ГЛАВА 21

Сидя за своим письменным столом в кабинете на шестьдесят пятом этаже Сире Тауер, Чарльз мог видеть с одной стороны панораму Чикаго, расплывающуюся на большом расстоянии, а с другой – озеро Мичиган, за которым начинался штат Индиана. Каждое утро он наслаждался этим видом, входя в кабинет и шагая по голубому ковру, выбранному Мэриан для Итана, когда тот подписал документы об аренде этого офиса вскоре после того, как здание было построено. Ковер и все остальное в кабинете Итана теперь принадлежало Чарльзу, и независимо от плохого состояния его дел сегодня, этот вид, открывавшийся из огромных окон, всегда заставлял его чувствовать удовлетворение. Он еще был президентом своей компании. Еще был здесь, паря над Чикаго, и еще мог сделать так, чтобы семья и весь город восхищались им так же, как восхищались его отцом.

Однако, в тот день, когда приехала Анна, панорамы не было. Пока Чарльз ждал десяти часов, когда она должна была появиться здесь, как сказала по телефону, он смотрел на слой тяжелых белых облаков, расстилавшихся под ним до самого горизонта. Единственным свидетельством того, что внизу находился город, были антенны Хэнкок Билдинг, пронзавшие облака. Облака были и наверху, и между двумя этими белыми слоями, кабинет Чарльза казался бесцветным и призрачным, плавающем в мире, лишенном цвета.

На Анне был красный костюм с черным свитером, она надела флорентийское ожерелье и серьги из золотых и серебряных звеньев. Анна казалась ярким светом маяка в неземном свете его кабинета, и Чарльз смотрел, как она идет к нему с ощущением чуда и удивления, что эта поразительная женщина, которая, казалось, несет с собой свет, его дочь.

Он нерешительно встал из-за своего изогнутого письменного стола, изготовленного по эскизу Итана, потом обошел его, чтобы встретить ее, протягивая руку.

– Это очень приятно. Ты никогда не была здесь.

Анна взяла его руку, наклонилась и поцеловала отца в щеку.

– Мы можем сесть здесь? – спросила она и направилась к серому замшевому дивану у окна. Серебряный кофейный сервиз стоял на столике орехового дерева перед диваном. Чарльз, слегка раскрасневшись от удовольствия, последовал за нею. – Я вспоминаю мебель из прежнего кабинета дедушки, – сказала она, усаживаясь на диван. – Итан дал мне копии чертежей для игры, а я смотрела, как он работает. Ты ничего не стал менять.

– Нет, отец все перевез сюда, когда арендовал этот офис, и я не могу представить себе, что я хотел бы изменить. Я не помню, чтобы он приводил тебя в свой офис. Сколько лет тебе было?

– Около семи, когда Итан взял меня с собой в первый раз.

– Сразу после того, как умерла твоя мать. Я много путешествовал тогда, по делам.

– Да.

Они помолчали.

– Мне так жаль, – сказал Чарльз. – Я знаю, что недостаточно много времени проводил с тобой. Мне хочется чаще бывать с тобой; знать, каким ты хотела бы видеть меня. Я не думал об этом; долгое время я вообще не знал, что происходило.

Анна молчала, а он развел руками и опустил их.

– Самое печальное для меня, что я не помогал тебе, когда ты росла. Я смотрю на своих друзей, у которых хранятся альбомы с газетными вырезками и истории, которые рассказывают всю свою жизнь, и даже если у них были тяжелые времена во взаимоотношениях с детьми, все равно у них есть воспоминания и они знают, что принимали участие в чем-то самом важном, как ничто другое в их жизни. А теперь у них дружеские отношения, которые росли по мере того, как вырастали дети. Не всегда конец бывает счастливым, я знаю, но смотрю на своих друзей, которые проделали этот путь со своими детьми, и кажется, их жизнь гораздо полнее моей. У них есть любовь, дом и чувство связи поколений, которого у меня никогда не было. И я им завидую.

Слегка нахмурившись, он сделал паузу. Анне показалось, что ее приход что-то освободил в нем, так что слова выплескивались сами собой, как будто отец ждал этого поцелуя в щеку.

– Мы никогда не были друзьями ни с одной из моих дочерей, – тихо сказал Чарльз. – Я хотел бы научиться этому. Он посмотрел на Анну, потом быстро отвел глаза. – Ты однажды сказала, в сентябре, когда я был в Тамараке, что не прощаешь меня и не можешь любить. И все время слышу, как ты повторяешь это. Не знаю, что я могу сделать, чтобы изменить это. Я. потерял все эти годы, когда ты росла, но мы могли бы найти какой-то способ сейчас...

Он выпрямился, переменил тему, словно боялся того что она может сказать.

– Извини, я не очень хороший хозяин. Хочешь чаю? Или кофе? – Он потрогал серебряный чайник. – Холодный, но у нас на кухне сколько угодно горячего. Чего тебе хочется? Рогаликов? Или тостов? Я купил и эклеров, помню, ты их любила... что такое? Тебе плохо?

– Нет, – Анна встряхнула головой. «Нет на свете ничего вкуснее шоколадных эклеров. Они замечательно пачкают пальцы, когда их ешь. Определенно они мои любимые». – Больше я их не ем, уже давно. Просто чая было бы замечательно.

Чарльз подошел к двери, открыл ее и поговорил со своей секретаршей, которая почти сразу же вошла вслед за ним с чайником горячего чая и корзинкой, накрытой салфеткой.

– Я не завтракал, надеюсь, ты не будешь против, если я поем.

– Конечно, нет. – Анна смотрела, как отец намазывает джем на кусочек тоста. Его рука дрожала.

– Налей, пожалуйста, чаю, – попросил он и продолжил беседу. – Я и правда ничего не знаю о тебе, это ужасно; я не знаю, о чем можно говорить, а чего не следует касаться. Знаешь, – он сделал паузу, чтобы проглотить кусочек тоста – на рождественском ужине, когда ты задавала все эти вопросы о «Четем Девелопмент» и о «Тамарак Компани», я хотел попросить тебя остановиться; не мог вынести, что ты была не на моей стороне. Я знал, это оттого, что ты не простила меня, но продолжал думать; как было бы чудесно, если бы мы держались вместе, ты и я, может быть даже вместе работали, это казалось мне таким замечательным. – Он протянул нервно подрагивающую руку к корзине за следующим ломтиком тоста. – Видишь, я действительно не знаю, о чем говорить.

– Ты мог бы начать с меня, – спокойно сказала Анна.

Он удивленно посмотрел на нее, с рукой застывшей над корзинкой с тостами.

– Что это значит?

– Что до сих пор я слышала только о тебе, – Анна смотрела в свою чашку.

Она вспомнила, Мэриан купила этот сервиз одновременно с ковром, китайский фарфор в цветочек от «Вильруа и Бош», слишком тонкий для офиса, но как раз по этой причине он и нравился Итану, и Анна всегда чувствовала себя взрослой и веселой, когда секретарша приносила поднос только для них двоих, и Итан на несколько минут отрывался от своего стола, чтобы присоединиться к ней на диване.

– В нашей семье всегда чего-то не хватало, – сказала она, глядя на Чарльза. – Какой-то заботы, которая соединяет людей. Ты был всегда так углублен в себя, в жизни каждого из вас, кроме Гейл, не было места для кого-то еще. Ты только что сказал мне, как бы ты хотел что-то изменить, чтобы чувствовать себя счастливее и жить более полной жизнью. И мне жаль, столько печали в твоей душе. Но я не вижу, чтобы тебе в голову пришла мысль о том, что если бы ты повел себя иначе, твоей дочери было бы лучше. Она могла бы быть счастливее. У нее был бы отец, которому она доверилась бы, когда ее дядя – горло сжалось и она закашлялась, но вытолкнула слова – насиловал, ее неделя за неделей и разрушал то, что осталось от ее детства.

Чарльз отодвинулся в уголок дивана. Тост упал на пол, но тот этого даже не заметил, не отводил глаз от Анны, и, казалось, съеживался пока она говорила.

– И потом ты упомянул рождественский ужин, – продолжала Анна. – Что я не была на твоей стороне, потому что не простила тебя. Ты мог бы подумать, если бы ты думал о чем-нибудь кроме самого себя, что я беспокоилась о Гейл и Лео, и пыталась помочь им сохранить их дом и их компанию, что я член их семьи, что я хотела быть связанной с ними, как никто в нашей семье не пытался когда-либо быть связанным со мной.

Анна замолчала. Ее голос стал настойчивым, почти горячим, а ведь она обещала сама себе, что будет сохранять спокойствие. Она почувствовала себя ближе к Чарльзу после их открытий относительно Винса, а ее поцелуй, когда она приехала, был искренним и непринужденным. Но потом, по мере того, как он говорил, вернулся ее гнев. И в душе у нее снова образовалась знакомая холодная пустота, то же чувство потери, заполнившее ее, когда она сидела за столом в свой пятнадцатый день рождения.

Но на этот раз она была не одна. На этот раз с нею были Гейл, Лео и дети. На этот раз был Джош.

– Я не собиралась нападать на тебя, – сказала Анна с легкой улыбкой. – Я надеялась, что мы могли бы начать поиски путей, чтобы вместе что-то создать; я не хотела поддаваться эмоциям и говорить, как обвинитель.

Чарльз все еще сидел сгорбившись в уголке дивана. Лицо его исказилось.

– Неужели это мы? – в его голосе слышалось изумление. Голова опустилась, дыхание вырывалось из груди долгими вздохами. – Дочери не следовало бы учить отца быть отцом. Я никогда не думал...

Он потер лоб косточкой указательного пальца и вдруг Анне захотелось заплакать. Она вспомнила этот жест из того времени, когда была маленькой; отец сидит в одиночестве, трет лоб и плачет по ее умершей матери.

– Ты права, ты права насчет нас, – сказал он. – Мы не думаем о других. Ты другая, Анна, ты думаешь, что творится в душах людей и как складываются их взаимоотношения, а мы, кажется, никогда так не могли. Не знаю, почему, мы же не плохие, ты знаешь.

Через минуту Чарльз выпрямился. Он взял со стола свою чашку и откинулся назад, более свободно, как будто снова Анна побудила его к разговору, на этот раз, заставив его взглянуть на себя по-новому.

– Наверное, это из-за отца. Я думаю о нем постоянно в последнее время; получается, что после своей смерти Итан стал еще значительнее, хотя в это трудно поверить, ведь он был самым замечательным человеком, которого я когда-либо знал. Может быть, отец настолько подавлял нас, что все мы замыкались, чтобы отдалиться от него. Или может быть, мы ревновали его, или почитая его и постоянно пытаясь понравиться ему или произвести на него впечатление, мы не научились быть великодушными друг к другу. – Он вздохнул. – Не знаю, я не очень хорошо представляю себе, почему люди поступают так, а не иначе.

Анна улыбнулась.

– Не думаю, что мы должны обвинять наших родителей за все, что идет плохо.

Чарльз тоже улыбнулся.

– Но это так удобно. И так успокоительно действует.

Они рассмеялись одновременно. А потом перестали смеяться и обменялись долгими взглядами. Они не могли вспомнить, когда смеялись вместе.

Их смех согрел Анну, и на какое-то мгновение ей показалось, что она могла бы быть дочерью, отец которой ко многому в мире относится иначе, чем относятся к ним мужчина и женщина. Но она знала, так не получилось бы. Слишком поздно. Она подумала, что они могли бы обрести дружбу и даже товарищеские отношения, но не больше. Слишком поздно, подумала она, и душа ее наполнилась сожалением. Слишком поздно. Слишком поздно.

– Может быть, в семье было слишком много мужчин, – сказал Чарльз, все еще пытаясь найти объяснение. – После того, как умерла моя мать, а отец так это переживал, а потом умерла твоя мать, и я так долго не мог прийти в себя, с тех пор все было иначе, все как бы потеряло равновесие. Я никогда раньше не думал об этом, но я и не думал, достаточно ли женщин у нас в семье. Остались только Мэриан и Нина, а они всегда были такими... отсутствующими, можно сказать. Сейчас Мэриан гораздо резче, гораздо агрессивнее – когда ты уехала, она была как бы в шоке, а потом начала меняться – но в годы твоего детства – просто витала в облаках. Наверное, ты помнишь это. Так что в течение многих лет нашей семьей руководили мужчины, почти как своим бизнесом. Не хватало женщин. Не хватало мягкости.

Анна кивнула.

– Может быть. Вряд ли найдется точное объяснение случившемуся. Мои клиенты всегда ищут объяснение, какой-нибудь подходящий способ объяснить крушение брака или совместного проживания. Но всегда это оказывается слишком сложным, и выдвигается слишком много обвинений.

– Но когда ты была маленькой, это было иначе. То, что случилось с тобой...

– Я не могу говорить об этом.

– Но я подумал...

– Мы можем обойти это в разговоре. Я занималась этим в течение двадцати четырех лет.

– Ты ни с кем не говорила об этом? Ни с кем, кто мог бы помочь тебе?

– Мне никогда никто не был нужен. Я справилась сама.

– Боже мой, – тихо сказал Чарльз. – Ты создала себя такой, как ты есть, и никто не направлял тебя, не было никого, кто помог бы тебе... Боже мой. – Он подумал минуту. – Мне всегда нужны были другие люди. Я всегда искал кого-то, кто облегчил бы мне путь или хотя бы указал мне его, помог добиться цели... Кто бы это ни был, мой отец, или Винс, который, кажется, владеет секретом, как идти по жизни с триумфом, без поражений. А я всегда так боялся поражения, боялся, что, люди будут показывать на меня пальцами, зная мои промахи. Откуда у тебя такая сила? – вырвалось у него.

– Отчаяние, – сказала Анна. Она попыталась сказать это беспечно, но ответ прозвучал абсолютно серьезно. – Мне было стыдно перед мамой, собой, думаю, я ненавидела себя. Мне нужно было найти способ снова понравиться самой себе и гордиться собой, и я не могла говорить о прошлом, потому что от этого меня тошнило, я чувствовала стыд снова и снова. И может быть, часть этой силы я позаимствовала у моего дедушки. У самого замечательного человека, которого ты когда-либо знал.

Чарльз медленно кивнул.

– Однажды он мне сказал, что самое худшее из сделанного им в жизни было то, как он поступил с тобой в тот день. Итан не обвинял остальных, а обвинял самого себя и никогда не мог простить себе это. Он не переставал надеяться, что ты вернешься домой и он сможет попросить у тебя прощения. Долгое время отказывался запирать входную дверь, чтобы ты могла войти.

Они долго молчали. «Спасибо тебе, дедушка, – говорила про себя Анна. – Спасибо за твое понимание того, что случилось в тот день, за то, что ты любил меня, хотел, чтобы я была дома».

– Спасибо, – сказала она вслух Чарльзу. – Я рада узнать об этом.

Чарльз начал говорить, что он боялся потерпеть поражение и как отец; хотел, чтобы кто-то показал ему, каким быть, показал правильный путь. Но не стал продолжать. Достаточно было извинений, он задолжал своей дочери больше. Он придвинулся к ней поближе и взял ее руку.

– Я всегда любил тебя, Анна. Я нечасто говорил это или говорил не так, как следовало. Знаю, я говорил это, целуя тебя на ночь или уезжая в деловую поездку. Не уверен, что получалось так, как я хотел. Но, правда, я любил, всегда любил тебя и восхищался твоими душевными качествами и твоим удивительным умом. Ты помнишь, я приходил на несколько твоих школьных соревнований по правописанию, и ты всегда выигрывала? Я был ужасно горд. Я сидел в аудитории и смотрел, как ты встаешь с места, такая стройная, и говоришь, как пишутся эти невероятно длинные слова, которые я никогда не слышал – и у меня не было ни малейшего представления, что они значат – я твердил самому себе, что буду всегда заботиться о тебе и постараюсь, чтобы ты всегда была счастлива. Но я не знал, в чем ты нуждалась; казалось, у тебя все и так получается, и я гордился тобой и за это тоже. Мне так жаль, я даже не знал, как начать и сказать тебе, как мне жаль. Не знаю, что бы я мог сделать для тебя, ведь я ни в чем не умел быть отчаянным, но я бы попробовал, я бы попытался на свой страх и риск, а потом, может быть, у тебя появился бы отец, а у меня была бы моя дочь Анна в течение всего твоего детства и юности. Вместо этого я потерял тебя, как один человек может потерять другого. Я хотел бы как-то исправить это; этого так ничтожно мало... просто попросить прощения.

Анна наклонилась к нему и прижалась щекой к его щеке, и так они сидели молча, держась за руки.

– Спасибо, – снова сказала она.

Огромная любовь к дочери наполнила душу Чарльза, сила этой любви поразила его. Он отодвинулся и улыбнулся ей.

– А как насчет того, чтобы не прощать и не любить меня...

– Я прощаю тебя, – сказала Анна.

Чарльз ждал. Но больше она ничего не сказала. Ему показалось, что свет померк. Ну, ладно, может быть, потом, подумал он. В следующем месяце, в будущем году, когда-нибудь. Когда-нибудь она скажет это. Когда-нибудь она подумает это. Все должно получиться. Должно получиться. Как бы то ни было, мы можем любить друг друга. Мы ведь неплохие люди.

– Мы неплохие люди, – прошептал он.

– Один из нас – плохой человек, – сказала Анна. Она потрогала чайник, и убедившись, что он еще теплый, налила им обоим еще чаю.

Чарльз удивленно смотрел на нее.

– Я думал, ты сказала, что не хочешь говорить о...

– Не хочу. Но есть кое-что еще. – Она прошла к окну, посмотрела на ровный, белый пейзаж, простиравшийся внизу, с двумя антеннами, прорвавшими белую пелену. – Знаешь ли ты, почему шоссе на Дирстрим так и не было построено?

– Шоссе на...? Нет, никто этого не знает. Какой-нибудь комитет изменил очередность, передумал, как я предполагаю. Мы не смогли выяснить, что случилось.

Анна повернулась к нему.

– Винс зарубил это строительство.

Чарльз в изумлении уставился на нее.

– Что ты говоришь? Он не зарубил его, а пытался спасти.

– Он зарубил его. Он сказал Зику Радлу, сенатору штата Юта, что в Иллинойсе не могут решить, как прокладывать дорогу, поэтому не заслуживают этого шоссе, и деньги следует отдать Колорадо и Юте. Что и было сделано. Сенатор Радл рассказал мне об этом на прошлой неделе, у меня есть номер его телефона, если ты захочешь позвонить ему.

Чарльз не сводил с нее глаз.

– Почему?

– Не знаю. Если попробовать догадаться, то я бы сказала, что он хотел навредить тебе, может быть, разорить «Четем Девелопмент». Мне кажется, он уже давно хотел нанести вред семье.

– Я не верю. – Чарльз тряс головой. – Не верю. Винс беспокоился обо мне, он бы никогда... – Он вскочил на ноги и начал ходить по комнате. – Радл тебе сказал? Сказал это в точности, как ты передала мне?

– Почти. Он считает Винса героем за то, что тот так поступил. Отдать шоссе, в котором его брат был заинтересован, на благо страны. Что-то в таком роде.

Чарльз наткнулся на угол стола и выругался, потирая колено.

– Мы много говорили об этом, он знал, что все зависело от этого шоссе, и в каком я был отчаянии... Это Радл сказал тебе?

– Да, – сказала Анна.

– Мне нужен его номер телефона.

Она прошла к столу Чарльза и переписала ему телефон из своей записной книжки.

Когда она опять отошла к окну, Чарльз наклонился и прочел номер.

– Он говорил, что пытался помочь мне. Но потом нам не повезло. И тут он был прав, попал в точку. Сукин сын, – шептал Чарльз. Он выпрямился. – Ты имеешь в виду, он хотел навредить всей семье?

Анна рассказала ему все. Начиная со своего разговора с Бадом Кантором в Управлении по охране окружающей среды – она записала его номер телефона под номером Зика Радла – и все, что они с Лео и Джошем выяснили о взорванном заряде динамита, об аварии на фуникулере и обо всем, что они узнали насчет Кита.

– Подожди, – сказал Чарльз. Нахмурившись, он склонился над столом. – Управление... это работа Винса, в любом случае, часть его работы. Его Комитет отвечает за охрану окружающей среды, за устранение опасностей для жизни людей... Он сделал паузу. – Этот парень Кантор. Он сказал, что Винс подтолкнул его, хотел, чтобы они преувеличили опасность и ускорили все эти дела?

– Да, – подтвердила Анна.

– Хорошо, но должны быть причины... ты должна знать все, что там происходило. Так или иначе, это все, что ты знаешь. Остальное – динамит, фуникулер – только догадки.

– Это не догадки, что кто-то специально устроил эти аварии. У нас нет доказательств, кто это сделал. Но есть много других моментов. Картина начинает складываться с шоссе, что повредило тебе, компании и всей семье; затем – Управление по охране окружающей среды, это вредит Тамараку, «Тамарак Компани» и всей семье; переходим к разрушению дренажной траншеи и к несчастному случаю на фуникулере, которые больно ударили по Тамараку, «Тамарак Компани» и по всей семье. Есть еще тот факт, что Итан выгнал Винса после моего ухода, что могло сделать кого-то способным на чудовищные поступки в отместку. И наконец, странное совпадение, связь между Винсом и покупателем «Тамарак Компани».

– Рей Белуа, – сказал Чарльз.

– Тебя никогда не беспокоило, что он так близок к Винсу?

– Почему это меня должно беспокоить? Винс сказал мне, что Белуа хочет купить известную компанию, а он знал, я собирался продавать. Он связался с Белуа, он ведь помогал мне выйти из положения. Что здесь подозрительного?

– Даже после всего, что случилось в Тамараке? Одно за другим, чтобы заставить семью кинуться в панику и согласиться на продажу по ужасной цене. – Ты знаешь, она ужасная; ты знаешь, что мог бы получить более чем в два раза больше, чем предложил друг Винса и руководитель его предвыборной кампании, если бы стоимость компании не была занижена всеми этими так называемыми случаями. Они были специально подстроены кем-то, кто рассчитал, какими последствиями это грозит городу, компании и семье.

В кабинете было очень тихо.

– Ты думаешь, нами манипулировали при продаже? – проговорил, наконец, Чарльз.

– Да, – ответила Анна.

Медленно, тяжело он покачал головой.

– Слишком много ненависти, слишком много... зла.

– Да, – снова сказала Анна. – И еще. Авария на фуникулере. У нас нет доказательств, и, может быть, никогда не будет. И это тоже может оказаться еще одним совпадением. Однако, мы так не думаем. На фуникулере есть сто шестьдесят восемь вагончиков, и только один был блокирован, тот, в который вошли я и Лео.

Чарльз привалился к столу, закрыл глаза.

– Нет, – прохрипел он. Потом поднял голову. – Что ты говоришь? Он не мог. Это было ужасное совпадение, несчастный случай, случайность...

– Мы нашли кусок дерева, – сказала Анна. – Это не был несчастный случай, он был специально задуман.

– Ладно, да, я понимаю, эта часть была задумана, но не имели в виду определенный вагончик. Что бы он ни сделал, он не мог... ради Бога, он не убийца! – Он старался не смотреть на Анну, он вспомнил, что она говорила ему раньше об угрозах Винса. – Почему? – вырвалось у него. – Ты и Лео? Что он бы... Боже мой, Боже мой, не могу поверить, ведь нет причин...

– Я не знаю, почему. За исключением того, что Лео всегда был против продажи «Тамарак Компани», а я располагаю историей о его прошлом, которая могла бы покончить с его политической карьерой.

– Это не причина, чтобы убивать двоих людей!

– Я так не думаю. Но если бы ты планировал устроить какой-нибудь несчастный случай и у тебя была возможность одновременно избавиться от некоторых людей, которые, как ты считаешь, стоят у тебя на пути, а ты был бы именно таким человеком, способным строить такие планы, это могло бы показаться вполне разумным.

– Разумным!

– Тому, кто способен на чудовищные поступки, – ровным голосом заметила Анна.

– Боже мой! – воскликнул Чарльз.

Ужас всего этого, нагромождение фактов и догадок потрясло его и он чувствовал, что эта тяжесть невыносима. Его дочь когда-то подверглась насилию, его дочь чуть не убили. И между этими двумя преступлениями был нанесен вред стольким людям – ему самому, семье, всему городу Тамараку. Как мог замыслить это тот, кого он, как ему казалось, знал, кем восхищался и кого любил? Слишком много, слишком много, думал Чарльз; слишком многое надо осмыслить, слишком со многим согласиться. Но выбора у него не было; он должен был согласиться. Даже если дело обстояло не совсем так, как им казалось, уже то, о чем было достоверно известно, выглядело достаточно обличительным.

– Даже возможность, – шептал Чарльз, – случай, которым он мог воспользоваться... – Он покачал головой, разговаривая сам с собой, как будто был один. – Но даже если он не делал... даже если он ничего не делал с фуникулером – или, может быть, делал, но не собирался никому причинять вред – даже тогда, все остальное, что он делал, что было направлено на всех нас... и он лгал мне. Во всем. Годами... Играл мною, всеми нами, как будто мы куклы. И Боже мой, мы ими и были. Почти были. Радл. Кантор. Все, кого он знал. Я могу им позвонить... Я позвоню им... но я знаю, это ничего не изменит, потому что я верю Анне. Потому что она говорит правду, она всегда говорила правду. Проклятый сукин сын, он знал, как я отношусь к нему, он знал, что я зависел от него и позволил мне доверяться ему, и он лгал, играл со мной в свои игры, почти разорил меня. Выставил меня перед всеми ослом, промотавшим компанию... Сукин сын.

Он обошел вокруг своего стола, выдвинул стул и, еще стоя, вынул папку из верхнего ящика. Потом положил ее на стол и открыл. Сверху лежало письмо, подписанное им. Чарльз взял его, прочел, подержал минуту, помахивая этим листком бумаги. Он стоил шестьдесят миллионов долларов, которые так были ему нужны и он почти держал их в руках.

– Но я не могу сделать это, – прошептал он. – Я не могу участвовать в этом. Я не позволю ему. – И резким движением, наверное, самым решительным в своей жизни, разорвал письмо пополам. – Я должен поговорить с ним, – продолжал он, все еще разговаривая сам с собой. – Я должен услышать это от него самого.

Он взял разорванное письмо, прошел к секретарше, и Анна видела в полуоткрытую дверь, что он положил его перед нею на стол.

– Напишите письмо Рею Белуа по этому адресу о том, что я отменяю продажу «Тамарак Компани». Пошлите его по факсу, сообщите ему, что я возвращаю его залог телеграфным переводом сегодня во второй половине дня вместе с процентами за те несколько дней, пока деньги находились у нас. Если у него возникнут вопросы, пусть обратится к моему адвокату; если он будет спрашивать меня, в офисе меня нет и не будет.

Чарльз вернулся в кабинет, закрыв за собой дверь и немного удивленно посмотрел на Анну, осознавая, что она здесь.

– Не знаю, что теперь будет, – сказал он. Вернулся к своему столу, как будто здесь он чувствовал себя в безопасности, и попробовал улыбнуться. – Вечно я все порчу. Вот и теперь, даже не смог продать одну компанию, чтобы спасти другую.

– Это была победа, а не поражение, – ответила Анна. – Мы найдем способ помочь тебе, мы все вместе займемся этим. Ссор больше не будет.

Чарльз улыбнулся, слыша доверительные интонации в ее голосе. Снова захлестнула его огромная любовь к дочери, и он поразился, как мог столько лет жить без нее; его жизнь до этого дня казалась тоскливой и бессмысленной.

– Хотел бы я, чтобы этого было достаточно, – печально заметил он. – Я хотел бы уехать отсюда с тобой и с семьей, которая была бы на моей стороне, и сказать, что у меня есть все, чего я хочу.