На греблю выехал вдвоем с отцом не очень рано, так, чтобы сразу вслед потянулись и другие. Но половину деревни пришлось ехать одним, никто к ним не пристал ни на подводах, ни пешком. Так одни и вые-хали в поле. Все же не беспокоился - видел, что люди собираются, раньше или позже подойдут. На душе было по-праздничному радостно: вот он, давно желанный день!
      День выдался как на заказ. На ласковом, бесконечном просторе неба не было ни одной тучки, только сияло веселое, искристое солнце. Огороды, кочковатый выгон, на котором Хведька Чернушков пас вислоухую свинью, тихие заросли за прудом, поле, выплывавшее из-за зарослей, - все чудесно, празднично лучилось, тоже будто знало, какое сегодня утро.
      Все-таки чем ближе подъезжал к гребле и, оглядываясь на хаты, не видел никого позади, настроение портилось.
      Когда же проехал цагельню и остановил коня на приболотье, почувствовал себя совсем неловко. Командир без войска!
      Правда, на другой стороне, где виднелись на островке олешницкие крыши, тоже не было ни души. Даже Гайлис еще собирался. Миканор заметил, что над трясиной, над ржавой болотной водой, еще дымится пар. Попробовал успокоить себя: рано приехал...
      Чтобы не тратить попусту времени, он послал отца возить песок, а сам стал размечать начало гребли. Поставил несколько вешек, проложил канавки, вспомнив, что такие канавки делал в прошлом году, когда показывал, как надо копать окопы. Во время этого занятия увидел двух человек, которые шли к гребле, о чем-то оживленно разговаривая.
      Издали узнал Сороку и Зайчика.
      Возле Миканора Сорока как бы спохватилась, оглянулась:
      - Бежала, боялась - не опоздала б голубка, а прибежала - одна моя юбка!
      - Юбка - одна, а штанов - трое! - попробовал поддержать ее шутку Зайчик.
      - И юбка одна, и штанов мало - что-то деревня проспала!
      Слушая ее веселую болтовню с прибаутками, Миканор заметил: возле цагельни появилась подвода. Уже когда она приблизилась и Миканору ясно стало, что едет Чернушка с дочерью, из-за цагельни вынырнул еще один человек с лопатой. Миканор издали разглядел: Хоня идет.
      - Пока порядок в таборе своем навел, - заговорил Хо,ня, как всегда оживленно, бодро, - думал, опоздаю совсем!
      Думал, в глаза смотреть стыдно будет! АН нет - хоть ты задаваться начинай, - чуть не первый.
      - Если б в армии так тянулись, то командир на такой цугундер взял бы, что не рады были б! - сказал Миканор.
      - А ты и тут взял бы, а! - посоветовал Зайчик. - Дал одному штраф, другого - в кутузку! Забегали б небось!
      - Кто забегал бы, а кого не очень-то и подогнал бы! - рассудительно проговорил Хоня. - Ученые все! Свобода, знают!
      - Дисциплины подбавить неплохо бы, не секрет, - сказал Миканор.
      Курили, толковали, - то поглядывали в сторону цагельни, откуда ползли еще телеги да шли, покачивались несколько мужиков, то смотрели на тот берег, где собирались олешниковцы: там тоже людей было не густо.
      - А солнце, вишь ты, припекает! Высоко уже взобралось!
      - Кто меня вытурил со двора ни свет ни заря! - пожалела Сорока. - Еще могла б и свиньям сварить и дома побыть!
      - Всего не переделаете, тетка Авдотья!1 - Кое-что успела б, чем тут торчать без дела!
      - А вы б подремали, как некоторые, - со смехом отозвалась Ганна, взглянув на мужиков, разлегшихся на траве.
      Хотя людей собралось пока немного, Миканор почувствовал: нельзя больше медлить. Кто пришел, с теми и начинать надо. Пусть привыкают к порядку: и те, кто уже тут, и те, что придут позже. Будут знать, как опаздывать.
      - Ну что ж, прохлаждаться некогда! - оживился Миканор. Скука ожидания сразу отступила. - Начнем! - Он взглянул на Чернушку и отца, который привез и ссыпал воз земли - Вы, дядько, и вы, тато, будете возить землю... Тетка Авдотья, вам - копать землю и накидывать на подводы. - Миканор не дал ей слова сказать, повернулся к Андрею Рудому: - Вы, дядько Андрей, Миканор взглянул на бородатого Прокопа, - будете с дядькой Прокопом и дядькой Иваном и Василем мостить греблю, - Миканор встретился глазами с Ганной, уловил насмешку: вишь как раскомандовался!
      Виду не подал, что сконфузился немного, проговорил твердо: - Ганна и Хадоська будут вам помогать!
      Миканор мельком заметил, что отец не уезжает, ревниво следит за ним, словно боится, что он, Миканор, в чем-то может ошибиться, или не уверен, что его будут слушать. И вместе с тем - со стороны видно - сияет от счастья: видит сына во главе стольких людей - всех, считай, Куреней!
      Миканор указал на две большие вехи, поставленные еще зимой, на рядки мелких вешек, которые воткнул только что.
      - Вот так в ширину. Тут - посередине - гребля. Тут - по бокам - канавы для стока воды... - Он всмотрелся в другой берег. - Вон на той стороне стоят вешки Видите? Там - конец гребли. Туда и надо вести. Ровно, как штык! Ясно?
      Миканор и сам понимал, что на его долю выпала важная роль. Такое ощущение было у него не впервые, оно возникло еще на собрании, когда его назначили руководить работами, не оставляло и потом, когда он думал о гребле; но теперь дело, о котором раньше он только думал, становилось не только его делом, но и делом многих людей, и важность роли его как бы возрастала. Не на кого другого, а на него, Миканора, глядели люди, ждали его, Миканорова, приказа, куда идти, что делать; от него зависело распределить, поставить всех так, чтобы работа шла хорошо, слаженно И пусть их пока собралось немного, но ведь не один тут такой, что в отцы ему годится по годам, и командовать здесь, что ни говори, труднее, чем отделением, какое бы оно ни было...
      За время военной службы Миканор увидел, что мир велик, - но в этом мире сейчас не было для него ничего более важного, чем эта горстка людей, чем гребля, которую ему надлежало проложить через болото.
      - Ну вот, - сказал он строго, как бы давая понять, что приказы, которые он только что отдал, есть не что иное, как приказы. - Остальные - копать канавы!
      Он отмерил каждому участок, не колеблясь, не закатывая штанов, как бы бросаясь в атаку, ринулся в рыжую с прозеленью топь - погрузился почти по грудь. Чувствуя, как мягко и тепло окутала тело болотная жижа, Миканор почти без нажима вогнал в трясину лопату, поднял на ней блестящую оладью, с которой весело стекала вода, шмякнул наотмашь. В только что вырытой ямке было уже почти полно воды. Миканор рядом с ямкой снова воткнул лопату, снова поднял оладью из рыжей грязи, бросил через плечо.
      Вскоре уже не одна, а десяток лопат взлетали, выплескивали черное болотное тесто. Миканор слышал этот плеск, ловил взглядом взмахи лопат, и его охватывало веселье. Он ощущал в себе какую-то особенную крепость. Хотелось померяться с другими силой, ловкостью - работать вперегонки.
      Брал и брал болотное тесто, бросал и бросал наотмашь.
      Вспомнилось, вот так же копал окопы, только были они либо в сухом ельнике надприпятской гряды, либо в песке среди лозняков. Там, на гряде, прочная воинская лопата часто скрежетала о камни. А тут - мягко, не слышишь, как входит в трясину железо. Болотная жижа оплывает с краев.
      Песок тоже сползал...
      Как ни увлеченно бросал лопатой, на дорогу от цагельни все же поглядывал - тянулась еще группка куреневцев.
      В ней - Ларивон и Евхим Глушак. Увидев их, как обычно, почувствовал досаду не добился суда над Ларивоном и Евхимом за драку! Выкрутились как-то, - Хадоська, говорят, псгмогла: кинулась выручать своего Евхимку. Уговорила глинищанского беднягу - тот сам вступился за них... Ну ничего, теперь небось подумают, прежде чем в драку лезть! А полезут - в другой раз не выкрутятся!
      - Поздновато, герои! - встретил их Хоня.
      - Ничего, успеем! - Ларивон могучей рукой легко покрутил лопату. - Не очень-то наработал ты без нас, что рот раззявил?
      - Сделал кое-что!
      Евхим бросил взгляд на Ганну, буркнул строго Ларивону:
      - И ты - языком не трепли! - Он спросил Миканора вежливо, послушно: Какой приказ будет?
      Миканор воткнул в топь лопату, в мокрой, порыжевшей от грязи одежде вылез на дорогу, пошел отводить делянку. Ларивону не хо.телось лезть в болотную жижу: это было хорошо заметно по его жирному хмурому лицу. Евхим же, увидев свою делянку, захохотал:
      - Вот это работка! И наработаешься, и накупаешься!
      С тем же веселым, беззаботным хохотком он шуганул в топь, озорно позвал Ларивона:
      - Лезь, не жмись! Каяться не будешь!.. Ну, лезь же скорей! А то, гляди, сколько другие сделали! Не догонишь!..
      Над Ларивоном начали посмеиваться. Он злобно выругался, стал подворачивать штаны.
      Медленно, недружно, кто пешком, кто с подводой, куреневцы все же собирались. Миканору не раз приходилось вылезать из болота, отмерять делянки, показывать, где и что делать.
      - Э, начальник, отстаешь! - сказал ему Хоня, копавший рядом с ним.
      Другие поддержали:
      - Не с кого пример брать!
      - Не с кого!
      - Это еще посмотрим! - задиристо крикнул Миканор, берясь за лопату.
      Но только прокопал метра полтора, как снова пришлось вылезать: притащились еще трое.
      Как раз въехал на греблю с возом земли Чернушка. Телега подскакивала на бревнах и ветвях, трещавших под колесами. Чернушка обогнул несколько горок, свежо желтевших на гребле, остановил коня и вытянул из-за ручек телеги доски. Часть земли обвалилась. Он взял лопату и стал сбрасывать остальную - начала расти еще одна горка.
      Миканор велел тем, что только сейчас подошли, разбрасывать горки, ровнять, утаптывать землю. Он хотел было опять взяться за лопату, как Хоня, выбравшись из канавы, остановил его:
      - Постой! Знаешь, что я надумал? Ни к чему это, брат, что ты за лопату хватаешься. Тебе все время людей надо видеть, знать, кто чем занят. Чтоб каждый чувствовал, что он под руководством, под присмотром, значит, а не сам по себе, как овца какая-нибудь. А ты роешься там, как крот, но - не обижайся - того не видишь, как другие копают - глубоко ли, по линейке ли.
      - Это - не секрет - я и сам думал, - признался Миканор. - Да говорить будут - гуляю, мол.
      - Пусть говорят, кому хочется. А если уж взялся руководить, так руководи!
      Еще раньше такой совет давал ему Рудой Андрей, но Миканор и слушать его не стал. Хотелось взяться за самое трудное, чтобы видели, как надо работать. Думал, что всюду управится. Теперь слова не сказал против совета, видел - они были правы: почти не следил за другими, не руководил.
      - Докопай тут, дядько, - сказал леснику Мите, - а то я только и делаю, что лезу в канаву да вылезаю...
      - А, сдался, - поддел дядька Игнат.
      - Сдался...
      И кто бы мог подумать: только начали, а уже сколько сделано не так, как требовалось. Оказалось, один суживает канаву, другой взял мелко, третий края повел неровно. Не очень приятно поправлять старших, но ничего не поделаешь, надо: порядок должен быть. Дядьки все-таки видели в нем начальство, почти не спорили, послушно делали то, что он говорил. Только иной раз виновато оправдывались, но слушались, исправляли.
      - Мелко! - сказал Миканор, подойдя к Ларивону.
      Тот, будто не слыша, лениво швырнул под ноги Миканора грязью.
      - Глубже надо! Не меньше чем полтора аршина...
      - И так хорошо!.. - Ларивон снова бросил грязь.
      - Полтора аршина, не меньше.
      - Правильно! Копай, копай, Ларивон! Не ленись! - захохотал Евхим.
      Ларивон отрезал:
      - И этого хватит!
      - А я говорю - мелко! - не уступал Миканор.
      Ларивон воткнул лопату в грязь, неуклюже вылез из канавы.
      - Сам копай, если мелко!
      - Я за тебя копать не буду! А ты - пришел, так делай!
      Как положено!
      - А не хочешь, так катись отсюда! - поддержал Хоня.
      Он весело поддел: - Да мать за себя пришли!
      Миканор видел, как злобно покраснел Ларивон: допекло все-таки! Только и нашелся Бугай, что выругался в ответ, но Миканор уже кончил спор, шел дальше. Уже за собой услышал веселый хохоток Евхима.
      Остановился среди тех, кто мостил греблю. Их теперь было намного больше, чем вначале. Миканор намеренно не назначил тут старшего, - знал, что и без того руководить дядьками будет Андрей Рудой. И верно, еще из канавы Миканор видел, как Рудой хлопотал, бегал, командовал... Вот и теперь хмурый Прокоп обрубал топором ветви с ольхи, а Рудой суетливо, горячо что-то доказывал ему. Но Прокоп, казалось, и слушать не хотел, отвернулся. Андрей забежал на другую сторону, наперед.
      - О чем спор?
      - Да вот, та-скать, ветки не обрубает, - бросился за поддержкой к Миканору Рудой. - Те, что торчат вниз или вверх, обрубает. Они, та-скать, мешают уложить дерево на землю, торчат. Он, следовательно, срубает их и правильно, что срубает.
      Прокоп уже стоял, хмуро сжимал волосатой рукой топорище, молчал. Миканор перебил Рудого:
      - Так о чем же спор?
      - Да о том, что он не все ветки счищает. Те, что сверху и снизу, срубает/ а те, которые по бокам, та-скать, обрубать не хочет! Думает, следовательно, - можно мостить на них другие бревна и слеги. Что, та-скать, совсем неправильно!
      - Почему неправильно?
      - Так по ним потом будешь ехать как на пружинах! Подкидывать будет!
      Прокоп пренебрежительно сплюнул. Было видно: то, что сказал Рудой, он считал глупостью, не стоящей внимания.
      Миканор стоял между ними и чувствовал, что оба ждут его слова, оба уверены в своей правоте. Ему никогда не приходилось мостить греблю, но то, что говорил Рудой, казалось и ему пустой выдумкой. Почему нельзя оставлять ветви, если с ними деревья будут лучше цепляться одно за другое?
      "Жить не может, чтобы не намудрить чего-нибудь!" - подумал он о Рудом.
      - Я думаю, что вы, дядько Андрей, напрасно беспокоитесь, - твердо заявил Миканор.
      Рудой загорелся:
      - Я - напрасно? Вся новая наука, та-скать, этой мысли придерживается. А то, что делает Прокоп, это - вредное заблуждение!
      Миканор какое-то время работал с ними. Пока он был рядом, оба сдерживались, но Миканор чувствовал, что, как только он отойдет, споры и нелады начнутся снова.
      Надо было как-то развести их, поставить тут кого-то старшим.
      К Андрею у Миканора было больше доверия - работает от души; Прокоп же в глаза никогда прямо не взглянет, - кажется, таит что-то про себя. И все же Миканор выбрал старшим Прокопа: этого будут слушаться! Этот наведет порядок
      Еще раньше заметил Миканор, что земля с боков гребли осыпается в канаву, и подумал, что надо бы сплести и поставить там плетень.
      - Работа есть у меня для вас, дядько Андрей, - сказал Рудому. Важнецкая, аккуратная!..
      4
      Василь был среди тех, кто мостил греблю. Он держался Прокопа и, заметно было, старался угодить ему. Любо было глядеть, как парень старался. Будто и не он хотел отвертеться, прислать деда вместо себя. Но вскоре Миканору бросилось в глаза, что Прокоп сердито взглянул на своего помощника Дятлик будто не видел того, что делал. Тут Миканор и понял, - хоть Василь и суетился возле старика, но не столько помогал ему, сколько мешал. Куда больше, чем за Прокопом, глаза Василя следили за Ганнои Чернушковои.
      Иной раз, кажется, только ее одну и видел.
      Хитрил, таился и тут: смотрел исподлобья, воровато, будто боялся, что кто-то позарится, обворует его. Непросто было скрывать это: он весь горел то неудержимым любопытством, то нетерпеливым ожиданием. Ждал не напрасно, нередко она встречалась с ним глазами, веселыми, приветливыми, - и тогда лицо Василя сияло счастьем. Только миг можно было видеть это счастье, он тут же опять опасливо опускал голову...
      Миканор видел, как насторожился, помрачнел Василь, когда к Ганне, форсисто поводя плечами, с папироской в зубах, подошел Евхим Глушак, стал насмешливо говорить чтото, помог нести ольху. Ганна хотела было отнять ее, но он не отдал с игривой улыбочкой шел рядом, пока ольху не донесли до Прокопа, до Василя, который и глаз не поднял на них Со смехом пошел Евхим с Ганнои назад, а Василь, растерянный, волковатый, стал помогать Прокопу так неудачно, что старика прорвало:
      - Ослеп ты, что ли?
      Василь ни слова не ответил, не заспешил, только еще больше затаился. "Ревнивый! Ну и ревнивый!" - подумал Миканор. Он внимательно взглянул на Ганну, словно хотел угадать, почему к ней так льнут: и Евхим цепляется, и Василь сохнет по ней. Зайчик и тот не пройдет мимо, чтоб не пошутить. Хадоська почему-то надулась. Столько беспокойства доставляет одна Чернушка!
      "Перевести надо, куда-нибудь подальше. К Сороке, копать землю, что ли..." - подумал Миканор.
      Он больше не забивал себе голову этим. Жил другим - великой, широкой радостью. Работа все больше спориласьуже чуть не все Курени хлопотали на гребле и возле нее.
      Вскидывались и вскидывались лопаты, чавкала и чавкала жидкая грязь; с шорохом заметая торф, тянулись за людьми деревья и хворост, поскрипывали подводы со свежей землей, отрадно желтели все новые холмики, которые вскоре исчезали, превращались в ровную чистую полосу, которая все удлинялась и удлинялась.
      Тут под ногами была уже не податливая топь, клятаяпереклятая, а твердый, надежный грунт, под которым чувствовалась приятная прочность бревен. Перемешанная с песком земля желтела весело, празднично...
      Молодые и пожилые, мужчины и женщины, белые и крашеные холщовые сорочки, кофты, ситцевые платки - когда это было, чтобы столько людей в Куренях сошлись вместе ради одного, общего дела? Миканор видел - на другой стороне такие же фигуры, такие же рубашки и платки.
      Вот если б собрать всех - и на болото. Да если бы не только из Куреней и Олешников, если бы еще из Глинищ, из Мокути, из Хвойного. Вот бы лугов наделали, вот бы земли прибавилось - сразу бы легче стало дышать. Только ведь темнота какая: ты их, как говорится, лицом в молоко тычь, все равно не верят. Будто не хотят понимать добра своего...
      Солнце пригревало все сильнее, было душно, парило. Лица обливались потом, рубашки не высыхали. Всех мучила жажда. Миканору пришлось послать подводу - привезти бочку воды. Еще до того, как подвода вернулась, лесник Митя вылез из канавы и не попросил, а потребовал:
      - Надо передохнуть!
      Несколько голосов дружно поддержали его. За Митей начали выбираться из канав, вытирать руки, лица другие, и Миканор дал команду сделать перерыв.
      Все сходились на гребле: большинство - мокрые выше пояса, с забрызганными грязью рубашками, с лицами грязными, черно-рыжими, - кто стоял, курил, кто садился на мягкую, еще не разбросанную горку песка, кто распластывался прямо на земле. Переговаривались, шутили. Зайчик будто нечаянно прильнул к Ганне, ущипнул ее за бок. Девушка сердито толкнула Зайчика, но старого шутника это только развеселило.
      - Вы бы, дядько, эти штучки с какой-нибудь ровесницей своей: с теткой Сорокой, что ли!
      - Охота мне - с Сорокой! С этим старым деркачом!
      - Так и вы же, кажется, не молодой кавалер!
      - Молодой или не молодой, а на молодое - тянет!
      - Вас уже на печь тянуть должно!
      - Тянет и на печь! И к девкам! Страх! - Подзадоренный общим вниманием и смешками, Зайчик снова хотел ущипнуть Ганну, но она пригрозила:
      - Дядько! Толкну - так в болото полетите!
      - Эге? - Зайчик ухмыльнулся, но все же отступил. - Злая, лихо на нее!
      Толкнет - и правда в болоте искупаешься!
      Чуть только он, кривляясь, отошел от Ганны, как к ней подошли Евхим и Ларивон. Но тут же, настороженный и строгий, подступил и Василь.
      - От кумедия! - покачал головой Андрей Рудой. - Как коршуны, та-скать, вдвоем возле одной!
      - Кто - вдвоем? - не понял Миканор.
      - Дятлик и Глушак этот! Вдвоем, как коршуны, следовательно. Возле одной.
      - Зря он крутится, Глушак... Не выйдет у него ничего!
      - Это еще, та-скать, вилами на воде писано!..
      Миканор только мельком взглянул на Василя и Ганну, ему не показалось это таким интересным, как Рудому. Миканор внимательно наблюдал за Прокопом, - уткнув бороду в широкую распахнутую грудь, тот медленно двигался вдоль канавы, хмуро оглядывал ее, что-то думал. Странный, звероватый человек - всегда, кажется, таит что-то недоброе. А сам вроде и не злой, не вредный...
      - Чего смотрите? - не выдержал Миканор.
      Лесун скрыл глазки под густой чернотой бровей.
      - Так... Ничего...
      - Смотрит, не лучше ли на канаву перебраться! - поддел Зайчик. - Работа там - завидки берут!
      - Чтоб ее руки не знали, работу такую! - выругался Вроде Игнат, сидевший на горке земли. - Роешься в грязи, будто черт лозовой...
      - Лето, та-скать, не зима. И в болоте, следовательно, не так, как зимой. Тепло, мягко, - хотел пошутить Рудой.
      - Ты вот покопайся в этой мякоти!
      - А зачем ему! Ему и тут неплохо!
      - Я там работаю, куда, следовательно, поставлен! - не сдавался Андрей.
      - Завтра и иди! А я вроде на твое место!
      - Правильно! По очереди!..
      - Но и вы - наработались! - загорелся Миканор. - Только, можно сказать, влезли в болото, намочили постолы...
      - А ты ж и того не попробовал!..
      - Почему он не остался там - и дураку ясно! - вступился за Миканора Хоня.
      Хоне никто не возразил, и Миканор почувствовал, что человек сказал обидное потому, что его самого обидели. "Не надо было так бросаться, мягче надо было", - упрекнул себя Миканор. Он заговорил, будто оправдываясь:
      - Конечно, не секрет - в трясине не сладко! Никто не скажет, что рай! Так разве ж мы не в трясине этой изо дня в день!
      - То-то и оно! И без того осточертело! - Игнат добавил: - Гребля эта нам - вроде белая булка, когда и черного хлеба не видишь!
      - Как кто, а я так и от этой беды - от белой булки не отказался б, раз уж нет хлеба! - весело сказал Хоня, его поддержали дружным смехом, Когда перестали смеяться, он проговорил задумчиво, серьезно: - Коленей не намочив, видно, ничего не добудешь! Ни булки, ни хлеба черного!
      - Это правда! Никто в рот не положит! - поддержал Алеша Губатый.
      - Все-таки, грец его, кое-что сделали уже. - Чернушка смотрел на желтеющую полоску гребли. - Немного побыли, а уже сказать - видно кое-что!
      - Не очень вроде и видно. Это - как горсть скошенной травы на большом лугу...
      - Работы - не секрет - много, - согласился Миканор. - А только ведь не пустая она, на пользу - и людям, и себе!
      Вот что, по-моему, главное...
      - Потом, конечно, ничего не скажешь, - радоваться будем! Лишь бы вот осилить все! - Алеша Губатый озабоченно задымил цигаркой.
      - В том-то и соль вся - чтоб осилить. А потом - потом, конечно, - имея свою греблю - хорошо будет!
      - Осилим! - Хоня разлегся на горке песку, потянулся.
      Щурясь от солнца, сказал весело: - Это только начинать страшно! - На измазанном торфом лице1 зубы блеснули ослепительно ярко.
      - Все выполним, если людей сорганизуем! Надо, Миканор Даметович, записать всех, которые не явились, и, таскать, заставить в обязательном порядке!
      - Это правильно! - пробубнил Прокоп Лесун. - Чтоб все работали!
      Миканор пообещал, что сегодня же с Грибком, как с членом сельсовета, обязательно обойдет людей, которые не вышли на работу, и узнает, почему их не было, и если надо будет - передаст фамилии в сельсовет.
      - Как это в других деревнях в коммуны вступили! - подумал вслух Хоня, все еще щурившийся на солнце. - И трудятся, и живут вместе, дружно, не грызут один другого!
      - Всякое, видно, и там, Харитонко, бывает, - сказал Зайчик. - Разве там не люди?
      - Люди-то люди. Да в чем-то, может, и не такие...
      - Там, та-скать, как семья, которая дружно живет! - начал пояснять Андрей Рудой. - Все, следовательно, как братья, дружные!..
      Миканор перебил его:
      - Там главное - не секрет - честно работают и честно живут друг с другом. На сознательности всё!
      - Я ж и говорю - как дружная семья! - Андрей, державший папиросу деликатно, кончиками пальцев, картинно, тоненькой струйкой выпустил дымок из ноздрей, сказал философски-поучительно: - В болоте, среди лесов пропадаем. Та-скать, как звери какие. Вот и дикость оттого, следовательно!..
      - Это правда, грец его, как волки живем. Только и разницы - что у волка берлога...
      - А у тебя - хоромы?
      - Горе все людское, нехватки, - вздохнул Грибок. - С горя люди кривят душой один перед другим, съесть один другого готовы...
      - А по-моему, от тесноты все! - Чувствовалось, что Хоня убежден в этом до конца. - Куда ни кинься - лес, песок, болота. Развернуться, дохнуть негде!
      - Житуха, мать его...
      - Житуха-то оно конечно, да и сами - виноваты!
      Курили, молча думали каждый о своем, кое-кто дремал.
      Зайчик первым разбил задумчивое молчание:
      - Это ж, кажется, никогда еще не было, чтоб столько народу собиралось на какую-нибудь работу вместе! Как в Юровичи на хороший базар, деточки!
      - Правду говорили - голова этот Апейка! А олешницких - на подмогу!
      - В этом, грец его, вся штука, чтоб народ поднять! А как народ поднимется, так все сделает!
      - Вот же, если б можно было то, о чем Миканор на собрании говорил, - с юношеским увлечением заговорил Алеша. - Чтоб осушить болота. Да жито, и овес, и все другое посеять! Это ж земли было б сколько!
      - Сказал! Возьми ее!
      Вместо Алеши ответил Хоня:
      - Берут же некоторые!
      Люди не очень спорили - сказывались жара и усталость.
      Миканора и самого клонило в сон, и он подумал, не к дождю ли эта сонливость; но небо было чистое, с редкими белыми облаками, которые, казалось, тоже дремали в неподвижной горячей выси.
      Не очень думалось в знойной истоме, но и сквозь нее Миканор ощущал: настроение у людей изменилось, будто и сами люди стали другими. Будто снялись со стоянки, двинулись - и вот идут, идут, и, хотя почернели от грязи, хотя изнывают от зноя, дорога уже не кажется такой немилой, не пугает их. Любопытная даже дорога, - влечет, бодрит, веселит людей, зовет посмотреть, что там на ней дальше...
      "И наши куреневцы - не хуже других, - медленно плыли мысли у Миканора. - И с нашими можно рабртать... Только бы поднять да повести. А так они пойдут... Люди как люди... Ничего, мы еще покажем с этими людьми!.."
      Он весело стряхнул сонливость, вскочил на ноги, - Так, может, передохнули уже?
      - Передохнули, - встал и Чернушка. - Можно ехать.
      За ним начали подниматься и остальные.
      Почти две недели день в день собирались куреневцы на гребле. Копали канавы, таскали хворост, возили, разбрасывали землю. В конце второй недели гребля измерялась уже не десятком-другим шагов: без малого на версту, среди болотного ольшаника, березняка, сизых зарослей лозняка, напрямую пролегла желтоватая твердая полоса, по которой так легко, так радостно было и идти и ехать.
      Дни эти были чуть ли не самыми хлопотливыми - и, может, самыми счастливыми - в жизни Миканора. Еще бы недельку-две - и оба конца гребли могли б сойтись, - они были как две руки, что вот-вот должны были соединиться. Но именно в это время жизнь на гребле стала быстро замирать.
      Что ни день рабочее напряжение спадало и спадало, все меньше и меньше приходило людей на греблю. Люди жили другими заботами.
      И как ни жалел Миканор, этого никак нельзя было изменить: наступал сенокос. А там не за горами было и жниво: значит, замирала работа на гребле не на день, не на два - надолго.
      Замирала, и ничего нельзя было поделать, - надо было и самому идти косить. Косить и ждать, когда снова можно выкроить время для гребли, долго ждать. До поздней осени, до зимы.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Шел август. Дни стояли знойные, небо казалось удивительно высоким, безграничным, солнце сверкало искристым кругом. Трава на влажных опушках, заросли кустарников на подсохших приболотьях, осины возле цагельни буйно зеленели, были в самом расцвете. Опушки, полянки полны были неугомонным озабоченным гулом, звоном бесчисленного множества мелких насельников хорошо прогретой земли. Звон этот и многоголосый птичий щебет в щедрых, пронизанных солнцем зарослях переплетенных ветвей и листвы воспринимались тут чудесной августовской песней.
      Поле жило уже иным настроением, наводило тихую, щемящую грусть. Грусть вызывало не только то, что нивы пустели, что во всем чувствовалось недоброе, гибельное дыхание приближающейся осени. Признаки увядания там и тут заметно пробивались и в лесу. Чахлые редкие суслоны, недружно встававшие под печальные, похожие на тихое причитание, песни жней, были как странные приметы призрачности человеческих надежд. Сиротливые суслоны эти как бы говорили: вот все, на большее не надейтесь, большего не будет, это все, чем могла отплатить за труд скупая на отдачу здешняя земля...
      Пела, дожиная полоску, и Ганна, которой время от времени помогала, подтягивала мачеха.
      - Да перестаньте вы, - не выдержал Чернушка. - Как на похороны собрались!..
      - А не нравится, так не слушал бы, - ответила, вытирая с горячего лица пот, мачеха. - Денег не просим же!..
      - Денег... Да если бы деньги были, то не пожалел бы, заплатил, чтоб не выли, помолчали... И так тошно, а тут - как на похоронах!..
      Видя, что мачеха перестала жать, Ганна положила горсть бледных, чахлых стеблей на развернутое перевясло и тоже выпрямилась. Минуту стояла так, прямая, неподвижная, в выцветшем платье, с подоткнутым фартуком, с платочком, козырьком надвинутым на брови, - ждала, когда .перестанет ныть, отойдет одеревеневшая спина. Стояла, ничего не видела, ни о чем не думала, жила тихой радостью: можно немного передохнуть. Потом, когда села на сноп, почувствовала, как щемит уколотая на стерне нога возле щиколотки, выпрямила ее, смуглую, до черноты загорелую, расписанную до колен беловатыми царапинами с запекшимися пятнами крови, послюнявила палец и приложила к ранке. Посмотрела на руки - они тоже были черные, с такими же царапинами и следами укусов слепней.
      В голове еще стоял шорох ржаных стеблей, мерное жиканье серпа. Устало щурясь от слепящего солнца, она перевела взгляд на поле: будто впервые заметила, как пусто стало вокруг в последние дни. Торчат редкие суслоны, кое-где виднеются подводы. На одни укладываются снопы, другие, переваливаясь с боку на бок, как желтые жуки, тянутся к Куреням.