Ехали втроем: сзади на рядне отец с мачехой, впереди, свесив ноги через грядку, Ганна. Конь по деревне бежал рысцой, поскрипывал гужами, колеса часто и мелко стучали по мерзлой земле. На улице было темно, только кое-где тускло светились окна - от отблесков огня в печах. За деревней охватил их со всех сторон мрак: темная дорога, темное поле; возле болота черные полосы леса придвинулись вплотную, сжали с двух сторон и не отпускали до самых Олешников.
      Дождей еще не было, и по подсохшей за лето дороге, за незаконченной греблей, перебрались без особого страха. На олешницком поле мрак постепенно стал редеть, рассеиваться, а когда выбрались на большак, покатили меж рядов оголенных высоких берез, неяркое и негорячее солнце запламенело уже в дымном, словно туманном, небе
      , - Базар, видно, будет неплохой... - проговорил отец, видя, что подводы на Юровичи тянутся и впереди и сзади
      - Плохой или не плохой - будет видно, когда поедем домой, - осторожно заметила жена.
      Вскоре въехали в лес, небольшой и голый, но удивительно красивый даже в эту пору: будто споря друг с другом, поднимали высоко в небо, могуче раскидывали в стороны кривые ветви дубы-великаны и вязы.
      - Вон там наше поле было. За Перевельскими кругами, - сказала мачеха От леса начиналось уже глинищанское поле.
      - Земля тут, видно, не то что у нас...
      - Сравнил! Такой в Куренях и возле цагельни нет!
      Ганна видела, что в лесу там и тут торчали широкие жилистые пни, круглые срезы которых были черными, серыми, беловатыми и совсем белыми, свежими, и пожалела: столько тут вырублено этих дубов и вязов Лес был редкий, меж деревьев за недалеким перелеском хорошо просматривалось болото.
      За леском снова тихо, задумчиво шумели бесконечные ряды придорожных берез, тоскливо, загадочно гудели провода. Они гудели все время - и когда сбоку уходила дорога на Гллнищи, и когда менялись узенькие серые, кое-где весело расцвеченные зеленью полоски озими. Этот, загадочный, тоскливый гул проводов нагонял на Ганну тоску, ей было жаль чего-то очень хорошего, дорогого, что, казалось, навсегда уходило с дорогой.
      Когда проехали коричневую гать над водовичским болотом, большак начал постепенно подниматься, и вскоре не так уж и далеко забелела юровичская церковка. Церковка эта, как всегда, пробудила в Ганне беззаботное воспоминание о детстве. Давным-давно, маленькой девочкой увидела ее впервые - увидела как что-то необычное, недосягаемое, чудесное. И с той поры, хоть уже и выросла, возмужала, каждый раз, как видела ее снова, то удивительно трогательное воспоминание будто возвращало ей очарованье детства. Тогда, в первый раз, так же ехали на ярмарку. Какая чудесная была она, та ярмарка! Церковь, спуск с юровичской горы, которая казалась высоченной, страшной, радость, что наконец спустились, что конь не понес, море людей на площади, сладкая боязнь остаться одной, без родителей, затеряться. А вокруг дива дивные: платки один другого красивее, ленты, белыепребелые булки, пряники, баранки Одну баранку принес ей отец, - она только немного попробовала и спрятала за пазуху жалко было сразу съесть такое чудо!..
      Церковь все приближалась. Вот подошла уже горка-холмик, курган с бурой некошеной травой и молодыми дубками.
      Отец, проезжая мимо кургана, как и всегда, сказал:
      - Разбойник лежит .. Силач. Первый силач на весь свет был, говорят... Людей перевел - мильон!..
      Мачеха тревожно перекрестилась В дороге, далеко от дома, она всегда заметно терялась, мягчела и стихала, легко признавала отцову силу и власть.
      За курганом, за полем, изрезанным кривыми морщинами оврагов, поросших там и тут кустарниками, купами деревьев, взгорье, чувствовалось, заметно спадало в невидимую широкую лощину Синяя гряда с черной полоской леса вздымалась за лощиной в далекой, затуманенной дали Ганна стала вглядываться в синеватую дымку перед грядой, искать желанную светлую полоску, которая иной раз на миг блеснет из-за возвышенности Она впервые увидела это чудо в тот далекий день, когда в первый раз ехала тут. "Что это?" - удивленно дернула она отца за рукав Отец безразлично повел взглядом:
      "А, речка. Припять..." Ганна вскочила: "Припять?" Припять река-сказка, легенда! Она в тот раз так и осталась легендой, загадочная Припять, - блеснула на миг лучистой полоской и исчезла, сколько ни всматривалась Ганна, не показалась снова... Как и тогда, Ганне теперь захотелось снова увидеть знакомую веселую полоску, но реки не было видно: затуманенная даль скрывала ее.
      Возле церкви отец остановил коня, и все слезли с телеги.
      Начинался тот самый, некогда такой страшный, спуск.
      Как всегда, отец отвязал веревку с задка телеги, привязал колесо за спицу к грядке, чтобы оно не крутилось. Ведя коня за уздечку, приказал женщинам:
      - Придерживайте телегу!
      Он пошел впереди, держа взнузданного коня за уздечку так, что конь как мог высоко задирал голову, щерил желтые зубы и даже приседал на задние ноги, сдерживая телегу, наезжавшую на него. Дорога была мерзлая, глинистая, с гравием, и неподвижный железный обод колеса, тершийся о нее, скрежетал. Он оставлял за собой ровную блестящую ленту с белыми отметинами на камешках.
      - Чш! Тпру! Тпру-у!.. - успокаивал отец коня.
      Что это была за дорога - необычайная, удивительная, не похожая на все другие дороги в болотной стороне! Постепенно поворачивая, она шла вниз и вниз, обрезанная с обеих сторон двумя рвами, по которым в дождливые дни ревели потоки воды. По мере того как дорога спускалась глубже, вдоль нее росли и росли горы с размытыми дождем склонами, с деревьями, которые нависали над ней, выставив корни.
      Подымаясь, горы все больше и больше скрывали небо, подпирали его, а кусты и деревья, что раскидывали свои веткикрылья, словно собираясь взлететь, были уже, казалось, не на земле, а на небе.
      Над самой высокой стремниной горы торчал из песка большой облизанный камень, готовый каждый момент ринуться вниз, и Ганне стало жутко: а что, если он теперь сорвется?
      Но камень и на этот раз не упал. Как только проехали под ним, выглянула в расселине гор кривая череда местечковых хат, что сбегали с пригорка, обступили улицу. Добравшись до более ровного места, неподалеку от деревянного долга в два этажа - "волости", отец остановил коня, отвязал колесо, и дальше поехали уже на телеге, с виду строгие, чинные, а в душе несмелые, обеспокоенные: не своя деревня, большой город, чужая сторона. Как и подобает в городе, отец подстегнул коня, погнал рысцой. Въехав на мостовую главной улицы, телега покатилась со страшным грохотом и лязгом, пока не уперлась в вереницу возов, тянувшихся к рыночной площади
      На площади, окруженной деревянными и каменными строениями - магазинами и лавками юровичских торговцев и кооперации, было уже довольно много подвод и людей. Люди суетились, переходили от лавки к лавке, подводы в этом людском озере, казалось, тонули; только кое-где торчали задранные оглобли да конские головы. Чернушки въехали в эту суетливую толпу, как в неспокойное, широкое разводье.
      Справа, слева, впереди них были теперь люди, люди - молодые, пожилые, совсем старью, женщины и мужчины, со всех сторон окружали их свитки, кожухи, кафтаны, шапки, окружал многоголосый говор, блеяние овец, визг поросят. Чернушка, привстав на колени, высмотрел свободное, удобное место и, покрикивая на тех, кто лез под коня, стал медленно протискиваться туда с Ганной, с мачехой, с овцами, со всем своим скарбом...
      3
      Когда остановились, мачеха сказала, что место тут нехорошее - не на виду, сюда мало кто и подойдет, - но Чернушка заявил на это:
      - Кому надо, тот и у черта за пазухой найдет, - и не раздумывая начал распрягать коня.
      - Вот, скажи ты, саранча-люди! - не стала спорить, мирно пожаловалась мачеха. - Всюду захватят где лучше!
      Никогда не успеешь за ними!
      Она взглянула на овец - те тихо лежали на подводе, давно свыкшись со своим положением, потеряв какую-нибудь надежду вырваться на волю, - только уши вздрагивали у них при близких окриках.
      - Откопай все, что в сене, да разложи на рядне!.. - сказала мачеха Ганне, отряхивая с юбки травинки. - А я пойду, сколько что стоит, узнаю...
      Пока Ганна раскладывала на рядне горшок с маслом, связки грибов, сушеные вьюны, мачеха вернулась разочарованная:
      - Дешево все, дешево!.. Даром, можно сказать, хотят!..
      Какое-то время все втроем стояли молча, следили за теми, кто подходил близко, смотрел на их добро. Следили по-разному: Ганна - почти равнодушно, с затаенной печалью; отец - спокойно, время от времени поправляя сено, которое тянул мягкими губами конь; мачеха же просто ловила взгляды, нетерпеливо молила - вот это, вот это! Но, как назло, подойдя, почти никто даже не спрашивал о цене - пробежит глазами по рядну и отойдет, словно богач какой, словно ему ничего не надо. А если и спросит, то без особого интереса, даже не приглядится толком, бросает взгляд дальше.
      - Вот тебе и хороший базар! - не удержалась мачеха.
      Она, чтобы не торчать без дела, стала убирать возле овец.
      - Это еще не базар, - убежденно молвил Чернушка. - Базар еще будет!..
      Настоящие купцы еще чай дома пьют...
      Народу действительно прибывало: площадь заполнялась возами, людьми все гуще и гуще, становилось теснее, нарастал шум, говор, крики. Совсем близко, возле соседней подводы, стали торговать корову - женщина, повязанная тряпьем вместо платка, и мужчина в заношенной, рваной свитке, видно, муж и жена. Несмело, как-то подозрительно осматривали, поглаживали, щупали рыжую "рогулю", недоверчиво слушали хозяев, расхваливавших свой товар. Похвалы, было заметно, не только не успокаивали "купцов", но даже увеличивали их недоверие, - они слушали и присматривались к корове все с большей подозрительностью, а вскоре и вовсе отступили, побрели меж людей, о чем-то шепчась...
      Вскоре они, с той же недоверчивостью, придирчивостью, разглядывали, щупали другую корову. "Купцов" сновало все больше и больше - искали, спрашивали, торговались, отходили, - движения, гомону было хоть отбавляй, но торговля шла очень вяло, во всяком случае тут, где стояли Чернушки.
      Все присматривались, спрашивали, и почти никто не покупал.
      Ни Ганну, ни отца ее это не удивляло: они были такие же, как и люди, которые сновали перед ними, - медлительные, расчетливые полешуки, - почти каждый сто раз приценится, прежде чем купит. И чему тут было удивляться, если продавцов так много, а денег у "купцов" считанные копейки...
      Не удивлялась и мачеха, только уж очень тоскливо было стоять ей да ждать понапрасну. И, томясь, страдая, злясь, она не могла уже видеть, что ждет, томится не одна, что так же томятся почти все. Видела она хорошо только подводу, которая будто нарочно торчала перед глазами и на которой приманчиво краснели горшки, макитры, миски, - ей так нужен был хороший горшок и хотя бы две миски] Надо, а купить не купишь! Не берут ничего.
      - Пока тут продашь что-нибудь, ни одного не останется!
      Надо же: там, как на беду, толпятся женщины, крутят перед ней недоступный багрянец горшков - словно дразнят.
      - Останутся! - равнодушно сказал Чернушка. - Не эти, так другие!
      Мачеха продолжала ворчать:
      - Шляются, шляются - раззявы! Только с панталыку сбивают других! Тут разве пробиться из-за них купцу!..
      - Пробьется, если появится...
      - Пробьется! Жди!
      Мачеха не верила. Не верила она и тогда, когда "купец"
      этот наконец подошел, хотя чувствовала, что он не раззява, что спрашивает, почем вьюны, не ради забавы, купить хочет.
      Она знала: вьюнов близко не продают, заломила - полтинник за связку. "Купец" удивился:
      - Полтинник?!
      - А что ж? Дорого, может?! - Она промолвила это так, будто говорила: да разве повернется язык у кого-нибудь сказать такое, - а сама со страхом следила, не испугался ли, не собирается ли отступить. Стараясь не эьшустить, заспешила мягко и приветливо: - Вы ж посмотрите, сколько их тут, в одной связке! Видите, сколько! Я и сосчитать не сосчитаю.
      Столько за целый день не наберешь! Они ведь, как заберется в трясину который, копай да копай, пока откопаешь... Тут же мяса сколько - только что они сушеные! А мясо какое - это не какая-то там смердючая рыба! Вьюн!
      - Вьюн-то вьюн... - "Купец" явно собирался уходить.
      Мачеха видела: надежда готова была вот-вот пропасть.
      Чернушиха с отчаянием подалась к "купцу":
      - Ну хорошо! Дорого! А вы назовите свою цену!
      - По тридцать пять...
      - По тридцать пять? Так это ж... Я ж вам и так, можно сказать, ни за что отдавила! - Мачехе снова попалась на глаза подвода с горшками: - Ну ладно! Берите!.. Сколько штук?
      Он брал все десять связок: хватит, видно, и на горшок, и на две миски. Должно хватить!
      - Ешьте на здоровье!
      Как только человек отошел, прикрывая связки вьюнов рукавом пальто, мачеха, зажав деньги в кулаке, заспешила к подводе с горшками и мисками. Еще, кажется, не поздно, не все продано. Только спешить надо, совсем мало остается!
      А женщины идут и идут!..
      Она вернулась назад успокоенная, счастливая.
      - Вот, купилаТ - Мачеха постукала по горшку сухими костяшками пальцев, послушала: - Звенят, как колокола!
      Посуда ладная, только что - дороговизна!..
      Y Когда она, обернув миски и горшок сеном, уложила их в телеге так, чтобы, избави бог, не разбились или чтобы не украл какой-нибудь бездельник-вор, которых тут шляется тьма, когда опять начала подыскивать "купцов", - в толпе неожиданно появился Евхим. Он неторопливо шел с Ларивоном, расталкивая толпу, с цигаркой на губе, поглядывал на всех с самодовольной и задиристой улыбочкой: эх вы, люди, букашки суетливые, мелюзга!
      "Пьяный или так просто, охмелел? Молодой, богатый...
      Удачливый. Все удается, чего только душа захочет... Зацепить, видно, намеревается кого-нибудь, чтоб показать... какой он?"
      Мачеха замахала ему рукой:
      - Евхимко-о!
      Он заметил Чернушков, направился к ним.
      - Ну, как торг? - громко, весело спросил Евхим, окидывая взглядом все, что лежало на возу. - Э, да вы тут с овечками, - боитесь расстаться? - Он захохотал.
      - Не берут овечек, грец его, - спокойно сказал Чернушка.
      - И не глядят, Евхимко!..
      - А мы думали, что расстаться боитесь! - поддержал Евхима Ларивон. Он словно ждал, что и Ганна откликнется на эту шутку, но у той даже уголки губ не дрогнули.
      Евхим сдержал смех, но смотрел весело.
      - Так, говорите, овец продаете? Почему ж их не покупают? Купцов - зон сколько!
      - Ат! Это купцы - сказал!.. Раззявы это, Евхимко, а не купцы!
      - Есть и раззявы. А есть - и купцы! Надо только уметь найти их! Да подцепить на крючок!
      - Подцепишь их!
      Евхим вдруг оторвал приклеившуюся к губе цигарку, бросил под ноги, решительно сказал приятелю:
      - Ларивон, надо купцов найти на овец!
      - Ну, если надо, так...
      - Идем!
      Взглянув на Ганну, Евхим ловко повернулся и врезался в толпу. Взглядом коршуна огляделся, поискал; толкаясь, огтесняя в сторону тех, кто попадался на дороге, двинулся с Ларивоном, который покорно плелся вслед, в толчею между возами. К ним оборачивались, ругали их, а они не оглядывались - пристали к одной группе людей, послушали, к другой подошли...
      Вернулись с городским человеком в короткой поддевке с заячьим воротником и в перчатках - сначала вдвоем: "купец" и Ларивон. Евхим появился только после того, как человек поглядел овец и стал прицениваться. Подошел, будто незнакомый, подмигнул Чернушкам, чтобы молчали, деловито, громко спросил:
      - Чьи овцы?
      Ларивон ответил:
      - Да тут уже есть купец...
      Евхим грубовато толкнул человека, как бы оттесняя его:
      - Мало что есть! Мы еще поглядим, кто лучший купец! .. - Он обратился к Чернушке: - Ваши овцы?
      - Мои.
      - Не лезь! - словно рассердился Ларивон. - Тут уже есть купец. Он первый подошел. Его очередь - первая! Не суйся, чуешь! Не мешай!
      - Первый, да худший! Он год торговаться будет! - Евхим, казалось, хотел во что бы то ни стало перехватить овец.
      Он даже полез рукой под поддевку, как бы желая достать деньги. Но когда искоса глянул на "купца", увидел разочарованно - тот и не думал торопиться брать овец! Уступал свое право Евхиму не споря, даже охотно! "Не подцепили!" - подумал Евхим.
      Не удалась эта затея и с другим "купцом", приведенным Ларивоном, и только третий - задиристый, курносый деревенский парень в расстегнутой шинели, - когда Евхим нахально ввязался в его разговор с Чернушкой, возмущенно загорелся:
      - Овец я нашел!
      - Мало что нашел! Нашел - не купил!.. - Евхим полез к Чернушке: - Почем продаете?
      Парень, разозлившись, отрезал:
      - Я беру овец!
      Он резким движением выхватил из кармана гимнастерки кошелек, стал отсчитывать аккуратно свернутые рубли, тяжелые медяки. Руки его, с кривыми, неспокойными пальцами, непослушно дрожали.
      - Эх, дешево продали! - "пожалел" Евхим вслух. - Я больше дал бы!
      Он подмигнул Ганне, следившей за всем как-то невесело, и отошел будто бы недовольный. Однако, как только парень в шинели увел овец от Чернушки, он вернулся к подводе, озорно, громко захохотал:
      - Все-таки один попался!
      Мачеха, повеселевшая, почти счастливая, взглянула на него с восхищением: вот молодчина, хват!
      - Спасибо тебе, Евхимко! Выручил ты нас, спас прямо!
      Мы тут до вечера проторчали бы! И не продали б, может!
      - Смотреть никто не хотел! - согласно отозвался Ганнин отец.
      Евхим ответил скромно:
      - Ну, чего тут благодарить! Как чужого все равно!..
      Свои ж теперь, сказать, одна семья!..
      - Свои. Верно, Евхимко!
      Евхим влюбленными глазами посмотрел на Ганну.
      - Может, пройдем поглядим, где что делается?
      - Ага! Идите, идите! - охотно поддержала его мачеха.
      Ганна не возражала; не только потому, что невесте не годилось возражать жениху, своему будущему хозяину, но и потому, что давно хотелось влиться в людской водоворот, таивший в себе, казалось, столько интересного. Стоя возле подводы, она видела так мало, да и стояние это наскучило ей!
      - Ганнуля!.. - Отец отозвал ее в сторону, тайком, как большой подарок, дал помятый, потный рубль. - Может, захочешь купить что-нибудь!
      Ганна поблагодарила, завернула бумажку в носовой платок, под охраной двух сильных парней направилась к другим подводам, в толчею и гомон людской толпы.
      4
      Первое время рядом с Евхимом она чувствовала себя неловко: как бы не девушка уже, не свободная, жена его. Но неловкость эта скоро улеглась, исчезла, внимание, мысли ее поглотило зрелище ярмарки. Вот дед стоит, опершись на воз, - может, чужой, - стоит, будто дремлет. На плечах деда висит связка обыкновенных лозовых лаптей, - кажется, не продал ни одной пары, а сколько возился с ними, как, наверное, устал, пока добрел сюда - в такие годы? Женщина, тоже немолодая, болезненная, держит на руках поношенную, выкрашенную в луковой шелухе холщовую сорочку, еще одна - за подводой - со свертком полотна... Мальчишка, белокурый, с настороженными, диковатыми глазами, продает шапку-кубанку, - кожаный верх ее протерт до белизны...
      - Украл? - подскочил вдруг к нему Евхим.
      - Сам ты - украл!
      - А вот сейчас прове-рим! Вот сейчас - в милицию!
      - Зови! - мальчик смотрел отважно, даже глазом не моргнул.
      Потом неожиданно - они и шевельнуться не успели - мелькнул и исчез среди подвод и людей.
      - Вот шпана! - покачал головой Евхим, одобрительно смеясь. - Как воробей!.. Из детдома, видно!..
      Евхим и теперь шел, толкаясь, весело, задиристо покрикивая, чтобы расчистить дорогу, тут и там останавливался возле подвод, возле торговавших людей, рассматривал скотину и товар, будто приценивался.
      - Тетка, почем шкилета этого продаешь? - спросил он, указывая на корову, задумчиво жевавшую сено.
      Корова была как корова, не слишком худая, и тетка обиделась:
      - Сам ты шкилет! Байстрюк солдатский!
      - Я не байстрюк, тетка! У меня и батько и матка есть!
      Вот они знают!.. - Евхим кивнул на Ганну и Ларивона.
      Ларивон подтвердил:
      - Есть.
      - Вот, слышите! А о шкилете - я так, для смеху! А вы уже и ругаться! Разве я не вижу, что корова у вас - прямо хоть на выставку? Молока, видно, дает - залейся!.. - Женщина взглянула недоверчиво, промолчала. Но Евхим не отступал, серьезно, деловито спросил: - Так за сколько продаете?
      Женщина заколебалась:
      - Пятнадцать - как отдать!
      - Дорого! - Евхим губы поджал - столько заломила!
      г - А ты - сколько бы дал?
      - И даром не взял бы! Такую дохлятину!
      Он захохотал прямо в лицо ошалевшей женщине и пошел дальше. Ларивон подался вслед, тоже давясь смехом. Вот допек! Допек так допек!..
      Только Ганна не смеялась - ей было жаль женщину.
      - Зачем тебе это? - сказала она Евхиму с укором.
      - А чего не посмеяться? Где и посмеяться, как не тут!..
      Озоруя, он тихо запел:
      Мы на горе всем буржуям
      Мировой пожар раздуем!
      Мировой пожар в крови...
      Господи, благослови!..
      Ему, видно, эта песенка казалась потешной, как и Ларивону, подтягивавшему ему. Ганна же будто и не слышала их озорного пения, захваченная оживленной суетой вокруг.
      - Ведра, ушаты кому?! Ушаты новые, осиновые, сосновые! Дежки, бочки! Дежки, дежки!..
      - Ободья, ободья кому? На сто лет хватит! Детям и внукам хватит!..
      - Подсвинка продаю! Недорого! Подсвинка!.. Можно кормить, можно забить!
      - Рыба свежая! Сегодня из речки! Только что выловили!
      - Деготь! Деготь! Деготь!
      - Рыба! Рыба! Рыба!
      Все удивительно перепуталось тут: подводы, возле которых покорно и грустно дремали лысухи и "рогули", жались к подводам, на которых белели ушаты, бочки; норовистые бараны и беспокойные свиньи шевелились меж возов с лозовыми коробками, корзинами и кошелками, колесами, ободьями. Переплетались голоса и звуки - бедные животные вплетали в людской гомон мычание, ржание, блеяние, хрюканье, пронзительный визг.
      - Козу! Козу продаю! Кому козу надо! - кричал кто-то.
      - А девки нет? - захохотал Ларивон. - Мне б девку!
      - Веники! Веники! Березовые веники! Хоть хату мети, хоть в баню иди...
      Чего здесь только нет - и грабли, и зубья к граблям, и даже лоза, связки лозы для лаптей! Все, что можно и что нельзя, притащили сюда люди, чтобы продать, выручить копейку, поменять на что-нибудь! И сколько же их, этих людей, сколько забот, желаний, надежд ходит, кричит, зовет - и с этой стороны Припяти, и с другой, заречной! Тем, что живут за рекой, через большую воду перебираться пришлось, перед паромом простаивать, лодки искать, а все же пробились, сошлись на этом берегу, слились в одном шумном разливе на юровичской площади!..
      - Ухваты, кочерги не требуются? - таинственно спросил дядька с обожженным усом, видно, кузнец.
      - Не надо! Не женился еще! - отмахнулся Евхим.
      За подводой кузнеца жались любопытные: стайка крикливых цыган окружила мужика, который держал за повод резвого жеребчика. Цыгане наперебой осматривали и ощупывали коня, так же наперебой хаяли его, пренебрежительно показывали на его колени, тыкали пальцами в копыта. Они кричали так дружно, что трудно было разобрать слова. Хозяин, высокий, неуклюжий, слушал их молча, как бы и не слышал, и цыган это злило, они наседали еще азартнее. Щуплый, с кирпично-красным лицом, видимо старший среди них, и раз и другой лихо протягивал руку, ждал, что тот согласно подаст свою, но.крестьянин стоял как глухой. Из толпы сыпались подзадоривающие выкрики, слышался хохот, но цыгане не замечали никого, только старший оглянулся, презрительно ткнул пальцем в крестьянина, прося у людей поддержки себе, потом плюнул и двинулся прочь, уводя за собой и всю компанию...
      - Возьми меня! - крикнул Ларивон, и цыган, не понимая, остановился. За жеребца возьми! К своей! К цыганке! ..
      Цыган что-то сказал по-своему и пошел дальше, под крики и хохот толпы.
      Выбравшись из сутолоки, подошли к возам, над одним из которых торчала фанерная вывеска - "Коммуна "Расцвет жизни". Хотя продавали тут картошку, капусту и яблоки, побродили среди возов, посмотрели все с особым любопытством - о коммуне ходило столько разговоров!
      - Ну и капуста уродилась! - удивленно сказала Ганна, любуясь огромным лобастым кочаном.
      - Земля у них - не наша! Панскую забрали! Как масло земля!.. - пояснил Евхим.
      Человек в ватнике, обветренный, с облупленным носом, ухмыльнулся из-за воза:
      - Земля панская, да капусты такой у пана не было!
      - Такой, может, и не было, - согласился, казалось, Евхим. - Была не такая, лучшая!
      - Не было ни лучшей, ни такой, - снова ухмыльнулся человек в ватнике.
      Евхима усмешка эта почему-то рассердила.
      - Конешно! Не было! Пан ваш был глупый, как лапоть!
      А вы - умные! И вам бог коммунарский помогает! Говорят, у коммунарцев тоже бог есть и ему каждый день молятся!
      Ларивон захохотал. Ганна тоже засмеялась, не отводя глаз от капусты: ну и кочаны же!
      - Есть, конечно, бог! А как же! Не без бога! Всё, говорят, от бога!
      - А! - ебрадовался Ларивон. - А как его зовут, вашего бога? По-партийному! Карло Маркс?
      - Наука зовут его. Агротехника.
      - Ха-ха! Абротехника! Как женщину, что ли?! - Ларивон хотел еще что-то сказать озорное, но, взглянув на Евхима, и не думавшего смеяться, промолчал.
      - Ерунда! Агротехника ваша эта! Земля - вот что бог!
      Есть земля хорошая, так и все будет!..
      - А кочаны эти выросли у нас, между прочим, не, на земле. - Человек ухмыльнулся еще хитрее. - На болоте!
      Ганна не поверила:
      - На каком болоте?
      - На обыкновенном. На трясине, где кони топились...
      Осушили - и вот, пожалуйста, кочаны!..
      Ганна взглянула на человека, - смеется, видно, сказки рассказывает. Но тот не смеялся, держался так, будто все это правда. Как бы желая узнать, правду или неправду сказал человек в ватнике, взяла в руки кочан, взвесила - тяжелый какой! - пощупала. Не кочан, а чудо! И на болоте, подумать только!
      Евхим взял ее за локоть. Отходя, бросил человеку:
      - Приезжай к нам капусту садить! У нас болото большое.
      Ларивон засмеялся. За подводами коммунаров они наткнулись на будочку, сбитую из досок, над которой на красном полотне были нарисованы две руки в пожатии и надпись:
      "Город и деревня - смычка!" Ниже полотна была прибита вывеска: "Совхоз "Путь к коммунизму". В ларьке продавали мясо. Рубил и вешал мясо молодой худощавый парень в белом халате. Все трое, увидев халат, остановились.
      - Как доктор! - не удержался Ларивон. - Все равно как в больнице.
      Евхим искоса взглянул на Ганну, процедил:
      - К-культура!.. Путь к коммунизму!..
      Они были уже на краю площади, возле строений, в которых размещались магазины. Евхим вспомнил, как отец давал Ганне деньги, спросил.
      - Тебе, кажется, купить что-то надо?
      - А, мелочь разную .. Я потом, с мачехой... - Ей не хотелось, чтобы Евхим стоял, видел, как она будет выбирать пуговицы, крючки, интимные девичьи мелочи.
      - Ну, так, может, сюда зайдем? - Евхим кивнул ей и Ларивону на дверь, по сторонам которой на высоких и узких вывесках были изображены миски, ложки, бутылки и чарки.
      Вывески были очень похожи на те, что висели на дверях у портных и сапожников, только тут вместо сапог и шапок красовались миски и бутылки. Над облезшими синими мисками клубились серые облака, чарки также были наполнены чем-то серым.
      - А что там делать?! - возразила Ганна.
      - Ну, что!.. То же, что и другие! - Евхим подмигнул Ларивону - Ну, морсу выпьем!.. Сушит что-то в горле!..
      Евхим почти силой ввел Ганну в помещение, в котором за столиками сидело немало людей, они пили" ели, гомонили.
      Евхим нашел возле столика в углу два свободных обшарпанных табурета, принес себе еще один и пошел к буфету. Пробравшись сквозь толпу, теснившуюся у стойки, он поговорил о чем-то с толстым бритым человеком, хозяином "столовки"
      Еселем, и вернулся к столу с тремя полными стаканами.
      - Это нам, - поставил он стаканы с водкой себе и Ларивону, потом торжественно поднес стакан с вином Ганне: - А это - тебе!
      Ганна сказала, что ей не хочется пить.
      - Хочется не хочется, а выпить надо, если угощают! От угощенья отказываться нельзя! - Он засмеялся: - Привыкай!
      Придется еще попить!
      Паренек, сын Ёселя, принес хлеба, закуски, огурцов, котлет с мятой картошкой. Сам Ёсель, подвижной, вертлявый, с черными веселыми глазами, подбежал с тарелочкой, на которой лежал розовый брусок чего то печеного, подмигнул Евхиму, как знакомому.
      - Пожалуйста! Для дамы!.. Вам, по заявке вашего кавалера! - Ёсель поставил перед ней тарелочку. - Евхим, может, еще чего надо?
      Евхим дружески хлопнул Ёселя по плечу.
      - Пока хватит этого!
      Когда Ёсель отбежал к буфету, Евхим, довольный, что может поразить Ганну такой новостью, проговорил:
      - Пирожное! Для шляхетных женщин делается специально!
      Ганна посмотрела на невиданный ранее брусочек с любопытством: какой он на вкус? Из чего его сделали, почему только для женщин? Но спросить воздержалась: это могло унизить ее перед ним!..
      Евхим поднял стакан, поднес к Ганниному:
      - Выпьем, чтоб все хорошо было!
      Ганна попробовала: вино было приятное, сладкое, не то что куреневский самогон.
      - Все до дна! - потребовал Евхим, когда она собралась поставить стакан. - Не оставлять зла!
      Чтобы не спорить напрасно, не вызывать лишнего внимания к себе тех, кто сидел рядом, она послушалась, выпила все.
      - А теперь вот возьми коклету или огурца! - Евхим старался казаться гостеприимным, заботливым хозяином.
      От вина сразу стало тепло и легко, мрачные мысли исчезли: не было уже ни сожаления о дорогом, что навсегда теряла, ни тревоги о том, как будет дальше. Взяла пирожное, попробовала, - оказывается, сладкое, будто само во рту тает!
      Видно, из белой, маримонской муки, с яйцами и сахаром!
      - Может, еще выпьем? - наклонился к ней Евхим.