Я всячески старался успокоить его, но все было напрасно: он уверял, что предчувствие в нем слишком сильно, что никакие аргументы не в силах переубедить его. В самом деле, мне начало казаться, что он в такой мере допустил эту мысль завладеть его душой, что разум его не мог совладеть с ней и как будто несколько помутился. Зная, что индейцы нередко сжигают своих пленников, он стал говорить о мученичестве, о смерти на костре и о радости ангелов на небесах, о блаженном состоянии святых и т. п.

— Что за польза в том, что мы напрягаем силы, работая веслами? — говорил он. — Почему не высадиться теперь же на берег и не принять мученический венец?

Я готов; я жажду своего смертного часа и встречу его с радостью.

На это я стал возражать все, что мог, но все было бесполезно, и сколько я ни говорил, он все-таки постепенно стал приближаться к берегу, своим рулевым веслом направляя челн в эту сторону.

Я вытащил древко стрелы из его руки, и он, по-видимому, не ощущал никакой боли и работал преисправно веслом; я стал было выговаривать ему, зачем он старается держаться так близко к берегу, но он ничего не возражал, а только таинственно улыбался.

Течение нам было противно, и потому мы подвигались очень мало, и я был очень огорчен тем, что мой португалец как бы умышленно говорил очень громко: индейцы, наверное, могли слышать его голос и, как я боялся, следовали за нами вдоль берега. Но заставить его замолчать не было никакой возможности; он принялся перебирать всех святых мучеников, рассказывая мне мученическую смерть каждого из них, кто был распят, кто перепилен пилою надвое, кто защипан до смерти, с кого была с живого содрана кожа, кто сожжен на медленном огне, и все это он повествовал мне в продолжение целого дня.

Я отчасти приписывал его странное состояние болезненному раздражению от боли, причиняемой ему раной, хотя он работал больной рукой с удвоенной силой и вовсе не жаловался на боль.

Когда стемнело, я стал просить его замолчать, но напрасно, и теперь у меня явилась уверенность, что он совершенно лишился рассудка. А он все продолжал говорить громко и возбужденно, как бы в бреду, и мне казалось, что на этот раз судьба наша решена. При том у нас не было ни капли воды, никакого провианта; я предложил лечь в дрейф и наудить рыбы на ужин, причем заметил капитану, что если он будет продолжать говорить, то мы ничего не поймаем, так как он распугивает всю рыбу.

Это заставило его смолкнуть на время; но едва мы только изловили пять-шесть рыбин, как он снова принялся за перечисление славных мученических подвигов различных страстотерпцев. Я просил его помолчать хоть немного, и минут пять это ему удавалось, но затем У него вдруг вырывалось какое-нибудь восклицание, и слова лились вновь неудержимым потоком. Накенец, за неимением воды у него совершенно пересохло в горле, и он уже был не в силах говорить больше. Губы у нас слипались, в груди жгло; тем не менее мы продолжали грести еще в продолжение двух часов, пока я, наконец, не услышал по скрипу под килем, что мы наехали на отмель. Нам нечего было делать, мы высадились и пошли искать питьевую воду, которую нашли в полумили расстояния от того места, где остался наш челн на мели.

Мы напились вволю, наполнили свои тыквенные фляги про запас и пошли обратно к нашему челноку, как вдруг мой португалец опять заговорил громче прежнего. Я зажал ему рот рукой и стал молить его замолчать. Но в этот момент несколько рук схватило нас с разных сторон, и мы увидели себя во власти индейцев. — Я это знал! — воскликнул португалец. — Я это знал! Я готов! А вы разве не готовы, мой добрый друг? — обратился он ко мне.

Я ничего не ответил. Я видел только, что в своем безумии он пожертвовал своею жизнью, а также и моею; но такова была, видно, воля Неба. Индейцы, оставив двоих караулить нас, отправились к челну за ружьями. Вскоре я сообразил, что это были те самые индейцы, от которых мы бежали в прошлую ночь, и тот из них, который знал несколько слов по-английски, теперь снова подошел ко мне со словами;

— Белый человек, выкрашенный, как краснокожий, украл ружья, угх!

Когда остальные трое индейцев вернулись, нас опять потащили за собой наши индейцы, по-прежнему навязав ремни петлей нам на руку. Капитан опять принялся говорить безостановочно, благо индейцы не препятствовали ему, из чего я заключил, что мы теперь находимся на их земле.

После четырехчасовой ходьбы мы остановились; индейцы развели огонь и расположились на отдых; но на этот раз они озаботились отнять у нас ножи и связали нам ноги так туго, что это причиняло нам нестерпимое мучение. Я не протестовал, однако, зная, что это будет бесполезно; но мой товарищ-португалец, по-видимому, был даже доволен, что ремень врезался ему в мясо, и с спокойным, радостным лицом сказал:

— Слава и благодарение Богу, мученичество мое уже началось!

— Увы! — подумал я, но ничего не сказал.

Мы шли в продолжение четырех суток; ежедневно нам давали по горсточке печеного маиса, ровно столько, сколько нужно для поддержания существования. На четвертый день поутру наши индейцы вдруг принялись издавать какой-то странный, резкий звук, который, как оказалось впоследствии, был их военный клич. На эти звуки отвечали издалека точно такими же звуками, и четверть часа спустя мы подошли к их селению, состоящему из порядочного числа хижин, и тотчас же были окружены многочисленной толпой мужчин, женщин и детей.

Нас отвели в большую, просторную хижину, где мы увидели нескольких индейцев весьма внушительного и благообразного вида. Того индейца, что говорил несколько слов по-английски, потребовали сюда как переводчика. Он спросил нас, откуда мы плыли на своем челне. Я отвечал, что мы плыли с юга, что мы потерпели крушение на большом бриге, и что челн этот мы нашли на отмели и воспользовались им. После этого они ни о чем больше не спрашивали и вывели нас из большой хижины, а час спустя говорящий по-английски индеец пришел к нам с двумя другими индейцами и сказал: «Белые люди любят краску. Черная краска очень приятна», и они вымазали нас с ног до головы в черный цвет.

Я не знал тогда, что это означало смертный приговор. С нас сняли штаны, единственное одеяние, какое было на нас, и оставили нас совершенно нагими. Но, к великому моему удивлению, они не сняли с меня алмаз, висевший у меня на шее на ремешке. Оказалось, что все индейцы, будучи чрезвычайно суеверны, сами носят на себе множество различных талисманов и ладанок и потому благоговейно относятся к этого рода вещам и у других, боясь коснуться их, чтобы они не навлекли на них какую-нибудь беду.

Весь этот день мы провели в небольшой, отведенной для нас хижине, под стражей, а на другой день поутру нас вывели на волю, развязали руки и ноги, и мы увидели, что все население этой деревни выстроилось шпалерами в два ряда, и каждый из них был вооружен палицей, прутом или дубиной. Нас подвели к самому концу шпалер; затем сделали какие-то знаки, которых мы не поняли, и в то время как мы стояли в нерешительности, что нам делать, одна безобразная старуха, которая все время делала угрожающие жесты по моему адресу, скаля свой беззубый рот, вдруг ткнула меня соломинкой в глаз, причинив мне этим страшную боль. Это до того взбесило меня, что я не удержался и наградил ее таким здоровым пинком ноги в живот, что она тут же повалилась на землю, охая и катаясь по траве, как раненый зверь. Я думал, что меня тут же прирежут за такой поступок; но не тут-то было; индейцы громко и весело рассмеялись, а женщины поспешили оттащить старуху в сторону.

Тут явился переводчик, и от него мы узнали, что нам предстоит быть прогнанными сквозь строй. Как только мы добежим до большой хижины, где мы были допрошены, то никто уже больше нас не тронет; бежать надо, что есть мочи. Затем португальца, который продолжал безумствовать по-прежнему, толкнули вперед, но он не захотел бежать, а шел медленным, размеренным шагом, молча принимая на себя все сыпавшиеся на него удары. Но при этом он задерживал меня, мешал мне бежать, пока я не изловчился и не обогнал его. Мне порядком-таки досталось, и я был положительно взбешен, когда вдруг заметил, что впереди меня поджидает рослый, тощий индеец с тяжелейшей дубиной. Не думая о последствиях, я промчался мимо него и, выкинув вперед свой кулак, с размаха на ходу нанес ему такой сильный удар под правое ухо, что он без чувств грохнулся на землю и, по-видимому, уже больше не встал, так как я убил его наповал. Минуту спустя я добежал до «залы света», т. е. до большой хижины, а немного спустя прибыл туда же и мой товарищ-португалец, обливавшийся кровью и весь избитый до неузнаваемости.

После этого нас отвели к двум столбам, врытым в землю на расстоянии двадцати ярдов один от другого, и привязали к ним за шею, оставив нас в таком положении на всю ночь.

Португалец провел всю ночь в пении молитв и славословий, я же молился молча, стараясь примириться с Богом и с совестью, насколько это было возможно. Я был уверен, что нам предстоит умереть, и боялся только одного, чтобы они не сожгли меня на костре, так как слышал, что это в обычае у индейцев. Я мысленно прощался с Эми и готовился умереть.

Рано поутру на другой день индейцы стали наносить к нашим столбам дрова и валежник, раскладывая их кольцом вокруг нас на расстоянии приблизительно четырнадцати или пятнадцати ярдов от центра, затем подошли к португальцу, связали руки за спину и заменили веревку, которой он был привязан к столбу другою, более крепкой и надежной, причем одним концом ее привязали руки, а другим шею к столбу. Так как со мной они ничего не делали, то я решил, что бедняга португалец должен пострадать и умереть первый, а я после него. Немного погодя они зажгли огонь вокруг столба, но огонь этот был слишком далек от осужденного, чтобы причинить ему вред, и я никак не мог себе представить, что эти индейцы намеревались сделать, и находился все время в самом мучительном волнении. Я был уверен, что, какова бы ни была участь моего несчастного товарища, моя собственная должна быть таковою же.

Во все время этих возмутительных приготовлений португалец, по-видимому, чувствовал себя прекрасно.

— Теперь вы увидите, дорогой друг мой, — говорил он, — как я могу пострадать за нашу святую веру. Даже еретик, как вы, умилится душой и примет нашу веру, будучи обращен моим примером, и я вознесусь на небо, держа вас в своих объятиях. Ну же, подходите, неверные! Подходите, язычники, посмотрите, как умеет умирать христианин!

Как ни сочувственно относился я к его судьбе, как ни сожалел о своей собственной участи, тем не менее, я был почти рад за португальца, что он лишился рассудка: при таких условиях он, несомненно, должен был меньше страдать, чем я.

Но его слова заглушили резкие, пронзительные крики индейцев, которые, точно лавина нахлынули на него разом со всех сторон.

С минуту или две я ничего не мог разобрать: они облепили его такой густой толпой, что нельзя было видеть, что они делают, но когда они рассыпались в разные стороны, я увидел своего несчастного товарища, обливающегося кровью; его нос и уши были отрезаны, а сквозь обе щеки был продет железный прут. Затем разыгралась сцена, при одном воспоминании о которой У меня и сейчас еще стынет кровь в жилах. Некоторые из толпы хватали горящие головни и прижигали ими изуродованные места, так что мясо шипело от прикосновения огня; другие втыкали в его тело щепки и сучья и зажигали их. Индейцы-воины стреляли в него из ружей, заряженных одним порохом, причиняя повсюду страшные ожоги. Женщины брали пригоршни горячих углей и осыпали ими несчастного так, что вскоре вся земля вокруг столба, вокруг которого его все время гоняли палачи, обратилась в сплошную массу угольев, по которым он все время ступал.

Затем принесли раскаленное докрасна железо и стали прикладывать его ко всем частям его тела, причем мучители старались выискать наиболее чувствительные, наиболее болезненные места. Наконец, один из них догадался поднести свое орудия пытки к его глазам и выжег ему оба глаза. Представьте себе, что испытывал я в эти ужасные минуты, все время сознавая, что такая же участь ждет и меня, но, что было всего удивительнее, мой товарищ не только не уклонялся от всех этих пыток, не только не роптал и не жаловался, а наоборот, прославлял Бога и благодарил Его за Его неизреченную к нему милость, что он позволил ему так пострадать за святую веру; он сам весело подбодрял своих мучителей, и те, видя его поведение, оставались им, как видно, очень довольны.

Чуть не два часа продолжалась эта страшная забава над моим безумным товарищем; все его тело, обуглившееся, с запекшеюся повсюду кровью, было положительно одной сплошной раной, и отвратительный запах паленого мяса душил меня, отравляя кругом воздух. К этому времени он, однако, до того обессилел, что стал почти совершенно нечувствителен к пыткам. Он продолжал ходить вокруг столба, как бы по инерции, ступая все время по раскаленным угольям, но как будто не сознавая, подвергают ли его еще новым пыткам или нет. Он чуть слышно пел молитвы и славословия, но голос его чрезвычайно ослаб и часто совсем обрывался. Вскоре он зашатался и упал лицом вперед, прямо на горячие уголья; но даже и пекшееся на угольях лицо его было не чувствительно к боли. Тогда один из индейцев подошел и ловким движением снял с него скальп, обнажив окровавленный череп; и когда он это сделал, та самая старуха, которую я наградил таким здоровым пинком несколько часов тому назад, забрала в свои руки большую пригоршню горячих углей и наложила их на обнаженный кровавый череп несчастного.

Это как будто привело его в чувство. Он сперва поднял голову, но лица его нельзя уже было различить; оно все обуглилось и превратилось в одну страшную язву. «Святые Угодники, примите меня!» — произнес он и, к великому моему удивлению, поднялся на ноги и стал опять обходить вокруг столба, спотыкаясь, но не останавливаясь в продолжение нескольких минут, все ускоряя шаг, словно его толкала какая-то невидимая сила; наконец он покачнулся и упал спиной к столбу. Тогда один из индейцев подскочил и с размаха раскроил ему череп своим топором.

Так окончил свою жизнь несчастный капитан шебеки и мой товарищ по несчастью; а теперь была очередь за мной.

— Ну, что ж, — подумал я, — ведь это, в сущности, всего только два часа страданий, а там я уже буду вне их власти. Боже, милостив буди мне грешному!

Теперь приступили к тем же приготовлениям и для меня. Меня тоже привязали крепкой веревкой к столбу и связали руки за спиной; дрова, разложенные кольцом вокруг меня, подожгли, и один из вождей, по-видимому, стал говорить.

Когда он кончил, раздался тихий, но пронзительный крик. Тут вдруг та самая старуха, которая получила от меня такой здоровый пинок в живот, подбежала ко мне и, крикнув что-то, чего я не мог понять, положила на меня свою костлявую руку.

При этом все индейцы, готовившиеся устремиться на меня лавиной, вдруг отступили назад с выражением явного разочарования и смущения на темных, свирепых лицах. Затем я видел, что вожди удалились в «хижину совета», оставив меня привязанным у столба, между тем как огонь кругом меня разгорался, а вся густая толпа воинов-индейцев и все остальное население деревни оставались неподвижно на своих местах, в ожидании решения вождей. Спустя несколько времени трое индейцев, из коих один был как раз переводчик, подошли ко мне и, раскидав в стороны горящие головни кольцеобразного костра, перерезали веревки, которыми я был привязан к столбу.

Тогда я спросил переводчика, что они будут делать со мной; мне ответили:

— Ты убил нашего брата вот так, — и мне показали на то место, в которое я ударил индейца, — ты убил его до смерти, теперь у женщины нет супруга; ей нужен другой супруг; она берет тебя вместо него!

Меня взяли, повели в «хижину совета» и поставили перед лицом вождей. Старуха тоже была там. Согласно местному обычаю, она имела право потребовать меня, убийцу ее супруга, в супруги себе; вожди удовлетворили ее требование и теперь передавали меня ей, а она принимала меня из их рук, причисляя таким образом меня к своему племени.

Странный это обычай, чтобы вдова убитого брала себе в мужья убийцу ее мужа, но благодаря ему я избавился от пыток и мученической смерти, которых ждал для себя.

Старейший из вождей обратился ко мне с речью, которую переводчик перевел для меня на английский язык, и в которой благообразный старец объявил, что я теперь супруг Монуу и один из них, один из сынов их племени, что я должен быть силен и смел на войне и ловок на охоте, должен добывать и доставлять мясо своей семье.

После того с меня смыли черную краску и после новых речей и новых обрядов я был предоставлен старой карге, у которой все еще болтались на шее в виде украшения отрезанные уши моего несчастного товарища.

Сказать, что я предпочел бы этой супруге пытку, было бы, пожалуй, неправдой, но что эта тварь мне была омерзительна, это было, несомненно, верно. Тем не менее я без возражений позволил ей взять меня за руку и отвести меня в ее хижину.