Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

      Тетки дома не было, уехала с дядькой на луг. В хате только играли дети. Хадоська вынула из платка гостинец, дала каждому по сушеной груше, исполнила волю матери - положила на стол связку грибов. Поговорив сама не помня о чем, погладила по головке младшего и стала снова собираться в дорогу.
      Сначала она пошла не в ту сторону, где было озеро и где жила знахарка, а будто в Курени. За глинищанским выгоном сворачивала в болотный лозняк тропка, по которой пробирались в Курени, когда подсыхало болото, - по ней до Куреней было намного ближе. Хадоська и пошла по этой тропке. Но версты через полторы она с этой тропки перебралась на другую, которая вела к речке. Вдоль речки, лозняком, она и надумала идти к озеру, к Захарихе.
      "Пойду лучше к Захарихе, - решила она. - Сделает - и знать никто не будет... Как и не было ничего..." Успокоив себя, она шла уже легко и быстро, с той ясностью и уверенностью, которая появляется, когда знаешь, что надо делать.
      Но чем ближе подходила она к месту, где жила знахарка, тем больше легкость эта и уверенность исчезали. Нарастал страх: Захариха с нечистой силой, говорят, знается. С ведьмами встречается...
      Она пошла тише. Какой неприветливый день, какой унылый этот голый черный болотный кустарник! Густая холодная вода в речке, трава подмерзшая, мокнет в воде. Самой холодно становится. Холодно и неуютно. Думать не хочется. Ничего не хочется... "Не пойду к ведьме... Грех - к ведьме..."
      Из-за чахлого ольшаника выглянула чистая, с редкими островками кустов прогалина, дальше - тростниковые заросли. На прогалине там и тут лужи, темная полоска воды в тростнике. Невольно остановилась. Озеро.
      Сразу, как только ступила на прогалину, почувствовала, как прогнулась, зыбко закачалась под ногами топь - вот-вот прорвется. Тут обычно стояла вода, просто за лето сошла немного, сушь была такая! Холода прихватили лужи ледком, кочки затвердели - потрескивают, лед кряхтит, лопается.
      Чувствуя, как прогибается под ногами зыбкая тропка, невольно пошла осторожнее, чтобы не провалиться. Тут же спохватилась, устало подумала: теперь все равно, прорвется не прорвется, бояться нечего. И все же ступала осторожно...
      Ну, вот и все. Сейчас... Там, за тростниками... А тростник - перед лицом... Шаг, еще шаг... Тишина какая... Нигде ни души... Никто знать не будет... "Не поминайте лихом, мамочко, татко!.. Не суди, боже, ты же видишь, иначе нельзя!.." Шла как во сне, провалилась одной ногой по колено, еле удержалась на кочке, двинулась дальше. Вот уже тростник, он почти всюду в воде. Надо поискать сухих кочек, подобраться к глубине...
      Там, где "око", говорят, провалилась церковь. Было ровное, сухое место, а провалилась церковь, и стало "око" - озеро. Не такое, как всюду, - без дна...
      Вот тут, возле лозового куста, посуше... Можно подобраться ближе, за бережком - чистая вода. Глубина...
      Почувствовала, как горит нога, взглянул а: на лаптях, на икрах черное тесто стынет. Вытерла краем свитки грязь - кожа красная, аж саднит от холода! И вода, видно, студеная!.. Не стоять, не думать, скорее - туда!..
      Трясина прогнулась глубже. Вот-вот прорвется. Какая же она черная, ужасная, глубина "ока"! Удивительно - без дна!
      Все речки и озера имеют дно, а тут - без дна! Потому оно такое черное, страшное! Недаром его черти любят!.. Только два-три шага... И все. И бездна!.. Показалось вдруг - что-то тянет туда, в бездну! Голову кружит!.. Ужас наполнил Хадоську, сковал холодом. Хадоська уцепилась рукой за сырую ветку куста - только бы удержаться!
      Показалось, чувствует: оплывает, ползет вниз тропка ..
      А то, неизвестное, страшное, все влечет, тянет в глубину, кружит голову... Хотела отойти, отбежать - и сдвинуться с места не могла. То, страшное, будто держало за руки, за ноги!.. "Мамочко, татко!" - застонала, закричала Хадоськз, но голоса своего не услышала. Голоса не было. Словно онемела! ..
      Она шагнула, еще не соображая ничего. Чувствовала, что кто-то смотрит вслед, боялась оглянуться. Страх переполнял ее, но она шла. Топь оползала, прогибалась, шипела под ногами, но Хадоська не думала теперь о том, что может провалиться. Чувствовала позади только то страшное, что тянуло в черную глубину...
      Она была уже недалеко от ольшаника, росшего вокруг прогалины, как услышала внезапно странный треск. Треснула сухая ветка, но она не поняла, что это. Неожиданный звук заставил ее прийти в себя, она встрепенулась и дико рванулась в сторону леса...
      2
      Отбежав от озера, Хадоська не сразу успокоилась. Долго бежала по ольшанику, боясь оглянуться, пока стала осознавать, где оказалась и куда надо идти.
      Ни снегу, ни инея тут не было, и даже теперь густой лозняк казался удивительно темным. Место было глухое, хотя бы след где-нибудь попался на глаза. Она шла наугад, заблудилась совсем, незаметно подошла к самым Глинищам - за деревьями, совсем близко, на взгорье, увидела огороды, хаты.
      Только тогда поняла, куда забрела, как отыскать Захариху.
      Вот и темная, приземистая хата, которую искала. Черные окна, крыша нависла, зеленая, струпчатая. Над хаткой вьется дымок. Хадоська взглянула с подозрением, не увидит ли чего в том Дыму. Нет, дым как дым.
      Хадоська стояла, отдыхая, чувствовала, как мерзнут ноги, но стучать не спешила. Постепенно сгущались сумерки, деревья темнели, сближались, надвигались плотной стеной.
      Когда осмелилась наконец постучать, из хаты за дверью послышалось осторожное:
      - Кто тут? - Голос был низкий, словно простуженный.
      - Это я... - выдавила Хадоська.
      - Кто? Не узнаю... Авдоля?
      - Я... Хадоська...
      - Какая Хадоська?
      - Из Куреней,..
      - Из Куреней?
      В хате звякнул засов, дверь слегка приоткрылась, и в узком просвете появилась голова. Окинув взглядом пришедшую, женщина открыла дверь смелее и впустила Хадоську.
      Сразу же, как Хадоська вошла, засов звякнул снова.
      В хате было уже совсем темно, и Хадоська, словно слепая, остановилась.
      - Вот тут - лавка, - потянув за рукав, посадила ее знахарка. Минуту она молчала, и это молчание показалось Хадоське долгим и зловещим. Хадоська вдруг почувствовала на себе взгляд, странный в такой темноте. Как знахарка могла что-либо видеть сейчас?
      - Что у тебя? - просипела наконец женщина. - Болит что?
      Хадоська почувствовала, что лицу стало жарко. Не могла вымолвить слова.
      - А ты, если что такое... не д"май ничего!.. Не стыдись.
      Хадоське снова показалось, что знахарка в темноте приглядывается к ней, чего-то ждет. Но, как и прежде, Хадоська молчала, смущенно, настороженно.
      Знахарка словно ударила вопросом:
      - Нагуляла?
      Хадоська сжалась, сгорбилась. Чуть не сгорела от стыда, - показалось, знахарка смеется над ней! Хотелось вскочить, броситься вон. Куда угодно, только бы из этой хаты!
      Куда глаза глядят! Глупая, пришла! Понадеялась!..
      Но Захариха сказала с явным сочувствием:
      - Что ж - дело молодое...
      Она подошла к печи, сунула в огонь лучину. Зажгла свет на припечке. Хадоська недоверчиво всмотрелась в Захариху и немного успокоилась, ничего страшного, женщина как женщина. Не старая, не худая, лицо как у других женщин, нос широкий, не как у ведьмы. И волосы подобраны под платок. На щеке черное пятно от сажи...
      - Не одна ты... Не первая и не последняя... - Захариха тоже внимательно взглянула на Хадоську. - Давно это у тебя? Месяц, два?
      Хадоська, краснея, ответила. Знахарка успокоила:
      - Ничего, не поздно.
      Когда Захариха стала занавешивать одеялами оконца, посмелевшая Хадоська огляделась- огонь с припечка ярко освещал полати, накрытые постилкой, стол, на котором под скатертью горбиком обозначился хлеб. В углу над столом, обвешанные полотенцем, тускло поблескивали такие же, как и у всех, иконы. И все было такое же, как и у других, - и полочка с мисками у двери, и деревянное ведро на лавке, и небольшой старый сундук; только на темных, заросших мохом, с неровными щелями стенах много прядей сушеной травы. Да на полках возле печи - какие-то бутылочки...
      - Глядишь, как живу? - перехватила ее взгляд Захариха. - Погано живу! Завидовать нечему...
      Хадоська тихо покачала головой.
      - Было время - жила! Да кончилось все! Дурости среди людей развелось!.. Не понимают, где добро. Слепые, как дети... На антихристов да душегубов этих, докторов, надеются!.. Надеются - и пропадают из-за них, потому что доктора только режут да травят... - Она заговорила доверчиво, шепотом: Приказ такой вышел, чтобы всех, кто нутром слаб, уничтожать. Чтоб, значит, порченых не было. Будто если кто занедужил, то и не человек! Я вон сколько таких больных вылечила, живут да бога и меня хвалят. Так начальники докторов тех злость большую на меня заимели, что я людей лечу... Не по закону,говорят,лечишь.Не имеешь права, мол, больных лечить, больных по закону нужно уничтожать!..
      Хадоська слушала, сочувствуя несчастным: больных уничтожать приказывают, подумать только!
      - Оттого грозить стали мне начальники. В тюрьму даже обещал отправить один шалопут из сельсовета... - Захариха вздохнула: - Тяжко, ой тяжко! Хоть в прорубь головой... - Она бросила взгляд на Хадоську, деловито спросила: - Принесла чего?
      Хадоська, задумчивая, растроганная, не поняла:
      - Что?
      - Ну - чтобы заплатить за работу...
      - А-а... Принесла...
      Хадоська вынула из-за пазухи носовой платок с деньгами, выбрала все до копеечки, отдала. Сняла свитку, скинула дорогое сокровище - кафтанчик вышитый, протянула ей: скажет матери, что потерялся. Захариха, которая хотела было сосчитать деньги, схватила кафтанчик, нетерпеливо покрутила в руках, осмотрела. Кафтанчик, видно, понравился, - еще бы, такой кафтанчик, да не понравится! Захариха даже надела его, но тут же спохватилась, сняла, свернула.
      Посчитав деньги, знахарка взглянула на Хадоську:
      - Это - всё?
      - Всё... - прошептала Хадоська. Много как надо ей! Еще, чего доброго, и не захочет делать!
      - Мало этого...
      Хадоська молчала. Конечно же не захочет. Вернет деньги, скажет: иди откуда пришла! Но где ж ей, Хадоське, взять денег еще!
      - Нет больше...
      - Ну ладно... - смягчилась Захариха. - Жалко мне тебя... Добрая я...
      Она спрятала деньги куда-то под мышку, положила кафтанчик в сундук, который тут же замкнула на замочек, подошла к печке. Хлопоча у печки, приказала Хадоське разуться, дала ей рваные сухие портянки, принесла корец горячей воды с чабрецовой заваркой. Хадоська переобулась, напилась. Почувствовала, как по телу разливается ласковое, дурманящее тепло.
      - Согрелась? - заметила Захариха. - А ты разденься. Скинь свитку... Нечего...
      Хадоська опять сняла свитку. Теперь она сидела, как дома, в серой холщовой кофте, в синей юбке, на которой краска лежала пятнами. Сидела, следила за знахаркой, суетившейся возле печки, и чувствовала, что уже почти не боится" ее.
      Только росла в груди тревога перед тем - неизведанным, нехорошим, страшным, что подступило теперь к ней.
      Вернувшись от печи, Захариха взглянула так строго, что Хадоське стало боязно.
      - Поклянись - чтоб ни слова об этом! Никогда, никому!
      Хадоська торопливо, спеша, проговорила:
      - Никогда, никому ни слова! Как перед богом! - Она перекрестилась.
      - Скажешь - добра не жди! - пригрозила Захариха.
      Хадоська так взглянула в ответ, что было видно: пусть режут, пусть жгут - не узнают ничего! Тогда Захариха приказала:
      - Ложись!
      Хадоська не шевельнулась, словно не слышала. Знахарка хотела уложить ее сама. Но только притронулась к ней, Хадоська дико оттолкнула ее.
      - Нет!
      - Дурная, чего ты?
      Хадоська промолчала. Стыд, страх, отвращение, отчаяние - все отразилось на ее лице сразу. Оно горело огнем...
      - Будто - что такое... Будто - одна такая!.. Было тут, перебывало таких...
      Глаза Хадоськи тоже горели, дикие, полные отчаяния. Не верилось ничему...
      - Дело - простое, девичье... Нечего тут!..
      Захариха пошла к полочке, возвратилась со стаканом какого-то настоя.
      - На вог - выпей... Успокойся...
      Хадоська послушно взяла. Зубы ее часто, тревожно стучали о краешек стакана...
      3
      Все было так страшно, гак больно, но хуже всего - было невыносимо противно, гадко, стыдно. Так стыдно и гадко, что не могла глаз поднять на Захариху, что хотелось скорее убежать отсюда куда глаза глядят. Только бы не видеть, не слышать ее рядом! А Захариха говорила, успокаивая:
      - Вот и все. Считай уже - ничего и нет... Как и не было...
      Кровь еще будет идти, но ты не думай ничего. Так и надо...
      А вообще, считай, все уже... Ничего нет...
      Она сама проводила Хадоську за лес. Хадоська шла, безмерно усталая, удивительно ослабевшая, чувствуя в себе незнакомую, страшную опустошенность, с тупым удивлением думала, что кругом - еще тот самый вечер, который начинался, когда она пробиралась сюда! Тот же вечер только стемнело так, что деревьев не различить. Так мало прошло времени, а сколько передумано, пережито. Как все, кажется, переменилось. Она уже будто и не она, будто совсем иная.
      Совсем переменилась. Совсем незнакомая... А вечер - еще тот самый, только стемнело. Тогда только начинало темнеть, а теперь - мрак, деревья кажутся черным пятном, тропинка - пятном чуть посветлее. Небо чуть серее. Все так скоро кончилось, а кажется - долго было. Много, кажется, времени прошло... И так тяжело на душе. Так пусто и отвратительно... Нехорошо перед богом... Он сжалится. Простит... Прости, божечко! Ты все знаешь... Прости...
      - Кровь будет еще... Ты не бойся, если что такое...
      В общем - как и не было... - Захариха напомнила с угрозой: - Только чтоб никому ни слова!
      Стало легче, когда знахарка исчезла во мраке. Теперь Хадоське хотелось быть одной, ни с кем не встречаться, ни с кем не видеться. Одной, с тем недобрым, отвратительным, что угнетало, заставляло сторониться всех. К тетке она не пошла. Обогнула поле и деревню, чтобы не встретиться с кемнибудь из родственников, миновала, как и днем, Олешники.
      На болоте надвинулась на нее грозная темень. Хадоська ступала осторожно, внимательно прислушиваясь. Подступил, сжал грудь страх. "Боже, не карай меня! Прости, божечко!.."
      Обошлось. Пробилась через греблю благополучно. Бог пожалел. Но только зажелтели редкие огоньки в деревне, нехорошее, гадкое чувство ожило снова. Возле черных хат, остановилась - будто не своя деревня, чужая. Идти осмелилась не скоро, подалась, прижимаясь к заборам, боясь встречи с кем-нибудь.
      Никто не встретился. Дома уже спали. Мать проснулась, пробормотала сквозь сон, что ужин в печи. Хадоська ответила - есть не хочется. И хата своя показалась не такой, как прежде. Все другое. Хадоська быстро разделась, укрылась с головой рядном. Ничего не слышать, ничего не думать!
      Уснуть сразу, проснуться, забыв обо всем. Но не спалось, все, что видела недавно, всплывало и всплывало в памяти. Было чего-то очень жаль, и было горько, и страшно хотелось плакать. И она плакала, давилась слезами, боясь, чтобы кто-нибудь не услышал. В слезах и уснула.
      Разбудил ее треск огня в печи, скрип двери. Мать готовила завтрак. Отец бросил охапку дров на пол. Хадоська хотела, как всегда, вскочить, одеться, но только шевельнулась, почувствовала - внизу живот обожгло как огнем. Рубашка была мокрая, она посмотрела - на руке кровь!
      "Ничего... - успокоила себя Хадоська. - Захариха говорила, что кровь будет. Чтоб не пугалась... Так, видно, надо..."
      Она больше беспокоилась о том, чтобы мать и отец на увидели, не стали расспрашивать.
      Весь день Хадоська ходила, хлопотала, как могла, старалась отогнать, заглушить стыд и досаду, никак не хотевшие ни отступать, ни утихать. Це могла смотреть в глаза родителям, - казалось, вот-вот узнают о ее позоре. Как ей было погано! И хотя бы только та мука, что на ду!ие! Боль в животе часто схватывала так, что губы кусала, чтобы не застонать.
      Она со страхом заметила, что все больше слабеет, ноги сами подгибаются. Только бы не упасть, дотерпеть до вечера. Обнадеживала, утешала себя: "Ничего, ничего...
      Пройдет..."
      Под вечер мать послала ее в погреб, принести картошки.
      Едва Хадоська подняла тяжелый короб, как ее пронизала такая острая и сильная боль, что захватило дыхание. Сразу же неудержимо полилась кровь...
      Ее охватил ужас. Она не помнила, как выбралась наверх.
      Когда вышла из погребицы, голова закружилась так, что она чуть не упала. Все же кое-как дотащилась до крыльца и тут, обессиленная, опустилась на ступеньки. "Люди увидят..." - подумала в тревоге. Но встать уже не хватило сил.
      На четвереньках она добралась до порога, цепляясь пальцами за притолоку, поднялась, вошла в сени, открыла дверь в хату. Мать, увидев побелевшее лицо ее, ужаснулась:
      - Доченько! Что с тобой?!
      Хадоська с трудом добралась до кровати, свалилась. Мать испуганно запричитала:
      - Ой, горюшко ж ты мое!.. Что же это?!. Съела что плохое или что? .. Горюшко, горе!..
      Хадоська молчала. Она чувствовала, как кружится голова, удивительно пустая, большая, как какие-то волны качают туда-сюда. Было почему-то очень холодно ногам, плечам, спине, всему телу, она стала вся мелко, неудержимо дрожать.
      Мать накрыла ее сначала одеялом, потом свиткой, а холод все не отходил, дрожь не утихала. Когда приехал из лесу, вошел в хату отец, она увидела его словно сквозь воду и услышала словно сквозь воду: "Тебе, может, что надо?.." Онл лишь молча повела головой.
      А кровь шла и шла, и казалось, не уймется уже никогда.
      И казалось, что с кровью уходит из нее и тепло и жизнь.
      Закрыв глаза, на которые падал с припечка красный свет, она сквозь дрему подумала вдруг: "Вот и конец мой подходит!.. Смерть моя!.." Подумала - и не почувствовала ни страха, ни жалости, все было безразличным, пустым.
      Только одно дошло до нее, взволновало: подавая ей какое-то зелье, мать сказала, что, может быть, Захариху, знахарку, позвать. Хадоська как будто ожила, подняла голову, тихо, но решительно сказала:
      - Нет!
      Всю долгую ночь мать не отходила от нее, укрывала, вздыхала, шептала молитвы, давала пить зелье. Хадоська то дремала, то просыпалась, то была в таком состоянии, когда сон и явь переплетались, теряли свои границы...
      "Умру. Ну и пускай умру..." - думала она, возвращаясь к яви.
      Под утро отец запряг коня, поехал за доктором в Загалье.
      Они приехали, когда в окнах уже стало бело - замелькали первые, ранние снежинки. Врач, раздевшись, погрев возле печи руки, выгнал всех из хаты. Когда он подступил, Хадоська сначала запротивилась, но шевелиться, говорить не могла. И не было желания говорить. Все было безразлично ..
      - В Юровичи! В больницу! Сейчас же! - сказал доктор, позвав отца из сеней.
      Когда заплаканный Игнат, Хадоськин отец, вез дочь через греблю, ему повстречался Чернушка, ехавший из Глинищ, ог Годли. Чернушка, довольный тем, что заботы с кофтой отпали, кончились удачно, охотно остановил коня.
      - Куда это, Игнат?
      - Дочка... - Игнатовы губы горько передернулись. - У-умирает!..
      Ганна соскочила с телеги, испуганно подбежала к Хадоське. Она поразилась: Хадоська лежала как в гробу. Незнакомо похудевшая, без кровинки, словно неживая.
      - Хадосечко!.. Что с тобой?!
      Хадоська взглянула на нее - как бы издалека. Она не сразу узнала, но когда узнала, ожила, ресницы шевельнулись тревожно, неприветливо. Сразу же неприязненно закрылись.
      "Глядеть не хочет!.." - поразилась Ганна.
      Хадоськин отец провел рукавом по лицу, тронул коня.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Предсвадебные дни шли в хлопотливой гонке. Обдирали, рубили телку, резали кабанчика, пекли хлеб, пироги, коржики, - жарили и варили столько, что с непривычки от запахов становилось дурно. Все, над чем дрожали не один месяц и что надо было растянуть до лета, быстро, на глазах, жарилось, пеклось, ненадолго сносилось в сырой и прогнивший Чернушков погреб. Ганнин отец днем и вечером пропадал где-то на приболотье в зарослях, в потемках возил туда бочку с брагой, оттуда украдкой волок бочонки и кувшины с самогоном.
      Всего, что имели, хоть и подбирали дочиста, не хватало, - кинулись к соседям, брали в долг где только можно. Не думали, глушили страх - как потом жить, как рассчитаться с людьми; думай не думай, все равно не выкрутишься иначе.
      Пока хоть бы одну заботу сбыть с плеч - свадьбу. А там - бог даст, там будет видно!..
      Старались - лишь бы побольше всего, лишь бы хватило.
      В хате полно было суеты, шуму, чада. По вечерам у Ганны болели руки и спина, во рту ощущалась горечь, сон был дурманящий, нездоровый. От усталости, недосыпания, чада голова была как в тумане, тяжелой. И сама будто отяжелела, ходила, делала все без прежней ловкости, медленно, безразлично. Отец и мачеха двигались также как заведенные, старались больше потому, что надо было спешить: подгоняло беспокойство - не опоздать бы, успеть вовремя...
      Вечером в субботу собрали подружек молодой, ближних родственников, посидели немного за столами. Посидели так, чтобы не тратиться особо, просто хотели показать, что помнят "закон", чтут, и чтобы не срамиться перед людьми - ведь у жениха уже гуляли. В воскресенье с самого утра Чернушка стал готовить свадебный воз. Телега была не своя, одолженная, хорошая, на легком ходу, прочная, как раз для такой поездки. Попросить пришлось и одного коня. Чернушка накормил его хорошо вместе со своим конем, даже овса подсыпал, чтобы резвее везли, не позорили молодую. Когда подружки украшали лентами уздечку, шлею, дугу, он положил на телегу лучшего мурожного сена, которое приготовил заранее, старательно застлал его рядном.
      Он собирался запрягать коней, когда из хаты пришел Хведька.
      - Вас мама зовет...
      Чернушка потрогал хомут, неохотно зашагал к крыльцу.
      В хате было несколько женщин, девушки, Ганнины дружки и подруги. Женщины хлопотали вместе с мачехой возле печи, возле столов с горелкой и едой, девушки в углу около двери шептались о чем-то. Ганна стояла с ними.
      Мачеха, как только увидела Чернушку, с озабоченным видом отвела его в угол к окну, сказала тихо, рассудительно:
      - Молодую одевать пора...
      - Пора так пора... - Чернушка вздохнул.
      - Пора. - Мачеха ближе наклонилась к нему и, понизив голос, сказала: А сам - что наденешь?
      - Что есть, то и надену. Был же вчера в чем-то...
      - Был!.. В рваных штанах!.. Латка на латке!..
      - С латками так с латками. Велика беда. Не жених, грец его...
      - Не жених-то не жених! Так ведь невеста - дитя твое!
      Невестин отец! Не чужой, чтоб лишь бы как, чтоб как есть - нищим - к жениху выйти!.. Вчера - еще ничего, свои были!
      Голяки такие же! А тут - сойдутся со всего света! Да и жених какой! Богатей первый!
      - Богатей, богатей! А что он - чужой, не знает, сколько у меня капиталу! И то еще - пускай спасибо скажет, что угощенье собрал!
      Мачеха нетерпеливо, искоса повела взглядом - никто чужой, кажется, не слушает их, а все-таки зашептала тихо.
      Осторожность никогда не повредит.
      - Угощенье угощеньем, а только глаза не зальешь! Все разглядят и осудят!.. Одеться надо - чтоб не стыдно было перед Глушаками стоять! И сидеть ведь вместе с ними придется! .. Я, наверное, у Химы попрошу - у нее кофта есть синяя, с пелериной... - Мачеха собралась уходить - А ты бы к Грибку сбегал, пока суд да дело. Штаны у него хорошие. Со службы которые принес.
      - Мне и в своих не плохо. А кому не нравится, пусть не смотрит!
      - Тебе-то, может, и не плохо, так дочери-то как? - Мачеха бросила взгляд на Ганну, которая подошла, чтобы послушать, о чем говорят родители. Думала, Ганна поддержит, но та - хоть бы слово. - Мне как? Перед людскими глазами!
      Смотреть будут, разглядят, что было и чего не было. Лишь бы дал повод, осмеют! Голое тело, мол, латками прикрыл!
      А еще к богатым лезет, мол!
      - Пусть смеются, кому хочется! А мне - все равно!
      - Вот голова! Как дитя! - потеряв остатки терпения, вскипела мачеха. Дитя и то додумалось бы!
      - Знаешь что, - вскипел и отец. Он заговорил так громко, что женщины и девчата притихли, стали удивленно слушать Хочешь к Химе идти, так иди, а меня - не трогай! И так - черт душу скребет! Не до штанов, проклятых, чтоб они сгорели! Тут на душе такое, а она, грец его, штаны, латки!..
      Иди, если хочешь!
      Мачеха оглянулась, перехватила взгляды женщин, сказала Тимоху как можно спокойнее:
      - Мне - что? Я - о тебе. Чтоб тебе лучше было!.. А не хочешь - не надо!
      Она стукнула дверью. Отец от души плюнул, сделал вид, что ищет что-то на черном, чисто выскобленном, вымытом подоконнике возле полатей, сказал Ганне, как бы оправдываясь:
      - "У Грибка возьми"! Будто на чужбине, будто никто не знает, какие штаны у меня, какие у Грибка! Те штаны кто только не носил: может, полсотни свадеб справили в них!
      Чуть не каждый жених в Грибковых штанах женится! - Он покрутил в руках свои праздничные штаны. - /Какие есть, такие есть, зато не чужие...
      Ганна, задумчивая, серьезная, отозвалась:
      - Дырка у них на заплате, на коленях... Дайте зашью.
      - Ты бы сказала, чтоб самую наряжали. Вот-вот приехать могут!
      - Управлюсь!
      Она взяла штаны, присела на высоких полатях, застланных новым рядном, под которым немало было разного тряпья, начала привычно работать иглой.
      Штаны были не то серые, не то желтые: их хотели как-то подновить, покрасили, но краска оказалась с фокусами, взялась неровно, а заплаты выкрасила совсем по-иному, в цвет зрелой луковицы! Чернушка будто и не видел этого знака сваей бедности, - с печалью, любовно смотрел на дочь, на ее руких на черные волосы, смугловатый лоб. Когда Ганна подала ему штаны, он почувствовал, как некстати набегают на глаза слезы, едва сдержался.
      - Ну вот, перехожу как-нибудь! Зато в своих!..
      Мачеха вернулась от соседки обрадованная, с кофтой, но, увидев Чернушку, обиженно нахмурилась, отвернулась, - Должно быть, не хотела простить его упрямства. Отец тоже, видно, не хотел признать своей вины..
      - Матко, молодую пора наряжать, - сказала старая Аздоля, хлопотавшая у печи.
      - Знаю сама, что пора! - Мачеха, не глядя на мужа, положила кофту на полати, приказала Ганне садиться на лавку.
      Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:
      одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое ведь событие!..
      Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!
      Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...
      Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные, пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно, сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.
      Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром, глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка, чувствуя, что душу сдавила великая тоска.
      Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше, почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость, так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...
      Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько раз вбегали в хату девушки, объявляли:
      "Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала. Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и грызла печаль.
      Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова, кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..
      Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки. Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.
      Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом прислушалась, обвела глазами девчат, крикнула:
      - Дружино! Это же - чужие какие-то подъезжают!.. Молодую нашу Ганнулечку, видно, отобрать хотят?! - Она грозно нахмурилась, кинулась к двери. - Не отдадим ее!..
      - Не отдадим!.. Выручим!.. Прогоним, если что такое!..
      Или - пускай по-хорошему! Выкупят пускай!.. - Все, кто был в хате, кроме Ганны, с веселым шумом, криками высыпали на крыльцо, во двор.
      Чернушка взглянул на Ганну: только она не оживилась.
      Вздохнул, тихо вышел вслед за всеми...
      2
      Музыка на улице - перед самой хатой - умолкла, и Ганна услышала говор, восклицания, какие-то команды. Спор, хохот, борьба... "Не пускают. Выкупа добиваются..." - мелькнуло у нее в голове.
      "Много народу, видно..." - подумала она, как думают о чем-то далеком, чужом. Весь этот шум, споры, шутки, что доносились с улицы, со двора, доходили до нее как во сне, будто вовсе и не касались ее.
      Она сама была как во сне. Жила памятью о недавнем.
      Это началось вчера, когда собрались гости... Пили, ели, гомонили Она тоже пила Пила не потому, что хотела, а потому, что не пить водку молодой нельзя. Есть она совсем не могла.