Хотя шел он быстро, ветер и стужа пронизывали все сильнее, злее, особенно ноги в коленях. Парень остановился, потер колени ладонями, потом, чтобы согреться, побежал, позаячьи подкидывая ноги и притопывая. Перешел на шаг только за болотом, примерно через версту.
      Вскоре, возле Глинищ, Василь сошел с большака и зашагал прямо на Курени. Он мог идти и деревней, но намеренно миновал ее, чтоб не встречаться с людьми, подался тропинкой по полю, вдоль кладбища. Обошел подмерзшим приболотьем и Олешники, срезал большой круг. Снег уже начисто выбелил и тропинку и дорогу, на которую Василь выбрался, - лозняк по обеим сторонам ее темнел необычайно отчетливо. Тут ветра не было, стало теплее. Вокруг царили тишина и чистота, прелесть первых зазимков, которые особенно волнуют и радуют. Василь поддавался власти этой красоты: недоверчивое, настороженное сердце все больше и больше наполнялось счастьем. Ганна, мать, Гуз, стога - все было в этом счастье.
      Когда приблизился к Ганниному двору, замедлил шаг, гулко забилось сердце: вон та изгородь, те груши! В хате светились окна - сквозь стекла увидел мачеху возле печи и Хведьку, который копался на лавке. Ганны не было.
      "Видно, к девкам пошла..."
      Оторвавшись от окна, зашагал в деревню. Еще почти всюду светились желтые мигающие огоньки - отсветы лучин.
      Среди них - особенно близкий, родной - выделил он огонек своей хаты. Горит лучина, - значит, мать дома, не спит.
      Может, думает о лем, печалится и не знает, что он возле родного порога... Василь уже был почти возле своей хаты, когда услышал впереди Ганнин голос, легкое шуршание шагов.
      Он заспешил было к ней, но тотчас же увидел: она не одна. Издали, сквозь сумерки, почувствовал, кто рядом с ней.
      Еще ни о чем не думая, поспешно отступил к осокорю, спрятался за него, стал растерянно наблюдать за Ганной и Евхимом. Это было так неожиданно для его недавней радостной беззаботности.
      Они шли по другой стороне улицы. Шли врозь, не очень близко один к другому. Евхим даже не держал ее за руку, шли как обычные знакомые. И все же Василя обожгла горячая ревность, жгучая обида: она идет с его соперником, его недругом, в такой день, когда он так рвался к ней. Она так встречает его!
      Евхим и Ганна приближались. Ганна шла, опустив голову, - то ли прятала лицо от мороза, то ли просто смотрела на дорогу, на снег. Евхим ступал развалисто, засунув руки в карманы поддевки, изредка сбивая носком сапога мерзлые комья земли. В темноте красным глазком светилась цигарка.
      Даже в том, как Ганна шла, равнодушная ко всему и, казалось, также и к нему, Василю, в том, что в ответ на его волнение она даже бровью не повела, шла, будто ничего не было вокруг достойного ее внимания, виделась Василю большая обида. То же, как спокойно, привычно держался возле нее Евхим, его уверенная, развалистая походка - будто все на свете принадлежит ему, - его победная цигарочка всколыхнули в парне бурю ненависти.
      "Корч... задавака... Думает, если богатство у него, то и всё..." Его ненависть была тем сильнее, что считал, знал, что богатство действительно все, что он - ничто перед Евхимом. Василь чувствовал, что Евхиму, если он захочет, - ничего не стоит отбить у него Ганну. "Все девки на богатство падки..."
      Когда они проходили мимо осокоря, Евхим заметил Василя. Он вырвал из кармана руку и выхватил изо рта цигарку, - так удивился, узнав его. Но это удивление было мгновенным, ловкий Корч тут же умышленно ступил в сторону, скрыл Василя от Ганны. Отойдя несколько шагов, он наклонился к ней, сказал что-то.
      - Иди!.. Не бреши! - услышал Василь ее ответ. Ганна вдруг засмеялась.
      Смех этот пронзил сердце Василя. Он неловко, растерянно поправил торбу и, ничего не понимая, не видя, как слепой, вышел из-за осокоря.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1
      Когда Василь проснулся, в хате еще все спали. Но как только он завозился, отыскивая впотьмах одежду, лапти, мать вскочила, начала хлопотать у печи. Лучина от уголька, выкопанного в золе, разгоралась неохотно, и Василь вышел во двор, не дождавшись, когда огонь осветит хату.
      На крыльце он почти захлебнулся от необычайно чистого, холодного воздуха. Было не так темно, как осенними ночами, а сумеречно, ц в этой сумеречности бросалась в глаза непривычная, праздничная белизна вокруг, чистота. Эта чистота веселила, как бы обещала радость: Василь почувствовал прилив необычайной, беззаботной бодрости. Он уже готов был резво, будто выпущенный на волю жеребенок, соскочить с крыльца, как вдруг внутри заныла тревога, замутила чистоту праздничного настроения воспоминанием: Ганна идет с Глушаковым Евхимом... Евхим наклонился к ней, что-то сказал, Ганна засмеялась... Он, Василь, за осокорем, с торбой...
      Василь тихо ступил на снег, медленно, по-хозяйски, двинулся к хлеву. Гуз, услышав его шаги, заржал, дунул в лицо теплом. Василь почесал ему за ухом, ощупью пробрался в угол, принес охапку сена. Когда Гуз потянулся к сену, захрустел им, Василь, подобревший, ласковый, постоял рядом, слушая знакомое хрупанье, наслаждаясь родным запахом хлева.
      Эти дорогие сердцу картины, домашние хлопоты глушили тоску по Ганне, возвращали хоть и не беззаботную уже, осторожную радость. Да и как можно было остаться равнодушным, ведь исполнилось-таки его желание: снова он тут, в родном тепле, в своем хозяйстве, на воле. Вчера, когда он пришел домой, все это казалось как бы ненастоящим, теперь же радость была более ощутимой и словно более прочной...
      Под поветью снега почти не было - ветер дул с другой стороны, - и земля тут темнела, как на болоте. Он подтянул телегу к стене, выдвинул из угла сани, вставил в петли оглобли. Когда закручивал оглобли, петли трещали так, что казалось, вот-вот лопнут. "Совсем рассохлись за лето. Скрипят, словно не хотят служить..."
      Он вспомнил вчерашнюю жалобу матери на то, что нечем топить печь, и глянул в угол, где складывали дрова: там и правда лежало всего несколько палок да толстый, суковатый сосновый пень, обколотый с боков. На этом пне было много отметин от топора, - видно, мать или дед пробовали расколоть, но не могли справиться с ним.
      "Надо за дровами съездить!" - озабоченно подумал он.
      Василь намеревался уже вернуться в хату, взять топор, но пересилило другое желание: посмотреть гумно. Открыв калитку, он нетерпеливо зашагал белой тропинкой к пригуменью. В утреннем полумраке увидел темные очертанья гумен, тянувшихся молчаливым, хмурым рядом, и снова ожила тревога, - будто опять вернулась та страшная ночь. На миг он даже притаился, - не слышно ли шагов сзади, прикосновения обреза? Все же холодноватый, какой-то особенно свежий запах соломы, громкий скрип послушных гуменных ворот не остались без внимания, встревоженная душа отозвалась на эти родные запахи и звуки тихой, затаенной радостью.
      Он не закрыл ворот, и в сером утреннем свете обозначились подметенный ток с горкой мякины в углу, снопы в одном засторонке и солома в другом. Необмолоченных снопов было уже меньше, чем тогда, когда он молотил в последний раз:
      мать с дедом работали тут без него. Василь сбросил и разостлал несколько снопов, нащупал повешенный на сохе цеп, размахнулся, весело ударил билом по колосьям. Давнымдавно не ощущал он в руках, во всем теле такой радостной силы, - конца, меры, казалось, не было ей, даже удивительно, сколько накопилось ее за то время, пока он сидел в юровичской милицейской камере. Как изголодавшийся по куску хлеба, Василь вцепился в отшлифованное цевье, удивляясь легкости его, ударил раз, другой, взмахивал цепом и бил, бил без конца. Одно было плохо: темновато в гумне, приходилось бить наугад. Хочешь не хочешь, а надо было снова вешать цеп на соху. К тому же вспомнилось, что под поветью лежит нерасколотый пень: матери, видно, нечем растопить печь...
      Он не выдержал, еще немного помахал цепом, как кнутом, просто так, для забавы. Снова вышел на белую тропку, чувствуя неуемную силу в теле, повеселевший. Под поветью яростно набросился с топором на смолистый пень, бил по пню и пнем по колоде так, что даже в жар бросило. Кинул свитку на сани, колол в одной рубашке, разламывал пень до тех пор, пока не остались от него кривули да щепки.
      Вскоре он уже шел с деревянной бадьей к колодцу, находившемуся на границе его и дядьки Даметика усадеб. Надо было напоить коня. Бадью на крючок очепа Василь не повесил, а кинул, крючок не стал закреплять - и так не сорвется, не потонет. Во всем, что ни делал теперь, Василь будто хотел показать свою ловкость, хватку.
      Вытягивая бадью из колодца, откуда знакомо пахло мохом, трухлявым, мокрым деревом и водой, он услышал, что от соседнего двора кто-то подходит, и оглянулся. Это был не Даметик, шел плечистый молодой человек, рябой, в военной одежде и зимней шапке с острым верхом.
      - А, арестант явился! - поздоровался он, как показалось Василю, с насмешкой. Василь заметил мельком: у того, кто подходил, от ботинок до самых колен накручены черные обмотки, и ноги его похожи на грачиные.
      "Надел ботинки - и форсит!" - с осуждением подумал Василь. Он не столько узнал, сколько догадался, что рябой военный - Миканор, сын Даметика, на днях вернувшийся со службы. Мать вчера среди других сельских новостей помянула и эту.
      "Арестант! Ну, и - арестант! А тебе какое собачье дело до этого!" мысленно отозвался на приветствие соседа обиженный Василь. Миканор же, будто и не сказал ничего особенного, удивился:
      - Ты чего это волком смотришь?
      - А того... лучше быть волком, чем овцой... Чтоб не кусала всякая...
      Василь взял за дужку бадью, не глядя на Миканора, отодвинул очеп в сторону, собрался идти.
      - Постой! - попробовал задержать Василя Миканор. - Нехорошо так, не по-соседски. Еще и двумя словами не перебросились, а ты уже грызться хочешь...
      - А я к другим так, как они ко мне...
      И Василь, показывая, что говорить больше не хочет, двинулся с бадьей к хлеву. "Не по-соседски, видишь! А ты со мной - по-соседски? Думает, если ботинки и шапку военную надел, то и обзывать всяким словом волен! Думает, если человек из-под ареста пришел, то и плевать на него можно! .. - Василь погрозил: - Скажи еще раз такое, плюнь! Увидишь".
      2
      Василь так и затаил бы злость на соседа, отрезал бы себя от него, если бы этой встречей теперешнее их знакомство и закончилось. Но под вечер, когда Василь притащился из лесу с возом дров, мать рассказала ему, что приходил Миканор и просил зайти поговорить. Василь промолчал в ответ, но по тому, как он недовольно мотнул головой, мать догадалась, что приглашение не понравилось сыну.
      Мать не стала допытываться, что же произошло между сыном и соседом, знала, что Василь все равно не скажет, - но не удержалась, чтобы и раз и другой не упомянуть о Миканоровой просьбе, намеренно добавляя при этом разные словечки, которые могли бы смягчить сердце сына. Сказала, что Миканор очень хвалил Василя за хозяйственность и просил, чтобы он за что-то не злился на него... Дед поддержал ее: не уважить соседа, не разделить такую радость, как возвращение с военной службы, негоже...
      И, однако, Василь пбшел к Миканору неохотно, ради того только, чтобы не обидеть мать и не показать неуважение к соседу. Он решил - посидит немного, поговорит о том о сем, исполнит материнский наказ и вернется...
      Василь встретил Миканора во дворе - тот выносил из сеней ушат.
      - Заходи. Сейчас приду... - бросил на ходу Миканор.
      Он вернулся в хату, стряхивая воду с красных, видимо только что вымытых, рук.
      - Вот, брат, за хозяйство берусь... - Миканор вытер руки полотенцем, засмеялся. - Забыл все, что умел. Сначала учиться надо!
      - Не говори! - возразила Даметиха, суетившаяся возле печи. - Человек подумает, что и правда! Не слушай его, Василько, смеется он...
      - Эге, смеюсь! Хороши смешки! Паренку делать разучился! ..
      - Не слушай его, Василько. Умеет, все умеет...
      Даметиха стала собирать ужин. Перед тем как сесть за стол, Миканор пригласил и Василя, но тот отказался. Несколько минут потом уговаривала его -присоединиться ко всем Даметиха, однако Василь и на этот раз устоял, сказал, что только сейчас поужинал дома. Даметиковы сели одни.
      Наступила тишина: хозяева ужинали, а Василь, с виду серьезный, степенный, стараясь держаться уверенно, пристально рассматривал фотокарточки на стене.
      Кроме пожелтевшей от времени карточки, на которой Даметик, молодой и бравый, в страшной, лохматой, как стог, шапке тянулся рядом с кем-то незнакомым, - карточку эту, говорили, старый Даметик привез еще с японской войны, - было тут и несколько Миканоровых фотографий. Из них Василь раньше видел только одну, - Миканор, стриженый, в гимнастерке с широким воротником, был словно чем-то испуган. Василь, увидев этот снимок впервые, удивился: что могло так напугать парня? Теперь рядом с этим снимком было несколько новых - на каждом Миканор с товарищами, все подпоясаны ремнями, в блестящих сапогах, с шашками.
      - Это мое отделение... - сказал Миканор, хлебая борщ.
      Василь все же чувствовал себя неловко, отчужденно и, рассматривая фотокарточки, ждал только момента, когда можно будет, не рискуя обидеть хозяев, уйти отсюда. Осмотрев карточки раз и второй, он уже намеревался сказать Даметиковым, что пора домой, сделать кое-что по хозяйству, как на дворе послышались шаги, говор. Первым шумно и весело вошел Хоня - "Батько и матка". Он был в рваной свитке и рваной шапке, но и в этом обычном своем одеянии казался прямо франтом: так ловко висела на плечах свитка, так лихо держалась на макушке шапка.
      - Вечер добрый в хату! Чтоб жилось и чтоб велось! - сказал он звонко и твердо. - И тебе, Василь, добрый вечер! - добавил он таким тоном, будто они только вчера виделись.
      За Хоней появились его приятели - черный, хмурый, как отец, Петро Прокопов и куреневский гармонист Алеша Губатый Петро что-то буркнул под нос и остановился на пороге - широкой спиной почти совсем заслонил Алешу.
      - Попали в самый раз! Будто, скажи v ты, знали, что к ужину! воскликнул так же весело Хоня и, не ожидая приглашения, как дома, подошел к лавке и сел - широко, вольно.
      Хозяева, как и полагается по обычаю, пригласили парней к столу, но Хоня ответил за всех:
      - Спасибо! Не надеялись, что так удачно прибудем, дома заправились картошкой!..
      - Поели! - подтвердил и Алеша, примащиваясь возле Хони.
      - Поели или не поели, а посидели бы вместе, попробовали бы, чего бог послал... - начала было Даметиха, но муж перебил ее:
      - Было бы что пробовать, так небось уговорили бы какнибудь. А то вон рассол один да картошка! Чарка хоть бы где-нибудь завалялась!
      - Опоздали! - засмеялся Миканор. - Что было - выпили! ..
      - Много ли там ее было! - сказала Даметиха. - Две бутылки всего!..
      - Это мы знаем, охотники на горелку нашлись бы! Потому-то и не очень спешили! - Хоня хитро взглянул на Миканора, перевел разговор на другое: Хотим вот Миканора с девками нашими познакомить, - он же, наверное, забыл про них! Да и девки, сказать, прохода не дают: приведи да приведи!
      - Эге, возьмите его, Харитонко! - охотно поддержала Даметиха. - Пусть погуляет.
      - Только боимся, что он, может, теперь к городским больше приучен! сказал Алеша Губатый, преодолевая робость, видимо стараясь попасть в тон Хоне.
      - Там некогда было привыкать! - заявил Миканор.
      - А все-таки, наверно, завел какую-нибудь мармазелю? - прицепился Хоня.
      - Да нет. Правда, несколько раз гулял по берегу или в парке. И то - с хлопцами, с Морозом, с Киселем...
      - Ну да, с Морозом! Рассказывай! Так тебе и поверим!
      - С Киселем, говорит, гулял!
      - Посмотреть бы на того Киселя!
      Василь под эти разговоры, шуточки стал чувствовать себя у Даметиковых свободнее. Уже не хотелось уходить домой, можно было и тут посидеть, послушать; уже почти успокоился, готов был забыть обо всех страхах, как вдруг дверь открылась и в проеме - как злое напоминание, как угроза появилась фигура Грибка. Василь от неожиданности похолодел: больше всего не хотел, боялся встречи с Грибком, и на тебе - лицом к лицу!
      Он весь сжался, насторожился в ожидании чего-то недоброго. На миг возникло подозрение - не нарочно ли, не ради ли этой встречи, пригласил его Миканор? Неужто умышленно подстроил все? Но посмотреть на Миканора, проверить подозрение не мог, - не сводя глаз, следил за Грибком.
      Ничего страшного как будто не было: Грибок только взглянул на Василя косо и сел на другую лавку. Он ни слова не сказал Василю, но в молчании его сильнее чувствовались неприязнь и упрек. Теперь Василь был словно прикован к стене: если бы и попробовал, не смог бы, кажется, оторваться. Он молча упрекнул себя: дал ведь зарок не ходить ни к кому, не видеться ни с кем, прожил целый день без неприятных встреч. И надо же было прийти сюда!
      Он снова услышал в сенях шаги, повел глазами к двери: кого там еще несет?
      Вошел Чернушка. Этого еще не хватало тут! Василь, казалось, влип глазами в карточку, но не видел ее, ждал: что будет дальше?
      Василь заметил: Чернушка, поздоровавшись, сразу обратил на него внимание, выделил его изо всех.
      - И Василь тут! - сказал он, словно обрадовавшись, но Василю от этого легче не стало.
      Даметиха отозвалась:
      - Зашел по-соседски, спасибо ему!
      - Ты не вчера ли вечером прибыл? - не отступал от Василя Чернушка.
      - Вчера...
      - Вечером? Уже стемнело, как пришел?
      - Стемнело... А что?
      - Да ничего. Видел я - кто-то в потемках подходил вчера к хате, сказал Чернушка. - Вроде похож на тебя, я аккурат возле хлева был. А сегодня слышу: и в самом деле прибыл... Так я и подумал, что ты...
      Василь промолчал.
      - Зашел бы. Я тогда ничего не сказал, - не узнал толком. Не поверил, грец его... А то ведь, наверно, ты был!
      Василь шевельнул плечом, словно хотел отмахнуться:
      - Не-ет...
      Разговор, к счастью, пошел о Миканоре. Грибок сказал, что Миканор, чтоб не сглазить, справный с виду, не плохо, видно, на службе было. Миканор засмеялся:
      - Да грех сказать, что плохо...
      - Отъелся, как бугай! Выгулялся, - похвалил Миканора Хоня.
      - Чтоб гулял очень, не сказать. Бывало, после похода, не секрет, иной раз и сам и конь под тобой - как в мыле.
      - Когда идешь, нога за ногу цепляется? - захохотал Хоня, а за ним Алеша и Петро.
      - Еле дотянешься, бывало. Опять же - если в карауле стоишь. В мороз, на ветру как промерзнешь - так, кажется, душа заходится. Кожух такой до пят тулуп - давали, как на пост идти. Так и тулуп этот не поможет - все равно холод проберет...
      - Эге, до печенок доймет!
      Старый Даметик начал было говорить: это что, вот в Маньчжурии мороз так мороз, на лету все живое губит, - как в хату ввалилось еще несколько мужикев. Среди них был и Андрей Рудой, аккуратно выбритый, с тоненькими усикамикрылышками огненного цвета, в фасонистой городской шапке, - первый в Куренях политик и оратор.
      Рудой подошел последним, поздоровался с Миканором не так, как все, неловко, по-деревенски, а, сняв фасонистую шапку, чинно поклонился. Пожимая руку, поздравил:
      - Со счастливым возвращением, Миканор Даметьевич!..
      Рады вас, так сказать, видеть снова на нашей куреневской почве...
      Мужики не впервые удивлялись деликатности его обхождения, но никто не пробовал подражать ему: не каждому дана такая ловкость.
      - Унтер у нас на батарее был, - вспомнил Грибок. - Ну и унтер: кулаки по пуду! Как даст кому - тот сразу с копыт обземь!.. А теперь, правда, не бывает, чтобы кого били?
      - Пускай бы ударил какой бы ни был командир. Его бы так проучили, что навек закаялся бы!
      - А если, бывает, иной не слушается? - вмешался Хоня. - Командир ему одно, приказывает сделать что-нибудь, а он - не буду и не буду! Не бывает разве таких?
      - Бывает всякое. Только все равно не бьют никого. Другим методом берут. Объясняют больше, что к чему. Что значит служба в Красной Армии и кому мы служим.
      - А если он все равно не слушается, - не отступал Хоня, - не судят?
      - Судят. А только больше - на сознание бьют.
      - Слыхал я, что аж под Минском на маневрах быть приходилось? - опередил какой-то новый вопрос надоедливого Грибка Андрей Рудой.
      - Был. На окружных ученьях.
      Андрей Рудой хотел расспросить об этих ученьях, но тут вмешался Чернушка, перепутал все:
      - Как там земля, под Минском?
      - Земля как земля, - попробовал было вернуть разговор к ученьям Рудой, однако Миканор возразил:
      - Да и не сказать, чтоб такая, как наша. Намного суше... Болота попадаются редко, можно сказать, больше - поля, поля да лес. И лес, можно сказать, другой - чистый сосняк... Очень много холмов. Бывает, как глянешь с какойнибудь горы, так только и видишь: холмы да холмы, поле да лес. На сколько хватает глаз...
      Хоня спросил:
      - Может, такие, как в Мозыре?
      - Поменьше. Таких, как в Мозыре, нет! - Миканор сказал это как бы с гордостью: он служил в Мозыре.
      Разговор теперь уже заинтересовал Василя. Никогда за всю жизнь не был он дальше Хвойного, только раз добрался до Мозыря, который показался такой далью, словно там был конец света. А людей вон и дальше заносит, и удивительно - и там земля, и там живут!..
      - И как это оно: земля без болота! - будто не поверила Даметиха - Как это может быть, чтоб без болота!
      - От баба! В Маньчжурии так не то что болота, а и кусточка на сто верст не увидишь. Голо, как на полу...
      - У нас, в Михайловке, тоже земля была! Как масло, грец его! Возьми на хлеб да мажь, - похвалился Чернушка полузабытой Черниговщиной.
      - А тут куда ни кинь - болота до болота! - пожалел Губатый Алеша. Кочки да жабы!..
      - Без жаб там, видно, скучно. - Хоня, а за ним Алеша и Петро захохотали. - Без таких песен!
      - Слышал я, - проговорил Миканор, - один ученый в Мозыре доказывал, приезжал к нам с докладом: на болоте земля, доказывал, - первый сорт. Без навоза родить может! ..
      - Только осуши - и сей, - поддержал Андрей Рудой. - Особенно любят эту землю овес, конопля, всякая техническая культура.
      - Осуши! Если этим топям конца-краю нет.
      - Генерал тут когда-то был вроде, - вспомнил Игнат, отец Хадоськи, которого за привычку к месту и не к месту вставлять слово "вроде" прозвали "Вроде Игнатом".
      Андрей Рудой подтвердил:
      - Исторический факт! Инфанктерии генерал Жилинский.
      Личный друг царя...
      - Друг он или не друг, не знаю. А только вроде ученый очень, инженер. Да и то сказать: хоть царя и скинули и генералов вместе с ним, а все ж генерал - это тебе не наш темный лапоть... Все науки прошел!..
      - Науки его были не пролетарские! - возразил Рудой.
      - Какие они там ни были, а все ж науки, - сказал Вроде Игнат. - Так он вроде двадцать лет бился с болотом, поседел, высох как щепка, а чего добился? Копает, копает, - не он, конечно, а люди приведенные, - а оно, болото, пока в одном месте выкопают, в другом уже ряской заросло.
      - Это ж под Загальем покопали тогда, - напомнил Даметик. - Там, видно, и следа нет...
      Даметиха поддержала:
      - Что бог дал, то один бог и переменить может! А не человек, козявка.
      - Это вы напрасно, Халимоновна. Передовые ученые еще при царском режиме, так сказать, о человеке другое учили.
      Не говоря о теперешних, о большевиках, учили: человек - не козявка!
      - Не знаю, чему они учили, а только козявка был, козявка и есть ..
      - Это глядя какой человек! - возразил Хоня. - Один, бывает, - козявка, а другой - герой!
      - Человек - существо. Так сказать, он и мошка и он же - властелин, царь природы! Это еще поэт Некрасов учил, а также Толстой, Лев Николаевич!
      - Человек - мошка и властелин, это правда, - подхватил Алеша.
      Миканор сказал:
      - Если он один, как колосок, забытый в поле, он, конечно, - не секрет все равно что мошка или козявка. А если этих мошек полк соберется или дивизия, то эта мошка или козявка свет перевернуть может...
      - Так то дивизия, а то - мужики, - подумал вслух Хоня.
      - Пусть себе и мужики. Если сорганизоваться всем, дружно взяться, будет все равно что дивизия. Что хочешь одолеет.
      - Дружно взяться! Где ж это было видано, чтоб вся деревня дружно что-нибудь делала?
      - Тут кто в лес, а кто по дрова! - как бы пожалел Хоня. Мужики поддержали его, согласно закивали головами.
      Когда все умолкли, продолжая дымить цигарками, Чернушка промолвил раздумчиво:
      - Да оно, сказать, - тут и так, грец его, силы не хватает.
      Хоть бы с тем, что в хозяйстве, управиться.
      - У других не меньше, чем у нас, забот, - будто не споря, а также рассуждая, с уважением к старшим, сказал Миканор. - А вот же делают и другое, себе к добру!.. - Миканор достал из угла газету, развернул. - Вот пишут: болото осушили - луг сделали.
      - Далеко это?
      - Да не сказать, чтоб очень: верст пятнадцать, может, за Наровлей. Там близко наши лагеря стояли, так я, можно сказать, знаю те места. Все такое, как и у нас. А разве у нас плохие луга можно было бы за Теремоским лесом сделать?
      - Можно-то можно, да вот попробуй... - сказал Хоня.
      - Все равно, будто не знаешь наших! - поучительно вставил Грибок.
      - Миканорко, не говори чего не следует! - ласково, но твердо сказала и мать. - Пустое все!
      - Почему это пустое? - загорячился Миканор. - Другие ж делают, а мы что - хуже всех?
      Неизвестно, как пошел бы разговор дальше, если бы Чернушка, больше всего не любивший споров, неожиданно не пошутил:
      - Женить тебя, Миканор, видно, грец его, надо!..
      Хоня весело подхватил:
      - Уж и женить сразу! Дайте хлопцу пока хоть на девок посмотреть, погулять!
      - Охоту согнать! - поддержал Алеша.
      Хоня проворно, не теряя удобного момента, позвал Миканора на улицу посмотреть, что делается на вечерках, и, возможно, Миканор охотно пошел бы с ним, если бы Даметиха не возразила:
      - Негоже это ему, Харитонко! Тут гости, а он - шасть из хаты, будто они не по душе... Пусть в другой раз! - Она, будто ожидая поддержки, взглянула на сына.
      Миканор дружески кивнул хлопцам:
      - Видно, уж в другой раз посмотрим...
      - В другой так в другой! - Хоня встал, сдвинул на затылок шапку, подмигнул приятелям: - А мы - повалим!
      Чтоб девок наших не расхватали!
      - Да чтоб не повысохли с тоски без нас! - добавил Алеша.
      Когда все трое вышли, в хате умолкли, - казалось, слушали оживленный разговор сначала со двора, потом с улицы.
      После того как голоса утихли, Даметиха громко вздохнула, заговорила с печалью и восхищением:
      - Вот хлопец! - Хоть она не назвала имени Хони, все поняли, кем восторгается и о ком печалится Даметиха. - Это же надо - беда какая! Матка - как дерево срубленное, с постели не встает, детей - целое стадо на его руках, накорми всех, присмотри!..
      - И за батька и за матку один - это правда, грец его!
      - А вот вроде и не печалится. Вроде и горя мало!
      - Не показывает! В себе, следовательно, прячет!..
      Снова помолчали. Потом разговор пошел о том, что теперь особенно беспокоило каждого, - о маслаковцах.
      - Откуда они, грец его, повылазили! Повсюду, говорят, тихо стало, а тут - как змеи, шипят и шипят...
      - Болото, известно, - отозвался Даметик. - Всякому гаду в болоте - рай!
      Может и сами того не замечая, они говорили теперь тише, будто остерегались, как бы не услышал тот, кому не следует.
      Грибок слова не выжал из себя, сидел неспокойно, невольно прислушивался к звукам на улице, на которой где-то озоровала, гомонила молодежь.
      Василь тоже молчал, как только заговорили про Маслюка, ждал, что не обойдут его, упрекнут. Приготовился, чтобы отрезать, как надлежит, если кто-нибудь зацепит его.
      - Из-за границы перебрасывают, из Польши. - Рудой поведал как тайну: Так сказать, агентура.
      - Вроде балаховцы всякие...
      - Балаховцы или не балаховцы, а вот же, грец его, и через границу прошиваются. Мало того- - еще и тут компанию находят!
      - И у нас вот с кем-то снюхались...
      - Снюхались...
      Дымили цигарками, думали о чем-то своем, но разговора о Маслаке уже не вели: не по душе был разговор этот, рискован, лучше язык за зубами придержать. Ожили, загомонили наперебой, когда пошли воспоминания, суждения про войну, про воинскую службу...
      Расходились поздним вечером. Тихий, мягкий снег щекотал щеки, налипал на шапки, кожухи и свитки, казалось, спешил выбелить все. Не только приболотье - огороды за хлевами были прикрыты эаметью.
      - Вроде зима уже, - заметил Хадоськин отец.
      - Зима! Только грязи лишней, грец его, нагонит!..
      - По предсказанью - таять не должно... - донеслось до Миканора и Василя уже с улицы.
      Миканор стоял на крыльце в расстегнутой гимнастерке.
      Подав Василю руку, вспомнил весело:
      - Думал я, что ты сказал у колодца Лучше, мол, быть волком, чем овцой. А по-моему - так лучше быть человеком.
      Только, конечно, - Миканор засмеялся, - человеком с зубами!
      Василь промолчал. Но, уже лежа на полатях, вспомнил слова Миканора, подумал: "Человеком или не человеком - все равно, а зубы, конечно, надо иметь! Без зубов не уцелеешь нынешним временем. Съедят - и не оглянешься."
      Вспомнил, что сказал Миканор о болоте, рассудил, как старший: чудак, осушить, говорит, болото, луг сделать! Такое в Куренях и во сне не приснится, если бы и хотел! Мысли перекинулись к разговорам о маслаковцах, и все внутри у него закипело. "Если б знал, кто их привел бода, задушил бы гада!.. А узнать можно. Курени - не город какой, одна улица, каждая хата, можно сказать, на виду. Хорошенько присмотрись - и заметишь что-нибудь, как бы тот ни крутил. А там только не пожалей времени да не трусь, и до большего, до всего дойдешь! Не укроется!.. Только бы проследить хорошечько1.."
      3
      Синим снежным вечером Грибок ходил по деревне от окна к окну, звал людей на собрание в Игнатову хату.
      Собирались долго, недружно: то ввалится несколько человек одновременно, один за другим, то за целые полчаса хоть бы кто-нибудь простучал сапогами в сенях, звякнул щеколдой.