Дверь затворяется за Катиной спиной, и наступает молчание. В молчании горит керосин, бьётся Катино сердце и играет за стеной патефон, грудной женский голос продолжает петь о потусторонней жизни, окрашенной в густой белый цвет, будь то снег или цветущая черёмуха. Ольга Матвеевна стоит неподвижно и беззвучно, она как будто и не дышит, воздух не совершает движения в её пустых дыхательных путях, а просто замер там, подобно затекшей внутрь воде.
      — Садись на стул, — наконец произносит Ольга Матвеевна. Голос её идёт в другом направлении от Кати, куда-то в стену. Катя находит перед собой стул, отодвигает его и садится, опустив глаза. Скорее бы уже всё кончилось.
      — Посмотри, там на столе еда. Хочешь — поешь.
      Катя смотрит, куда велено, и видит нарезанные куски ветчины и хлеба, нечищенные яйца, красное яблоко, пару солёных огурцов и наполовину полную бутылку водки. На отдельной тарелке лежит яичная скорлупа и несколько огрызков от уже съеденных яблок.
      — Что же ты не ешь? — спрашивает Ольга Матвеевна отрешённым, красивым голосом. Катя берёт кусок хлеба, кладёт на него ветчину и откусывает от образовавшегося бутерброда полным захватом рта. Едва успев прожевать и проглотить, она кусает снова, давясь, и таким образом быстро запихивает в себя еду. — Голодная, — произносит Ольга Матвеевна, словно дивясь, как это Катя ещё может быть голодной. От этих слов у Кати кусок застряёт в горле.
      — Вкусно?
      Катя кивает, вытирая рукой рот.
      — Ещё хочешь? Ты хорошо жрёшь, — Ольга Матвеевна подходит и садится на второй стул. — Любишь жрать? Дети любят жрать. А срать любишь? Что молчишь? Срать любишь, спрашиваю?
      — Нет, — говорит Катя.
      — Почему? Тебе что, больно, когда ты срёшь? Отвечай.
      — Нет. Может иногда.
      — А если тебе не больно, отчего ты не любишь срать? Отчего, Котова, дети так любят жрать и так не любят срать? Разве срать нехорошо? Посмотри мне в глаза.
      Катя смотрит на Ольгу Матвеевну. Та сидит за столом, уперев в него локоть и уткнув щёку в ладонь. Лицо её перекошено от такого способа сидения. Глаза Ольги Матвеевны, в которые она требовала посмотреть, пусты и неживы. Катя тяжело вздыхает.
      — Так что, Котова? Не знаешь? А ведь это так просто. От сранья нет никакой пользы, но все всё равно срут. И ты срёшь, и я сру. Поняла, что я имею в виду? Ничего ты не поняла. Становись на колени. Быстро.
      Катя поспешно встаёт на колени, прямо возле стула.
      — Ближе ко мне. Подползи ближе. В церкви была когда-нибудь?
      — Нет.
      — Тогда возьми вот, — Ольга Матвеевна протягивает Кате сложенный вдвое листик в клеточку. — Читай.
      Катя раскрывает листик. На нём круглым, завивающимся почерком написаны карандашные слова. У Кати всё расплывается перед глазами, и она не может понять, что написано. Пластинка за стеной умолкает.
      — Читай, дура.
      — Слава тебе, потому что ты начальствуешь над всем, и даёшь всему жизнь и свет, и не было бы ничего без тебя, и нет ничего лучше и справедливее тебя, ты чище неба и светлее солнца, о, милый Боже… Спасибо тебе за то что ты есть, и что ты любишь меня, а я люблю тебя больше всего на свете, и кровь свою отдам тебе, и душу отдам, всё отдам тебе, потому что всё это твоё.
      — Плохо читаешь. А стихи ты читала хорошо. Давай ещё раз.
      Катя прочитывает написанное снова, стараясь читать лучше.
      — Ну и, — говорит Ольга Матвеевна, — о ком это всё? Ты поняла?
      Катя кивает, поднимая на Ольгу Матвеевну покорный взгляд. Наверное, её всё-таки когда-нибудь отпустят.
      — И о ком же? — Ольга Матвеевна устало смыкает веки и размыкает их вновь.
      — О товарище Сталине.
      Ольга Матвеевна срывает свободную руку с юбки и, размахнувшись, бьёт Катю по лицу. Катя пытается увернуться, но удар всё равно сильный, так что она чуть не падает с колен.
      — Дура, — коротко и зло говорит Ольга Матвеевна. — При чём здесь товарищ Сталин? В глаза мне смотри, а то хуже будет! Знаешь, что хуже?
      — Крысы, — говорит Катя.
      — Правильно. Большие, жирные крысы. Они очень любят жрать. Они очень кусачие. Когда ты уснёшь, они будут откусывать от тебя мясо. Так о ком это, дура?
      — Может… О Боге?
      Ольга Матвеевна хватает Катю рукой за волосы, что ей удаётся только со второй попытки и наклоняется к ней лицом. Лицо её, плоское и широкое, словно вырезанное из круглой кости, кажется Кате огромным, как морда сверхчеловеческой совы.
      — О Боге? О каком Боге? О каком Боге, я тебя спрашиваю?
      — Я не знаю! — взвизгивает Катя, больше от страха, чем от боли.
      — Тссс! Что ты верещишь, пакость, — переходит на шёпот Ольга Матвеевна. Ещё один крик — и пойдёшь к крысам! Запомни, дура, уродка проклятая, запомни, падаль недоношенная, Бог — это я. Понятно? Понятно тебе, сволочь?
      — Понятно, — тихо соглашается Катя, зажмурившись от ужаса.
      — Хорошо, — Ольга Матвеевна отпускает Катины волосы и уводит своё лицо вверх. — А ты знаешь, кто такой Бог?
      — Нет, нам в школе говорили, что Бога нет.
      — Значит, ты атеистка? Считаешь, что Бога нет? Есть Бог или нет?
      — Простите, Ольга Матвеевна, простите меня пожалуйста, — Катя начинает плакать, слёзы сбегают по её лицу, как тёплые муравьи. — Я больше не буду, я всё буду делать только так, как вы хотите. Вы скажите только, я всё буду делать, как вы скажете…
      — Заткнись, — выпятив подбородок, коротко говорит Ольга Матвеевна. Катя умолкает и только всхлипывает от плача. — Раз ты не знаешь, кто такой Бог, я покажу тебе. Хочешь?
      — Да, — покорно соглашается Катя.
      — Тогда читай ещё раз. И помни, о ком читаешь.
      Катя вытирает слёзы и снова начинает читать, иногда прерываясь от тихих спазмов плача. Листок дрожит у неё в руках. Одна слезинка капает сверху на чистый участок ниже текста, расплывается бесцветной кляксой и нарушает клеточки. Кончив читать, Катя вытирает глаза и стоит на коленях с дрожащим листком в руках. Она непрерывно молится про себя, чтобы Ольга Матвеевна отпустила её в барак.
      — Ещё раз? — робко спрашивает она.
      — Хватит. Поднимись и сядь на стул.
      Катя делает, что велено, и Ольга Матвеевна встаёт, снимает с себя гимнастёрку, расстёгивая все без исключения пуговицы. Потом она через голову снимает майку и остаётся в одном лифчике голой по пояс. Так она подходит к сидящей на стуле Кате, которая боится даже смотреть на весь этот ужас, а просто дрожит, сжав вместе ноги и схватившись руками за сидение. Ольга Матвеевна начинает гладить руками Катино лицо, волосы, шею, руки у неё тёплые и ласковые. Она поворачивает лицо девочки вверх, целует его, проводит языком по губам, носу, щеке и закрытым глазам Кати, которая удивляется, что от Ольги Матвеевны совсем не пахнет спиртом. Потом руки Ольги Матвеевны отпускают Катю, она слышит, как тихо выдыхает отпускающий натяжение лифчик, и потом его плотная шёлковая ткань оказывается на Катиной шее, и сильно затягивается назад. Катя не успевает даже понять, что происходит, когда в глазах её темнеет и ей становится нечем дышать. Она беспомощно ищет руками душащую ткань, хватая вместо неё свою собственную одежду, пытается попросить пощады, но в горле её уже практически нет воздуха, она только тихонько сипит, широко открывает глаза и тупо смотрит на Ольгу Матвеевну, которая улыбается ей нежной, таинственной улыбкой, лишь поверхностно затрагивающей губы. Катя плохо видит Ольгу Матвеевну в опускающейся темноте, тело её начинает дёргаться само собой, стукая ножками стула, но Ольга Матвеевна держит стул своей тяжестью, медленно затягивая лифчик одной рукой и прижимая голову девочки к своей голой груди. Черты лица Ольги Матвеевны видятся Кате нечеловеческими и ужасными, хотя совершенно не изменились, всё так же мягко очерчены и просты, как раньше. Катя ударяется коленями в стол и, резко повернувшись телом, пытается слезть со страшного стула, превратившегося в станок смерти, но сила Ольги Матвеевны тянет её обратно, а снова вырываться у Кати не хватает уже воли, она теряет себя и только чувствует, как её сапоги сами стучат в пол, и видит перед собой Бога, огромного мохнатого пегого слона с забрызганным кровью рылом, и из рыла выходят два укороченных, мохнатых хобота. Катя что есть силы раскрывает рот, но воздуха нет, словно Бог высосал его весь дырками своих хоботов.
      Вдруг давящая боль ослабевает, и воздух прорывается ей в грудь. Катя дышит, жадно, поспешно, пока Бог не решил снова забрать воздух себе. Слон ревёт, глухо и тяжело, Катя трогает руками свою шею, на ней ничего нет, только болящие следы, оставленные пальцами смерти.
      — Ну что, видела Бога? — спрашивает Ольга Матвеевна.
      — Да, — отвечает Катя, сглотнув от боли.
      — И какой Он?
      — Страшный.
      — Правильно. Можешь идти, Котова. Я назначила тебя тут убирать, завтра придёшь в девять сорок. И если кому-нибудь хоть слово скажешь о нашем разговоре, отправишься к крысам. Ясно?
      — Да, Ольга Матвеевна.
      На следующий день Катя не может ни шить, ни есть, ни слушать уроки, потому что боится идти вечером к Ольге Матвеевне, потому что боится, что пальцы смерти на этот раз могут не разжаться. В девять тридцать вечера Катя бесчувственными руками вытаскивает к колонке ведро, которое нужно наполнить водой для мытья полов. Пока вода со звоном бьёт по алюминию, Катя кутается в казённый ватничек, мечтая провалиться куда-нибудь под землю и замереть там, так надолго, чтобы все про неё забыли. Воде всё равно, её не станут мучить и душить, и песку всё равно, и другим девочкам тоже, вот они выстроились в очередь к сортиру, кто курит, кто смеётся, кто просто смотрит перед собой, и это глядение, раньше казавшееся Кате таким скучным, теперь желанно ей, вот так бы стояла хоть всю ночь и глядела, только бы не быть собой. За обедом она встретилась глазами с Зиной, взгляд у Зины был холодный и мутно подрагивающий, как вода. Возвратившись вчера ночью в барак, Катя сказала Зине, что у неё сильно болит живот от куска барской ветчины, полученной за чтение стихов, но Зина не поверила, трогала ей живот рукой и нюхала Кате зачем-то лицо, хотя потом всё же ушла к себе, и Катя слышала в тишине барака, как она сильно, с козьей монотонностью возилась под одеялом, делала то, что нельзя.
      Увидев, что ведро уже полно, Катя хватает его и волочит к дому ужаса, не останавливаясь ни на миг, стиснув зубы, смахивая пряди волос с глаз, она неловко вскарабкивается по ступеньками крыльца, часть воды выплёскивается на пол, но Катя, совершенно отупевшая от своего страха, не обращает на это внимания, проносится по коридору к швабре, наматывает на неё тряпку непослушными пальцами и стукает в закрытую дверь, из-под которой пробивается узенькая полоска света.
      — Да? — говорит голос Ольги Матвеевны. — А, это ты, Котова, заходи. Подмети только сначала, тут песка много, Макарыч нанёс. Всё старик по барханам шляется, зверей своих ловит. Знаешь, кто он такой? Чего молчишь с веником? Обиделась на меня, что я тебя вчера душила? Обиделась?
      — Нет, Ольга Матвеевна.
      — И правильно. Я же тебе просто показать хотела то, чего ты не знаешь. Ну мети, мети. А Макарыч — вонючая старая сволочь. Ты запомни это. Никогда не связывайся с такими, как он. Пойди сюда. Ну пойди же.
      Катя нерешительно подходит к Ольге Матвеевне. Та обнимает её, не вставая со стула, и прижимает к себе, целует в лицо.
      — Ты такая хорошая, — шёпотом говорит Ольга Матвеевна в перерывах между поцелуями. — Я тебя так люблю, ты не бойся, я не буду тебя больше лифчиком душить. И если ты будешь слушаться, я тебе буду давать мясо, и картошку, и помидоры, и даже… грушу. Ты любишь груши?
      — Да, — прошептала Катя, постоянно ожидая, когда её начнут мучить.
      — Любишь груши… Послушай, тебя, кажется, Катей зовут? Катя, у тебя были куклы?
      — Были.
      — Ты любила с ними играть?
      — Да.
      — Тогда ты легко меня поймёшь. Я тоже очень люблю играть в куклы. Если ты будешь моей куклой, если ты будешь… Ты помнишь о крысах?
      — Да, Ольга Матвеевна.
      — Если ты будешь себя хорошо вести, ты не пойдёшь к крысам. Ты не пойдёшь, мой зайчик… ты не пойдёшь, — Ольга Матвеевна шепчет и целует Катю, которая не смеет отвернуться от её горячих губ. — Ну иди, подметай, иди, Ольга Матвеевна прижимается ртом к Катиной щеке и говорит с дыханием через полусжатый рот. — Когда всё сделаешь, придёшь сюда.
      Вымыв пол во всех комнатах каменного дома, Катя вспотела и устала. Руки у неё опухли от воды и жгучего ноябрьского ветра, который набрасывается на неё каждый раз, как она выносит сливать ведро. Она так устала, что ей даже не хочется есть, как обычно вечерами, когда живот уже тоже понимает, что ему больше ничего не дадут. Освещённый только дверными щелями коридор подплывает у неё в глазах, а пол кажется косым и непригодным для хождения. Поставив швабру в маленькой каморке, забитой всяким хламом, Катя трогает рукой похороненный здесь старый сломанный шкафчик из тёмного с краснотой дерева, его железные ручки сделаны в виде каких-то ящериц, и именно из-за них Катю посещает новое, странное чувство, будто кроме того бездонного, тоскливого мира, в котором она живёт, есть ещё другой, где встречаются такие шкафчики с ручками в виде ящериц, шумят полнолистные сады, возникают розы на кустах и пунцовые бабочки садятся на стены солнечных комнат, открывая и раскрывая крылья в волшебной тишине. И Катя точно знает — там, в этом прекрасном мире, нет людей, только похожие на них существа, лица которых меняются, как речная вода, и которые лишь снятся друг другу, и потому не могут причинить настоящее горе и настоящую боль.
      Ольга Матвеевна сидит на стуле возле стола, сняв сапоги и закинув ногу за ногу. Она велит Кате снова стать на колени и читать с листика, пока Катя читает, Ольга Матвеевна качает ногой в такт её словам.
      — Повторим наш урок, — говорит Ольга Матвеевна, когда Катя закончила. — Ты вчера видела Бога. Какой он?
      — Страшный, — отвечает Катя, помня, что это правильно.
      — Вспомни теперь, что я говорила тебе перед этим о Боге. Я говорила тебе, что Бог — это я. Помнишь?
      — Да.
      — Значит, я — страшная. Я страшная?
      — Да.
      — А ещё я какая?
      — Красивая, — предполагает Катя, надеясь, что это понравится Ольге Матвеевне.
      — Может быть. А ещё? Я ласковая?
      — Да.
      — Я добрая?
      — Да.
      — Ну скажи, какая я ещё.
      — Вы… умная.
      — А ещё?
      — Вы самая хорошая на свете.
      — Повтори.
      — Вы самая хорошая на свете.
      — Раздевайся. Всё снимай, трусы тоже.
      Поднявшись с колен, Катя снимает одежду, пальцы её потеют от страха. Скоро она стоит перед Ольгой Матвеевной совсем голая. Ольга Матвеевна встаёт и берёт девочку за плечи.
      — Посмотри на меня.
      Катя поднимает лицо. Глаза её уже повлажнели от наступающих слёз.
      — Отойди немного назад. Ещё немного.
      Катя отступает, пока голени её не упираются в кусачее одеяло, которым застлана кровать.
      — Потерпи, деточка, — тихо говорит Ольга Матвеевна и сильно толкает Катю руками в грудь.
      Этой ночью Катя долго не может уснуть, потому что сильно болят защипанные Ольгой Матвеевной грудь и ноги. Уткнувшись в подушку, Катя трогает невидимые в темноте синяки и тихо плачет. Раньше плакать она не могла, у Ольги Матвеевны она старалась сдержать слёзы изо всех сил, потому что заметила: как только они появляются на глазах, Ольга Матвеевна тут же начинает ещё сильнее наваливаться на неё и щипать. Щипает она не так, как Зина, а сильно, с птичьей жестокостью, сожмёт зубы свои, оскалится, схватит всей пятернёй и так сдавит, а хватает она глубоко, и пальцы у неё, как деревянные. Щипается, хватает и в глаза глядит — слёзы выдавливает. А однажды Кате было так больно, что она не удержалась и просто заплакала, скривившись, и в ярости стала царапать Ольгу Матвеевну, а та засмеялась, прижала Катю к подушке, схватила за уши и трясла, и лицо языком лизала, как мороженное, и шёпотом требовала гадости говорить, и Катя говорила, потому что испугалась, что Ольга Матвеевна опять станет её душить, и с тех пор решила больше никогда больше не плакать.
      Катя плачет и слышит, как приходит Зина, садится к ней на кровать, воспоминания об их любовном бешенстве вызывает у Кати теперь тошноту и приступы боли в отдавленной плоти. Она тихо говорит Зине, чтобы та ушла. Но Зина не уходит, она некоторое время молча сидит на краю кровати, а потом вдруг рывком вытаскивает из-под Катиной головы подушку и набрасывает её Кате на лицо. Тяжёлое тело Зины наваливается на сверху, Катя пытается вывернуться, царапается и бьёт Зину кулаками по рукам и спине.
      — Уйди, ну уйди, скотина… — глухо ноет она под подушкой больным от плача голосом. — Ну отстань от меня… Я больше не могу…
      — Полижешьё — шёпотом спрашивает Зина, отвернув один угол подушки, чтобы Катя её слышала.
      — Я не могу, меня тошнит, мне больно, — с плачем стонет Катя, хватая ртом воздух. — Отпусти меня, пожалуйста.
      — Ты мне полижешь, — с уверенностью заявляет Зина. — Сейчас полижешь. Или я сделаю тебе вот так, — она хватает Катю за запястье, притягивает его к подушке, чтобы можно было продолжать её удерживать, и больно выворачивает Кате указательный палец. Катя коротко взвывает, впившись снизу зубами в наволочку. Зина отпускает её палец. — Ну что, полижешь?
      — Да, хорошо, только отпусти.
      Зина залезает на койку, перевернувшись к Кате задом, упирается коленями и руками, Катя садится в кровати и начинает лизать. От Зины пахнет присохшим калом и потом. Катя ненавидит Зину, ей хочется, чтобы той было бы больно, хочется укусить её за сросшуюся, неравномерно плотную ткань, которая плохо попадёт на зубы, продавится, закровоточит, а Зина заорёт, громко, как резанная свинья, а как будет смешно, когда она станет визжать, дёргаться, а Катя, вцепившись в неё сзади, как собака, вырвет ей живот, все её вонючие кишки, набитые калом, все её бурые яичники, и тот мешок, в котором зреют дети, всё бы вырвала, вытащила бы на свет, по белью постельному поволокла, разбрызгивая красный, жирный, солоноватый сок, да чтобы ты подохла от заражения крови, проклятая гадина. Катя представляет себе эту густую заразную кровь, вытекающую из Зины, как из перевёрнутого ведра, как Зина хватается за живот, воет, выдувая кровью пузыри, Катя видит это так ясно, словно такое бывало уже много раз на самом деле, ты будешь тыкаться мордой в землю, мычать будешь, скотина, когда всё из тебя наружу повываливается. Зина начинает дёргаться, уперевшись коленями и руками в койку, она хрипит от блаженства, Катя помогает себе пальцами, растягивая перед ртом тесное нутро, из которого идёт резкий запах испортившегося мяса. Катя мечтает о том, чтобы найти где-нибудь поганой, звериной спермы и залить её Зине в живот, пусть у неё вырастет там гадина и сожрёт изнутри. От злости Катя начинает тяжело дышать, покусывает Зину сзади за основания бёдер и с силой вдувает в неё отравленный своей ненавистью воздух. Зина кончает, хрипя и богато сочась, прижавшись грудью к её ногам, и в это время Катя тоже совершенно отупевает и пухнет, задыхаясь, от мучений злобы и омерзения, и не вынимает пальцев из Зины, которая судорожно хватает их чревом, как низший морской полип, Катю прошибает потом и сердце деревенеет в груди, так сильно, что она пугается умереть.
      Лёжа потом одна, Катя удивляется страшному урагану своей злости, превзошедшему во много раз былое животное неистовство любви. Из ледяной звёздной пустоты доносится вой и глухой стук колотушек — это колдуны зла пляшут у своих костров, в которых пламя темнее тьмы, вот она какова, их сила, она больше всего на свете, её и вправду нельзя победить. Катя проверяет своё тело, выпитое сейчас до оцепеняющей усталости, и чувствует, что всё оно без остатка охвачено чёрным огнём, медленно жгущим плоть, как полчища могильных червей.
      — Это ты во мне, ты не исчезла, ты живёшь во мне, — беззвучно произносит она одними губами. — Всё правда. Они заколдовали меня, они заколдовали меня уже давно. Они вселили тебя в меня, а ты — злая гадина. Я стала теперь тобой, ты стала теперь мной.
      Крыши на бараке нет, и Катя видит ночное небо, в котором зияет огромная беззвёздная дыра.
      — Вот твоё место. Мать, отец. Вот твоё место, — произносит она, с замиранием ужаса вслушиваясь в собственные мысли, ходящие подобно теням. Они заколдовали меня, я теперь — это не я.
      За этими словами Катя ждёт огромного, совершенного ужаса от разразившейся над ней пустоты. Слова её имеют сейчас власть превращения в реальность, потому что колдуны зла слышат их, слова невозвратны, и Кате жутко оттого, что она не может их не говорить, не может скрыть их в себе, заставить чёрное дерево перестать расти вглубь пространства, где его ветви уже касаются ледяного дыхания бездны.
      — Сталин — жопа, — беззвучно произносит Катя, судорожно вздрагивая от ужаса. Но ей и этого мало. — Ленин — жопа, — добавляет она.
      Ту молитву, что написана округлым почерком Ольги Матвеевны на листике в клеточку, Катя уже выучила наизусть и читает без бумажки, целуя своей повелительнице стопы вытянутых с кровати босых ног, едко пахнущие потом и слежавшейся внутренней кожей обуви. Ольга Матвеевна сидит, прислонившись спиной к стенке за кроватью и подпиливает себе ногти на руках. Чтение с лобзанием повторяется трижды, и Катя запинается только один раз, запинается и из её сердца сразу выпадает живая искра и уходит в землю, оставляя после себя только мёртвое молчание овечьего ужаса.
      — Дальше, — спокойно произносит Ольга Матвеевна. — Потом получишь.
      Катя лишний раз прижимается ртом и носом к плотной гладкой коже божественных подошв, но всё равно по окончании молитвы должна лечь прямо в одежде животом на кровать, Ольга Матвеевна садится на неё верхом, сильно придавливая своей тяжестью и сильно, с хлопками, бьёт Катю сверху ладонями по затылку, пока та молча терпит, вцепившись руками в одеяло. В голове у Кати звенит и вспыхивает, как в поломанном телефоне, слёзы капают из глаз, она снова и снова твердит про себя плохо запоминающиеся слова, полустёршиеся, каракулевые буквы проплывают по крахмальной наволочке, которой Кате ни в коем случае нельзя касаться «своей грязной мордой». Наконец Ольга Матвеевна прекращает её бить, заставляет снять колготки и трусы, связывает ей колготками руки за спиной, садит себе на колени и начинает кормить Катю блинами, разрывая их пальцами и лично засовывая Кате в рот. Блины жирные, мягкие и сладкие. Поначалу Катя успевает быстро разжёвывать и глотать, потом просто проталкивает, давясь, куски блинов через горло, но наступает момент, когда она уже не может есть, её тошнит, она отворачивает голову, за что с размаху получает по губам.
      — Жри, когда дают, — злобно говорит ей Ольга Матвеевна. — Жри, сволочь. Жри, нажирайся, гадина, набивай пузо. Глотай, гадина. Я сказала тебе глотай. Не хочешь? Не хочешь? А я тебе говорю — жри! Ты же хотела жрать! Ты хотела жрать? Дети всегда хотят жрать! Разве не так? Жри, паскуда, маленькая гадина. Разве блинчики не вкусные? Ты у меня будешь сытой. Ты у меня никогда не скажешь, что нечего было жрать. В глотку влезет, из жопы вылезет. Я тебе дам плеваться! Я тебе дам, я тебе дам, паскуда! Если я говорю тебе жрать, ты будешь у меня жрать!
      Катя давится и выпёрхивает из себя полупережёванные кусочки, Ольга Матвеевна наклоняет её головой мимо своих коленей, отчего Катя сразу начинает рвать на пол и её босые ноги, причём вовсе не блинами, а чем-то гадко пахнущим, жидким и тянущимся, как разбитые яйца.
      — Ну ты глянь, гадина, что ты сделала, — смеётся Ольга Матвеевна. — Ноги мне заблевала, дура. Ты мне заблевала ноги. Мне, которая чище неба и светлее солнца. Ну посмотри, свинья. Тебе что надо сделать за это? Отвечай. Не знаешь? Нет, ты просто не хочешь сказать, ты боишься, наглая свинья. Ещё дать по морде? Дать ещё? Бьёшь тебя бьёшь, а ума не прибавляется. Как была дурой, так и осталась!
      Катя широко открывает глаза, всё ещё давясь и кашляет рвотой, руки у неё всё ещё связаны, она тупо смотрит на блевоту, расплескавшуюся по половицам и плюснам Ольги Матвеевны.
      — Неужели нельзя из тебя ничего сделать? — вздыхает Ольга Матвеевна, сталкивая Катю со своих коленей. — Что ты молчишь, говно? Почему не стараешься стать человеком? Стараешься? Гадина! Ну чего завыла, заткнись сейчас же. Это я тебя ещё слабо ударила. Я тебя, гадина, жалею, я тебя не бью сильно. Поняла? Тебя надо ногами бить, вот так! Дать ещё? Что пялишься, ну кровь у тебя, никто от крови ещё не умер, до свадьбы заживёт. Все ноги уже в синяках, а ума нет. Заткнись, я тебе говорю, а то хуже будет. Вот, руки тебе развязала, вытирай свою мразь. Иди, подтирай. Чего ревёшь? Ещё дать? Вот и молчи, раз не надо.
      Катя, дрожа, убирает рвоту тряпкой в ведро и вытирает Ольге Матвеевне ноги.
      — Ведёшь ты себя плохо, — говорит Ольга Матвеевна. — А ночью ещё, наверное, в писе колупаешься. Да? Ну что молчишь? Как выть и блевать, так ты можешь. Я вижу по тебе, что ты колупаешься. Посмотри мне в глаза.
      — Меня Зина себе лизать заставляет, — признаётся Катя под пристальным взглядом ледяных глаз.
      — Ах вот так, значит. И что же ты ей лижешь?
      — Всё.
      — Всё? Очень мило. Она тебя что, насильно заставляет, она тебя бьёт?
      — Она один раз меня била, — говорит Катя. — И рожей тыкала в то что насрала.
      Ольга Матвеевна подходит к Кате, берёт её за подбородок и поднимает Катино лицо кверху.
      — Рожей — в говно? Прямо в говно?
      — Да.
      — Очень мило. И ты ей после этого лижешь?
      — А что мне делать. Она меня иначе бить будет.
      — Ах ты, заинька, дурочка моя, — умильно улыбается Ольга Матвеевна, наклоняется и целует Катю, слизывая у неё с губ остатки рвоты. — Так ты не хочешь у Зины лизать? Не хочешь?
      — Не хочу.
      — А она тебе лижет? Только честно.
      — Да.
      — Очень мило. Очень. И тебе это нравится?
      — Нет.
      — Честно? Честное пионерское?
      — Честное пионерское.
      — Значит ты всё это не хочешь, с Зиной. А со мной? Со мной хочешь? Мне лизать ты будешь?
      — Буду.
      — А как же тогда твоя Зина? Нельзя одновременно лизать мне и Зине. Я же ревную. Ты знаешь, что такое ревность? Ты, заинька, ещё не знаешь, что такое ревность. Ревность — это очень, очень страшно. Если я ещё узнаю, что ты кому-нибудь лижешь, ты знаешь, что будет. Это очень плохо, это хуже всего на свете. Как бы тебя не пугали, чтобы тебе не делали, ты не должна так поступать. Если я только узнаю, немедленно отправишься к крысам. Ты поняла?
      — Да, Ольга Матвеевна.
      — Смотри мне. Не приведи господь хоть лизнёшь чью-нибудь грязную рожу. Сразу к крысам. А теперь одевайся и вон.
      Полоща у колонки ведро, Катя видит в свете жёлтого фонаря, как Надежда Васильевна, кутаясь в ватник, выводит из барака Зину и они вместе идут к каменному дому, отбрасывая на песок две вытянутые чёрные тени. Зина ёжится и втягивает кулаки в рукава ватника. Катя вспоминает тёплое, гибкое тело и ей становится жалко Зину, которая ещё не знает, что её будут есть в темноте голодные гадкие крысы.
      На следующий день Зины нет, и из сарая не раздаётся ни звука, наверное, думает Катя, ей завязали рот, чтобы не орала. К вечеру начинается дождь, который ветер делает косым, капли хлещут в запертые окна класса, где Ольга Матвеевна ведёт урок политической грамоты, горит керосинка, соседка Кати Ира Макова ест украденный в столовой кусок сахара, Катя всё время пытается согреть одной рукой другую и думает о Зине, сидящей в подполе мёрзлого тёмного сарая, под землёй, босые ноги в крови от укусов. После урока она догоняет Ольгу Матвеевну во дворе. Дождь колет Кате лицо холодными остриями, мешая видеть и дышать.
      — Ольга Матвеевна, — задыхаясь от страха, говорит Катя. — Вы Зину в сарай посадили, к крысам?
      — Да, — отвечает Ольга Матвеевна, обернувшись. Вода течёт по её лицу, но ей это, похоже, безразлично.
      — Отпустите её, а то она умрёт, — просит Катя. — Мы больше никогда так не будем. Я вас очень прошу.
      — Хорошо. Но сначала мы её с Надеждой Васильевной накажем, и ты должна будешь на это посмотреть. Жди около сарая, а когда мы придём, ты входи за нами. Там есть дверь в подпол, а в двери дырка. Только чтобы никто тебя не видел, и Надежда Васильевна тоже. Поняла?
      В сарае темно и сыро. Сквозь отверстие в крыше где-то около одного из углов, течёт дождевая вода, барабаня по старой канистре. Катя отыскивает в закрывшейся двери дыру и прижимается к ней глазом. За дверью короткая лестница и маленькое помещение, в котором свалены какие-то доски и кирпичи. У стены стоит Зина, которая заметно побледнела за прошедший день, она стучит зубами от холода, пряча руки под ватник. Ольга Матвеевна ставит керосиновую лампу на штабель досок. Надежда Васильевна тоже что-то ставит на пол.