С ним сразу не управишься. Не секрет - сила нужна большая. И времени много! Так вот если б взяться и сорганизовать мелиоративное товарищество!..
      - Сорганизовали уже одно.
      - Потушили все пожары!
      - Привезли пожарную машину!..
      Андрей Рудой крикнул Дубоделу, чтобы ему дали слово, дали сказать "ноту" на этот поклеп. Не ожидая согласия, Рудой с возмущением набросился на насмешника: пожарную-то он обещал привезти, но ведь денег собрали мало, хватило только на два багра, топор и три ведра. Кто-то перебил его вопросом, куда это все исчезло, но Дубодел не дал Рудому оправдаться, заявив, что вопроса этого нет в повестке дня.
      Рудой стал спорить с ним. Перебранка между ними тонула в общем шуме: говорили все, не обращая, кажется, никакого внимания ни на Миканора, который еще пытался сказать что-то, ни на президиум. Миканор постоял, подождал, надеясь, что станет тихо, и, обиженный невниманием, сел.
      Василь заметил, что Апейка, снова начавший говорить, когда в хате притихли, ни слова не сказал о мелиоративном товариществе, а все - про греблю, про греблю. После того, кто бы ни выступал, все высказывались против предложения Миканора об осушении болота, о мелиоративном товариществе. Апейка всех слушал молча и, казалось, поддерживал такие мысли.
      Василь почти не удивлялся тому, что большинство уже соглашались с предложением Апейки - греблю нужно строить. "Испугались, что еще и за болота прикажут взяться. Все-таки с греблей меньше хлопот.. "
      Он и сам, боясь, чтобы не начали уговаривать если не сразу лезть в болото копать канавы, то вступить в товарищество, вносить пай, с легкой душой проголосовал за греблю.
      - Остается только выбрать старшего, - удовлетворенно произнес Апейка, когда руки опустились. - Я думаю, что на эту должность не найти лучшего человека, чем Миканор!
      У многих сидевших на собрании было, видно, другое мнение: один Андрей Рудой сразу сказал, что согласен, даже захлопал в ладоши. Его поддержали всего несколько человек.
      Остальные совет Апейки приняли сдержанно, в хате установилась настороженная тишина.
      - Не выбрать бы холеру - горячий не в меру! - сказала Сорока.
      Она, видимо, высказала то, о чем думали многие. Но Апейка предупредил разговоры, могущие повредить делу:
      - Горяч - не беда. Не был бы холоден! Горяч, - значит, добра людям хочет, не безразличен! Значит, дело поведет хорошо!
      Его послушались: Миканора так Миканора. Чувствовалось, что люди уже утомлены и собранием и поздним временем и теперь, когда главную заботу греблю - приняли на свои плечи и ничего важного больше не предвиделось, ждали одного: поскорее разойтись. Избрав Миканора, они и повалили с шумом из хаты. Может, один Василь в тэлпе парней вышел из хаты неохотно, как бы оставляя тут свою надежду.
      Он прошел немного по белой, заснеженной улице, отстал от парней. Идти домой не хотелось. Его как привязанного тянуло назад, к Хадоськиной хате, где еще оставалась Ганна. Вот прошел мимо него черный Прокоп, Сорока, обронившая слово, видимо о Миканоре:
      - От службы дурь. Поживет - ума наживет!.. Наживет, быть того не может, коли на что гожий!..
      Тихо, задумчиво прошел Ганнин отец, даже не заметил Василя. Подлетел Зайчик, сунул бородку к Василю:
      - А ты чего тут? Забыл, где своя хата?
      Хихикая, вприпрыжку побежал домой. Прошло еще несколько человек, то шумливых, то молчаливых. И вот остановилось, замерло сердце: шла Ганна. С каким-то страхом и боязливой надеждой, преодолевая недоверие, он ступил навстречу:
      - Добрый вечер!..
      - Ночь уже, - неласково, колюче сказала она.
      Пошли молча. Василь хотел, заставлял себя говорить, чтобы разбить, сломать это сжигавшее его молчание, и не мог разжать губ. А потом уже было поздно: сзади послышались шаги, он оглянулся - их догонял Евхим. Догнал, пошел рядом с Ганной, засмеялся дружески:
      - Высидела до конца! Терпеливая!..
      Василь почувствовал себя лишним...
      ...Через несколько дней Василь ехал с возом хвороста из лесу: куреневцы возили хворост к гребле, заготавливали материал. Летом сюда добраться было бы невозможно - лес рос на болоте.
      Выезжая на дорогу, Василь вдруг сошелся с Чернушкой, также ехавшим по дороге.
      Чернушка отстал от своей подводы, подождал Василя, закурил с ним. Пошли вместе.
      - Ты почему это совсем показываться у нас перестал? - не без умысла спросил Чернушка.
      Василь отвернулся:
      - А так...
      Чернушка не отставал:
      - Ты, может, про Ганну что, грец его, думаешь? Такие думай. Ждет она тебя.
      - Так... - косо глянул Василь, - Евхим же Корч...
      клинья подбивает...
      - Липнет, грец его! Но - то все пустое. Заходи, не думай ничего.
      - Ну, может... Погляжу. Приду.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      Зима понемногу крепчала. Землю то сковывало холодом и яркой белизной аж слепило глаза, - ширились поля, то наступала оттепель - снег темнел, и, нудный, беспросветный, моросил дождь. Только под самый Новый год мороз сковал землю как следует и зима стала властвовать повсюду: застилала просторы новыми и новыми отбеленными полотнами, обкладывала хаты и хлева сугробами, перерезала улицы белыми горами...
      Миканор все более привыкал к своему дому, к новым заботам и обязанностям. Изо дня в день надо было помогать отцу и матери - напоить, накормить скотину, привезти сена, добыть и наколоть дров. Но больше всего забот было вне дома, с греблей. По твердым санным дорогам возили к приболотью возле цагельни ветки, хворост, бревна. Каждый день, когда кто-нибудь ехал в лес, на заготовку материала, Миканор выбирался либо вместе в лес, либо к цагельне, встречал возчиков, - помогал складывать привезенное, записывал в блокнот, что сделано ими за день. Чуть не каждый вечер ходил Миканор по куреневским хатам, договаривался о подводах "ка греблю". , И для дома и для гребли делал Миканор все охотно, особенно когда установились звонкие морозы, когда так весело сияли под красным солнцем поля, когда лес полон был такой тишины, что хотелось, как маленькому, дурашливо упасть в снег и закричать на весь свет! В такие дни в лесу за версту слышно было, как падает где-то, рассыпаясь на лету, белый комочек с потревоженной ветки...
      Шел ли в лесу по нетронутому снегу, порой проваливаясь до пояса, притаптывал ли снег вокруг дерева, помогал ли пилить и укладывать бревна на сани, - хорошо, радостно было чувствовать, как наполняет тело молодая, горячая сила. Деревца, кусты тонули в снегу; когда обрубал ветви, тянул их - мокрые руки жгло, как крапивой. Вытирал руки о полу свитки, подносил ко рту, дышал на них - грел - и снова с веселой охотой пилил, обрубал, волок к саням. Как радостно было потом ехать назад, слышать, как тонко поют полозья на укатанных желтых колеях, как чудесно, звонко скрипит снег под намерзшими постолами; рип-рип. И каким счастьем было видеть, что растут и растут заснеженные горки ветвей и деревьев возле цагельни, ехать налегке домой с приветливым, дружески настроенным дядькой!..
      Счастьем было и колоть дрова дома - под поветью, в одной гимнастерке с расстегнутым воротом; внести их по скрипучему крыльцу в хату, звонко бросить в угол, - чувствовать, как мать смотрит благодарно и любовно...
      Своя прелесть была и на лугу. Смерзшееся сено с трудом отрывалось от стожка, ложилось в сани с сухим, ломким шелестом, изнутри обдавало теплом, густым, щекочущим настоем слежавшейся травы; оно было таким смачным, что и сам, кажется, ел бы!.. После морозных дорог радостно было ощущать тепло хаты, коротать вечера на гулянках с девчатами, в беседах с товарищами, с дядьками, которые часто собирались в тесную и дымную от лучины отцову хату.
      Вечерки были почти всегда веселые, с беззаботным смехом, с грустными и озорными песнями, с шуточками и девичьим визгом. Крутились, шуршали колесами самопрялки, - казалось, тоже то весело, то грустно, то задумчиво. Под пение этих прялок, под шуточки и песни Миканор, который, по примеру Хони, лихо носил шинель нараспашку, приглядывался к подросшим куреневским девчатам - приглядывался с любопытством, с томительным предчувствием неизведанного счастья. Глаза его очень скаро выбрали из всех, кто трудился у прялок, белесую Конопляночку Хадоську и Чернушкову Ганну. Хотя одеты они были не так, как мозырские, гулявшие по берегу Припяти, - в домотканые юбки, - даже в этдм наряде могли поспорить с любой мозырской красавицей.
      Особенно нравилась Миканору Хадоська. Но Миканор не бросился со своими ухаживаниями сразу, лишь внимательно приглядывался издали да вздыхал потихоньку. Даже в военной форме, которая очень выгодно выделяла его среди парней, помнил Миканор о своем рябом лице, о белых бровях и светлых, словно выцветших глазах, - но была тут и другая причина: Хадоська нравилась Хоне. И хотя Хоня с каким-то веселым, отчаянным сожалением сам признался, что душа Хадоськи не лежит к нему "и ничего людского" у них, видно, не выйдет, Миканор, наверное, не стал бы на пути товарища.
      Хоня своим быстрым и острым взглядом сам подметил, как смотрит Миканор на Хадоську, понаблюдал, проверил и, когда они шли вдвоем с вечерки, беззаботно повел плечами, захохотал, посоветовал:
      - Иди, попробуй, может, к тебе добрее будет! Не пропадать же ей одной из-за меня!..
      На другой вечер он сам вышел вместе с Хадоськой и Миканором, нес самопрялку легко, ухарски посвистывал, посмеивался, проводив немного, вдруг сунул самопрялку Миканору, сказал, что спешит домой: табор дома свой, видно, ждет! На прощанье ободряюще стукнул Миканора по плечу: иди, брат, желаю удачи!..
      Но и с Миканором Конопляночка не стала веселее: шла в коротеньком полушубке с черным барашковым воротником, в аккуратных лапотках и белых онучках, почти до колен перевязанных оборами, будто и слушала Миканора, а сама - чувствовалось - далека была от его разговора, безразлична к нему. Когда они дошли до ее хаты, Миканор свободной рукой взял Хадоську за руку, хотел задержать возле ворот - такая ласковая тишина стояла над деревней, так мягко кружился снег, таял на лице, белил ее воротничок! - но Конопляночка отняла руку, покачала головой: нет, незачем стоять!
      Ничего не изменилось и в следующий вечер: шла рядом, а будто не видела и не слышала его, далеко была с кем-то другим. Еще до того, как дошли до Хадоськиной хаты, Миканор перестал шутить, забавлять ее: что говорить с глухой! Ему стало скучно. В третий раз он сам не пошел с ней...
      - Интереснее было идти с Чернушковой Ганной, которая хоть и посмеивалась то над его армейским нарядом, то над его ухаживаниями за Хадоськой, но все же слышала и видела его, была острой на язык, веселой. С ней совсем хорошо было бы - если бы по обе стороны Ганны не шли хмурый, настороженный сосед Василь, почти все время молчавший и подозрительно прислушивавшийся, и разговорчивый, уверенный в себе, нахальный Евхим Глушак. Они топтали снег рядом, и Миканор чувствовал, все время чувствовал, что Ганну, хоть она и говорит больше с ним, волнуют по-настоящему только они. С Василем Ганна ласковая, не скрывает этого, на людях даже намеренно показывает, что тянется к нему, но Глушака это ничуть не тревожит, не сбивает его льстивой, нахальной самоуверенности! Словно он заранее твердо знает, что, как бы там ни было, выиграет он...
      "Ну и задавака, ну и нахал! - удивлялся, злился Миканор. - Держится так, будто здесь нет ему равных, богатей поганый!.. - Он мысленно пригрозил: - Походи, походи еще, прижмем твою морду к земле, весь род ваш поганый к земле прижмем, корчовское племя!.."
      Но - хочешь не хочешь - надо было признаться, что и возле Ганны ходить ему нечего. Он тут уж не то чтобы третий, а - четвертый лишний!
      "Не везет мне - не секрет - по этой части! - заключил, будто посмеиваясь над собой, Миканор. - По всему видать, переменить цель надо!.." Продолжая ходить на вечеринки, как и прежде, почти каждый свободный вечер, он уже провожал кого придется...
      В другие вечера и свободные дни коротал время с приятелями - чаще всего с Хоней и Алешей Губатым. Когда сходились в темной и такой низкой, что верхушка Миканоровой буденовки задевала потолок, хате единственного куреневского гармониста, Алеша вытаскивал из сундука бережно завернутую в материнский платок гармонь. Садился он всегда на одну и ту же скамейку, между столом и сундуком, всегда, начиная играть, прикладывал ухо к гармони. Начинал Алеша чаще всего с песен, и песни любил больше печальные, жалостливые. Особенно грустно, с душой играл и пел Алеша песню о бедном солдате. Полные глубокой тоски, трогали не очень чуткое Миканорово сердце слова-жалобы:
      Измученный, скалеченный
      Кровавой той войной,
      С одной ногой, оторванной
      Гранатой проклятой...
      К тихому, хрипловатому пению Алеши присоединялся звонкий и чистый голос Хони, и жалоба-боль как бы начинала шириться, крепнуть, вырывалась из хаты на простор.
      Идет бедняк да думает,
      Кружится в голове:
      Зачем, зачем я убит не был
      В кровавой той войне ..
      Зачем приду калекою
      В родительский свой дом,
      А там семья голодная,
      А я - лишен трудом...
      Миканор видел, как - может, не первый раз - возле печи Алешина мать утирает слезы, как печально жмется к подоконнику немолодая Алешина сестра, как дымит трубкой, свесив ноги с печи, его отец. Да и сам Миканор был растревожен, сочувствовал бедному калеке, которых столько видел и в Куренях и в Мозыре...
      - Давай что повеселее! - не выдержав тоскливой песни, крикнул Алеше Хоня.
      Миканор и рта не успел открыть, чтобы поддержать товарища, как Алеша ловко пробежал пальцами по клавишам гармони и ударил "Барыню". Хоня только этого и ждал - вскочил с лавки, сдвинул шапку еще дальше на затылок, топнул лаптем - эх, жалко, пол был земляной! - крикнул озорно, призывно и дробной чечеткой пошел на середину хаты. Топал лаптями, покачивался в присядке, вскакивал, кружил, подгонял Алешу:
      - Давай, давай! Не жалей гармошки!
      Он вернулся к лавке, к Миканору, вконец обессиленный, - дышал тяжело, вытирая шапкой вспотевшее, раскрасневшееся, счастливое лицо. И Алешина мать, стоявшая у припечка, и отец с печи хвалили его, он и сам знал, что хвалить есть за что, но сидел скромно. Скромно же, посмеиваясь над собой, сказал;
      - Была бы такая охота на что-нибудь дельное!.. Вот если б работал так!
      - И на работу не лодырь! - возразила сестра Алеши. - Лодырь не лодырь, а погулять люблю. Больше чем нужно!
      Вспоминая потом, наедине с собой, песню о калеке-солдате, Миканор вдруг почувствовал, что она уже будто и не нравится ему. Не такая она и хорошая: слишком много в ней жалости, слез. "Все ноет и ноет, будто выклянчить кусок хлеба хочет. Не советская песня, царская еще, видно. Не передовая песня, не секрет..." Услышав песню в другой раз, Миканор, хоть и знал, что Алеша может обидеться, не смолчал, беспощадно резанул правду-матку. Как и ожидал Миканор, Алеша покраснел, обиделся, было видно, крепко, сразу же с видом человека, которого сильно оскорбили, снял гармонь с плеча, начал завертывать в платок.
      Хоня первым бросился спасать надломленную дружбу.
      - Нехорошая - ну и пусть тебе нехорошая. А мне - так нравится, за душу берет! Алеша еще так играет, так поет - лучше, кажется, век не слыхал! Хоня пошел в наступление на Миканора: - А может, у тебя лучшая есть? Давай свою лучшую, если не нравится эта! Посмотрим!
      - А могу и дать! - не уступил Миканор.
      - Давай, давай! Посмотрим!
      - Так знаешь же, как я пою...
      - А мы разберемся! Давай!
      Миканор тем голосомг каким пел с отделением или взводом, когда шел в строю мозырскими улицами, начал "Марш Буденного". Взял немного высоковато и очень звонко, сорвался и, защищая песню, сказал:
      - Одному ее трудно!. Она хорошо получается, когда ее в строю поют!..
      - Да и петь умеют! - Хоня сдержал улыбку. - А песня и правда ничего, а, Алеша? - Алеша промолчал. - Только, конечно, не томуч певцу досталась. Вот если б кто с настоящим голосом взялся за нее!
      Хоня не сразу уговорил Алешу, но все же уговорил: не был бы он Хоней. Когда Алеша подобрал мотив, когда заиграл по всем правилам, когда они за Миканором стали подпевать, то и Алеша перестал обижаться: песня и в самом деле была хорошей. Вместе с Хоней и Миканором раз десять подряд охотно вели, повторяли:
      С неба полуденного жара не подступись, Конная Буденного раскинулась в степи ..
      Будто сами мчались на быстрых конях сквозь ветер неведомых сказочных степей, дружно, нетерпеливо звали:
      Карьером, карьером - давай, давай, давай!
      Рота пулеметная, в бою не отставай!
      - Хорошая песня! - похвалил и Алешин отец, сам "некогда на войне состоявший при конях".
      Родители Алеши были на все Курени бедняки из бедняков: Алеша, помогая им, охотно ходил с гармошкой на вечеринки и в Олешники и в Мокуть, и вместе с ним всюду ходил "Марш Буденного". Песня Миканора вскоре разошлась по всей болотной округе.
      Когда собирались в Миканоровой хате дядьки, то разговоры велись более степенные, серьезные: о важных событиях в домашнем быту, о событиях в жизни соседей, о новостях - или слухах - в куреневском масштабе. Перемежаясь воспоминаниями и разными поучительными историями, до которых пожилые куреневцы были всегда охочи и которые убедительно свидетельствовали, что и тому, кто их рассказывал, довелось немало повидать и узнать на веку, - слухи и новости смело переходили рубежи куреневской республики, связывали мужиков с Мокутью, с Олешниками, с волостной столицей. Разговоры, подобные тем, что корова нынче что-то плохо ела и какая-то вялая, что Митя-лесник снова приволокся домой пьяным, сменялись сообщением о новой бумаге из волости, полученной Дубоделом, всесторонним, обстоятельным обсуждением ее. Беседа о том, что делается в сельсовете, неизменно вела к обсуждению волостных дел, затрагивала Юровичи, Апейку, Харчева...
      Пусть не так часто и не все, главным образом Андрей Рудой и Миканоров отец, заглядывали куреневские политики в своих суждениях и в Минск, и в Москву, к самому Калинину, выбирались в широкий, беспокойный мир. Было это почти всегда, когда Миканор, подсев ближе к припечку, на котором трещала горящая лучина, медленно и с трудом читал газету "Белорусская деревня", получаемую из Минска.
      Из всех новостей, о которых сообщалось в газете, особенно волновало то, что делалось за границей. Свое было хорошее, привычное, - слушая об этом, успокаивались, радовались, - оттуда же, из-за границы, часто шло тревожное, угрожающее, страшное - война.
      - Докуда же это, грец его, будет! - не выдержал, наслушавшись таких вестей, Чернушка. - Шипят все и шипят!
      - Капитал, буржуазия! Без войны, следовательно, жить не могут, пояснил Рудой. - От войны, так сказать, сила вся у них, как у коня от овса.
      - Сила-то сила, да один другого не очень-то едят! - опередил Миканора Хоня. Чернушка и еще несколько мужчин согласно закивали, поддержали Хоню.
      - Гад, так сказать, гада не любит есть! - Рудой пустил из ноздрей тоненькую струйку дыма. - Классовая борьба, как учили Карл Маркс и Фридрих Энгельс.
      - Неужто, братки, так и будет весь век! Это ж ведь и до войны недалеко! - не скрывал тревоги Грибок.
      - Недалеко!
      Тут уже вмешался Миканор: полную ясность в проблему войны и мира можно было внести, только напомнив о мощи советских военных и морских сил, которые он теперь как бы представлял в Куренях.
      2
      Не один раз вступал Миканор в беседы, которые все же чаще касались не общих проблем мира, а, можно сказать, проблем Куреней. Проблемы эти волновали и казались ничуть не менее важными, чем проблемы мировые, - они просто лезли в душу. Многое, многое в Куренях печалило и беспокоило Миканора, тревожило, возмущало. Многое, многое виделось не таким, как нужно, как должно быть.
      Началось все еще тогда, когда с Грибком, на его телеге, Миканор, возвращаясь со службы, пробирался из Юровичей домой. Когда лез, тонул в холодной топи перед недалекими уже Куренями, радость возвращения, близкой встречи с родными омрачилась не ко времени печалью. Печаль эта давила, когда он увидел куцые, подслеповатые хатки под черными соломенными и тростниковыми крышами, когда опять влез в уже почти забытую грязь куреневской улицы. После мозырской мостовой, живого людского потока на улицах, припятского веселого простора - как бы сплющенной, затопленной грязью, дремотной и обидно бедной увиделась родная деревня. Сердце защемило еще больше, когда ступил на свое крыльцо, в сени - какая же она кривая и старая, отцовская хата! И темная, тесная какая.
      Так было почти все время, - почти всюду рядом с радостью шли печаль, забота, невзгоды... Шли дома, шли в лесу, пробивались на вечеринках, где так же, как и во всех хатах, слепли при чадной лучине парни и девушки чуть не все в простой домотканой одежде. Особенно бередили душу недовольство и заботы длинными зимними ночами, когда ложился на полати возле разрисованного стужей, с побелевшими от изморози рамами окна, от которого на лоб, шею, плечи тянуло холодом.
      Надо было что-то делать с хатой. Отец говорил, хорошо бы подвести фундамент, перебрать стены - заменить некоторые бревна, - и живи в ней еще хоть пятьдесят лет! Но менять фундамент, перебирать стены было делом таким не простым, что Миканор думал, не лучше ли построить новую.
      Да и, по правде говоря, не по душе была черная от копоти нынешняя хата, чтобы ради нее выбиваться из сил, чтобы потом опять век вековать в ней! Но ведь и с тем надо считаться - как ты соберешь на новые хоромы с дощатым полом, с хорошей печью - хотя бы в одну комнату, - если достатка никакого,/ если лес выкупить не на что, неизвестно, на какие средства сложить сруб. Пожалуй, пусть сруб и самому можно, наловчившись, сложить, и стропила поставить, и накрыть тростником, но ведь столяра - хочешь не хочешь - нанять нужно. Двери да рамы сам не сделаешь! И печь не слепишь!
      И без стекла не обойдешься! Окна как-никак надо сделать большие!.. Много чего нужно! И на все нужны деньги! А тут - и лошадь такая, что вряд ли осилит привезти столько лесу. И коровы нет; без коровы, без молока жизнь не в жизнь; прежде чем приниматься за хату, хоть бы телку какую приобрести! И ржи в закромах - на дне: до конца зимы вряд ли удастся перебиться! И картошки вряд ли хватит до новой! А надо же хоть немного оставить на семена!..
      И хлев - чудо просто, как он еще стоит: крыша на нем черная, замшелая, вся в дырах, в соломенных заплатах, течет! И сруб в колодце - зеленый, прогнил, земля сыплется в воду! Все, все - куда, кажется, ни глянь, все просит рук, забивает голову заботами!
      Но разве только это одно бередит душу? Переиначивать, менять многое нужно в заведенном спокон веку порядке - вот что особенно, беспокоит. Негоже плохо думать о родном жилье, но ведь в сени зайти противно, такой вонью бьет оттуда, где чавкают, визжат поросята. Будто нельзя держать поросят в пристройке к хлеву. Старый, кислый запах не покидает хату: может, от поросят, которых иной раз - вот же порядок! - кормили в хате. Пробовал - как когда-то казарму - проветривать хату, но толку мало - вонь не проходит.
      И неизвестно, как изжить ее! Да и как изживешь, если отец и мать привыкли, будто и не замечают ее. Однажды заикнулся Миканор об этом, мать так взглянула, словно он говорит чепуху какую-то.
      - Это тебе кажется, Миканорко, - сказала спокойно, уверенно. - Кажется, что плохо пахнет. Как себя помню, так пахло. И у других так же...
      Вот же ответ - у других так же! А если у других плохо делают, значит, и всем так надо? Это же правда: недавно заходил к Зайчику - поросята в хате, можно сказать, рядом с детьми. Дети ползают, играют возле них, между ними, в разлитом поросячьем месиве, а Зайчикам - хоть бы что, будто так и надо. Когда сказал им, так Зайчик пошутил, - мол, неизвестно, за кем лучше присматривать нужно! Детей, мол, вон сколько, а поросят - всего два! Зайчиха на него, Миканора, как нa чудака глядела!
      Просто беда, никакой санитарии! Если бы в казарме, в полку хоть десятая, да что десятая - сотая часть такого беспорядка была, так командира полка метлой вымели бы из армии, судом-судили, как преступника! А тут живут - и ничего! Будто так и надо!
      "Мало культуры! Можно сказать, у многих вовсе культуры нет! А некоторых видов культуры - не секрет - не хватает всей деревне..."
      Привык в полку каждые десять дней со свертком белья, с полотенцем, с куском хорошего мыла шагать в мозырскую баню. Попариться, похлестать себя веником привык, а тут - черт его знает - как за всю зиму помыться? Летом - в любом пруду, в любом затоне искупаться можно, а зимой - как?
      Когда маленьким был - мать в корыто, в ушат сажала, а теперь - не очень-то вымоешься в корыте! И сесть толком нельзя в нем, не говоря уже об ушате!
      "Баню, баню строить надо! - не отступает, крепнет думка. _ Не такую пусть, как в Мозыре или Юровичах; хоть сарай какой-нибудь сложить. Но только чтоб баня как баня - с печкой, с полками, с паром! И чтоб вся деревня пользовалась, и старые и малые! Можно как в Мозыре - один дещ"
      для мужчин отводить, другой - для женщин. А можно и так:
      до обеда - мужчины, после обеда - женщины. Но только - чтоб была баня! На всю деревню, для всех!.."
      И бани нет, и школы нет. И читальни тоже. И все надо, надо, а как сделать все, если тут столько забот с одной греблей? Чем больше думаешь, тем больше видишь, что с остальным надо подождать: и с молочным товариществом, и с мелиорацией. Всего сразу не сделаешь, надо считаться с людской силой - и гребли пока хватит. На одну греблю сколько силы требуется!
      И винить людей нельзя - бедность, нищета. И без того частенько ни дня, ни ночи не видят: бьются как рыба об лед, чтобы кусок хлеба да рассол иметь, перебиться как-то от лета до лета.
      Но и сидеть сложа руки да слушать жалобы и горевать тоже не метод. Переделывать надо сонное, гиблое это болото, самому переделывать: никто другой - не секрет - делать за тебя не будет. Комиссар полка Курбацкий что говорил, когда собрались в полковом клубе перед разъездом по домам, когда каждому как премию за отличную службу и для руководства на будущее дали подписку на "Белорусскую деревню"?
      "Вы прошли хорошую армейскую школу, - говорил комиссар, - выучились грамоте, политически выросли, усвоили основу культуры; вы будете самой культурной, передовой силой в деревне. Несите же туда все передовое, будьте и там бойцами, бойцами за новый строй, за новую жизнь, за коммуну!.."
      Кому-кому, а ему, Миканору, если толком разобраться, вдвойне стараться нужно, не рядовой ведь красноармеец, да и не только младший красный командир, а комсомолец, один на все Курени. Один: в том - не секрет - и беда. Не очень развернешься в одиночку, без помощников, если столько дел и так тяжело уговаривать людей. Комсомольскую ячейку организовать - не секрет - надо бы. Есть из кого, тут и слепому видно: только бы подготовить, сознательными для комсомола сделать, чтоб знали, что такое коммуна, и зачем она мужику, и что такое бог. И что такое мировой интернационал и гидра-империализм. Хоня, можно заранее сказать, подходит. И Алеша тоже, да, если поговорить хорошенько, разъяснить, и - Хадоська. Есть из кого организовать, если просветить, почистить предварительно!
      Вспоминался недавний спор с Хоней о гребле. "Как ты, а я, брат, так думаю: це очень-то много толку от этой твоей гребли будет!" - "Почему это?" - "А потому что, начальник, мало чего она изменит! Кому и так хорошо было, тому и потом хорошо будет, а кто сидел без хлеба, так и будет сидеть! .." Миканор тогда спорил, доказывал пользу гребли, но Хоня свое гнул. Хуже было то, что он, Миканор, и сам чувствовал в словах Хони правду. "И все-таки - не зря, - думал Миканор в ночной тиши, под неутихающий вой вьюги в трубе. - Меньше дикости будет, света больше. И пусть люди привыкают вместе работать. К коммуне пусть готовятся... А что касается богатеев, то - не секрет - и за них примемся! Дай только срок подравняем!.."
      3
      Чем дольше жил в Куренях, тем сильнее чувствовал, что ждать без дела, смириться - пусть до поры до времени - нельзя. Изо дня в день все более нетерпимыми становились темнота, неразумные привычки, покорность людей обычаям.
      Обычаи древние, извечные казались Миканору горькой, ни на что не пригодной болотной травой, что зеленела, буйно росла летом на кочках куреневских болот. Как горькая трава глубоко укоренилась в болотном торфе, так прочно жили в людях, пустив всюду свои невидимые корни, давние нелепые обычаи. Как болотной траве, им никто не удивлялся, будто нельзя было и представить, что на этом гиблом месте могло расти что-нибудь путное, полезное! Будто без обычаев тех, без суеверий и жить нельзя было бы!
      Надо было рвать эти вредные сорняки, и рвать немедля, не связывая это с греблей: гребля когда-то еще будет, - не сидеть же до тех пор сложа руки! Да и гребля мало что тут изменит, и при гребле работы хватит не на один год - пока выполешь эти сорняки да посеешь культурные растения! Одним словом, сидеть нечего, надо браться за прополку сейчас же!
      Но вот задача - корчевать, менять обычаи надо - не секрет - не где-нибудь в других хатах, а прежде всего в своей.
      И если подумать толком, то начинать надо со своей семьи:
      потому что каждый, чуть только заикнешься со своей критикой, сразу же на твою хату покажет: а какой у самого порядок?
      И ребенку ясно, - если хочешь добиться чего-нибудь, подай пример сам. А тут, как назло, в своей хате порядка такого, чтоб остальным пример показать, и следа нет. И не потому, что не хотел, не пробовал порядок этот установить.
      Пробовал, и даже не раз, но что ты поделаешь, если матка да, можно сказать, и отец понимать ничего не хотят? Матка, если сделаешь что не no-заведенному, сразу от страха бледнеет, крестится, причитает.
      Едва принялся колоть дрова в воскресенье, так прибежала, слезно просить, умолять начала, чтоб не гневил бога. Тогда он заявил ясно, что бога нет, но она и слушать не стала, бросилась к нему, как к злодею какому-то или сумасшедшему..
      - Миканорко! Ты сам не знаешь, что говоришь! Не знаешь! .. Божечко! Не услышь его!..
      - Не бойся, мамо! Не услышит он ничего - потому что нет его, не секрет!
      - Святой боже! Святой бессмертный!.. Не слушай его!..
      - Не слушает он, мамо! Некому слушать! Выдумки все это!..
      - Миканорко! Миканорко! Богом прошу!