Класс напротив — класс биологии. В стеклянном шкафу учительница биологии Надежда Александровна собирала годами наглядные экспонаты: чучела белок, крыс, мышей, воробьёв и зябликов, сушёных рыбок и насаженных на иголки насекомых, жуков и бабочек. Стенки шкафа изнутри украшены аппликациями, вырезанными из цветной бумаги, изображающими листья и травинки, аппликации сделала несколько лет назад любимая ученица Надежды Александровны, Лида Рябкина, они запылились и немного пожелтели от старения плохого клея, но учительница биологии очень любила их, они тоже были для неё экспонатом, будто кожа и волосы самой Лиды Рябкиной, оставшиеся навечно в её стеклянном шкафу. Едва в учебном материале встречался какой-нибудь экспонат из шкафа, хоть бы и походя, лишь как косвенное упоминание, Надежда Александровна сразу бежала к сокровищнице, отодвигала стекло и вынимала объект своей любви, нервно поглаживая мёртвое существо тонкими пальцами, нежно вздыхая о нём и осторожно сдувая с него пыль, и часто в такие минуты она снова, уже в который раз, сообщала ученикам о личности Лиды Рябкиной, её маленьких талантливых руках, в которых когда-то цвело пламя любви к биологии, какой не знает теперь никто, даже сама Лида, давно выросшая и живущая где-то вдали своей взрослой, совершенно чужой жизнью.
      Командиры групп занимают две первые парты у окна, Мария садится на место Надежды Александровны, которая, на своё счастье, свободна от уроков в день революции и не пришла сегодня в школу. Мария смотрит в окно, за которым виден школьный забор, стволы тополей, столпившиеся люди за забором, подъезжающие с мигающей сиреной бело-синие милицейские машины и автобусы скорой помощи.
      — У нас мало времени, — говорит она. — Они, наверное, собираются напасть. Наша главная задача — успеть выйти на крышу.
      В десять часов десять минут звенит звонок со второго урока. Окно на втором этаже школы открывается, блеснув стеклом, на подоконнике стоит Юля Зайцева. Перед ней — наружный школьный двор, усыпанный брошенными в панике вещами, пара раскрытых портфелей, высыпавшиеся учебники и тетради, кляксы крупных кровяных капель, как из чернильницы. Впереди, там, где забор размыкается узкими воротами, стоит военный фургон, за ним — пять милицейских машин, за ними — пустая улица, за ней — кирпичные дома с тёплыми солнечными крышами, тонкие крестообразные антенны, а дальше — небо, небо, позади которого ничего уже нет.
      — Я хочу говорить с вами, — громко произносит она.
      Там стоит массивный человек в защитной одежде, его наголо обритая голова чиста под ветром и непрерывно падающими лучами солнца. Глаза человека светлы, лицо устроено просто, загорелая шея широка. Это Игнат Ильич.
      — Говори, — тихо разрешает он Юле, внимательно рассматривая кровь на её коже и одежде.
      — У нас сорок детей младших классов. Если вы нападёте на нас или хотя бы приблизитесь к школе, мы начнём их убивать, — говорит Юля.
      — Зачем? — спрашивает Игнат Ильич, спокойно глядя Юле в лицо.
      — Просто так, — так же спокойно отвечает Юля.
      — А если я убью тебя? — спрашивает Игнат Ильич.
      — Вы меня не убьёте, — заявляет Юля.
      — Убью, — хрипловато говорит Игнат Ильич.
      — Не убьёте.
      — Убью.
      — Нет.
      — Убью. Я тебя убью, маленькая сволочь.
      Рядом с Юлей в проёме окна появляется Гена Пестов, который держит за плечи перепуганную первоклассницу с двумя светлыми косичками. Солнце, отражённое в открывшемся стекле, мешает Игнату Ильичу смотреть, и он щурится на свет, как дикий зверь. Гена поднимает девочку и ставит перед собой на подоконник. Девочка боится и пытается схватиться за руки Гены, но тот вдруг сильно толкает её вперёд. Первоклассница вылетает из окна, растопырив руки и ноги, как лягушка, падает на асфальт, с негромким хрустом ударяется в него грудью и остаётся лежать, вывернув одну ногу в сторону, словно сладко уснув на большой каменной постели. Юля и Гена отступают назад. Двое солдат подбегают к лежащей девочке и обнаруживают, что она умерла и изо рта её уже вытекает неживая кровь.
      В десять часов пятнадцать минут (время отслеживается по салатовым детским часикам на запястье Оли Корц) Мария спускает свою свору на третий этаж школы. Шестиклассники карабкаются по партам, сваленным сверху поперёк лестницы и мерзко визжат. Их визг пугает парней из старших классов, собравшихся по ту сторону баррикад, они с ужасом смотрят на перекошенные окровавленные морды детей, на бурые напильники в их руках.
      — Рви до крови, рви до крови! — воет Мария с лестничной площадки, криво сгибаясь в поясе, словно у неё приступами болит живот. Лицо её страшно. Рви до крови!
      — Рви до крови! — ревёт лезущая в атаку свора.
      — Бей их! — падает вдруг откуда-то сверху грубый мужской голос. Это организовавший оборону военрук школы Геннадий Николаевич. Он гордо возвышается на завалом, в жилистой руке его кусок разломанной парты. — Бей их, ребята! — орёт военрук.
      И начинается бойня.
      Первый на стену врывается Петя Перепёлкин со своим верным долотом. Геннадий Николаевич наотмашь бьёт его куском парты, но Петя уворачивается и со звериным воплем заезжает долотом по колену военрука. Геннадий Николаевич ревёт и оседает назад, кто-то из старшеклассников толкает Петю в плечо и он, не удержавшись на перекошенных столешницах, с грохотом падает назад. Лёня Кашкин двумя руками опускает напильник на одного из обороняющихся, но железо звенит о подставленную ногу парты, и поднявшийся над Лёней высокий парень бьёт мальчика кулаком в ухо, Лёня валится вперёд и его душат сильные руки, бьют в лицо, топчут испачканные в мастике башмаки врагов, с плохо различимым чавканьем размазживая Лёне губы и нос. Свора застревает на границе завала, Оля Корц роняет напильник, получив удар палкой по руке, и, повернувшись в воздухе, падает на баррикаду, сжав зубы от боли, Коля Сасковец с рычанием бросается на высокого парня и втыкает шило ему куда-то в живот, Колю хватают за волосы и он летит головой в батарею, помогая себе ногами не упасть, но, врезавшись в ребристое железо, всё же падает, а раненый им старшеклассник садится на пол и сдавленно стонет от боли, когда наконец встаёт во весь рост на баррикаде Володя Попов и стреляет в одного из обороняющихся, парня без пиджака, в светлой клетчатой рубашке, из пистолета, пуля бьёт парня в грудь, отдаваясь кровью, кто-то отшатывается от поражённого в сторону, и в образовавшийся просвет врываются Миша Островерхов и Юля. Юля с хрипом уворачивается от прямого удара в лицо и вспарывает кому-то ножом живот, злобно кусает руку, схватившую её за волосы, без разбора полосует лезвием живые тела, Миша всаживает шило врагу в бедро, его бьют лицом об колено, он падает, контуженный, и его снова бьют ногами, уже лежащего на полу. Опять грохочет выстрел и ещё один парень валится назад, начинается паника. Геннадий Николаевич давно уже не может ничего поделать, он стоит у стены и корчится от боли, сдавившей ему череп, трётся спиной о стену и топчется на месте, как токующий тетерев. Он видит Марию, согнувшуюся у лестничного окна, которую не может видеть за баррикадой, она таращится на него своими круглыми глазами, раскрыв рот, из неё капает слюна, он — петух, она — курочка, и бесцветная каменная волна, налетая на Геннадия Николаевича, расшибает ему лоб.
      — Рви до крови! — неистово взвизгивает Мария, поразив своего главного врага.
      — Рви до крови! — орёт Юля, вонзая нож в спину повернувшемуся для бегства полнотелому старшекласснику. Лезвие ножа входит в жирное тело, как в сдобный пирог.
      Оборона прорвана.
      Свора бросается в толпу сбившихся в коридоре тел, глухо стучат напильники по черепам, визжат проколотые шилами старшеклассницы, на пороге одного из классов битва разгорается с новой силой, кто-то перегородил двери партой, Наташе Боровой выбивают ударом о столешницу зубы, Миша Брусаткин получает деревянной указкой, похожей на кий, в морду, Витя Горький хватает щипцами чью-то руку, нечеловеческий вой прорезает остервенелый шум бойни, и снова и снова раздаётся из охрипших детских глоток истерический крик:
      — Рви до крови! Рви до крови!
      И снова грохочет выстрел, отбрасывая парня с бледным ртом внутрь комнаты, кто-то хватается за своё лицо, отворачиваясь к окну, Юля вскакивает на парту, полоснув прижавшуюся к стене мягкую девушку ножом по горлу, Коля Сасковец прыгает на другую, с большими оленьими глазами, бьёт её шилом в тело и, повалившись вместе с ней на пол, рвёт свою жертву, скорчившуюся от боли, лезет ей под платье, и втыкает шило, снова и снова, а она только жалобно вспискивает, закусив губы, подбирая ноги и возбуждаясь от жёстких укусов железного жала, кто-то вдруг с верещаньем сигает в окно, за ним ещё кто-то, прыгают один за другим, в коридоре слышен топот погони, визг добиваемых на полу, кого-то с глухим стуком бьют головой в паркет с другой лестницы грохочут выстрелы и раздаётся рёв пошедших в смертельную атаку десятиклассников.
      Когда главная свора прорывается через коридор, баррикада уже потеряна. На ступенях лестницы валяются трупы десятиклассников и стонущие раненые, основная масса ушла вниз, на свободу. Прямо на раздвинутых партах лежит Женя Палкина, сжимая в руках взятый с дощатого щита на стене пожарный ломик, лицо её, обращённое в недостижимый потолок, изуродовано, рот и нос разбиты. Ниже баррикады на ступеньках виден растоптанный Миша Островерхов, кровь течёт из него ручьём, но пистолет по-прежнему зажат в кулаке, одежда Миши смята и вся покрыта ребристыми узорами мастики, растёртыми следами ног, вторая рука вывернута ладонью вверх, пальцы на ней раздавлены до крови. Ещё ниже, уже на лестничной площадке, распростёрт Витя Полушаев, его молоток, выбитый из руки, залетел под батарею, толпа, видимо, волокла Витю по ступенькам вниз, долго убивая его детское тело, пока наконец не швырнула об стену, разбив мальчику голову. За рухнувшими назад, на революционную территорию второго этажа, партами сидит Лида Попугаева, вытирающая сочащийся кровью рот, её не успели умертвить, просто двинули кулаком в лицо.
      — Сволочи, — шипит Мария, вытирая пальцами пот со лба. Пальцы она вытирает о платье. — Кто остался, брать живыми.
      Живых на третьем этаже осталось не более дюжины. В основном это девочки старших классов, они сидят на полу в коридоре, у стены, побледневшие от тошноты, пахнущие рвотой, одна, худенькая белобрысая уже в обмороке.
      — Остальные ушли наверх, — говорит Марии Юля, нагибаясь, чтобы вытереть нож о юбку лежащей под ногами мёртвой девушки. Девушка лежит, как на песке озарённого чёрным солнцем пляжа, скучающе отвернувшись к стене. — Там ещё один завал.
      Мария смотрит на окружившую их свору. Все дышат тяжело, злые кровавые лица так напряжены от изнеможения, что вот-вот начнут лопаться кожей.
      — Я пойду одна, а вы наблюдайте за окнами, чтобы не полезли, — решает она.
      Мария спокойно поднимается лестницей на последний этаж. Одна её рука осторожно скользит по перилам. Посередине последнего лестничного пролёта она останавливается. Засевшие за своим бруствером школьники видят её сейчас во всей красе, круглоглазую, лицо забрызгано, волосы растрёпаны и слиплись от багровой влаги, голые ноги под краем короткой юбки измазаны засохшими алыми потёками, словно огромная грузовая машина смерти обдала Марию кровью из-под своего тяжёлого рифлёного колеса.
      — Кровь кончила течь, — произносит Мария. — Пустите нас наверх, а сами можете уходить. Смотрите, у меня нет оружия, — она протягивает обе руки вперёд, ладошками вверх. Засохшая кровь на ладошках.
      — Ты врёшь, у вас пистолеты, — говорит старшеклассник сверху.
      — Патронов уже очень мало, — виновато улыбается Мария. — Мы устали убивать, мы хотим только пройти наверх.
      — А я знаю её, это же Мариша Синицына! — восклицает из-за завала девичий голосок. — Это я, Галя Хвостова, из шестого Б!
      — Привет, — отвечает Мария. — Я обещаю, никто вас не тронет.
      Через баррикаду перебирается широкоплечий парень с железным куском парты в руке. Он хватает Марию за запястье и оборачивается назад.
      — Идёмте, ребята. Если что, я её убью.
      Ещё несколько старшеклассников перелезают завал. В их числе высокая девушка с длинными каштановыми волосами.
      — Ну и что, что ты её убьёшь, — спокойно спрашивает она. — Может остальным на неё плевать.
      — Нет, — говорит другой парень, худощавый и вспотевший, в пиджаке без пуговиц. — Она у них главная.
      — Она? — удивляется широкоплечий. — Вот эта?
      — Точно, — подтверждает вспотевший. — Она приказывает, они исполняют. Там ещё рыжая такая есть, с ножом, она тоже главная.
      — Пошли, — решает широкоплечий.
      Череда школьников выбирается на лестницу и спускается вниз. Впереди идут несколько старшеклассников, вооружённых железом и деревом, сразу за ними широкоплечий ведёт Марию. Лестница полнится стуком подошв, которых становится всё больше и больше, кажется, что поток идущих неиссякаем. На третьем этаже им преграждает дорогу разрушенная баррикада, на которой стоят Володя Попов, Юля и Коля Сасковец. За ними собирается остальная свора. Увидев пленённую Марию, Юля урчит и влезает на парту, сжимая в руке нож.
      — Пропустите всех! — громко говорит Мария. — Я скоро вернусь.
      Широкоплечий резким рывком за руку направляет Марию вниз, только волосы взметываются среди тёмных пиджаков, и тут Юля понимает, что Мария идёт на смерть, как Иисус Христос. Она выпрямляется на парте во весь рост, рыжеволосая, побледневшая, в нешкольной одежде, запятнанных кровью джинсах, с ножом в руке, полная смертельной силы и бесконечной своей любви, но ничего не может сделать, ничего, кроме как закусить нижнюю губу и позволить слезам вырасти на глазах, вырасти и капнуть, потечь щеками. Вот зачем она сделала всё это. Юле хочется закричать, хочется спросить уходящую Марию, почему она гибнет, почему их свобода оказалась таким коротким сном. Но она понимает, что должна молчать, молчать и плакать, стоя на речном берегу, и нет больше затенённых облаками цветочных лугов, а только непроницаемый, тёмный лес смерти встаёт со всех сторон.
      Свежий воздух встречает лицо Марии, ветер, свободный от запаха крови и рвоты, в которых она жила внутри здания школы. Ветер шелестит в вытянутый к небу тополиных кронах, с белых цветущих вишен осыпается лепестковый дождь. Высоко-высоко в небе горит адским огнём солнце, притаившись за летучими облаками, бельё на балконах домов полощется, как флаги, на ветру. Лёгкая, забытая радость проникает в сердце Марии.
      — Бежим! — тянет она за собой широкоплечего вперёд, туда, где сверкают окошки автомобилей, лежит на газонах свежая трава, и алые петушки рассыпались по клумбам правильных геометрических форм, где белыми линиями расчерчен асфальт на вековечные места, и за стволами тополей, согнувшись, прижавшись к коре, дремлют молодые спецназовцы Игната Ильича с рельефными металлическими автоматами в руках.
      И они бегут. Им навстречу кричат, чтобы остановились, но они бегут, все, большие и маленькие, вдыхая солнечный ветер, некоторые даже смеются, и глаза их ширятся от неземного счастья, ибо они обрели уже свободу, и не пришлось им для этого мучиться долгие годы, когда льют тоскливые дожди, и сны становятся всё хуже, и глаза выцветают, как рисунки на кирпичной стене. Им навстречу выходят высокие парни из-за стволов, поднявшись, словно сбросив гнёт своих неразгаданных тайн, они распрямляют плечи и бьют из автоматов в бегущий человеческий поток.
      Кто-то падает перед Марией, как сноп, она спотыкается, врезается коленками в асфальт, широкоплечий отпускает её, и пули прошивают его тело, как невидимые иглы колдуна, он вздрагивает от ударов и валится под ноги бегущим, девушка с длинными волосами склоняется над ним, кричит, вцепившись руками в покрытый опалёнными дырами пиджак, пуля безошибочно попадает ей прямо в лицо, её дёргает за голову и бросает вниз, Мария видит, как бегущие заворачивают влево, за забор, многие падают, чтобы спрятаться от пуль, забор хрустит под очередями, каменная пыль поднимается над ним подобно дыму, пули звенят об асфальт, какая-то девушка истошно кричит, мечется среди огненных жал, в неё никак не могут попасть, Мария приподнимается и отползает на ободранных коленках за дерево, на траве рядом с ним уже лежит мальчишка из 6Б, он умер, глаза остекленели, рот открыт, короткие автоматные очереди продолжают греметь, визжит раненая в живот девчонка, сжавшись у бровки и дёргая ногами, и скоро этот визг остаётся единственным звуком в утренней тишине.
      Автоматчики бесшумно проходят ворота, держа под прицелом окна школы. Оставшимся в живых ученикам, лежащим ничком на газоне или просто на асфальте, матерными окриками приказывают встать и идти к машинам. Тех, кто не может встать, поднимают силой, мёртвых переворачивают ногами. Визжащую девочку хватают на руки и куда-то тащат, она поджимает голые окровавленные ноги, чтобы не развалился пропоротый пулями живот, видны её белые трусики. Слышны короткие команды. Над Марией, сидящей в траве за тополиным стволом, появляется рослый каратель с закатанными рукавами гимнастёрки. Он смотрит в её круглые глаза и поднимает автомат, направляя его дулом девочке в лицо.
      — Знаешь, что это за штука? — тихо спрашивает он Марию. Рот его кривится при произношении слов, потому что один из его уголков словно застыл на месте. — Сейчас пристрелю.
      Мария вздрагивает и подбирает разбитые коленки.
      — Небось описялась от страха? — спрашивает каратель и посапывает носом, принюхиваясь. — Ну скажи, описялась?
      — Да, — отвечает Мария.
      — Ах ты заинька, — тихо улыбается каратель. Улыбка его выглядит ещё боле кривой, потому что изо рта начинает течь кровь. Он вытирает её рукой и смотрит на эту руку, потом делает шаг вперёд и как-то неловко опускается в траву.
      — Немцов, что у тебя там? — кричит второй каратель, которого Мария не может разглядеть из-за древесного ствола и, не дождавшись ответа, пускает очередь в кусты. Мария встаёт и выходит на солнечный свет. Трупов довольно много, и ту девушку, что металась по двору, оказывается, всё-таки пристрелили. Вон она лежит, в пол-оборота на спине, рука откинута назад, словно собирается что-то бросить, смотрит вверх, на облака, ветер шевелит волосы. Каратели уже у стен школы. Мария находит глазами того мужчину, который говорил с Юлей, он, похоже, главный.
      — Дяденька, подождите, я знаю, где они заложников держат! — кричит она ему.
      Игнат Ильич поворачивает свою голую голову. Глаза его сужены, как у хищного зверя, могучая шея вздувается от мощи, живущей в тяжеловесном носорожьем крупе.
      — Я покажу вам дорогу, — повторяет Мария.
      — Говори где, тебе там нечего делать.
      — Я тоже пойду, там моя сестричка, — лжёт Мария, стараясь честно глядеть Игнату Ильичу прямо в глаза.
      — Говори, где, — рявкает Игнат Ильич.
      — В подвале, под землёй, — лепечет Мария, растерянно вытягивая руки вниз, как кукла, — но вы сами не отыщете, я… не могу это объяснить.
      — Ладно, пошли, — Игнат Ильич поворачивается к стоящей за забором директрисе школы Валентине Радионовне. — Есть где-нибудь за пределами школы вход в подвал?
      — Нет, — отвечает Валентина Родионовна. На её жирном лице появляется невесть откуда злость.
      Мария уже была в школьном подвале когда-то года два назад, она играла с подружками в прятки на большой перемене, и Наде пришло в голову спрятаться в подвале, дверь тогда была открыта, наверное, чинили сантехнику. Она смутно помнит сырой запах подземного мира и темноту, щемящий ужас испачкать в земляной грязи туфли или разорвать новые колготки о гвоздь. Они спрятались тогда с Надей совсем недалеко от двери, за прислонёнными к стене пыльными школьными досками, они спрятались тогда от всех людей, даже мужчина в серой спецодежде, медленно прошедший мимо, кашляя и дымя едкой сигаретой, не заметил их, хотя и посветил фонариком в притаившихся за рёбрами огромных деревянных прямоугольников девочек, но, словно слепой, проследовал мимо, как проходит в безлунную февральскую ночь таёжный тигр мимо сидящих под заснеженным кустом пушистых и влажноглазых зайчат. Звонок, прозвеневший тогда, был еле слышен, и они не могли понять, не почудилось ли им, ах, как страшно и хорошо было вот так сидеть, во мраке, среди влажных пористых стен, пропускающих капли давно умершего дождя, вода ласково журчала в трубах, будто там, в подвальной глубине текла маленькая речка, росли никому неведомые подземные цветы, летали траурные бабочки и крошечные стрекозы узора гаснущих углей.
      — Где? — шипит Игнат Ильич в падающей, как лифт в бесконечную ночную шахту, темноте. Каратели водят во все стороны лучами фонарей, но реальность безвозвратно утрачена ими, распалась на громоздкие тени утаённых от мира предметов, им уже не собрать её в ступени, коридоры, комнаты. — Где, показывай рукой, — снова шипит Игнат Ильич, и зажимает ладонью рот Марии, чтобы она не говорила, но Марии нечего сказать, потому что она знает: нигде. Нигде ничего больше нет, и не было никогда, потому что само прошлое отступает в небытие, когда остаются одни мёртвые.
      Один из карателей падает навзничь, будто скошенный серпом, звякает в пол автомат, фонарь катится по каменному полу, как убегающий зверёк со световым хвостом, второй приседает у стены на корточки, поднимает вверх голову, открывает рот, ему не хватает воздуха в сырой духоте подземелья, Игнат Ильич светит ему в лицо, всматривается в восковые, напряжённые черты, пока из носа карателя не выпрыскивает алая кровь, и он не падает, захрипев, набок, исчезнув из светлого круга, он хочет умереть в темноте. Игнат Ильич отпускает рот Марии, он оглядывается и видит, что третий каратель уже лежит на лестнице, неподвижно глядя куда-то вверх, руки вцепились в ступени, потом голова его дёргается вверх, как от удара невидимой руки, в шее щёлкает, и снова кровь, из носа, изо рта. Игнат Ильич не понимает, откуда взялась смерть, но ищет её, спокойно, без паники, не пользуясь даже органами чувств, подчиняясь одной только интуиции раненого скота. Мгновение — и он уже знает. Мария оборачивается, они встречаются глазами, девочка смотрит на него с наивной нежностью, но Игнат Ильич видит в её глазах: она хочет его убить.
      Но у Марии не получается. Игнат Ильич, палач, столько раз смотревший порнографические фильмы смерти, выдерживает взгляд Марии своим тупым носорожьим лицом, только глаза его суживаются и ноги крепче упираются в пол. Мария дёргает подбородком вверх, коротко, как крыса, снова и снова, она закусывает губу и вцепляется руками в платье, но Игнат Ильич всё стоит перед ней, как гранитный монумент травоядной скотине, он с тихим храпом втягивает длинную воздушную нить, медленно соображая, как убить своего маленького врага. Мария жалобно кривит лицо, как перед плачем, и со стоном зажмуривается от приступа бессилия. Игнат Ильич с утробным хрюканьем стреляет ей из пистолета в живот. Ударом пули Марию сбивает с ног, она падает на пол, закрываясь от направленного на неё пистолета рукой, Игнат Ильич засовывает оружие за пояс и вынимает из-за голенища нож. Он хочет избить полумёртвую девочку ножом, чтобы она кричала, он знает, как можно это делать с детьми, они понимают хорошо только язык боли, а после того, как она умрёт от ужаса и потери крови, он изрежет ножом её чудесное лицо.
      Но Игнат Ильич не успевает расправиться с Марией. Что-то небольшое и быстрое молча прыгает на него сзади, со ступеней лестницы, и вместе с ударом прыжка вонзает ему в затылок острую и холодную смерть. Он умирает не сразу, слишком могуч и вынослив его военный организм, смертоносная машина, отлаживавшаяся годами сатанинского отупения, непрекращающейся бойни, Игнат Ильич сипит и давится собственной кровью, но сбрасывает с себя лёгкое тело Юли и делает несколько шагов по подвалу, прежде чем упасть, головой вперёд, лбом в пол, в агонии он ревёт и скребёт сапогами по застывшему пыльному бетону, скалится, снова ревёт, трётся голым теменем о пол и харкает, плюёт тёмной кровью во тьму.
      Мария тяжело встаёт, держась рукой за простреленный живот и просто стоит у стенки, пока Юля собирает оружие и выбивает мёртвым ручкой пистолета зубы. Потом они вдвоём затаскивают автоматы наверх. Там Марии становится плохо, её рвёт кровью, она садится у стены и приказывает привести ей одного первоклассника. Гена Пестов возвращается с пугливым мальчишкой, который всё время закрывается руками, боясь, что его будут бить. Увидев мальчишку, Мария устало смыкает веки. Первоклассник успевает только пискнуть, когда Гена хватает его за волосы, поднимая подбородок вверх, а Олёна Корц, привалившись к мальчишке животом, точно втыкает шило в детское горло. Мария прижимает рот к тёплой шее мальчика и сосёт его ещё живую кровь, не открывая глаз. Она сосёт и проглатывает, с тихим, неразборчивым чавканьем, стоящий на коленях мальчик молча смотрит в паркет, медленно стукает рама открытого окна, раскачиваясь под ветром, бесконечно трансформируются в небе разорванные ватные облака. Солнце, как концентрирующая лучи хрустальная ваза на столе, слепит глаза идущим редкой цепью на штурм школы карателям.
      Это Лида Попугаева, щуплая, белобрысая двоечница, замечает их из окна, только одного, едва мелькнувшую тень, но Лида вскрикивает, поднимая тревогу. Свора выползает в залитый солнцем школьный коридор, где проведено было когда-то столько весёлых больших перемен, из спортивного зала выводят детей и гонят по лестнице наверх. На последнем, четвёртом этаже школы в потолке есть синяя квадратная дверь на чердак, к которой ведёт по стене крашенная таким же цветом железная лестница.
      — Туда, — показывает Мария рукой в синий квадрат. — Наверх.
      Дверь оказывается заперта, и, уперев приклады автоматов в подоконник, мальчики разбивают грохочущими очередями синее дерево, преграждающее путь, сверху раздаётся истошный визг ужаса, куски двери падают со щепками на пол, огромные дыры разъедают ломающийся квадрат, как кислота, и, лишь только наступает оглушительная тишина, как свора, осатанело вцепляясь в железные прутья, с рычанием рвётся к небу.
      — Рви до крови! — вопит лезущий впереди, Петя Перепёлкин, кривя своё страшное разбитое лицо.
      — Рви до крови! — гавкающе воет Наташа Боровая, неистово колотя напильником о железо, как взбесившаяся обезьяна.
      Один за другим они выбираются на чердак, какая-то девушка из скрывавшихся там учеников ещё пытается выбраться через узкое окно на крышу, несколько детей сбились в кучку у стены, прячась друг за друга, и Володя Попов, привалившись спиной к пыльной штукатурке, садит по ним из автомата, страшные удары пуль распарывают детские тела, словно сделанные из бумаги, ломают кости, отбрасывают струи крови. Девушка, застрявшая в окне, протискивается наконец наружу, но тут же валится, одна её нога так и остаётся торчать на чердак, пухлая школьница, наверное, ещё одна ученица 6Б, затыкает руками уши, зажмуривается и визжит, суча ногами по полу, пули некоторое время щадят её, но потом визг рвётся, подавившись на полутоне и девочка медленно открывает глаза, отнимает руки от ушей, понимая, что всё, что она сейчас видит и слышит для неё очень важно, потому что она ничего не увидит, ничего не услышит больше никогда. Пуля уже попала ей в грудь, но смерть не спешит, и даже Мария, одной из последних забравшаяся на чердак, ещё видит её тихую агонию, её бледное, покрывшееся росой, лицо, серые глаза, сжатые бескровные губы, стиснутые кулачки. Мария видит, что девочка скоро умрёт и садится возле неё на колени, на крыше слышны короткие автоматные очереди и визг, а на чердаке уже тихо, вьётся пыль в лучах света, журчит вытекающая из трупов кровь.
      — Скажи мне, — шепчет Мария и всматривается в страшные серые глаза умирающей девочки, — тебе больно?
      Девочке больно, кроме боли ничего в ней больше нет, она мучается, и мучение её беспредельнее разверзшегося за потолком неба, мучение её давно превысило возможность терпеть и возможность кричать от боли, и в глазах её Мария видит незнакомый свет, огромную силу, пронизывающую всё, как сияющий ледяной вихрь, бездну того, перед чем она ощущает себя крошечной песчинкой, прилипшей к стенке пустого стакана, бездну, полную смертельного для неё света, убивающего непонятно как, одним своим присутствием, одним существованием своим, и Мария знает: она неизбежно окажется там, в свете, поедающем плоть, в убийственной этой чистоте, и умрёт, навсегда, навсегда, а вот эта, к которой никак не приходит смерть, с ней уже ничего не поделать, она будет жить там, не здесь, а там, непонятно как, но будет жить, потому что она вроде как ангел, вот ведь какое странное имя.
      — Ты уже далеко, а я — здесь, — шепчет она в лицо девочке. — Я ещё жива, ты не убьёшь меня просто так. Я ещё жива, и ты не убьёшь меня просто так.
      С этими словами она встаёт и выходит на чёрную гладь крыши, вынимает из кармана кусок мела и начинает чертить по своей новой земле огромный круг. В круге она рисует пентаграмму, линии, выходящие из-под её руки, ровны и точны, в них отсутствует бесконечность, они смыкаются сами с собой именно в тех местах, где нужно. Земля под ней дрожит, каратели разбивают пулями чердак, срывая свою смертную злость, падают соратники Марии, Витя Горький проваливается в чердачный проём на мягкую кучу расстрелянных детей, ведь на крышу успели затащить только восьмерых, остальных пришлось расстрелять под дверью чердака, чтобы они не вернулись домой, не выросли, чтобы их чистая кровь стала чистым небесным огнём, Лида Голубкина остаётся тихо лежать на бетонном полу, пуля попала ей в лёгкие, она пытается дышать, но захлёбывается внутри себя кровью, словно что-то рвётся там, в груди, как варёная куриная кожа, ей больно, но она не плачет, она просто лежит и ждёт, когда же придёт смерть.