, ке мало ли, хорошая ли! "Вот ненасытная утроба".
      "И Зайчик - хоть бы слово! Поманили обещанным - он и готов, перебежал!"
      Но мысли эти почти бесследно исчезли перед тем большим и страшным, что неумолимо приближалось: сколько же отрежут?
      - Эту землю нам никто с неба не скинет! - проговорил Миканор. - Ни бог, ни царь и не герой, как говорится в нашей песне "Интернационал". Царя давно уже нет, не секрет, и кости его сгнили. Как уже доказано, бога и не было никогда. А герой теперь - это народ. Народ и устанавливает теперь порядок. Народ и землю делит так, чтоб было по справедливости... Вот и мы должны обрезать землю у тех, у кого есть лишки!
      Глушак аж зубами заскрипел при этих словах. "У кого есть лишки!" Еле удержался, чтобы не закричать: чувствовал, знал, что все равно никто не поддержит. "Лишки"! Чтоб тебе за эти лишки весь век на том свете гореть!"
      - Так вот, у каких людей мы должны забрать лишки? - Голос Миканора будто тверже стал. Решительно, непоколебимо объявил: - У Глушака Халимона пять десятин!..
      - Ого, распорядился! - первым откликнулся Евхим, стоявший где-то в сенях.
      Старого Глушака душил гнев. С трудом преодолел удушье, разъяренно выдавил:
      - Ты д-давал мне их, эт-ти п-пять десятин?! Что распоряжаешься? !.
      - Это - решение комиссии.
      - Комиссия твоя дала нам эту землю? - крикнул Евхим.
      - Советская власть дала! - заявил Зубрич.
      Глушак, взбешенный, хотел выругаться, но вовремя сдержался. Евхим протиснулся на середину хаты, готов был, казалось, ринуться к столу, в бой.
      - Советская власть дала, - заговорил, закричал он, - так она дала ее, эту землю, не затем, чтоб вы ее отбирали!
      - А мы и не отбираем! Мы обрезаем лишки!
      - А ты спрашивал у меня, лишняя эта земля или нет? - дрожа, просипел старик.
      - Мы и так знаем!
      - Как же ты это узнал?
      - Из советского закона.
      - Очень ты знаешь эти законы, грамотей! - стоял, брызгал слюной старик.
      - Ничего! - уверенно и вместе с тем с угрозой проговорил Евхим. - На вас тоже управа есть.
      Сильный, широкоплечий, в кепке, лихо сдвинутой на ухо, он повернулся спиной к столу и твердо, решительно, тая какую-то угрожающую уверенность, направился к выходу.
      Старый Глушак запахнул кожух и, чувствуя, что внутри все дрожит от гнева и ярости, сел. Заметил, как тихо стало в хате. Если и надо было идти сюда, потеть в этой духоте, то хотя бы ради этого момента. Пусть все видят, что он легко не уступит, не даст легко обобрать себя.
      "Евхим - молодец: так удачно выступил! И про управу вовремя сказал! Вон как остыли многие! Все-таки боятся! - У Глушака снова ожила надежда: Может быть, не осмелятся брать, откажутся... Может, сорвется все?.."
      Миканор хотел заговорить, но его опередил Зайчик:
      - Есть тут неясность одна!
      - Какая неясность?
      - А такая. Ты, Миканорко, может, прояснишь ее. Как председатель. С землей этой заодно коней, Миканорко, не прирежут?
      Дурашливый вопрос этот вызвал смешок, особенно среди молодежи, где Зайчик-штукарь был в необыкновенном почете. Смеялись не только тому, что услышали, но заранее и тому, что еще выкинет: знали, Зайчик вымудрил что-то.
      Миканор, увлеченный спором с Глушаками, не сразу понял каверзный вопрос и смешок.
      - О чем вы это, дядько?
      - Да вот спрашиваю: коней тем, которым прирезают землю, не прирежут заодно?
      Под шумок Зайчик разъяснил:
      - Кому, мол, коня. Кому - полконя. Кому - четверть.
      Кому - хвост, а кому - гриву...
      - Дятел, тут тебе не вечеринка! - строго объявил ему Дубодел.
      - Так я и сам вижу, что не вечеринка.
      - Видишь - так нечего кривляться. Серьезное дело разбирается. Это тебе не комедия!
      - А кто говорит, что кумедия! Кумедия - это вот весь разговор о земле, о переделе. - Зайчик не дал Дубоделу прервать себя: - Что мне земля эта,-если я без коня все равно обработать ее не смогу!..
      Глушак осторожно, но удовлетворенно кивнул. "Сдержал свое слово Зайчик, вступился! И как раз в пору!" Он подумал: надо будет как-то отблагодарить за это, чтобы подохотить его на другой раз. Тут же, правда, отметил про себя: в том, как говопил Зайчик, чувствовалось не столько желание помочь ему, сколько боль за свои неудачи. Но Глу~ шак готов был простить это. Все же помог...
      - Чем я засевать ее буду, эту вашу землю, если дети с весны от дубовой коры пухнут? - светлые глаза Зайчика пробежали по лицам Миканора, Дубодела, Зубрича.
      - Так, чтоб не пухли они, земли надо, следовательно, - поучительно отозвался Андрей Рудой.
      - Это мне напоминает сказку про того дурачка, который купил золотую, как у пана, миску. Сел возле нее и думает, что она сама кормить будет! Она, земля, как корова - дашь ей, накормишь, так и она тебе даст! А что мне земля эта, если от нее - ничего!
      В хате одобрительно заговорили. Глушак подумал: "Рады были б, если бы к земле еще и коней добавили и семян! - Пожелал злорадно:
      - Хворобы вам, а не коней! Подавитесь вы этой землей, полынью да лебедой засевая!"
      Радости, однако, не было; вместе с ней в душу закралось беспокойство как бы, избави бог, свору эту ненасытную не напустили еще и на его коней и на семена! В тревоге взглянул на Зайчика иначе, с подозрением: помощник называется.
      Одной рукой, кажется, спасает, а другой - вроде утопить готов!
      - Дядько правильно говорит, - согласился с Зайчиком Миканор. - Получив землю, не секрет, из беды не выкрутишься. Так вот я и говорю, - чтоб справиться с этим злом, объединиться надо вместе, всей громадой воевать. Товарищество организовать на всю деревню, семена, какие у кого есть, в одно собрать! Собрать деньги со всех и совместно коней купить!..
      Миканор говорил горячо, убежденно, но большинство слушали его либо недоверчиво, либо даже неприязненно. Чем дальше он говорил, тем сильнее становился гул недовольных голосов. Послышались выкрики:
      - Опять эти товарищества! Как не надоест, ей-богу!
      - Греблю не кончили, а еще - товарищество!
      - Вот, скажи ты, прицепилось к человеку!
      - Придет Маслак - он "организует" тебе товарищество! - крикнул кто-то.
      - На том свете закаешься!
      Мысль о Маслаке, видно, все время тревожила людей - при напоминании о бандите кругом зашевелились, заговорили только о нем.
      Миканор пробовал пересилить шум.
      - Товарищество кажется страшным только потому, что еще не пробовали. А как попробуем, поживем, так потом от товарищества не оторвешь любого, если бы и хотел. - Он опередил шум протеста: - А что касается Маслака, то тут, не секрет, чья-то выдумка!
      - Скучно кому-то без Маслака! - звонким голосом поддержал Миканора Хоня.
      - Оживить захотелось! - добавил Алеша Губатый, - Брехня! - заявил и Дубодел.
      - Вот как заявится сюда - покажет брехню!
      - Чикаться не будет!
      Чернушка попросил:
      - Пусть представитель из волости разъяснит про Маслака!
      Зубрич встал, усмехнулся:
      - Я просто удивлен тем, какое внимание вы уделяете какому-то пигмею! Какому-то отщепенцу, который скрывается в болоте!
      - Никого тут нет! - заявил снова Дубодел. - Выдумка все это, что Маслак живой!
      - Я тоже считаю, что выдумка. Да если бы и правда, если бы и в самом деле он действовал тут, никаких оснований для паники, для страха все равно нет. Он - один, их - ничтожные единицы, а вас - легион. За вас вся страна, армия, народ. Есть кому за вас постоять!..
      - Постоять-то постоят...
      - Да пока та помощь придет!..
      - И раньше защитники были!
      - Вот перепугались все! - съязвил Хоня, - Одного духа Маслака!
      - Значит, в волости, та-скать, ничего не известно про эту особу, про Маслака, и его отряд? - хотел добиться ясности Рудой.
      - Я, честно говоря, не интересовался этими сведениями... Но думаю, что если бы они были, то меня предупредили б. Однако, возвратившись, я проверю их и, если возникнет необходимость, обещаю принять соответствующие меры...
      - Пока вы эти меры примете, так он исполнит свою угрозу!
      - Сказал, накормит землей - и накормитГ - Неужели вы, - ласково удивился Зубрич, - настолько напуганы тенью какого-то Маслака, что от землеустройства, от того, чтоб навести порядок в пользовании землей, готовы отказаться!
      - Если из-за этого клочка земли губить себя, так пусть ее черт берет!
      - Дружину организовать надо! - крикнул кто-то из парней. - Не сунулся бы!
      - А сунулся б, так дали б по зубам!
      Зубрич похвалил парней, потом мягко, с укоризненной улыбкой, заговорил о том, что так относиться к землеустройству, как некоторые отнеслись тут, на собрании, - значит показывать полную свою несознательность, неуважение к государственным интересам. Государство давно хочет навести порядок в землепользовании, уничтожить анархию и самоуправство, и долг каждого честного гражданина - всемерно помогать осуществлению этой великой цели.
      Глушака злость взяла: так старался для государства волостной уполномоченный!
      "Только и знает, что государство да государственные интересы!.. Как угадал: отца родного ради державы своей не пощадит!.."
      Говорил уполномоченный легко, гладко: видно было, умный, ученый человек. Слушали его внимательно, доверчиво, но чем больше слушали, тем становились молчаливее, тем подозрительнее относились к этому не столько мужицкому, сколько государственному делу - землеустройству. И как ни хвалил уполномоченный землеустройство и государство, подозрительность не только не исчезала, но усиливалась. Конечно, во многом тут были виноваты слухи о Маслаке, но и приезжий, как заметил Глушак, тоже дал маху: перестарался, защищая государственные интересы. Не столько исправил положение, сколько охладил, затуманил головы людям.
      "Старательный ты очень, - подумал Глушак. - Распинаешься за свою советскую власть, а того не знаешь, как к мужику подойти, чем взять его..."
      - Все-таки, видно, с этим переделом подождать лучше, - рассудительно проговорил Чернушка, и у Глушака снова пробудилась надежда.
      - Не ждать, а кончать надо! - крикнул Хоня.
      Ему ни слова не удалось сказать больше - вскочил вдруг нетерпеливый, возмущенный Василь.
      - Ждать, ждать! Всё - ждать! - Обида, отчаяние и ярость кипели в его голосе. - До каких же это пор так будет! Ждать да ждать!.. Все везде давно поделили землю!
      А мы - ждать! Докуда же это мы будем мучиться?
      - Кому-кому, а тебе можно бы и помолчать, - заявил Ларивон. - Забыл, как водил? ..
      - Забыл не забыл, а только... До каких же пор все это будет? Хорошо, у кого земля как земля! А у меня - песок один! Бурьян и то расти не хочет! Ничего!
      - А у меня - лучше? - поддержал его один голос.
      - А у меня?
      - Правду говорит!
      - Ну вот! - будто обрадовался Василь. Он весь горел, готов был, казалось, яростно броситься на каждого, кто станет поперек. Поддержка людей придала ему смелости, и уже ке отчаяние, не обида, а возмущение послышалось в его голосе: - Докуда ж это мы будем корпеть на одном песке!
      А другие будут себе, как паны, роскошествовать? Это разве так нужно? Это разве так по советским законам?
      В хате закивали головами, опять зашумели. Многие слушали с удивлением: впервые видели Василя таким, слышали от него такое на людях. Глушака переполняла злость:
      чувствовал - надежда снова пропадает...
      - Пускай как кто хочет думает, а только, по-моему, надо, чтобы поровну всем было! Чтоб и у нас земля была как земля, а не песок! - Люди снова зашумели, и он сбился.
      Хотел было сесть, но выпрямился, тихо, решительно объявил: - Кто как, а я от земли не отказываюсь!
      Глушак видел, как горели глаза парня и после того, как он умолк, сел. Старый Корч задыхался от гнева, от бессилия:
      мало кого в своей жизни он ненавидел так, как этого мальчишку, щенка этого ненасытного! "Вот же, змееныш, нету на тебя кола!" - думал о Дятлике.
      Никакой надежды на удачу теперь не было, и ярость, ненависть его смешались с болью...
      События на собрании с этого момента стремительно двинулись вперед. После того как Миканор дочитал, сколько у кого найдено лишней земли, споров о том, когда начинать передел, уже не вели. Почти все сразу согласились: завтра.
      Уполномоченный из волости предоставил слово землеустроителю.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Василю эти дни доставили немало тревог. Было ид полно до собрания, жили они, бились в нем на собрании, с ними отправился он и домой, неся в себе целую бурю сомнений, беспокойства, недоверия.
      Тревога, сначала неясная, перемежавшаяся с радостными, добрыми мечтами, охватила его сильнее, когда он увидел, что комиссия пошла по хатам. Довольный тем, что желанный передел все же сбудется, гадая, сколько дадут ему земли, он вместе с тем беспокоился, чтобы как-нибудь не обошли его, не схитрили и не обделили. И на людей, избранных в комиссию, он смотрел с надеждой и подозрительностью, будто гадал, какой приговор ему вынесут. Среди этих людей более всех беспокоил его отец Ганны, который, казалось Василю, теперь не может не заступаться за Корчей, родственников своих, не подрывать шансы Василя на удачу...
      Комиссия не обошла и хаты Василя, перемерила и его поле. Василь сам говорил с ними, когда они записывали, сколько у него земли и какая семья, ходил рядом, пока перемеривали полосу. В те дни как никогда раньше появилось у него желание подружиться с Миканором, и не проходило дня, чтобы Василь раз, а то и два не заглянул к своему соседу. Но Миканор теперь дома сидел редко, не раз приходилось разговаривать только со старым Даметиком, от которого не было никакой пользы. Правда, и от встреч с Миканором многого ждать не приходилось. Миканор стал какимто важным, что-то скрывал в себе, не проявлял большой доброжелательности. Только и узнал Василь, что кое у кого нашли лишки, что ему должны прирезать с полдесятины, но какие это будут полдесятины - земля или пустошь, - так и не допытался. У Миканора на все вопросы был один ответ:
      собрание соберется, комиссия обсудит, - и Василь чувствовал, что на какую-то особую благосклонность надеяться не приходится. В стремлении предугадать, какой стороной повернется к нему судьба, привыкший ждать худшего, он мысленно не раз, не два недобрым словом поминал Миканора