Все же это была какая-то поддержка. Если хорошенько походить лето да осень, кое-что можно собрать, перебить голодуху. Ягоды, рыба, грибы - все одно к одному, все как-то поможет продержаться и с мелкой картошкой и никудышным хлебом. Ну, а к ним еще - мед, семь дедовых ульев, которые что ни говори, а приносят какую-то копейку в дом...
      Одним словом - стараться надо. Лето год кормит: нельзя лениться, моргать; надо брать везде, где только можно, запасаться на зиму, на год, в поле, в лесу, на болоте...
      Что бы ни делал Василь, Ганна словно стояла рядом - он думал о ней, искал ее глазами, ждал. И мало было за лето таких дней, чтобы не только вечером, но и среди дневной суеты не сошлись, не повидались, не перебросились хоть несколькими словами. Встречались иногда и случайно, но чаще делали только вид, что случайно, - чтоб не наплели лишнего языкастые тетки. Отправлялись будто своим обычным путем, будто и думать не думали о каком-то свидании-миловании, а сами еще с вечера знали, где и как увидятся. И встречались где только можно было - на загуменье, в поле, на болоте, под лесными шатрами.
      Для других лето было как лето, как и в прошлые годы.
      Для солнца, для неба оно было таким же, как и тысячи, сотни тысяч лет назад, когда стыла здесь кругом трясина и гнили мокрые леса. Для них же для Ганны и Василя - это было первое лето, лето-песня, лето-праздник.
      От этого лета осталось у них на всю жизнь воспоминание необъятной, безграничной, бесконечной радости. Счастье этого лета было самым большим счастьем в их жизни. Но, вспоминая эти солнечные дни, беспредельность и ясность их радости, Ганна пятом неизменно припоминала одно неприятное случайное происшествие. Как-то они вылезли из воды с кломлями, сидели возле лозового куста - в некотором отдалении друг от друга, потому что рядом были родители. Переговаривались тем способом, когда обо всем говорят только влюбленные глаза. Счастьем полнилась грудь, счастьем сиял берег озерца, трава, осока, весь свет. И вдруг - Ганна с ужасом вскрикнула: между ними ползла гадюка... Пока Василь вскочил, выломал палку, гадюка скрылась...
      Случай этот через несколько дней забылся, но потом, когда прошел уже не один месяц, выплыл в памяти. Выплыл, ожил, как бы вырос, полный зловещего смысла...
      Но это было потом. Пока же цвело их лето. Лето-песня, лето-праздник... За летом был праздник-осень...
      3
      Кончив впотьмах молотьбу, Василь повесил на соху цеп и вышел из гумна. Не закрывая ворот, он несколько минут стоял неподвижно. Рожь была незавидная, молотить ее - одно горе, и Василь был доволен разве только тем, что отработал, что сегодня больше трудиться не надо, - можно вот так тихо стоять, не сгибаясь, не махая цепом, выпрямив спину. Стоять и ощущать на лице прохладу предвечернего осеннего ветра, от которого начинает прохватывать дрожь под лопатками, слушать мирные звуки вечерней деревни. Цепы на гумнах уже не стучали, тарахтели где-то в поле подводы, поблизости, видно на соседнем дворе, блеяли овцы...
      Василь прислушался, стараясь узнать, что делается на Ганнином дворе, не услышит ли ее голос, но на Чернушковом дворе было тихо. Как будто промычала их корова, и Василь подумал, что Ганна, видно, доит. На сердце, как всегда, когда он думал теперь о Ганне, потеплело, стало хорошо; и вместе с тем охватило нетерпенье - скорее бы снова встретиться.
      Он замкнул гумно и собрался уже пойти в хату, как его окликнули. Василь остановился: к нему приближался маленький хромой Грибок Ахрем.
      - Жито молотил? - спросил он.
      - Жито...
      - Хорошее? До рождества на хлеб и оладьи хватит?
      - Ат... - поморщился Василь. - Нет ничего...
      - Земля, туды ее мать! - выругался Грибок.
      - Земля... Песок один...
      - У Корча, братко, уродило...
      - Возле цагельни?
      - Ага. Зерно, братко, как боб. Что ни сноп, то мешок.
      Диво...
      Василь знал,хчто весь этот разговор и любопытство Грибка только так, для вида, и ждал дальнейшего, гадал, что же привело к нему Ахрема. И не друзья - Грибок чуть ли не в три раза старше его, и не соседи - живет он в отдалении и не мог завернуть сюда просто так. С каким-то делом пришел...
      Грибок не спешил.
      - Как дед, Денис как, здоров?
      - Здоров.
      - Взял что с ульев?
      - Ат, пустяк...
      - Не говори, братко. Меду возьмешь в рот ложку, а...
      чуешь!
      - Толку с него - без хлеба.
      - Мудрый старик, - с уважением проговорил Грибок, покачивая головой. Пчелу лучше, чем человека иной, понимает! И рыбу!.. Мудрый!
      "Меду, видно, хочет попросить! Чай подсластить, скажет, или еще что придумает", - насторожился, неприветливо следил за Ахремом Василь. Но тот свернул на другое, главное, судя по тому, как он серьезно заговорил:
      - Землю переделять хотим... Может, слышал?
      - Слышал...
      - Чтоб по-людски было. А не так, как досель...
      - Давно бы пора!
      - А когда было собраться? Так на воскресенье и надумали... Я вот думаю, что тебе надо прийти. Матка все же, что ни говори, женщина. Или, может, Денис пускай придет?..
      - Я приду, - твердо сказал Василь.
      - Ну вот и хорошо. - Грибок уже собрался идти, но остановился. - Я об этом начал оповещать еще позавчера.
      А тебя что-то не видел. Так ты не обижайся, я это без хитрости... Так, говоришь, нет меду?
      - Нет. Дед недавно смотрел.
      - А может, есть немного? Хворает мальчонка у меня.
      Полакомиться бы ему. Может, поправился бы скорее...
      - Нету...
      - Ну коли нет, так нет... - виновато произнес Грибок и подался на дорогу за гумнами.
      "Берут завидки на чужие пожитки! Меду захотел! - подумал неприязненно Василь. - Ага, жди!.. Издаешься вам всем!.." Василь тут же рассудил, что, может, немного и надо было бы дать меду, а то вдруг Грибок обидится за отказ и, лихо его возьми, обделит, нарезая землю. Как-никак в комитете этом...
      - С кем ты там говорил? - встретил его дед Денис, когда Василь вошел во двор.
      - Да Грибок...
      - Чего он?
      - Собрание, говорит, будет про землю... И меду просил.
      Для дитя, - мол, хворый...
      - Хворый? Надо бы дать ложку.
      - Дать! Издаешься каждому! А что на базар повезем, за что хлеб купим?
      Дед не стал возражать: Василь в доме становился как бы старшим по чину, хозяином, забирал власть.
      Когда Василь, поужинав, встал из-за стола, мать заботливо посоветовала:
      - Свитку возьми. Дождь собирается.
      - На холод повернуло, - отозвался Денис. - Дождя не должно быть... А свитку надень...
      Василь набросил свитку на плечи и вышел из хаты. На дворе было темно, пасмурно и холодно, с ближнего болота несло гнилой сыростью.
      Ганна пришла на заветное местечко у изгороди в аккуратной домашнего сукна жакетке. Василь уже не раз про себя отмечал, что она прихорашивается, идя на свидание, и это его наполняло гордостью. Старается понравиться ему, старается, как перед настоящим кавалером...
      Василь хотел обнять ее, прикрыть свиткой, но она уперлась руками, отстранилась и долго стояла одна. Влажный ветер с болота трепал ее волосы, она время от времени поправляла их рукой. Жакетка, видно, грела плохо, Ганна мерзла, но не признавалась в этом. Она сильно озябла и, когда Василь снова привлек ее к себе, не сразу перестала дрожать.
      Вместе было тепло и хорошо. Василь слышал, как трепещет, бьется возле его руки Ганнино сердце...
      Обнимая ее, Василь мечтал:
      - Чтоб с того куска, что возле цагельни, досталось. Вот бы надел был!.. Меду продал бы, семян купил бы отборных...
      Поглядели бы!
      - Любишь ты хвалиться!
      - А чего ж! Может, не веришь?
      - Да нет, может, и верю! Если не врешь, то, видно, правда.
      - Правда. - Он добавил убежденно: - Со мной не пропадешь!
      - Уга. Ты ж еще и не говорил, что хочешь взять меня!
      - А чего говорить? И так видно.
      - А я думала, не на Просю ли горбатую поменять собрался! Молчит и молчит!
      Василь озабоченно, по-хозяйски, степенно признается, делится с Ганной:
      - В хате - холодно, тесно. Стены прогнили... Не хата,
      а просто гроб...
      - . Что гроб, то гроб...
      - Хочу зимой немного лесу купить. Думал, куплю больше, за мед. А тут жито пустое. Мед надо менять на хлеб...
      Ну, да в этот год немного, немного - в следующий...
      Где-то протяжно, по-волчьи тоскливо, завыла собака. Ганна тревожно притаилась:
      - Как воет... Аж страшно. Словно к покойнику...
      - Сказала.
      Ганна долго не могла успокоиться. Василь обнимал ее, неуклюже, тяжелой рукой гладил упругое плечо, спину. Вдруг слух его уловил шарканье шагов неподалеку, и он, не отпуская Ганну, оглянулся. К ним от кладбища, вдоль изгороди, приближался в темных сумерках человек. За ним Василь увидел еще двоих.
      Они подошли и остановились, всматриваясь.
      - Ишь, прилипли! - недобро сказал первый.
      Второй грубо, будто приказывая, бросил:
      - Кто такой?
      - А тебе что? - в тон ему, так же грубо, ответил Василь.
      - Поговори, балда! - Василь уловил явную угрозу в его голосе. - Как звать?
      Ганна уже высвободилась из-под свитки и быстрым взглядом окинула незнакомых. Только тут Василь рассмотрел, что вещь, которую человек держал под мышкой-и которой Василь не придал раньше значения, - винтовочный обрез. Этот обрез угрожающе шевельнулся. Чувствуя, как между лопаток сразу похолодело, Василь перевел взгляд на двух других - они также были с обрезами. Дальше темнели еще две или три фигуры.
      - Василем звать...
      Он услышал вдруг густой, тягучий шум груш и с тревогой взглянул на Ганну. Она, кажется, спокойно ждала, что будет дальше. Незнакомец, видно, заметил взгляд Василя.
      - Твоя девка?
      - Моя.
      Второй вдруг обхватил Ганну за талию, прижался к ней, противно, язвительно захихикал:
      - Теплая, едри ее!..
      Ганна гневно рванулась, изо всех сил кулаком толкнула его в грудь.
      - Отойди, черт слюнявый!
      - Я? - Он подошел ближе, злобно схватил Ганну за руку, крутнул. - Вот затащу сейчас в поле...
      Но тут, не помня себя, как коршун, грозно ринулся на него Василь:
      - Не лезь!..
      Он толкнул "черта", дернул за воротник. Тот сразу отпустил Ганну, стволом обреза двинул Василю в живот. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы один из бандитов не крикнул с угрозой:
      - Брось!
      "Черт" обвял, отвел обрез от Василева живота, неохотно отступил. Сквозь зубы процедил:
      - Твое счастье! Помолись богу, овечка!..
      Тот, кто выручил Василя, хрипло спросил:
      - Грибка Ахрема знаешь?
      - Ну, знаю... - Василь весь еще был полон воинственного пыла, слова выговаривал с трудом.
      - Идем, покажи!
      У Ганны вырвалось требовательно, тревожно:
      - Зачем?
      - В гости... - Грозный незнакомец вдруг приказал: - Катись в хату. Да смотри, держи язык за зубами. Твоя нора? - кивнул он в сторону Ганниной хаты.
      - Моя.
      - Так вот - сиди и не дыши, если хочешь быть целой.
      И если ему добра желаешь. Ясно?
      Ганна ответила спокойно, дерзко:
      - Чего ж, понятно.
      - Ну так сматывайся.
      - А с ним что? - не уходя, кивнула на Василя Ганна.
      - Жив будет! Не съедим!.. Ну, мотай отсюда! - уже злясь, приказал он Ганне.
      Она пошла тихо, не торопясь, обычной своей гордой походкой. Когда звякнула щеколда за ней, хрипатый скомандовал одному:
      - Гляди во все глаза. Если что - стреляй. И с хаты не спускай глаз. Чтобы не выходил никто.
      - Чисто будет.
      Хрипатый шевельнул обрезом.
      - Давай! По загуменьям!
      Василь понял, что этот приказ относится к нему, и уныло зашаркал лаптями по стежке. Не оглядываясь, он чувствовал, что банда потянулась вслед за ним, слышал шум их шагов, сморканье, тяжелое дыхание хрипатого, следовавшего за ним по пятам.
      Вдоль огородов выбрались на загуменную дорогу. Гумна стояли в темноте печальные, неприветливые, низко надвинув мокрые шапки соломенных крыш. Сердце Василя тоскливо сжалось, ноги стали вялыми, и он невольно остановился.
      - Ну, ты, шевелись! - поддал сзади стволом обреза хрипатый.
      Василь неохотно поплелся дальше. Ощущая холодок на затылке, он невольно тревожился, внимательно ловил все, что было там, за спиной, где шла банда. Он уже не догадывался, а, можно сказать, знал, что сзади шли бандиты из отряда Маслака, слухи о которых не один месяц пугали людей по всей волости. Всем своим существом он ощущал близость большой неизбежной беды. Недавняя смелость, с которой он защищал Ганну, уже выветрилась. В отрезвевшей его голове стояла, не уходила четкая мысль, что не к добру спрашивают они про Ахрема, - видно, хотят с ним рассчитаться за что-то.
      "Может, даже и убьют!.."
      И вот ему, Василю, выпало несчастье привести с собой в Грибков дом смерть. И он ведет. Ведет, потому что как же ему не вести, неужели самому погибнуть? Разве не правда, что своя рубашка ближе к телу? Разве Грибок, если бы его заставили, не поступил бы так же, как Василь, разве полез бы из-за него на рожон, на смерть... Но мысли эти не давали покоя, больше всего потому, что Василя тревожило будущее.
      Что ни говори, а завтра, когда приедет из волости милицияп Василь будет все же виноват. Потащат на допрос, попробуй оправдаться тогда. Помогал, приводил...
      Снова протяжно, по-волчьи, завыла собака. "Правду Ганна говорила. Словно к покойнику. Как чувствовала все равно..."
      Хоть бы одна душа на пригуменьях встретилась, хоть бы цеп где-нибудь ударил, все было бы не так тоскливо, не так безнадежно. Пристукнут бандюги, и людской глаз не увидит.
      Молчаливые, равнодушные, чернеют пустые овины под темными шапками крыш... А может, и лучше, что они пустые, не видят ничего, - знать никто не будет дороги, по которой Василь ведет бандитов...
      Вблизи вдруг залилась лаем чья-то собака, злая, неугомонная, выкатилась из-под ворот, черным комком бросилась под ноги. Хрипатый невольно остановился, отмахнулся обрезом. Василь ступил шаг в сторону, настороженно оглянулся и в тот же момент почувствовал сильный удар по голове чем-то твердым.
      - Улизнуть хочешь, сволочь?
      Собака упорно не отставала, заливалась лаем, разбудила других собак, которые вторили ей со своих дворов. Она, видно, не в меру осмелела, потому что вдруг завизжала от удара и захлебнулась.
      - Где? - нетерпеливо спросил хрипатый Василя. - Далеко?
      - Сейчас...
      Не доходя до Грибкова гумна, Василь остановился:
      - Там... хата его.
      - Не брешешь? Гляди, если сбрехал!..
      - Его... - Василь попросил: - А теперь - отпустите!..
      - Успеешь! - резко ответил хрипатый. - Дома подождут...
      Оставив одного из своих с Василем, хрипатый, лязгнув затвором, направился с остальными на пригуменье Грибка,
      4
      Первой на стук в окно в Грибковой хате проснулась жена. Она минуту слушала, не понимая еще, что стучат к ним, - слушала и лежала.
      - Ахрем, встань... - наконец потрясла она мужа за плечо.
      Грибок, сопя, неохотно поднялся, сладко зевнул вслух, почесался. В хате было темно и душно. Шаркая непослушными босыми ногами по прохладному глиняному полу, он поплелся к низкому окошку. Спросонок стукнулся об угол косяка, выругался. Прижавшись лицом к стеклу, внимательно всматривался в фигуру за окном, но она тускло расплывалась во мраке.
      - Кто там?
      - Свой. Из волости.
      - Кто такой?
      - По земельному делу я...
      - По земельному... Мало вам дня!..
      Грибок сопел, думалось трудно. А голос за окном объяснял:
      - Беда случилась. Запоздать пришлось... Конь ногу вывихнул. К ветеринару ездили...
      - Неспокойно у нас...
      - Так я же свой...
      - Из волости?
      - Из волости. Уполномоченный...
      Жена упрекнула:
      - Влез в эту беду... Ночью покою нету...
      - Конь, говорит, ногу попортил...
      Грибок в темноте нащупал кружку, зачерпнул воды. Чтото очень томила жажда, он выпил две кружки, в тишине было слышно, как булькала в его горле вода: ковть, ковть.
      Сквозь сон что-то пробормотал ребенок, он прислушался, но ничего не понял и, звякнув щеколдой, вышел в сени.
      Едва только Грибок привычно отодвинул засов и, серый, в домотканом нижнем белье, появился в раскрытых дверях, как человек, ждавший на крыльце, рванул его за воротник.
      - Пикни только, сволочь!
      Он почувствовал, как в грудь уперлось что-то твердое, холодное. Ничего не понимая, растерявшись от неожиданности, он выдавил.
      - Б-братко... ш-што ты? ..
      - Мы тебе не браты, иуда!
      Так же тихо, зловеще хрипатый прошипел:
      - Пошли!
      Грибок, окаменев от страха, покорно поплелся в сторону хлева.
      - Постой тут, постереги, чтобы из хаты... - донеслись до него слова кого-то из бандитов.
      "Маслаки!" - молнией вспыхнула мысль в тяжелой, будто налитой водой, голове. Мысль эта отозвалась в сердце смертельной тоской: "Конец!" Доведут до хлева, поставят, и - конец. Как и не было его, Ахрема. Им погубить человека - что плюнуть. Не одного уж комитетчика уложили... Слышал ведь об этом Ахрем, знал, что не доведет до добра комитет, но нет, не удержался. Черт его понес...
      Да разве ж он сам набивался! Выбрали - выбрали на его голову!..
      - Стой, - приказал хрипатый.
      Он остановился.
      - Кайся!
      У Ахрема слова застряли в горле.
      - Не хочешь?
      - Б-братки, - еле выговорил наконец Грибок, - п-пожалейте!.. Н-не... не в-виноват я... Я не с-сам в комитет, н-не по охоте...
      - Чего с ним цацкаться?! - нетерпеливо отозвался тот, что стоял чуть поодаль. - Рассветет скоро... Кокнуть - и все!
      - Не в-виноват я... б-братки!:.
      Бандит поднял обрез, лязгнул затвором, пощупал пальцем, есть ли патрон.
      - Деток, если не меня... пожалейте!
      Бандиты были неумолимы.
      - Самому надо было жалеть!
      - За что ж меня?.. Наговорили, видно... Не верьте...
      - Не виноват, говоришь? А передела земли кто захотел?
      - Не я. Собрание решило...
      - Собрание. Оправдываешься, сволочь?!
      - Собрание. Обчество...
      - Вот как дам по башке! Будет обчество! Слушай! Передел атаман Маслак отменяет!.. Запомни, если хочешь деток видеть. Ясно?
      - Ясно... Только разве собрание...
      - Если будет передел, заказывай гроб! - повысил голос бандит. - Загодя ложись!
      - Братки, да разве ж я один...
      - И другим передай! Пусть тоже, если жить охота, закажут! Передашь?
      - Скажу...
      - На этот раз - всё. Иди!
      Грибок несмело, будто не веря, что все это кончилось, бочком, оглядываясь на хрипатого, ступил несколько шагов. Сейчас крикнет, воротит обратно - в страхе ждал Ахрем. Но хрипатый крикнул другое:
      - До утра чтоб не рыпался!
      Грибок, обрадованно кивнув, пошел быстрее. Он еще раз тревожно оглянулся, когда бандит свистнул, но свистели не ему. Хрипатый, видно, звал другого, стерегшего хату, - тот сразу пошел на свист.
      Грибок осторожно прижался к плетню, уступил дорогу.
      Только скрывшись за дверью в сенях и звякнув засовом, он почувствовал себя свободнее. Но покоя не было и тут, жена дремала, будто ничего и не случилось. Ложась рядом, едва сдерживая дрожь, он с упреком толкнул ее:
      - Спишь!..
      - А?.. Што?.. Што тебе?..
      Грибок, переполненный только что пережитым, не ответил.
      - Направил куда их? - зевнула жена.
      - Направил! Тут чуть самого не направили... На тот свет!..
      - Што ты плетешь?
      - То, что слышишь!. Пропади ты пропадом, такая жизнь!
      - Чего же он? .. Уполномоченный этот?
      - Уполномоченный! Такой он уполномоченный, как я... Чтоб их земля не носила!
      - Кто ж это?
      - Маслаки!
      - А!.. - жена испуганно вскрикнула.
      Закрыв дверь, Ганна минуту постояла в сенях, прислушиваясь к тому, что происходит между бандитами и Василем.
      Но разговора их она не могла разобрать. Попробовала подсмотреть в щель возле двери - ничего не увидела.
      Она вбежала в хату, глянула в окно. В темноте с трудом разобрала Василя пустили вперед, а сами хищными тенями понуро потянулись вслед. Пошли не на улицу, а куда-то в сторону гумен.
      Боже мой, что они хотят с ним сделать! Она тут же упрекнула себя: как она могла послушаться бандитов, отойти, оставить его одного!
      Ганна бросилась к порогу, но остановилась. В теплой тишине слышалось легкое дыхание Хведьки, посапывание утомленного отца. Ганна склонилась над кроватью:
      - Тато... Тато...
      Мачеха недовольно повернулась:
      - Чего тебе!
      - Бандиты! Маслак!
      Отец сразу проснулся.
      - Василя за гумна повели!..
      - А, боже! - испуганно перекрестилась мачеха.
      Ганна хотела сказать про дядьку Ахрема, но сдержалась:
      мачеха не любит его.
      Пока отец стоял возле окна, всматриваясь в фигуру, прятавшуюся совсем близко за изгородью, Ганна в отчаянии думала, что делать, чем помочь ему, любимому Васильку.
      В тревоге о Василе она почти не думала о дядьке.
      - Их тут не много. Всего человек пять... - С винтовками? - спросил отец.
      - С обрезами... - Ганну томила его медлительность, его молчаливое раздумье. - Людей надо оповестить! - нетерпеливо сказала она.
      Отец снова поглядел в окно, за которым темнело поле.
      - Как?
      - Я сюда, этим окном, - на огород... На улицу...
      - Одурела! - ужаснулась мачеха. - Да он тебя из обреза в момент!..
      - Он не заметит.
      - Погубить захотела всех! Если своей головы не жалко, то подумала бы хоть об отцовой! О Хведьке подумала б!
      - А вы б о Василе подумали! - в голосе Ганны послышались слезы.
      - Ничего с ним не случится, с Василем твоим!
      Ганна сделала шаг к окну, но мачеха опередила ее, раскинула руки.
      - Не пущу!.. Тимох! - крикнула она. - Ты чего стоишь как пень! Не видишь!
      - Не надо! - мягко сказал Ганне отец. - Ничего ему не сделают.
      - Не сделают!..
      Ганна, давясь слезами обиды и отчаяния, отошла от мачехи, опустилась на лавку. Тревога за Василя, за дядьку Ахрема, однако, скоро высушила ее слезы. Она чутко вслушивалась в тишину села, улавливала дружный лай собак со стороны пригуменья и с давящим беспокойством, со страхом ждала, что вот-вот грянет выстрел, но всюду было тихо. Ни одного подозрительного звука не услышала Ганна.
      - Спят, скажи ты, все, как просо продавши... - удивился вслух отец.
      - Кто спит, а кто сидит и не дышит, - отозвалась мачеха Она осторожно подошла к окну в сторону поля. - Стоит, как пугало!..
      Потом Ганна услышала неподалеку тихий свист. Насторожилась и обрадовалась - тень-пугало, торчавшая за изгородью, удалялась от хаты.
      - Пошел, - с облегчением отметил и отец.
      Бандит скоро исчез в темном поле. Ганна встала, молча подалась в сени.
      - Ты куда? - услышала она за собой голос мачехи.
      - Туда же!.. Пойду посмотрю.
      - Опять! Сама на рожон лезет!..
      - Не трогай! - вступился отец.
      Ганна осторожно приоткрыла наружную дверь, осмотрелась. Вокруг было тихо, однако тишина эта не только не успокаивала, но даже настораживала. Спускаясь с крыльца, Ганна невольно задерживала дыхание, боясь окрика. Прижимаясь к стене, быстро перебежала за угол хаты и только тут на миг оглянулась - не темнеет ли где-нибудь фигура бандита. Было по-прежнему тихо, никто не стоял на ее пути.
      И она, уже не оглядываясь, не прислушиваясь, переметнулась через изгородь, прямиком через мокрые, по-осеннему голые огороды полетела к Василевой хате.
      По его двору от повети, пугавшей черным провалом, Ганна пошла тише. В груди защемило от недоброго предчувствия: с Василем что-то случилось! Она боялась представить себе - что, отгоняла страшные мысли, неясные, неопределенные, сама спорила с собой, успокаивала себя, но страх за Василя одолевал ее все сильнее. Боясь за него, она сновд упрекала себя, что ушла, оставила его одного в такой момент...
      Часто, нетерпеливо зазвенело стекло под ее пальцами.
      - Тетка Алена!
      Ждать, казалось, пришлось целую вечность. Она прижалась лбом к холодному стеклу, стараясь увидеть, что там, в хате. Было темно, ничего нельзя было разобрать. Наконец кто-то подошел к окну, послышался голос старого Дениса:
      - Кто там ни свет ни заря?
      - Это я. Ганна Тимохова.
      Знала уже, что Василя дома нет, похолодела от страха, но спросила:
      - Василя нет?
      За стеклом мелькнуло встревоженное лицо его матери.
      - Василя?
      Мгновенно открылась дверь.
      - Я же думала!.. Он же к тебе...
      - Мы стояли возле нашей хаты... Только вы не бойтесь. Еще ничего не известно...
      - Ой, что ты говоришь, Ганнуля!..
      На крыльцо вышел старый Денис, закашлял.
      - Мы стояли, как вдруг подошли два человека. Из маслаков, оказалось...
      - Бандиты?!
      - Повели его с собой. Меня прогнали, а его повели...
      - Божечко мой! - ужаснулась мать.
      - Они что-то про дядьку Ахрема спрашивали... Так Василя, видно, и погнали, чтоб показал...
      - Ахрема, говоришь? - отозвался дед. - Зачем им Ахрем понадобился?
      - Не сказали.
      - Не к добру, конечно... - в раздумье произнес дед.
      - Божечко, - покачала головой тетка Алена, и неизвестно было, о ком она теперь беспокоилась - об одном сыне или и об Ахреме.
      Только сейчас поняла Ганна причину своей тревоги. Нет, не об одной жизни его она волновалась. Если Василь послушает их, покажет хату Ахрема, его отпустят, наверно. Но неужели он покажет, приведет беду к дядьке Ахрему?
      Если покажет, то сам будто станет заодно с ними! Пособник ихний! Осудят его или не осудят - она об этом не думала, - он поможет загубить человека! Преступником будет!
      Нет-нет! Он не сделает этого. Не должен! Не станет их пособником, пусть хоть и под угрозой! Он - смелый, вон как защищал ее... Но ведь тогда они могут учинить над ним бог знает что! Не учинят!.. Скорее всего - он или убежит, или обманет их... Покажет кого-нибудь другого...
      Василева мать сбегала в хату, возвратилась, завязывая платок. Ганна поняла, что она собирается делать, попросила:
      - Вы не ходите!.. Я сама пойду поищу! Еще, чего доброго, 4они торчат где-нибудь, банда эта!
      - Нет, я пойду! Не могу я!.. Страшно мне за него...
      Дед Денис поплелся на улицу, а они направились к загуменьям. Но только завернули за хлев, увидели человека, тихо двигающегося бороздой навстречу.
      - Василь?! - обрадованно заспешила мать. - Жив!
      Он ответил не сразу, неохотно:
      - Цел!..
      Ганна по его настороженности, по голосу догадалась, что было с ним. Но еще не хотела верить, когда спросила:
      - Что там... с Ахремом?
      - Не был там... Живой, видно...
      Теперь она уже не сомневалась. Довел. Показал. Помог им, бандитам. И сочувствие и нежность кВасилю будто сразу выветрились из Ганниного сердца. Ей показалось вдруг, что не Василь, а кто-то другой, незнакомый, чужой, стоит перед ней.
      С обидой, с ощущением беды, не прощаясь, Ганна бросилась огородами к своему дому.
      Он побежал за ней, нагнал, схватил за руку, хотел что-то сказать:
      - Ганна!
      Она спокойно, но решительно вырвала руку, сказала непримиримо:
      - Отойди!..
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Истина "нет ничего тайного, что не стало бы явным" была известна куреневцам, видимо, больше, чем всякая другая.
      Еще напуганный Грибок никому, кроме своей жены, и слова не сказал, еще молчали взволнованные каждый по-своему Ганна и Василь, а слух о ночном событии плыл по селу от хаты к хате, от колодца к колодцу.
      Слух этот, переходя от человека к человеку, обрастал богатой, чаще всего женской, куреневской фантазией, и к вечеру неясное для многих происшествие разрослось до таких размеров, что сердца не только детей, но и взрослых томились в тревоге. Говорили, что бандитов было не менее сотни, а может и больше, и что был там сам Маслак, и что Маслак сказал: если они, куреневцы, будут переделять землю, - не жить им, не ждать добра. После этого обычно шли догадки о том, что же могут сделать маслаки. Были, конечно, среди куреневцев и маловеры, которые посмеивались над слухами, доказывали, что в них девяносто девять процентов выдумки, - таких в деревне жило тоже немало.
      Как бы там ни было, а в Куренях царила тревога и настороженность...
      Уже в тот же день, а может и на другой утром, слух дошел через вязкую дорогу до сельского Совета, потому что уже после полудня в неуютной, длинной, похожей на хлев, хате куреневского грамотея Андрея Дятла, или, как его звали в селе, Рудого, сидел милиционер Шабета и выяснял все обстоятельства прихода бандитов.
      Шабета был выдающимся, почти легендарным человеком.
      Обычный милиционер, он имел тут такой авторитет, какого, вероятно, не было ни у одного не только волостного, но и уездного руководителя. Он удивлял жителей окружающих деревень редкой отвагой, преданностью делу. Не раз и не два угрожали ему бандиты, стреляли в него из обрезов, прострелили у локтя левую руку, а Шабета на своем терпеливом конике бесстрашно, неутомимо скакал из деревни в деревню, выяснял, успокаивал, наводил порядок...
      Первым Шабета вызвал Грибка. Ахрем появился в хате не один, а под охраной своей сегодня очень решительной жены.
      Выпроводив во двор посыльного, плечистый, полнотелый, похожий на борца Шабета, который перед этим с озабоченным видом просматривал как"ю-то бумагу, холодно взтлянул на Грибкову Адарью и приказал:
      - Гражданка, прошу выйти.
      - Почему это выйти?.. Или я чужая? - Грибчиха даже не шевельнулась.
      - Не положено. Тут сейчас будет следствие.
      - Ну и пусть!..
      - Не положено, ясно?
      - Или ты не знаешь меня! - Грибчиха готова была обидеться, но вдруг переменила тон, подумав, что только рассердит его: - Знаешь же, Антон, а так говоришь!..