Сто лет назад

Обед у нас прошел весело и оживленно; остроумие и веселые выходки Филиппа нравились всем. Это был, действительно, веселый, забавный, полный юмора шутник, добродушный и чистосердечный юноша, который являлся для всех приятным и желанным гостем и собеседником. Едва мы успели кончить обед, как мистер Треваннион был вызван по делу в контору; когда он ушел, то мисс Треваннион обратилась ко мне со словами:

— Я полагаю, мистер Эльрингтон, что ваши удачи на море и та лестная репутация, какую вы сумели себе составить в столь короткое время, вероятно, примирили вас с известными теневыми сторонами жизни командира каперского судна.

— Я не совсем так легкомыслен и изменчив в своем образе мыслей, как вы думаете, мисс Треваннион, — возразил я. — Я весьма рад, что за это плавание не произошло ничего такого, о чем мне пришлось бы сожалеть или за что мне пришлось бы краснеть перед самим собой, а скорее имею даже основание надеяться, что мы были полезны своей стране; тем не менее, мои взгляды остались те же, и я продолжаю сожалеть о том, что я сражался под каперским флагом, а не под флагом королевского военного флота.

— Так значит, вы не изменили своего намерения и хотите отказаться от командования вашим судном?

— Да, мисс, хотя и сознаю, что ради этого мальчика мне более чем когда-либо необходимо иметь верные средства к существованию.

— Вы меня, право, радуете вашими словами, мистер Эльрингтон, и я полагаю, что отец так многим вам обязан, что в случае, если бы он не пожелал помочь вам и поддержать вас, мне было бы стыдно за него; но я уверена, что он не таков и постарается всеми силами быть вам полезен в чем только возможно, хотя мне известно из разговоров, которые я с ним имела по этому поводу, что он будет крайне раздосадован вашим отказом от командования судном.

— И я также, — заявил Филипп, — потому что я не согласен с вами и с братом; я не вижу ничего дурного в каперстве; оно ничем не хуже всякой другой войны. Мне кажется, мисс Треваннион, что вы были главной причиной, что в душе моего брата возникли сомнения на этот счет, и я откровенно говорю вам прямо в лицо, что я не благодарен вам за это!

Мисс Треваннион густо покраснела при этих словах Филиппа и сказала:

— Вы, вероятно, не знаете, мастер Филипп, что я всего раза три имела удовольствие видеть вашего брата; в общей сложности мы не говорили с ним и получаса, а потому, мне кажется, слишком смело утверждать, что я являюсь причиной этой перемены во взглядах вашего брата, который скажет вам, что он высказал здесь в моем присутствии эти взгляды прежде, чем я имела удовольствие говорить с ним.

— Это весьма возможно, я вам охотно верю, но вы одобрили его взгляды и этим довершили дело, в этом я уверен, и это меня нисколько не удивляет. Я только надеюсь, что вы не будете просить меня сделать то, чего я не хочу. Ведь я готов поручиться, чем угодно, что не в состоянии был бы отказать вам, в чем бы то ни было.

— Меня очень радуют ваши слова, мастер Филипп, — засмеялась девушка. — Теперь, когда я увижу, что вы делаете что-нибудь нехорошее, по-моему мнению, я непременно попробую свою силу и влияние на вас; я, право, не подозревала до сих пор, что обладаю такой способностью.

При последних словах вернулся мистер Треваннион, и разговор перешел на другие предметы. Мисс Треваннион вскоре удалилась в свою комнату, а Филипп, которому всегда надоедало долго сидеть на одном месте, тоже встал и пошел прогуляться; а мы с судохозяином остались одни и закурили свои трубки. Я воспользовался этим удобным случаем и сказал ему, что я, согласно своему обещанию, сделал еще этот рейс и теперь желал бы знать, подыскал ли он себе за это время подходящего капитана, которому я мог бы передать командование «Ястребом».

— Так как вы бесповоротно решили бросить каперскую службу, мой милый Эльрингтон, — проговорил старик, — я скажу только одно, что сожалею, но настаивать более не стану. Моя дочь говорила после вашего отъезда, что она уверена в неизменности вашего решения, и хотя я надеялся, что это будет не так, тем не менее подумывал о том, каким образом я мог бы быть вам полезен в дальнейшей вашей жизни. Это не только моя радость, но и мой прямой долг сделать для вас все, что я могу; я никогда не забуду, что вы поставили на карту свою жизнь для спасения мне жизни и чести в деле якобитов. Я помню, что вы были рекомендованы мне, когда вы впервые явились в мою контору, как человек, хорошо знакомый со счетной частью, и в известной степени, как деловой человек, весьма пригодный для конторской деятельности. Так вот теперь скажите мне, подошла ли бы вам служба на берегу вообще, а конторская служба в частности?

— Я постарался бы, чтобы мною остались довольны, сэр, — ответил я, — хотя боюсь, что мне многому придется еще учиться в подобном деле!

— Несомненно так, но я уверен, что вы скоро всему научитесь: я вас знаю. Так вот что я хочу предложить вам, Эльрингтон. Я старею с каждым годом и через каких-нибудь несколько лет не буду пригоден к работе,

а дело у меня большое, вы сами знаете; так вот я был бы рад такому помощнику на первых порах и такому преемнику впоследствии, как вы. Если вы захотите присоединиться ко мне, то будете заведовать более активной стороной дела, и я ничуть не сомневаюсь, что через год, много два, будете уже не только в курсе всего дела, но и мастером своего дела и полным хозяином во всем. Как вам известно, у меня много каперских судов, но также немало торговых судов; кроме того, большие склады всяких товаров…

Мне оставалось только поблагодарить заботливого хозяина за его любезность и согласиться на его предложение. Вслед затем был решен вопрос о Филиппе и моем преемнике по командованию «Ястребом». Филиппа мы устроили в помощники капитану Левин, а команду над «Ястребом» сдали моему старшему офицеру Джемсу.

Затем я отправился на судно и простился с командой. Шлюпка забрала мои вещи, и матросы отнесли бережно мои вещи в дом мистера Треванниона, который лично встретил меня и проводил в прекрасно обставленное, просторное и светлое помещение, предназначенное для меня.

Щедро вознаградив матросов за их услуги, я занялся приведением в порядок моих вещей и спустился вниз в гостиную лишь перед самым ужином. Здесь я застал мисс Треваннион, которая поздравила меня с переменой мной рода деятельности, после чего мы сели за стол. Все были веселы и довольны, и ужин прошел в оживленной и приятной беседе.

ГЛАВА XIII

По прошествии года мистер Треваннион предлагал мне принять меня своим компаньоном в дело. — Я отклоняю это предложение по весьма уважительной причине. — Мисс Треваннион относится ко мне с незаслуженной мной холодностью. — Это обстоятельство и гнев ее отца побуждают меня покинуть их дом. — Что мне удается услышать и увидеть перед моим отъездом. — Кольцо.

Теперь представьте себе мою особу в совершенно ином виде и иной обстановке, чем это было до сих пор: вместо обшитой галуном шляпы и кортика, вместо синего камзола с золотыми пуговицами и пышного жабо, представьте себе меня в скромном сером костюме и с пером в руке. Вместо того чтобы шагать по палубе и управлять ходом моего судна или изучать обширный горизонт, я целыми часами сижу неподвижно на высоком табурете перед конторкой в тесной конторе и не свожу глаз с конторской книги, сверяя длинные столбцы цифр. Вы можете спросить меня, доволен ли я был этой переменой; скажу вам по правде, на первых порах в особенности, я не был слишком доволен и, несмотря на мое отвращение к службе на каперском судне, не раз с сожалением вздыхал о службе на море. Переход от живой деятельности морского офицера к сидячей конторской работе был слишком резок, и часто я до того забывался, что забывал про лежавшую предо мной работу.

Однако я скоро вошел в курс дела, и мистер Треваннион остался мною доволен. Главным моим занятием было писать письма различным деловым людям, с которыми мой хозяин имел торговые и иные сношения.

Дела мистера Треванниона были несравненно сложнее и разнообразнее, чем я думал. Кроме двух каперских судов, у него было еще несколько судов, ведущих торговлю по берегу Африки, скупая слоновую кость, золотой песок и другие колониальные товары, несколько судов, торгующих в Виргинии табаком и другими местными продуктами, и наконец, несколько более мелких судов на рыбных промыслах у берегов Ньюфаундленда, откуда они шли с своим грузом в Средиземное море и там, распродав его и накупив средиземноморских продуктов, возвращались с ними в Ливерпул. Что мистер Треваннион, кроме того, был очень состоятельный человек, это было всем известно. Он раздавал очень крупные суммы денег в долг под надежные залоги ливерпульскому купечеству, имел большие участки земли и поместья во многих местностях Англии, о которых я знал только по получаемой за них арендной плате, и, кроме того, имел еще громадные паи во многих крупнейших английских предприятиях. Что меня очень удивляло, так это то, что столь богатый человек, имея всего только одну дочь, о которой ему нужно было заботиться, не ликвидирует своих дел и не удаляется на покой. И однажды я высказал это его дочери; она отвечала, что «привычка — вторая натура»: отец ее так уже свыкся с делом, что без него скучает, ему кажется тогда, что он теряет смысл жизни.

В то же время она, кстати, сообщила, что отец ее, очень довольный моей работой и рвением к делу, хочет предложить мне стать его компаньоном. При этом девушка высказала, что теперь самое благоприятное время — открыто еще раз заявить мое мнение о каперстве и поставить уничтожение его условием моего вступления в компаньоны. Мисс Треваннион предупредила меня, что, вероятно, сначала мой разговор с ее отцом вызовет его страшный гнев, но потом, в конце концов, он согласится со мной.

Я дал слово попробовать, хотя и предвидел, что из нашего разговора с хозяином не выйдет никакого толка. Скоро, как раз в годовщину моего поступления в контору, Треваннион, действительно, предложил мне принять меня в долю в свое дело. Я, помня слово, данное его дочери, завел речь о каперстве и заявил, что не могу участвовать в деле, которое считаю нечестным. Как и можно было ожидать, хозяин страшно разгневался.

— Мистер Эльрингтон, — заявил он мне, — боюсь, что после вашего разговора со мной нам трудно будет продолжать жить в добрых отношениях друг с другом. Вы упрекнули меня, старого человека, в том, что я занимаюсь постыдным делом; и вы дали почувствовать, что я поступаю не так, как того требует совесть, следовательно, занимаюсь предосудительным делом. Словом, дали мне понять намеками, что я нечестный и непорядочный человек. Вы швырнули мне в лицо мое предложение и мое желание сделать для вас то, что я считал справедливым и должным, встретили не только безразличием, но, я могу сказать, даже с презрением, и все это потому только, что вы составили себе какое-то нелепое представление о том, что хорошо и что дурно, представление, которому никто из серьезных деловых людей не может сочувствовать и которому вы можете найти сочувствие разве только у попов да у женщин-фантазерок. Но я желаю вам добра, мистер Эльрингтон, несмотря ни на что, я глубоко огорчен вашим ослеплением; я хотел оказать вам дружескую услугу, но вы не пожелали этого от меня.

Мистер Треваннион помолчал некоторое время, затем продолжал:

— Так как вы не пожелали стать моим компаньоном, потому что вам это не позволяла ваша совесть, то я должен вывести заключение, что вам на том же основании неприятно и служить у меня. А потому расстанемся мирно и спокойно. За вашу службу вплоть до сегодняшнего дня, а также, чтобы вы могли приискать себе какое-либо другое занятие, я прошу вас принять вот это!

И Треваннион выдвинул нижний ящик своего стола и достал из него кожаный мешочек с червонцами, который он положил передо мной. Впоследствии я узнал, что в нем было 250 золотых якобусов6.

— Я желаю вам добра, мистер Эльрингтон, но искренне сожалею о том, что судьба столкнула нас: лучше было бы нам никогда не встречаться!

С этими словами Треваннион встал и прежде, чем я успел вымолвить слово, прошел мимо меня к выходной двери, вышел из дома и быстро зашагал вдоль улицы. Я остался стоять на месте, как прикованный; все у меня путалось в голове. Я ожидал сильного взрыва гнева, длинных и горячих пререканий, но никак не мог допустить мысли, что он таким образом вышвырнет за борт человека, который ради него подверг себя тяжелому испытанию, из которого он вышел с честью. Горькое чувство обиды овладело моей душой. Я чувствовал, что мистер Треваннион поступил со мной грубо и неблагодарно.

— Увы! — подумал я. — Таков свет. Стоит только задеть самолюбие человека или коснуться его тщеславия, — и все обязательства, все жертвы, принесенные ему раньше, все это будет вычеркнуто и забыто.

Я не тронул мешка с червонцами, которых решил не брать, хотя в этот момент у меня не было и двадцати гиней в кармане.

Начинало уже темнеть, и в это время мы обыкновенно прекращали занятия в конторе; я собрал все свои книги и бумаги, некоторые, более важные, положил в несгораемый шкаф, другие, как всегда, запер в свой стол, и прибрав все как можно лучше, запер несгораемый шкаф и стол, вложил ключи в конверт, запечатал его и, надписав на нем имя мистера Треванниона, положил конверт на его стол подле мешка с червонцами.

Тем временем уже почти совсем стемнело; приказав доверенному сторожу запереть контору, я поднялся наверх, в гостиную, где рассчитывал найти мисс Треваннион и проститься с ней. Я, действительно, не ошибся; она сидела у большого круглого стола, на котором горела лампа, и что-то вязала.

— Мисс Треваннион, — сказал я, почтительно подходя к ней, — я исполнил данное вам обещание и получил свою награду! — Она отвела глаза от работы и взглянула на меня. — Иначе говоря, я отчислен от службы в этом доме и изгнан из вашего присутствия навсегда!

— Я надеюсь, — сказала она после минутного размышления, — что вы не превысили моего желания. Мне кажется до того странным то, что вы мне сказали, что я должна допустить только эту возможность. Мой отец никогда не мог бы предложить вам оставить службу у него в конторе только вследствие того, что вы позволили себе высказать свой взгляд на вещи. Мистер Эльрингтон, вы, наверное, зашли слишком далеко.

— Когда вы увидите вашего батюшку, мисс Треваннион, то сами спросите у него, провинился ли я в резкости или невоздержанности во время разговора с ним, или может ли он упрекнуть меня в непочтительности при исполнении того, что вы желали и поручили мне сказать ему. Я сказал это именно так, как вы мне предложили это сделать, и результаты были таковы, как я вам говорю!

— Если то, что вы сейчас говорите, верно, мистер Эльрингтон, то можете утешиться тем, что вы исполнили свой долг и поступили, как должны были поступить согласно вашим убеждениям, но я не могу представить, что ваше увольнение явилось результатом того, что вы высказали отцу еще раз свой взгляд. Вы меня извините, мистер Эльрингтон, но я как дочь, по справедливости, не могу из чувства уважения к моему отцу поверить, чтобы дело обстояло так, как вы утверждаете.

Это было сказано таким сдержанным и холодным тоном, что я был положительно уязвлен до глубины души. Однако, подавив в себе чувство, я поклонился очень официально и только сказал:

— Раз я имел несчастье возбудить неудовольствие не только вашего батюшки, но и ваше, мисс Треваннион, то мне ничего больше не остается, как сказать «прощайте», и дай вам Бог всякого благополучия.

Мой голос дрогнул при последних словах, и откланявшись, я поспешил выйти из комнаты. Мисс Треваннион не сказала мне даже «прощайте», хотя мне показалось, что губы ее как будто зашевелились, когда я уходя в последний раз взглянул на ее лицо. Выйдя, я запер за собою дверь и, не будучи в состоянии двинуться дальше, под влиянием душивших меня рыданий совершенно обессиленный, упал на стоявшую у дверей кушетку и как бы застыл в каком-то оцепенении. Я положительно не знаю, сколько времени пробыл в этом состоянии. Меня вывел из него звук тяжелых шагов мистера Треванниона, шедшего по коридору, но без свечи, а потому, войдя в комнату, он не заметил меня и прошел мимо в гостиную, где все еще находилась его дочь. Он толкнул дверь, желая ее захлопнуть за собой, но она отскочила и осталась полуоткрытой. Узкая полоса света легла по той комнате, где находился я, но кушетка стояла за дверью и потому оставалась во мраке.

Я хотел встать и уйти, но боялся нашуметь и привлечь внимание, да и ноги у меня подкашивались, и я не в состоянии был подняться со своего места.

— Отец, — услышал я голос мисс Треваннион, — ты как будто рассержен и взволнован!

— Да, и не без причины, могу тебя уверить! — коротко отрезал мистер Треваннион.

— Я слышала от мистера Эльрингтона об этой причине, т. е. слышала от него его версию и теперь рада, что ты пришел; мне очень хочется услышать и твою версию. Скажи же мне, что сказал и что сделал мистер Эльрингтон, чтобы вызвать такое раздражение с твоей стороны и подать повод к увольнению.

— Он вел себя дерзко и неблагодарно! — сказал мистер Треваннион. — Я предложил ему быть моим компаньоном, а он отказался, если я, в свою очередь, не откажусь от каперства!

— Так он уверял меня, но в чем же он был дерзок по отношению к тебе?

— Дерзок? А разве это не дерзость сказать мне, что отказывается потому, что ему его совесть не позволяет быть участником моего дела? Разве это не все равно, что сказать мне в лицо, будто я бессовестный человек?

— Он говорил тебе в обидном тоне, позволил себе обидные для тебя слова и выражения?

— Нет, тон его был вполне приличный, его обычный тон; он был, как всегда, почтителен и сдержан в словах и выражениях, но эта самая почтительность являлась как бы дерзостью. И потому я сказал ему, что так как его совесть не позволяет ему быть участником в моем деле, в котором играет известную роль каперство, то, конечно, его совесть не может ему позволить и вести мои книги, в которых тоже идет речь о каперстве, и уволил его.

— Неужели ты хочешь сказать, отец, что он почтительно отклонил твое предложение, высказав тебе, что его совесть мешает ему быть участником в каперстве, и что он ничем более не оскорбил тебя, кроме отклонения твоего предложения и подтверждения своего взгляда?..

— А тебе этого еще мало?! — воскликнул мистер Треваннион.

— Видишь ли отец, я хочу знать, в чем заключалось то оскорбление, та неблагодарность с его стороны, на которые ты жалуешься.

— Да в самом отказе стать моим компаньоном, в отклонении сделанного ему предложения! Разве ты этого не понимаешь? Он должен был быть благодарен мне за мое желание дать ему возможность стать независимым, самостоятельным человеком, а он этого не почувствовал. Он не имел права приводить мне такие причины, какие привел, потому что они являлись осуждением моей деятельности. Но вы, женщины, совершенно не понимаете этих вещей!

— Да, отец, я тоже начинаю думать, что мы не можем их понять: ведь я не вижу ни оскорбления, ни неблагодарности в поведении мистера Эльрингтона по отношению к тебе, и думаю, что ты и сам будешь того же мнения впоследствии, когда ты успеешь все это хорошенько обсудить и будешь более спокоен. В сущности, мистер Эльрингтон высказал тебе сегодня то же самое, что он высказал тогда, когда просил уволить его от командования каперским судном, а именно, что его совесть мешает ему продолжать эту деятельность. И вот то, что ты тогда, под свежим впечатлением его самоотверженного чувства, не счел за оскорбление, потому что после того еще более приблизил его к себе, теперь ты считаешь оскорблением! Не вижу я также и неблагодарности с его стороны: ты сделал ему предложение, все материальное значение которого он не мог оценить, но он отклонил его по причинам, тебе известным, и, как ты сам говоришь, отклонил во вполне почтительной форме, доказав этим, что он готов пожертвовать своими материальными выгодами ради своих убеждений. Когда мне мистер Эльрингтон сказал, что ты уволил его, я была так уверена в том, что он позволил себе что-нибудь возмутительное по отношению к тебе, что не поверила ему. Я как дочь не могла поверить, чтобы мой отец мог поступать так предосудительно и так несогласно с его обычным образом действий во всех случаях жизни. Теперь я сознаю, что была очень несправедлива к этому молодому человеку и держала себя по отношению к нему так нехорошо, что теперь горько сожалею о том и надеюсь каким-нибудь образом выразить ему мое сожаление…

— Эми! Эми! — строго остановил ее отец. — Ты совершенно ослеплена чувством уважения к этому молодому человеку, раз становишься на его сторону против родного отца. Что я должен из этого заключить? Уж не то ли, что ты, не спросясь меня, отдала ему свое сердце?

— Нет, отец, — возразила мисс Треваннион, — я, действительно, уважаю и ценю мистера Эльрингтона и не могу поступать и чувствовать иначе, зная многие его хорошие качества и его преданность тебе. Но если ты спросишь, люблю ли я его, — я скажу чистосердечно, что такая мысль еще не приходила мне в голову. Не зная, ни кто он, ни кто его семья, не имея на то твоего согласия, отец, я никогда не отдала бы своего сердца так поспешно и так необдуманно. Кроме того, я должна тебе сказать, что и сам мистер Эльрингтон никогда не добивался у меня подобного чувства. Успокаивая тебя на этот счет, дорогой мой, я не могу не сказать, что в данном случае и ты, и я поступили с ним крайне несправедливо и жестоко!

— Ни слова больше! — сказал мистер Треваннион. В этот момент в коридоре раздались шаги. Я хотел уйти в свою комнату, но так как вошедший не имел в руках свечи и не мог меня увидеть, я остался. Это был наш конторский сторож. Он постучал в дверь гостиной, и ему сказали войти.

— Вот, ваша милость, — заговорил сторож, — мистер Эльрингтон ушел куда-то и приказал мне запереть контору. — Я нашел на столе в задней комнате вот этот конверт, адресованный на ваше имя, и этот мешок с деньгами, который вы, вероятно, позабыли спрятать, уходя из конторы!

— Хорошо, Хемпфрей, — сказал мистер Треваннион, — положите все это здесь на стол и идите с Богом!

Сторож повернулся и пошел. И опять он прошел мимо меня впотьмах, ничего не заметив.

— Он не взял этих денег, — заметил мистер Треваннион, когда сторож удалился, — а между тем, мог бы их взять, так как это следовало ему за службу.

— Я полагаю, отец, что его чувства были слишком уязвлены тем, что произошло между вами, чтобы думать о вознаграждении; кроме того, — добавила мисс Треваннион, — бывают услуги и обязательства, которые не оплачиваются золотом.

— А это, как вижу, ключи от несгораемого шкафа и его стола, — продолжал мистер Треваннион, не возражая ни слова дочери. — Я не думал, что он уедет от нас сегодня же вечером…

Наступило молчание. Я счел необходимым как можно скорее уйти из передней проходной комнаты, где и так уж слишком долго задержался. Неумышленно подслушанный разговор дочери с отцом очень ободрил меня. Соблюдая всякую осторожность, чтобы не выдать как-нибудь своего присутствия, я поспешил в свою комнату и стал собирать вещи, решив покинуть этот дом ранним утром, когда все еще будут спать. Впотьмах я добрался по длинному коридору до своей комнаты и зажег свечу, при свете которой стал собирать свои вещи. Я только что запер свой чемодан, когда заметил свет в дальнем конце коридора. Полагая, что это мистер Треваннион, и не желая вступать с ним еще раз в разговор, я поспешил загасить свою свечу и сам ушел в смежную с моей комнатой маленькую уборную, где хотел переждать, пока он пройдет. Эта маленькая уборная сообщалась с большой моей комнатой легкой стеклянной дверью, через которую я свободно мог видеть все, что делалось в большой комнате. Свет в коридоре приближался к дверям моей комнаты, и наконец я увидел, что кто-то со свечой в руке вошел в оставшуюся открытой дверь. Это была мисс Треваннион; остановившись посредине комнаты, она оглядела ее кругом, сверху донизу, печальным, грустным взглядом. Затем заметила мой чемодан и долго смотрела на него, как бы с сожалением, а потом подошла к моему туалетному столику и, поставив на него свечу, опустилась на табурет, стоявший перед ним, склонила свою хорошенькую головку на руки и заплакала. Некоторое время она плакала тихо и беззвучно — слезы медленно скатывались по тонким пальцам и падали на платье, затем губы ее стали шептать какие-то слова. Она подняла голову и проговорила: «Как я была несправедлива к нему! Бедняжка, что он должен был чувствовать, когда я так жестоко отнеслась к нему! Если бы я только могла попросить у него прощение, мне было бы легче на душе. Ах, отец, отец! Как могла я думать, что ты мог быть так несправедлив, и к кому же?.. И что я сказала сейчас отцу, что я не питаю к этому благородному молодому человеку никакого чувства! Но разве это так?.. Да, мне казалось так тогда, но теперь я не уверена, что это правда… хотя он… Ну, да, быть может, это к лучшему, что он уехал так… при таких ужасных условиях. Как он должен был изменить свое мнение обо мне! И вот это-то особенно огорчает меня», — и девушка снова печально опустила голову на стол и опять стала тихо плакать.

Спустя минуту она встала, взяла в руки свечу и намеревалась уйти, но вдруг заметила на столике маленькое золотое колечко, оставленное мной; во время уборки я снял его с пальца и не успел положить в футляр. Она взяла кольцо, долго рассматривала его, затем поставила свечу на стол и надела кольцо себе на палец.

«Я буду носить его, пока не увижусь с ним», — прошептала она и, взяв со стола свечу, медленно пошла вон из комнаты.

То, что я узнал благодаря этому неумышленному подслушиванию, дало мне повод к долгим размышлениям. Я бросился на кровать не раздеваясь и пролежал так вплоть до тех пор, когда стало уже светать. Что я оставлял по себе добрую память у мисс Треваннион и что ее мнение обо мне не изменилось к худшему, в этом я был теперь уверен, и те горечь и обида, какие я испытал во время нашего последнего разговора с ней, теперь совершенно изгладились последними впечатлениями от случайно услышанных мною слов. Конечно, теперь я сознавал, что она не могла допустить мысли, что отец ее был не прав и действовал без достаточного основания до тех пор, пока не получила доказательства противного. Она знала отца своего многие годы, меня же лишь короткое время, и никогда до этого момента не могла обвинить его в несправедливости. Да, все это так, но затем ее поведение, ее слова в моей комнате. Неужели она действительно была расположена ко мне, более серьезно расположена, чем утверждала в разговоре с отцом? А то, что она взяла мое кольцо, что это могло значить?

ГЛАВА XIV

Заговор, оканчивающийся благополучно для всех. — Каперство прекращается, и капитан Левин и Филипп поступают на королевскую службу.

Вся ночь прошла в старании анализировать истинные чувства мисс Треваннион ко мне и мои чувства к ней; и теперь, когда я должен был расстаться с этой девушкой, то увидел, что мое будущее благополучие зависело в огромной мере от моих чувств к ней, или, иначе говоря, что я был серьезно влюблен в нее. Но теперь, какую цену могло иметь для меня или для нее это открытие? Какая в нем была польза, если не та, как сказала мисс Треваннион, что лучше мне было уехать, чем оставаться здесь?..

В своих мыслях я не раз возвращался к слышанному мной разговору, и слова мисс Треваннион относительно моего неизвестного происхождения и неизвестной семьи припоминались мне не без удовольствия — это, по-видимому, было главным возражением против меня с ее стороны, а между тем мне было так легко уничтожить это возражение, так как я стоял несравненно выше по рождению, чем она. Но следовало ли мне сообщить ей об этом? Каким образом? Мог ли я это сделать теперь? Да и к чему, если мы, вероятно, никогда больше с ней не увидимся? Все это и еще много других мыслей проходило у меня в голове в течение этой ночи, а также еще и другой вопрос, более насущный, тревожил меня, а именно: куда я пойду и что я буду делать теперь? На это я не мог ничего ответить, но решил во всяком случае пробыть еще дня два-три в Ливерпуле и на это время поселиться на своей прежней квартире, где мы жили вместе с капитаном Левин.

Когда рассвело, я поднялся с кровати, взял свой чемодан и осторожно спустился с лестницы; весь дом еще спал. Со всевозможными предосторожностями я отворил выходную дверь, вышел на улицу и тщательно запер ее за собой. На улице я никого не встретил, так как было еще рано, и когда я прибыл к дверям своей прежней квартиры, то мне стоило большого труда добиться, чтобы меня впустили; но наконец наша старушка-хозяйка отворила мне дверь в совершенном дезабилье.

— Ах, это вы, капитан Эльрингтон! — воскликнула она. — Возможно ли? И так рано… Уж не случилось ли чего?

— Ничего особенного не случилось, милая хозяюшка, — сказал я. — Только я хочу опять на несколько дней поселиться у вас.

— Добро пожаловать, сэр, — сказала она, — потрудитесь подняться наверх, пока я приведу себя в более приличный вид. Ведь я была в постели и спала крепким сном, когда вы застучали у двери. Мне как раз снился мой хороший приятель, ваш добрый друг, капитан Левин.

Я поднялся наверх и опустился на старую, знакомую мне оттоманку, и, сам не знаю как, заснул, как убитый. Сколько времени я так проспал, сказать не могу, но проснулся я от громкого говора и смеха, и едва я раскрыл глаза, как очутился одновременно в объятиях брата Филиппа и капитана Левин. «Стрела» пришла в порт на рассвете и час тому назад стала на якорь, после чего капитан Левин и Филипп отправились на берег. Я, конечно, был особенно рад видеть их, как всякий человек бывает рад встрече с друзьями, когда он в горе или в беде. Я им вкратце сообщил, каким образом случилось, что они нашли меня здесь, а когда мы сели за завтрак, то передал им в подробностях, что произошло между мной и нашим судовладельцем, затем между судовладельцем и его дочерью, не обмолвившись, конечно, ни словом о том, что мисс Треваннион заходила в мою комнату.

— Вы, конечно, знаете, дорогой Эльрингтон, — сказал капитан Левин, — что я не питаю к каперству тех предубеждений, какие имеете вы, но я уважаю требования совести других людей. Поведение мистера Треванниона по отношению к вам положительно не имеет оправданий, и мне невольно приходит на ум, не кроются ли здесь еще какие-нибудь причины? Скажите, вы ухаживали за его дочерью, или, что, в сущности, выходит на одно, она не делала вам каких-нибудь авансов?