Спящая красавица

? Я ухожу, – сказала она. – Что еще это может значить?

? Ты никуда не пойдешь. Ты что, с ума сошла? У тебя есть дом и ребенок, есть муж, и ты останешься там, где тебе следует быть, – он улыбнулся и взял ее за руку. ? Вчера вечером ты расстроилась, дорогая, все мы расстроились. Но ты была великолепна, поддержала меня и все сказала правильно. Я кое-что купил тебе сегодня и собирался отдать тебе за ужином. Я думал, мы пойдем в «Ле Перроке».

Она оттолкнула его руку.

– Мне не нужны никакие подарки и мы не пойдем ни в какие модные рестораны. Тебе следует поэкономить деньги, Винс. Мы с Дорой будем стоить тебе дорого. Это квартира и еще нам нужно купить...

– Какая квартира?

– Которую я сняла в Чикаго. Она на Лейк Шор Драйв, очень симпатичная. Но нам придется заплатить за новую мебель; у них там невероятная рухлядь. И потом летний лагерь для Доры и ее обучение в Латинской Школе.

– Дерьмо собачье. Ты сошла с ума. Ты никуда не поедешь и ясно, как день, что никуда не возьмешь Дору. Она моя и никто ее у меня не отберет.

Рита снова повернулась к кучам одежды.

– Мой адвокат говорит, что ты можешь поговорить с ним об этом.

Винс уставился на нее.

– Когда это ты была у адвоката?

– Сегодня утром.

– Зачем?

– Для развода. Боже мой, Винс, какой ты сегодня несообразительный. Ты всегда обвинял меня в тупости, но сам просто образец непонятливости. Не мог бы ты подать мне этот чемодан? Тот, что на верхней полке?

Винс издал смешок.

– Может быть и упаковать его для тебя?

– Нет. Я сама... О, ты находчив, – она пожала плечами и пододвинула к шкафу один из бархатных стульев, сбросив одежду на пол. – Я достану его сама.

Винс посмотрел на изгиб ее ног, когда она стояла на стуле. Он провел по ним рукой, ощутив прилив желания.

– Пойдем в другую комнату, там мы можем все уладить.

– Нет! Черт побери, Винс, не смей прикасаться ко мне.

Он просунул руку между ее ногами и попытался дотянуться до промежности.

– Слезай с этого стула.

– Я закричу! А Дора вызовет полицию. Я сказала ей сделать это, если она услышит мой крик. Позвонит и скажет им, что меня насилуют.

Винс отдернул руку.

– Почему ты ей так сказала?

– Потому что ты изнасиловал Анну, – она опустила на пол чемодан и поставила рядом еще два поменьше. И смотрела на него сверху вниз, сжав губы, которые больше не были пухлыми. – И это продолжалось, не так ли? Снова и снова. Думаю, она говорила не о каком-то минутном сумасбродстве и потом прости-прощай. Анна сказала, ты заставлял ее делать всякие нехорошие вещи. Делать! Вещи! Мы-то знаем, что она имела в виду, ведь так, Винс? Все твои излюбленные штучки, те самые, которым ты учил меня. Не мимолетное умопомрачение, когда ты слишком много выпил однажды вечером, о, нет, нет, гораздо больше. Девочка говорила о многих вечерах и обо всей твоей разлюбезной чепухе, да? Ты подонок, Винс, какой же ты бессовестный подонок. Ты думаешь, после всего этого я останусь здесь? И думаешь, я допущу, чтобы моя девочка находилась в одном доме с тобой после этого? Мы отсюда уезжаем, с тобой нельзя жить. Я говорила твоим родным всю эту ложь о бедном ребенке, чтобы ты позаботился обо мне; ты заплатишь мне за ложь. Будешь платить до конца своих дней. Ты всегда считал меня дурой, ну, кто теперь в дураках? Кто будет платить до конца жизни, потому что не смог держать свой хер подальше от ребенка, запуганного им до смерти, и кому потом потребовалось заступничество жены перед его семьей? Ты дурак, Винс. Когда-то я думала, что ты умен. Но ты оказался самым глупым негодяем, которого я встречала в жизни. Убирайся с глаз моих.

Он отступил назад, когда она спрыгнула со стула.

– Так что сегодня вечером я отсюда уезжаю. А мой адвокат позвонит тебе, и, я думаю, мы найдем способ дать тебе возможность видеться с Дорой, потому что ни в коем случае я не позволю тебе остаться с нею наедине. Так я сказала моему адвокату. Он считает, что, вероятно, с этим не будет проблем, ведь тебе не нужна реклама? Так он выразился. Как ты думаешь, он прав? – склонив голову набок, она изучающе вгляделась в лицо Винса. – Я думаю, он прав. – Рита открыла большой чемодан и начала складывать в него аккуратные стопки одежды. – Убирайся, я не хочу разговаривать с тобой. Ты мне больше не нравишься, Винс. Ты настоящее дерьмо. ? замолчав, она продолжала заниматься своим делом. – Убирайся! – снова крикнула Рита и хлопнула ладонью по полу. – Я не хочу тебя видеть!

Он ушел. «Весь день он откуда-то уходит», – подумал Винс. Потом спустился по лестнице и вышел во дворик перед главным входом. Машина была оставлена на дороге, мужчина открыл дверцу и сел на переднее сиденье, невидящими глазами уставившись в лобовое стекло. Надо было подумать, составить план действий, принять решение. Но из ума у него не выходили женщины.

Он был окружен гарпиями, решившими его уничтожить. Анна. Мэриан. Рита. И Дора, которая вызвала бы полицию, если бы ее мать закричала.

– Папа! – позвала Дора с заднего крыльца. – Ты куда? Можно мне с тобой?

Сзади на нее налетела Рита и увела в дом.

Винс завел машину. Рита получит только то, что его заставят заплатить, ни пенни больше. И он будет видеть Дору когда захочет и где захочет, и найдет способ забрать ее у сумасшедшей матери. И заберет Тамарак у своего отца. Он мог бы и сам сделать это, но можно и найти кого-нибудь, чтобы проделать это; и неважно, сколько времени это займет, он своего добьется. И всем им припомнит, что они ему устроили.

Винс попытался свистеть марш, который насвистывал раньше, но ничего не получилось. Горло пересохло, губы были сухими. Он сердито включил приемник, покрутив ручку настройки, пока не нашел военную музыку: повернул регулятор громкости на полную мощность, чтобы музыка заполнила машину. Потом освободил проезд.

Мельком он подумал об Анне, проезжая мимо ее дома; вспомнил ее неловкое тело и огромные глаза в тот первый раз в лесу. Потом изгнал ее из своих мыслей. Ему не следовало думать о ней снова, она уже была забыта. Утратила всякое значение. Он миновал множество подъездных путей и выбрался на дорогу. Через пару лет ее не будет в живых. Даже если она и не умрет, то никогда не вернется в семью, не посмеет, ведь никто не поверил ей. Они никогда не увидят ее снова.

Он оставил свой дом позади, продолжая вести машину. Она утратила всякое значение. Она уже была забыта.

ГЛАВА 5

Одиннадцать человек обосновались в доме на Пейдж Стрит в Хейт Эшбери[2]. Здесь они спали на детских кроватках, продавленных кушетках и на матрасах, брошенных на пол. Дом, как и десятки других по соседству, когда-то был элегантным, три его этажа были украшены зубцами на кровле, резными и расписными деревянными панелями на каждом дюйме башен, мансард, карнизов и оконных рам. В начале века здесь жила семья состоятельного банкира, звучали детский смех, стук подков тонконогих рысаков и слышался шум балов, продолжавшихся до рассвета. Но ко времени, когда здесь появилась Анна, (в течение тридцати лет здесь были меблированные комнаты, сдававшиеся внаем с пансионом) штукатурка осыпалась, широкие перила исцарапаны и расщеплены, а канделябры изрезаны.

– Печальный упадок, – сказал Дон Сантелли, окидывая взглядом дом. – Но туалеты в порядке, как и освещение, а местное привидение не слишком враждебно настроено.

– Привидение? – спросила Анна.

– Адольф Свейн, банкир. Он построил этот, дом. Мы думаем, он недоволен тем, что видит хиппи в своем особняке, поэтому заставляет отваливаться то тут, то там куски потолка, а раковины засоряться; и половицы могут провалиться под ногами, когда ты о чем-то задумался. Ступать осторожно и легко – правило номер один. Правило номер два – не выглядеть испуганно. Кажется, с этим у тебя проблемы.

Она метнула на него взгляд.

– Почему?

– Ты знаешь, почему. Чего ты боишься? Что кто-нибудь тебя найдет? Или что тебя никто не найдет?

– Это мое дело.

– Ну, я ведь спросил по-дружески. – Он обнял ее за плечи. – Все проходят через это, попадая сюда. – Анна отшатнулась от него. – Извини, – сказал он. И сделал нарочито большой шаг назад.

? Думаю, нам следует представиться друг другу по всей форме; потом, может быть, мы и подружимся. Дон Сантелли. Кажется, при встрече я не говорил этого. Обычно, мы не придаем значения фамилиям. Я твоей тоже не спросил.

– Анна Гарнетт.

– Гарнетт[3]. Мне нравится. Это вроде бы драгоценный камень, да?

?Да. Вроде. – Это была фамилия ее матери до замужества; теперь Анна взяла ее себе. Анна Четем исчезла где-то между Чикаго и Сан-Франциско. Теперь она была Анной Гарнетт и останется ею до конца жизни.

– Ну вот, теперь мы знакомы, – сказал Дон. – Хочешь есть?

Она кивнула.

– Посмотрим, что здесь найдется.

Он был высоким и тонким, с черными волосами, стянутыми в конский хвост на затылке, с глазами навыкате, с быстрой улыбкой и россыпью прыщей на лбу. И уже два года жил в Хейт Эшбери, то в одном доме, то в другом с разными людьми.

– Ищу место, где я мог бы хорошо себя чувствовать, – рассказывал он, вынимая из холодильника пластмассовые коробки и накладывая овощи на тарелку. – Кажется, теперь нашел; здесь много хороших людей. Хлеб, – пробормотал он и отрезал толстый ломоть от диетической бутылки. – Сок, – наполнил стакан и поставил все перед Анной. – Ешь и отдыхай. У тебя нет других дел, как только быть счастливой.

– Мне нужна работа. Я не могу ничего сделать, пока не найду работу.

– Прикуси язык, Анна. Здесь это поганое слово не произносят. Мы пришли сюда, чтобы избавиться от всего этого. Работа – это для батраков.

– Но...

– А теперь послушай. Единственное, что нужно делать – это собирать каждый месяц продовольственные талоны. Если они есть, ты плюешь на всякую там работу, на твои нужды тебе хватит. Плата – двадцать пять баксов в месяц с человека, с питанием дороже, где-то пятьдесят, одежда у тебя есть, так ведь? Так что же тебе еще нужно?

Анна пристально посмотрела на него.

– Но все работают.

– Но не здесь. Ты говоришь об этом ужасном месте, из которого вырвалась. Здесь ты занимаешься тем, что тебе нравится. Познаешь себя и узнаешь, что же на самом деле важно в жизни. Тебе не нравится еда?

– Ну, не найдется ли какого-нибудь мяса или чего-нибудь...

– Я такое дерьмо не ем, – любезно ответил он. – Я убежденный вегетарианец. Но здесь у нас проблем нет, никому нет никакого дела до того, что ты делаешь, пока ты не пытаешься обратить других в свою веру, и заботишься о самом себе. Сегодня сделаем ради тебя исключение. У Барби есть баночка тунца, она не будет иметь ничего против, если я тебе дам немного, чтобы помочь почувствовать себя здесь, как дома. Когда-нибудь вернешь ей, ладно? – он открыл банку консервов и вытряхнул рыбу на тарелку Анны. – Нормально?

Она кивнула.

– Спасибо. Если ты не работаешь, то ходишь в школу?

– Нет, это неинтересно. Я отвратительный студент; ненавижу, когда мне говорят, что есть только один правильный путь, и я цепенею на экзаменах и тестах. Отец предлагал мне сотню баксов за каждое «отлично» в моей учетной карточке. Я сказал ему, что это жалкие гроши.

– Почему?

– Потому что каждое «отлично» должно было стоить восемь – девять тысяч. Потому что я ведь работал, верно? А сотня баксов за «отлично» – это же гораздо ниже минимальной заработной платы, если представить себе время, проведенное в школе и домашнюю работу. Я был совершенно разочарован этим типично капиталистическим поступком отца, который попытался лишить меня достойного уровня жизни; и потом им с матерью не нравилась моя прическа или одежда, или друзья или что я курю марихуану, или что не рассказываю о своих делах. А мне не нравилось, как осторожно они относятся к своей жизни, все планируют прежде чем пошевелиться, чтобы знать конец действия до его начала. Мне же хотелось романтики, тайны и неожиданной страсти. Поэтому у нас происходили всякие кризисы, много криков и слез, вот я и ушел и оказался здесь. Я играю на гитаре на углах улиц, разговариваю с прохожими и учу их лучше относиться к самим себе. Жизнь – это обуза для большинства людей, но не для меня. Я лежу на солнышке и принимаю каждый день таким, как он есть, я никогда не знаю, что случится завтра. Такой и должна быть жизнь. Давай найдем место, где ты будешь спать. Наверное, лучше всего на третьем этаже, меньше народа. Здесь наверху нет ванных комнат, но есть две на втором и одна на первом, а договориться с ребятами всегда можно.

Он взял ее чемодан, и Анна пошла за ним на второй этаж, а потом по узкой лестнице, похожей на чердачную, на третий.

– Давай-ка мы тебя устроим, – сказал он, – ставя чемодан на голый матрас. Он принес пустую картонную коробку. – Похоже твои шмотки сюда поместятся, если это все, что у тебя есть. – он начал открывать чемодан.

– Оставь его в покое! – выпалила Анна. Он отодвинулся.

– Извини, я только хотел помочь.

– Я не люблю, когда трогают мои вещи.

– У-у, – мягко протянул он. – Мы здесь многим делимся. Тебе следует об этом подумать. – он повернулся, чтобы уйти. – Не торопись, устраивайся потихоньку, мы здесь время не наблюдаем. Никаких часов, фактически. Осмотрись.

Оставшись одна, Анна села на матрас. Он лежал в углу большой комнаты с лепным потолком и паркетным полом, выщербленным и потускневшим от времени. Когда-то здесь был бальный зал, теперь же располагалось пять матрасов, несколько стульев и картонных коробок с одеждой. Над матрасом Анны находилось круглое окно с квадратами стекол, из которого были видны такие же дома на другой стороне улицы, а за ними – вершины деревьев Пэнхендл, узкая, длинная полоска парка Голден-гейт, где она два дня сидела, убеждая себя, что парк – это дом, и скоро привыкла к этому месту.

Она говорила самой себе, что ни о ком не будет скучать, но скучала по ним по всем. Не по Винсу, никогда, но по всем остальным скучала, по всем людям, которые заполняли ее дни с тех пор, как она родилась, и которые приобретали какое-то мистическое сияние и казались тем ярче, чем дольше она находилась вдали от них. О Хейт Эшбери она узнала в школе, ее одноклассники говорили о нем с возбуждением и тоской, как о месте свободы и свободной любви. Они клялись, что отправятся сюда, как только дома что-то не заладится, но никто из них не ушел. Анна была единственной, кто сделал это, и первые два дня, бродя по Сан-Франциско, она вовсе не чувствовала себя свободной; она испытывала пронзительное чувство одиночества и заброшенности и была уверена, что поступила неправильно. А потом встретила Дона Сантелли, который играл на своей гитаре на Пэнхэндл, и пошла с ним, потому что он сказал, что ей будут рады, она сможет остаться здесь сколько угодно времени, и ни о чем ее не расспрашивал, и потому, что Анна не знала, как быть.

И потом она что-то значила для него, ведь он старался быть таким любезным. «Мы здесь многим делимся. Тебе следует об этом подумать». Но она не хочет делиться. Она ни с кем не хочет сближаться. Впервые за два года ее тело снова принадлежало ей; она чувствовала себя чистой, незапятнаной и нетронутой. И хотела такой остаться. Никто никогда больше не унизит ее, как это сделал Винс. Никому не удастся.

Но не только прикосновения казались ей невыносимыми, ей трудно было разговаривать с людьми. Она хотела, чтобы ее оставили в покое, хотела отделиться от всех. Но в то же время не хотела быть одна. «Если бы они как бы были вокруг, но не приближались, мне было бы хорошо, – думала она. – Если они будут слишком навязчивы, я уйду куда-нибудь еще». Она села по-турецки на матрас, глядя в круглое окно. – Мне не нужно делать то, чего я не хочу. Никто не может заставить меня».

Кажется, ей даже не надо было работать. Всякие паршивые работенки, сказал Дон. Продуктовые талоны. «Дедушка был бы ужасно разочарован, – подумала Анна. – Он бы сказал, разве не лучше было бы по крайней мере попытаться найти настоящую работу? Ты всегда можешь обратиться за помощью, если у тебя не получается, но ты была бы больше довольна собой, если бы попыталась использовать свою умную головку. А потом он бы поцеловал меня и сказал, какая я сообразительная».

Анна сморгнула слезы.

– Но я там больше не живу, – громко сказала она. – Я больше не принадлежу к их миру. Я часть этого мира. И я должна Барби, кем бы та ни была, банку тунцовых консервов. – Она оставила чемодан на матрасе и спустилась по крутой лестнице и прошла мимо кухни на улицу. Дом был пуст. Никому не было дела до того, куда идет Анна. Мэриан спросила бы ее, куда она собралась. «Мэриан всегда хотела защитить меня, – подумала девочка. – Но когда это действительно понадобилось, не защитила».

Она пошла по тротуару, отыскивая бакалейный магазин, но спрашивать не хотела. На улице было много людей. Группы ярко одетых мужчин и женщин, которые расходились в стороны, давая ей пройти, и снова соединялись, пропустив девочку. От этого Анна чувствовала себя очень одинокой, а твидовый брючный костюм с белой блузкой, одетый на ней, когда она ехала в автобусе до города, заставлял ее чувствовать себя здесь чужой. Но все вокруг было таким необычным, и она решила, что достаточно находиться среди зрителей.

Поблизости девушки в тонких шарфах взялись за руки и танцевали, встав в круг; подальше – мужчины с прическами в виде конских хвостов, с серьгами и длинноволосые женщины с повязками на головах сидели, скрестив ноги в дверных проемах, покуривая и переговариваясь. Прямо впереди Анна увидела, как группы людей входят и выходят из парка, а когда подошла поближе, то в глаза ей бросилось, что сотни людей расположились на траве, сидели, опираясь о стволы деревьев, читая или напевая под грустные переливы гитары.

В Хейт Эшбери стояла весна. И каждый день прибывали все новые люди со всех концов страны. Их соблазняли романтические сказки о свободе, мире, гармонии, радости и любви. В нескольких кварталах этого района, с двух сторон ограниченного парком Голден Гейт, они создали мирок, сверкающий красками индийских сари, бархата и старых кружев, извлеченных из забытых сундуков, разрисованных вручную теннисок, сандалий и длинных ниток бус. От этого мира исходил запах ладана и марихуаны, он был обставлен подержанной мебелью и освещен свечами, вставленными в винные бутылки, или голыми лампочками, свисавшими с потолка. Это был мир аэроплана Джефферсона Кена Кейси, Благодарного Мертвеца и Холма Хиппи в парке Голден Гейт.

– Полно места, – сказал кто-то Анне, наблюдавшей за толпой на холме. Незнакомец попытался притянуть ее к себе. – Ты можешь протиснуться сюда.

Анна отшатнулась.

– Я только смотрю.

– Полно места, – повторил он, но убегая, девочка видела, что о ней уже забыли.

Каждый день Анна гуляла по Хейт Эшбери, слушая и наблюдая. Через месяц она узнавала десятки лиц, и ее узнавали люди, и приветствовали улыбкой или рукой, поднятой ладонью вверх, таким у них был жест приветствия.

– Две недели я ждал, чтобы сказать «привет», – обратился к ней молодой человек с белокурой бородкой и длинными светлыми волосами. – Так что, привет.

– Привет, – коротко ответила Анна, не останавливаясь.

– Меня зовут Сэнди, – сказал он, приноравливаясь к ее шагам, – я написал песню и посвятил тебе. Поэтому мне нужно знать твое имя.

Он придвинулся поближе, пока они шли рядом, и его плечо и рука касались ее. Анна отодвинулась.

– Поищи кого-нибудь еще.

– Нет, ты – то что надо. Ты очень привлекательная девушка. Не могла бы ты идти помедленней? Я за тобой не поспеваю. И куда мы идем?

Анна остановилась, глаза ее смотрели холодно.

– Иди, куда хочешь, но держись подальше от меня. Я не хочу, чтобы ты тут мотался. Я так хорошо гуляла, а ты все испортил.

– О, смотри-ка. Считается, что мы должны быть вместе, вот и все. Это значит, глянь... – он притянул Анну к себе и обвил своими длинными руками. – Главное – любовь, правда? – она отбивалась, и он сильнее сжал ее в объятиях. – Мы могли бы позабавиться, нам было бы хорошо вместе...

При этом отзвуке прошлого Анна закричала, переполошив тихую улицу. Люди кругом забегали, засуетились.

– Зачем ты так? – рассердился он. – Ты ведешь себя так, будто я какой-нибудь насильник; я хотел любить тебя.

– Давай, бежим, – высокая молодая женщина схватила Анну за руку и прежде чем Анна успела подумать, она уже бежала по улице и по тротуару на другую сторону, к парку; а спутница крепко держала ее за руку. Люди расступались, чтобы пропустить их, а они бежали и бежали, вытягивая ноги в длинных летящих прыжках, их сердца колотились, сандалии гулко шлепали по тротуару, блузки стали мокрыми от пота под жарким солнцем майского дня.

? Чудесно, – задыхаясь проговорила молодая женщина, когда они добрались до парка. Она бросилась на прохладную траву в тени дерева, увлекая Анну за собой. ? Хорошо было, правда? Боже, как мне нравится так бегать. С тобой все в порядке?

– Да, – сказала Анна. Лицо ее было красным и удивленным. – Правда, все хорошо. Я отлично себя чувствую.

– От бега всегда так, и неважно, бежишь ты от кого-то или к чему-то. Я Элинор Ван Нуйс. Рада познакомиться.

– Анна Гарнетт. Спасибо, что спасла меня.

– Сэнди отпустил бы тебя; он противник насилия. Но с тобой здорово бегать. Мы должны бегать раз в день, хотим мы этого или нет. Ты здесь уже давно?

– Месяц. А ты?

– О, целую вечность. Год. Я пришла сюда сразу после средней школы. Моя семья стратегически распланировала всю мою жизнь: я должна была закончить колледж и сразу же выйти замуж за какого-нибудь старого богача, который обеспечил бы меня; завести троих детей – девочку, мальчика, и не знаю, кто там должен быть третьим, – устроить красивый дом в пригороде и очень шикарную виллу для летнего отдыха в штате Мэн. Мне ничего другого не оставалось, как сняться с места. Я уже не могла выносить, когда они каждый раз заставляли меня делать то одно, то другое, чтобы подготовить свое будущее, и бранили меня, когда я гуляла с мальчиками, не соответствовавшими моему положению, и кончилось тем, что я все возненавидела. Особенно споры.

– Споры о чем? – спросила Анна. – Чего ты хотела?

Элинор пожала плечами.

– Откуда я знаю? Мое собственное беспорядочное будущее вместо их аккуратного счастья, я думаю.

Она была высокой, с длинными, спутанными рыжими волосами, маленьким ртом, который всегда находился в движении, болтая, напевая или насвистывая.

– Ты не можешь себе представить, как родители ненавидели мое насвистывание, это их совершенно сводило с ума, – зеленые глаза сужались до сердитых щелочек, если она видела что-то нехорошее, а неистовый темперамент вспыхивал, как бенгальский огонь, оглушая и приводя в замешательство и ее, и всех окружающих. – Беда с моим характером. Но мне кажется, он должен смягчиться со временем. Мне двадцать пять. Многие успокаиваются, когда подходит старость, ты как считаешь? А тебе сколько лет?

– Мне девятнадцать, – сказала Анна.

Элинор склонила голову набок и изучающе посмотрела Анне в лицо. Она потянулась и откинула черные волосы Анны с ее глаз. – Скорее семнадцать, но пусть будет, как ты хочешь, меня это не касается. Откуда ты?

– С Восточного побережья.

– Правда? Я тоже. А откуда именно?

Анна ответила не сразу.

– Я не совсем с Восточного побережья, – медленно проговорила она. – Мне бы не хотелось говорить об этом.

– Хорошо, я согласна. А о чем ты хотела бы поговорить?

– О тебе.

– В самом деле? Мне нравится говорить о себе. Посмотрим, что еще? Я люблю читать, особенно биографии, потому что мне интересно узнавать, что у людей, которые оказались, действительно великими, тоже были проблемы с родителями, как и у меня. Я пытаюсь высидеть сеанс на фильмах ужасов, но не могу...

– А почему ты хочешь выдержать эти фильмы?

– О, один парень мне сказал, что это формирует характер, чтобы не бояться кошмаров и знать, что не разревешься, как идиотка. Наверное, он прав, но я не могу выдержать напряжения. И потом есть другая возможность: вдруг я в конце концов разревусь? »

– Может быть, иногда и нужно реветь, – сказала Анна, удивляясь сама себе. За все время своего пребывания в Хэйте она не осмеливалась высказывать свое мнение и ни с кем не разговаривала по-настоящему. – Если ты не плачешь из-за действительно ужасных вещей, то, наверное, тебе нет дела ни до чего и ни до кого, и тогда едва ли ты можешь считать себя человечным.

– Но ведь ты не имеешь в виду фильмы ужасов, не так ли? Ты говоришь о реальной жизни. Ты правда так думаешь? Обычно, я боюсь плакать. Считается, что если человек в самом деле взрослый, то должен уметь справляться со своими эмоциями и так сочетать их в своей личности, чтобы от этого была польза.

Анна улыбнулась. Она почувствовала незнакомое напряжение мускулов и поняла, что это была ее первая улыбка за несколько последних недель.

– Ты это где-нибудь прочитала.

Элинор, усмехнулась.

– У меня есть хорошая книга по психологии, ты можешь иногда в нее заглядывать, если хочешь. Там используется куча всяких странных слов, но, правда, книга очень хорошая, много интересных вещей. Как то, о чем я сейчас говорила, то есть необходимо владеть своими эмоциями, а не погружаться в них. Предполагается, что ты используешь их для решения своих проблем с помощью тех средств, что у тебя есть, используешь свою личность, вместо того, чтобы разваливаться на части из-за неприятностей.

– Ты всегда можешь их решить, – тихо сказала Анна.

– Ну, да, убегаешь от них, – радостно заявила Элинор. – Как сделали все здесь, – они помолчали. – В любом случае, я думаю, ты не падаешь в обморок на фильмах ужасов потому что знаешь, что это обман. Моя проблема в том, что я об этом забываю. Я запутываюсь и не знаю, что правда, а что нет. Иногда я размышляю обо всех этих историях и не могу быть уверена, случилось ли все это с людьми, которых я знаю, или я их придумала.

– Тебе надо их записать, – сказала Анна. – Может быть, ты великий писатель и даже не знаешь об этом.

Элинор покачала головой.

– Я могла бы. Это неплохая идея. Но никому не говори об этом, а то они подумают еще, что это слишком, вроде как работа. Так или иначе, я отказалась от фильмов ужасов, потому что не думаю, будто они чем-то помогут в становлении моего характера. Другой парень сказал мне, что надо заниматься альпинизмом, чтобы укрепить характер. Думаю, это мне понравилось бы, но возможность никогда не представлялась. А тебе они нравятся? Фильмы ужасов?

– Нет. И книги ужасов тоже. Я ненавижу, когда меня пугают. Кто все эти парни, которые дают тебе советы?

– Просто парни. Каждый парень, с которым я была знакома, давал мне совет. Похожа я на того, кому это нужно?

Анна покачала головой.

– Ты похожа на того, кто может позаботиться о себе.

– Ну, иногда. Хотя мне нравятся парни и, может быть, я посылаю сигналы, даже не осознавая этого, сигналы о помощи. Знаешь, я не всегда уверена в том, что делать в ближайшее время. Я двигаюсь как бы рывками, и иногда удивляюсь, как я здесь очутилась и почему я здесь, и где окажусь в следующий раз. А ты? У тебя есть парни, которые говорят тебе, как себя вести, пытаются учить поступать, как они считают нужным?

Анна вскочила на ноги.

– Мне надо идти.

– Куда? – Элинор посмотрела на нее снизу, но не двинулась с места. – Если ты не хочешь о чем-то говорить, перемени тему. Я не обижусь. Тебе, действительно, надо идти? Потому что если ты можешь остаться, мы могли бы поговорить еще. Я подумала, может быть, мы смогли бы стать настоящими хорошими друзьями.

Огонек надежды затеплился в душе Анны. Впервые с тех пор как она ушла из дома, холодная, жесткость внутри нее начала смягчаться. Она медленно села и очень медленно улыбнулась, шире, чем в первый раз.

– Мне бы этого очень хотелось.

С этих пор Анна и Элинор каждый день были вместе. Они бродили по улицам Хейт Эшбери и по парку, присоединялись к группам людей, которые допускали их к своим ленивым беседам или песенным праздникам. Анне казалось, что все были полны любви и доброты и стремились сделать счастливыми остальных, заговаривая с любым, кто проходил мимо. Они мирились с различиями характеров, поэтому были равнодушны к раздражительности, которую Анна еще не всегда, могла контролировать, и к тому, как Анна шарахалась от их прикосновений. Они были так же равнодушны, когда девочка начала расслабляться и привыкать к ним и сближаться с Элинор. Все это лето Анна отвечала, не замечая того, на нетребовательное теплое отношение к ней малознакомых людей: атмосфера беззаботной любви была бальзамом на раны, которые она принесла в Хейт Эшбери.

А потом наступила осень. Солнечные лучи ложились ниже, отбрасывая теплый свет на-соседние дома, а тени деревьев, как длинные перья, пересекали праздничные улицы. Анна находилась здесь уже шесть месяцев. И казалось, была единственной, кто не вступил с кем-нибудь в связь в этой атмосфере прикосновений, чувства и любви. Но все же она была одной из них и даже если никогда не танцевала и не пела с остальными, ей нравилось слушать их гармоничное пение и наблюдать за чувственными движениями.

Она ходила вместе с ними перегораживать улицы, останавливая трамваи и протягивая цветы владельцам сезонных билетов. Стояла с ними в очередях на заполнение формуляров для получения пособия по безработице и за продовольственными талонами; покупала продукты и ела вместе с ними, обменивалась с ними своими любимыми книгами. Чаще она спала на третьем этаже дома, куда привел ее Дон Сантелли, но иногда оставалась в доме Элинор или обе они ночевали в еще каком-нибудь доме, на других матрасах, кроватях или кушетках, просыпаясь, чтобы позавтракать с одной компанией, потом пойти на улицу и провести день с кем-то еще. Во всем этом она была частью текучей жизни Хейта, не вливаясь в нее полностью, и считала, что этого достаточно. Ей не нужны были прикосновения и, разумеется, она не нуждалась в любви.

В том сентябре Анна поняла, что могла назвать по имени более сотни своих соседей, приветствуя их, и каждый день встречала новых людей и узнавала о них все.