Он вошел в большую комнату и, никак не называя Валерия Васильевича, не обращаясь к нему, но глядя прямо в глаза, сказал:
      - Спасибо. За ботинок. И извините. Это вообще.
      - Пожалуйста, - сказал Карич. - А дальше что?
      - Не знаю.
      - Подумай. Мне лично больше всего за мать обидно.
      День еще не был прожит до конца, а Варвара Филипповна приступила уже к подведению итогов. В представлении Синюхиной события выглядели приблизительно так.
      "Где петелинская Ирка ночь шастала, сказать не могу, сплетничать и напраслину возводить не буду, тем более девушка она приятная, образованная и уважительность в ней есть; возможно даже, она в больнице дежурила...
      Но - и это точно! - утром ее дома не было.
      Игорь в школу аккуратно пошел, Гарька - свидетель, вместе они отправились.
      Стало быть, детей обоих утром не было!
      В какое точно время Галинин супруг из квартиры вышел, я, верно, не заметила, увидела его перед гаражом, когда он машину Петра Максимовича царствие ему небесное, вот кто золотой человек был - мохеровым старым шарфом протирал.
      Вышла я. Поздоровалась. Поинтересовалась у Валерия Васильевича, куда, значит, они собираются. Без задней мысли, так просто спросила... И еще обратила внимание, что Гали самой не видно... Но тут она из подъезда выкатилась и на меня напустилась: дескать, едем не гулять, а по делу, а по какому - это, мол, не моего ума забота!
      И с чего она взвилась? И что мне их заботы? У нее своя жизнь, у меня своя.
      Обидно только, что люди добра не помнят.
      Когда она с Петром Максимовичем в наш дом въезжала и ремонт у них шел, где дети ночевали? Под моей, между прочим, крышей. Когда Иринка маленькая болела, а Игорь только ползал, к кому Галина за советом да помощью по три раза на дню бегала? Тоже ведь ко мне. А когда Петр Максимович убился, кто хлопотал больше всех, кто поминки налаживал, чтобы все чин чином и от людей не стыдно было? Но это так, к слову.
      Уехали они и ладно, я на Галину даже и не обиделась. Мало чего в семейной жизни не бывает? Может, поссорились, вот она и не в духе... Дело житейское, не стоит и говорить. А вот когда они обратно на такси вернулись, тут я и подумала: те-те-те - нечисто что-то! И как сердце чуяло: продали машину!"
      В этом месте плавно текущие размышления Синюхиной были неожиданно прерваны. Пришел Гарька, шумно шваркнул дверью и с порога преувеличенно радостно заговорил:
      - Ну, мать, радуйся! Гляди, - и он выложил перед мадам Синюхиной затрепанную книжку, на обложке которой можно было не без труда разобрать: "Типовые экзаменационные задачи для средней школы и решения к ним", чувствуешь?
      Варвара Филипповна в особый восторг от книги почему-то не пришла и с подозрением спросила:
      - Стащил?
      - За кого ты меня держишь, мать? - изображая обиду, сказал Гарька. Придумаешь тоже! Ты на год издания посмотри! Посмотри...
      Варвара Филипповна открыла задачник и прочла: 1937 год.
      - Господи, старье-то какое! Теперь небось все задачки по-другому решают?
      - Эх, мать, ты как из тундры. Это литературу каждый год по-новому учат, историю, географию... А математика тыщи лет стояла и еще тыщи лет стоять будет: трижды шесть - восемнадцать! Шесть в квадрате - тридцать шесть! Ясно? А корень квадратный из шестидесяти четырех сколько будет? Ну-ну, сколько? Восемь, мать, ровно восемь. Понятно тебе?
      - Сколько? - неожиданно безо всякого интереса к разглагольствованиям сына спросила Варвара Филипповна.
      - Чего сколько?
      - Чего-чего?.. Денег, спрашиваю, сколько тебе надо? Будто я твоих фокусов не знаю. Книжка! Достал! Порядок на экзаменах будет! Будет порядок, если я в руки дело возьму, а не возьму, так держи карман шире. Балбесом ты был, балбесом остался. И молчи! Я тебе нечасто выговариваю, считай, повезло. Пусть мать у тебя женщина не больно образованная, а по современному положению вещей и вовсе даже одноклеточная, все равно повезло тебе, дураку. Без отца растешь, а скажи, чего у тебя нет? В чем нуждаешься? У кого, кто с папочками существует, чего больше? У Витьки Фрязина мотоцикл! Верно. Так я считаю, мотоцикл баловство и ничего от него, кроме смертоубийства, не бывает. Потому у тебя мотоцикла и нет.
      Тут Гарька попытался было вставить слово, но Варвара Филипповна слушать его не стала:
      - Молчи и слушай! Я редко с тобой разговоры разговариваю, потерпи... Так что ты Белле Борисовне про меня наболтал?
      Гарька сразу напрягся, забегал шустрыми глазками по потолку, окнам, полу...
      Белла Борисовна действительно вызывала его на беседу, и он долго, вдохновенно разыгрывал крайнюю степень смущения и полную откровенность, плел что-то о своей несчастной сиротской жизни с матерью - женщиной малограмотной, черствой, сомнительной... словом, не пожалел сынок красок.
      - Молчишь? А давеча не молчал! Что грамотности мне не хватает говорил? Говорил! Пусть это и правда, да мог бы помолчать. Мог бы родную мать не срамить. Деньги в доме непонятно откуда берутся - намекал? Намекал! И подлый намек еще делал, будто я махинации темные проворачиваю. Делал? Делал! Ну допустим, что так на самом деле все и есть. Почему же ты не объяснил, куда деньги идут? На что расходуются "темные" денежки-то? Кто фирменные джинсы носит - ты или я? У кого часы последнего выпуска, без стрелок - у тебя или у меня? А магнитофон "Филиппс" у кого?.. Молчишь? И правильно делаешь! Знаешь, мать простит. Все простит. Все, да не совсем, подлая твоя душа... Ладно! Сколько?
      - Чего сколько?
      - Чего-чего? Сколько денег за книжку твою дурацкую надо?
      - Букинистическая ведь... редчайшая, можно сказать... ни в одной библиотеке не достанешь.
      - Ну?
      - И почти все билеты учителя с нее скатывают. Думаешь, им охота каждый год новые задачки выдумывать? Вот и тянут тихонечко. Так что если у кого шарики работают, тот такую вещь не упустит...
      - Сколько?
      - Парень знакомый семь просил...
      Вскоре после гибели Петелина Галина Михайловна прочла у Хемингуэя: "...когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой, пустоту же после хорошего можно заполнить, только отыскав лучшее". Она любила Хемингуэя и верила ему. Писатель помог ей не замкнуться в своем вдовстве, искать общения и общества.
      Конечно, Галина Михайловна знала, что не только Синюхина, но и некоторые другие соседки не одобряют ее поведения: не успела мужа похоронить и уже... Но к пересудам этим относилась совершенно спокойно, должно быть, потому, что одной ей было точно известно: за многозначительным "уже" ровным счетом ничего не кроется, ничего, кроме стремления избежать одиночества.
      Однажды, как всегда по какому-то пустяковому поводу, зашла к ней Синюхина и участливо, жалостливо, с придыханием пустилась в рассуждения о тяготах вдовьей доли.
      Галина Михайловна сочувствия не приняла, сказала, хоть и не зло, но колко:
      - Но вы же не вдова, Варвара Филипповна, стоит ли вам так расстраиваться?
      - Разве я о себе печалюсь? О других душа моя болит и о тебе тоже. Вот дети скоро вырастут, а тогда что, какой интерес жить?
      - Вы у меня спрашиваете, Варвара Филипповна, или, так сказать, вообще рассуждаете?
      - Вообще, вообще, Галя, просто так... А тебя чего спрашивать, что ты можешь знать?
      - Почему не могу? О ком-нибудь другом, конечно, не скажу, а о себе могу.
      - И чего же ты про себя скажешь?
      - Я непременно постараюсь выйти замуж. Для себя и для ребят выйду.
      - Ну молодец, Галька! Решительная ты. И на примете человек подходящий есть? - живо поинтересовалась Синюхина.
      Но Галина Михайловна не удовлетворила ее любопытства, ответила с усмешкой:
      - Нет, так будет.
      И этого было вполне достаточно, чтобы в синюхинской голове немедленно возникла своя ясность: "Галька Петелина землю носом роет - замуж рвется. За сорок лет бабе, а об чем думает!"
      Теперь ночью, когда Галине Михайловне не спалось и слепая холодная тревога тихо охватывала сердце - что-то кончилось, что-то снова кончилось, - она вспомнила те горькие дни и вперемежку с недавним давнее. Совсем-совсем давнее.
      В сорок четвертом ей было семнадцать, она работала на авиационном заводе оружейницей. Прибавила в документах год и чуть не слезами выпросилась на фронт.
      В Кандалакше, до которой девчонки добирались две недели, не падали бомбы и не рвались снаряды. Здесь пахло гарью, и развалины домов смотрели на девчонок, казалось, с недоумением... Угрюмый старик старшина, сокрушенно вздыхая и охая, выдал вновь прибывшим кирзовые сапоги сорокового размера, гимнастерки с рукавами, достигавшими колен, брюки до горла и необъятных размеров кальсоны...
      В сырых землянках капало с потолка и подозрительно шуршал песок по стенам. Было холодно, неуютно и грязно...
      В первые десять дней новоявленные оружейницы овладевали военной премудростью и сдавали зачеты.
      В авиационном полку, куда Галя получила назначение, надо было часами набивать патронные ленты, ровнять их, укладывать в ящики, надо было чистить пушки и регулировать синхронизаторы, перетирать снаряды... Не избалованная в тылу - на заводе военного времени жизнь тоже была нелегкая - к вечеру Галя просто валилась с ног от усталости.
      И боялась она пристальных мужских взглядов, преследовавших ее в сумерках землянок, в импровизированном клубе, боялась тихих уговаривающих слов и постоянно звучащего рефрена: "Ну что ты... война спишет..."
      Как пережила бы Галя это испытание, не заслони ее своими широкими плечами Петелин, сказать трудно. Но он заявил права на нее, заявил неожиданно, открыто и громко.
      Капитана Петелина в полку любили, уважали и побаивались. И стоило услышать: "Это петелинская девочка", как Галя оказывалась словно в броне.
      В ту пору ничего между ними еще не было, и Галина боялась Петелина не меньше, а может быть, даже больше, чем других мужчин, и старалась почти не разговаривать с ним...
      А он, находя все же возможность побыть с ней наедине, посмеивался и говорил:
      - Ну, чего ты? Ты же знаешь, как у нас... а они пусть думают, пусть считают... Тебе же спокойнее... Если убьюсь, шепни девчонкам, что беременная, до конца войны никто не подойдет. Скоро конец уже. И не реви. Чего тебе реветь?
      Потом Галя спросила:
      - Петь, а почему ты со мной так был... ну понимаешь?..
      И он ответил смущенно:
      - Жалел.
      Пепе нечасто говорил ей о своих чувствах, но благодаря ему она поняла: любить - это прежде всего участвовать и разделять... И еще она поняла - нельзя любить не уважая.
      Обо всем этом думала Галина Михайловна, когда ей не спалось и слепая холодная тревога тихо сжимала сердце - что-то очень существенное кончилось, что-то кончилось...
      Ох, как многое надо было понять и решить, решить для себя, чтобы жить дальше.
      И тут мысли ее расплывались, уходили куда-то в сторону, уступая место дымной серо-сизой тоске и унылой сердечной боли.
      ЧЕЛОВЕКУ ЧЕЛОВЕК
      Дописав очерк о Пресняковой, я позвонил Анне Егоровне по телефону и попросил потратить на меня часок.
      - Да я ж вроде все уже рассказала. Больше ничего не знаю, - без раздражения, но и без привычной приветливости отозвалась она.
      - Теперь моя очередь, Анна Егоровна, должен отчитаться, показать вам, что сочинил.
      - Вы всегда так делаете?
      - Во всяком случае стараюсь.
      - И не боитесь?
      - А кто сказал: "Когда за правдой идешь, сам того не замечая, храбрее делаешься"?
      Анна Егоровна засмеялась:
      - Не перепутали. Говорила. Приезжайте. - И назначила время встречи.
      И вот я в квартире Пресняковой, на двенадцатом этаже нового дома-башни. Две сравнительно небольшие комнаты, полированный мебельный гарнитур, телевизор на тонких ножках, капроновые занавеси от стены до стены, словом, все как у всех.
      Только рядом с трельяжем неожиданная потемневшая грубая рамка и под мутноватым, в разводах, стеклом множество фотографий. Старая морщинистая женщина, покрытая платочком в горошек; пожилой мужчина с вытаращенными не то от удивления, не то от напряженного ожидания маленькими глазами; бесштанный мальчонка на сундуке, накрытом пестрядинным одеялом; склонившиеся над гробом люди: солдат с довоенными знаками различия, еще солдат...
      Видно, я слишком внимательно уставился на эту рамку. Анна Егоровна, не дожидаясь вопроса, сказала:
      - После родителей осталось. Когда мать схоронила, из деревни привезла, - и усмехнулась, - из-за этих фотографий с дочкой у нас конфликт вышел. Прихожу как-то домой, а рамки нет. Туда-сюда, нет, потом в кладовке обнаружила. Ну, думаю, ладно, не буду пока на место вешать, подожду Маринку. Возвращается она из института, спрашиваю: где бабушкины фотографии? Говорит, сняла. Почему? Крутит-вертит: немодно, мол, интерьер нарушают... Короче говоря, выясняю - сняла перед тем, как к ней парень в гости пришел. Любовь у них там или нет, в точности не знаю, но встречаются уже месяца три... А парень их же студент, вроде профессорский сын. "Так что ж это получается, - думаю, - происхождения своего дочка стесняется, крестьянские корни смущают?" Тут я ей такую политинформацию устроила! На полный разворот. И под конец сказала: пока я жива и в этом доме хозяйка, фотографии висеть будут. Не нравится, добывай отдельное жилье и там хоть графские портреты развешивай, хоть фотокарточки киноактеров наклеивай... И заставила Маринку собственными руками все на старое место повесить, - Анна Егоровна поглядела на часы, времени у Пресняковой было мало.
      Я достал перепечатанный начисто очерк.
      - Вот... а я, если не возражаете, на балконе пока побуду. Люблю Москву с высоты разглядывать.
      С балкона пресняковской квартиры хорошо виден утекающий вдаль проспект Мира. Перед площадью Космонавтов он слегка сужается и исчезает. Чуть слева и, кажется, совсем рядом, окутанная легкой дымкой, возвышается телевизионная вышка, дальше зеленый массив выставки. С высоты катящие по серому асфальту машины будто игрушечные.
      Смотрю, и в голову приходит: до войны все легковые автомобили были черными, все грузовики зелеными; и люди одевались тускло - в защитное, синее, черное... пожалуй, это не случайность - символ времени!
      Я вовсе не думаю, что надо постоянно помнить о минувшем, то и дело сравнивать, что было и что стало, но иногда оглядываться полезно и поучительно: ведь наше сегодня - всего-навсего выросшее вчера и наше завтра неслышно поднимается из нашего сегодня...
      - Идите, - зовет меня Анна Егоровна, - прочла.
      Мы сидим на диване, и Преснякова молча ровняет листочки рукописи. Жду, пытаясь угадать, довольна она или нет.
      - У меня просьба, - говорит Анна Егоровна, - пожалуйста, все, что касается личной жизни, уберите. Мне нечего скрывать, и вы все правильно описали - и как я нелепо потеряла мужа, и как мыкалась с маленькой Маринкой... все так и было. Но не надо на жалость бить...
      - Видите ли, Анна Егоровна, человек не живет одной работой, одними успехами, наградами или, напротив, поражениями и взысканиями, личное, как вы сказали, оно тоже характер делает, ведет на подвиги или толкает на преступления...
      - Правильно. Пишите про любовь и измены... Про все... только в романах... без точного адреса! А иначе нехорошо получается - человек я невыдуманный, в Москве прописка и вдруг нате вам. По-моему, раздеваться перед людьми стыдно. Вы не согласны?
      - Что касается конкретного случая, ваше слово - закон. Все, что вы считаете нужным убрать, будет убрано... А вообще, мне кажется, для литературы нет запретных областей - бывает бестактное, бездарное изображение...
      Анна Егоровна не сдается, и мы спорим, спорим долго. Кажется, в чем-то Пресняковой удается поколебать меня.
      Много поработав с очень разными людьми, близко соприкоснувшись с чужими судьбами, Анна Егоровна твердо убеждена - в каждом человеке должно сохраняться что-то потаенное, сугубо секретное, иначе исчезнет всякая романтика личных отношений и останется одна голая целесообразность...
      - Ну хорошо, - говорю я, пытаясь найти компромиссную формулу, - а в отношениях двух самых близких людей, скажем, друзей или любящих, тоже должны оставаться секретные зоны?
      - А как же! Хотя, если двое самые близкие, это все равно что один человек. Но даже им "секретные зоны" не помешают, иначе чего открывать друг в друге через год или два? Мне трудно это выразить, я строитель, а не писатель, но чувствую, какие-то границы надо обязательно сохранять для защиты...
      - От цинизма? - кажется, ухватив мысль Пресняковой, спрашиваю я.
      - Вот-вот! - И Анна Егоровна снова смотрит на часы. - Без четверти пять, мне пора...
      Наконец, разделавшись с самыми неотложными делами, я решаю поехать к Петелиным. Все эти дни я вспоминал о встрече с Игорем и время от времени повторял себе: "Надо съездить, надо съездить".
      Битый час звоню по телефону, но без толку, проверяю через справочную, оказывается, номер давно изменился. Снова звоню... Кажется, легче связаться с Антарктидой и узнать, что слышно в поселке Мирном, чем пробиться в подмосковный городок, расположенный в каких-нибудь пятидесяти километрах от моего дома.
      Делать нечего - придется ехать так. Ну, извинюсь...
      Электричка дробно стучит на стыках. Бледное небо чуть-чуть подрагивает за окном. Инверсионные следы самолетов, словно вылинявшие лисьи хвосты, повисли в небе. Зеркалами вспыхивают и гаснут пруды. Перелески, перелески, перелески откатываются назад, и тянется почти непрерывная лента старых, потемневших домиков и домишек...
      Странно - раньше дачные поселки смотрелись веселыми оазисами, а теперь кажутся унылыми поселениями. Почему бы? Может, потому, что город мой стал зеленее и чище, а поселки состарились и непомерно разрослись?
      Сорок минут, только изредка останавливаясь, стучит электричка.
      Наконец пора. Выхожу. Пахнет хвойным лесом, влажной землей, и первое чувство, будто я не за пятьдесят километров уехал, а переместился назад лет на двадцать или даже тридцать.
      Запах хвойного леса и влажной земли - запах первого аэроклубного аэродрома. Правда, тогда здесь не курсировали такие нарядные автобусы и от станционной платформы до поселка надо было добираться пешком. И сам поселок, превратившийся в городок-спутник, не узнать. Не сразу я нахожу нужный дом и поднимаюсь на третий этаж.
      Звоню. Открывает Галина Михайловна, то есть Галя. Постарела? Не очень. Конечно, время несколько смазало черты лица, но глазищи как были, так и остались - большие, карие, спрашивающие.
      - Ты? Какими судьбами?
      - Да вот звонил, хотел предупредить и не смог пробиться...
      Мы проходим в комнату и присаживаемся к столу. Осматриваюсь. Все, кажется, как и было, только на месте фотографии Пепе чеканное изображение какой-то фантастическо-мифологической птицы в грозовых облаках.
      - Сколько ты у нас не был? - спрашивает Галя.
      - Лет пять, должно быть.
      - И не стыдно?
      - Стыдно, Галя, стыдно...
      - Хорошо хоть сознаешь, не ссылаешься на обстоятельства... А я замуж вышла... Сообщаю это для ясности.
      - Это правильно.
      - Ирина медицинский закончила. Представляешь - доктор! Игорь в восьмом, дополз...
      Мы сидим за полированным столом и разговариваем. Обыкновенные слова о самом обычном, о самом будничном не связывают и не разделяют нас; мне кажется, что-то тяготит Галю, и нам никак не удается преодолеть едва уловимое отчуждение.
      Почему-то я спрашиваю:
      - А что, мадам Синюхина жива еще?
      - Почему бы ей не жить? Она ведь нестарая. Все такая же - журчит, журчит, а иногда жалит...
      - Странно, но я почему-то вспомнил сейчас, как у вас, Галя, ремонт шел, и ребята паслись у Варвары Филипповны, а мы тут колхозом вкалывали, и Федька Бараков паркет циклевал...
      - Федька! Ты насчет Федьки поаккуратнее, брат. Федор Иванович Бараков - генерал-майор авиации, заслуженный летчик-испытатель, дважды дедушка... - говорит Галя. - А Славу Осташенкова помнишь?
      - Рыжего? Штурмана? Заикался слегка?
      - Защитился. Кандидат тех, как он говорит, или иных наук. И еще летает. А ведь ему скоро шестьдесят будет.
      Бараков, Осташенков - товарищи и сослуживцы Пепе. Стоило Гале вспомнить о них, и отчуждение, так мешавшее нам в начале разговора, сразу же ослабевает.
      Нас связывает не абстрактное небо. Нас связывают люди, приговоренные к небу...
      - Ну а сама ты чем занимаешься? - спрашиваю я.
      - Живу, - говорит Галя и едва заметно улыбается. - Сначала работала в лаборатории по старой, так сказать, специальности, но с новым уклоном, а последний год сижу дома.
      Я не спрашиваю почему, она объясняет сама:
      - Игорь от рук отбился... пытаюсь как-то его наладить, но, честно говоря, пока что без толку все...
      - Учится плохо или...
      - Даже не в двойках дело. Какой-то он озлобленный стал, грубый, и нет в нем ни моей покорности, ни отцовской таранной силы. Ты помнишь, как Петька после войны в испытатели ломился? Десятилетку вечернюю за один год закончил, в институт поступил... И при этом летал, и семья у него на руках была. Непохож на него Игорь - сам не знает, чего хочет. Плывет по воле волн. Неуправляемо как-то движется.
      Слышно, как поворачивается ключ в дверях и клацает замок, на пороге появляется Игорь.
      - Вот он, красавчик наш, явился. Ну как, ты бы узнал его на улице? спрашивает Галя.
      - Пожалуй, узнал бы, - говорю я и замечаю благодарные искорки в Игоревых глазах. Ясно. О встрече над Москвой-рекой он промолчал.
      - Здравствуйте, - говорит Игорь и крепко жмет мне руку. Хорошо, по-мужиковски жмет.
      - Ты где был так долго? - спрашивает Галя.
      - А в школе. На дополнительных по физике.
      - Опять?
      - Она сказала, чтобы я до конца четверти оставался.
      - Кто это - она?
      - Да физичка, и Белла Борисовна распелась тоже.
      - Ну ладно, мой руки, сейчас кормить вас буду.
      Пока Галина возится на кухне, мы толкуем с Игорем о жизни. Оказывается, он собирает советские авиационные марки и с удовольствием предлагает мне посмотреть свою коллекцию.
      Марки, к моему удивлению, хранятся не в альбомах и не в кляссерах, а расклеены на толстых листах забранного под стекла картона. Серии очерчены аккуратными цветными рамками, под каждой проставлен год выпуска. И все это исполнено со вкусом, тщательно.
      - А ты терпеливый малый, - совершенно искренне говорю я.
      - Смотря на что, - скептически замечает Игорь.
      - Спецгашениями интересуешься?
      - Какими?
      - Есть у меня с Северного полюса...
      - А вы что, на СП были?
      - Был. Привез несколько конвертов, только не помню, какие на них марки, возможно, и авиационные. Сам я марок не собираю...
      - А для чего ж привезли?
      - На всякий случай. Для друзей, например.
      - Вроде меня?
      Молчу. И он молчит. А потом говорит каким-то удивительно противным, скрипучим голосом:
      - Если вы мне эти спецгашения так подарите, большое спасибо, а если для воспитания, тогда лучше не надо.
      Проходит сколько-то времени, прежде чем наступает равновесие. Игорь уже смеется, а я смотрю на фотографию Пепе, висящую над постелью, и снова думаю: "Ну до чего же он похож на отца".
      Потом появляется Ирина. Узнает меня и тянется обнять. Совсем стала взрослой. Впрочем, удивляться не приходится - ей, должно быть, уже двадцать четыре исполнилось.
      Мы что-то жуем вместе. Ирина забавно рассказывает о своей клинике, о больных, о шефе...
      Время будто набрало темп и понеслось. Я даже не заметил, как прошли последние полтора часа, как потемнели окна и на улице зажглись фонари. Только подумал: "Кажется, пора и честь знать", - и хотел уже прощаться. Но тут появился Галин муж.
      Как он отпер дверь и прошел по коридору, никто не слышал. Внезапно на пороге комнаты возникла грузная фигура черноволосого, с необъятными плечами мужчины. Лицо у него темное, над виском приметный старый шрам. Левая рука оказалась забинтованной на широкой марлевой перевязи.
      - Вечер добрый, - сказал Валерий Васильевич и через силу улыбнулся, сверкнув блестящими, из белого металла, вставными зубами.
      - Что случилось, Валерий? - стараясь быть сдержанной, спросила Галя, но голос выдал ее - испугалась.
      - Да так, глупость. Шланг вырвало и зацепило.
      - Какой шланг?
      - Воздушной магистрали...
      - Перелом? - спросила Ирина.
      - Перелома нет, трещина.
      - А рентген сделали?
      - Сделали.
      - Очень больно, Валерий?
      - Теперь не очень. Задержался, пока разговоры, амбулатория.
      Случайно я посмотрел на Игоря. Только он да я сидели молча. И Игорево лицо не выражало ничего, кроме любопытства.
      Галина познакомила меня с Валерием Васильевичем, и он пошел переодеваться. Галя вышла следом, видимо, помочь. В комнате стало тихо, и тогда Игорь включил проигрыватель.
      - Игаш, - сказала Ирина, - ты что?
      - А что? Я тихонько...
      Ирина посмотрела на брата с укоризною и сделала как маленькому "страшные" глаза.
      - Так никто не умер, - негромко сказал Игорь, - и вообще музыка вызывает положительные эмоции и успокаивает.
      Минут, должно быть, через пять Валерий Васильевич вернулся. Теперь на нем был синий тренировочный костюм, теннисные туфли. На проигрыватель он не обратил никакого внимания. Опустился в кресло и сказал, обращаясь к Ирине:
      - Скажи, Ириш, маме, что есть мне вредно. Как доктор скажи... Мне бы чаю. Пить хочется...
      - Насколько я понял, - обратился ко мне Валерий Васильевич, - вы старый фронтовой друг Петра Максимовича и Гали?
      - Старый? Теперь, пожалуй, древний уже друг.
      - Что ж раньше у нас не бывали?
      - Да вот казнился уже перед Галей. Жизнь заматывает. Все думаешь, завтра, послезавтра... А время бежит.
      - Вы машину водите? - неожиданно спросил Валерий Васильевич.
      - Какую? - не понял я.
      - Обыкновенную - автомобиль.
      - Вожу.
      - Просьба у меня: я попозже Игорю ключи дам, чтобы в гараж загнал, присмотрите за ним?
      - Вы что ж, своим ходом доехали? - удивился я.
      - А что делать, не бросать же ее на работе?
      Странное впечатление производит на меня этот человек - внешне суровый, пожалуй, даже неприветливый, немногословный и вместе с тем в нем просматривается какая-то затаенная, уверенная сила и едва уловимая мягкость.
      Вернулись в комнату Галя, Ирина, пришел Игорь, мы пили чай. Валерий Васильевич с удовольствием ел "Мишки" и аккуратно складывал конфетные бумажки в фантики. Разговор был самый незначительный. Как бы между делом Валерий Васильевич сказал:
      - У меня к тебе просьба, Игорь, попьешь чай, пожалуйста, загони машину в гараж, - и протянул Игорю брелок с ключами.
      Первой отреагировала Галя:
      - Ты сам приехал? С ума сошел!..
      Ирина поглядела на Карича с удивлением.
      Игорь взял ключи и поднялся:
      - Сделаю.
      - Не спеши, чай допей.
      Мы спустились во двор вместе с Игорем, я спросил:
      - Машину давно водишь?
      - Не очень-то вожу, по двору вперед-назад пробовал.
      - И получается?
      - Пока что скандал получился. Я сел, когда он ключи забыл, ну тронулся. Проехал метров десять. Мать чуть голову не оторвала - почему без спроса? А задавил бы кого-нибудь, что тогда...
      - А Валерий Васильевич что сказал?
      - Ничего, он не больно разговорчивый. Сказал: сцепление плавнее отпускай и газу надо меньше.
      У подъезда стоял вишневый "Жигуленок". Игорь уселся за руль, запустил мотор и очень осторожно тронулся с места. Он объехал палисадник, не переключая скорости, и остановился против ворот гаража. Пока Игорь отпирал и распахивал ворота, я пересек палисадник напрямую и подошел к машине.
      - Будете руководить? - знакомо противным голосом спросил Игорь.
      - Не буду. Ты только сдай малость назад, чтобы не с разворота въезжать, а с прямой, с прямой легче.
      Он сделал все как полагается и собрался уже замкнуть ворота на замок, когда из темноты вынырнула долговязая фигура.
      - Привет! Катаешься? Силен! Достигаешь...
      - В гараж только загнал...
      - И то... Доверие! Может, рванем кружочек?
      Парень не видел меня. На всякий случай я не уходил...
      - Ты что, Гарька, какой кружочек?
      - Соображаешь: метр отъедешь, а Вавасич по шее врежет...
      - Никто не врежет, только...
      - Только коленки дрожат. Или нет?
      - И ничего не дрожат, просто человека проводить надо, - и Игорь кивнул в мою сторону. Едва ли парень, которого он называл Гарькой, понял, о ком речь, но спрашивать не стал.
      - Человека? И довез бы его до станции.
      Игорь подошел ко мне:
      - Может, вас правда до станции довезти?
      - Не стоит, - сказал я, - лучше пройтись.
      Мы пересекли палисадник, и я остановился у парадного. Игорь вопросительно посмотрел на меня.
      - Поднимись, доложи - задание выполнил; собираешься меня провожать, предупреди, а то мама беспокоиться будет.
      - Не будет.
      - Я подожду, - сказал я.
      Игорь мотнул головой, будто хотел забодать кого-то, и исчез в подъезде. Вернувшись, сказал насмешливо:
      - Все в порядке. Ключи сданы, угона не будет! Можете не волноваться!
      - Смотрю я на тебя, удивляюсь, и чего ты такой наскипидаренный, чего рычишь?
      - И я удивляюсь: ну почему все меня за дурака считают? Послал он вас посмотреть, как я машину загоню, ладно, но зачем притворяться, комедию разыгрывать? Да что я, совсем без головы - ночью ехать? Куда? Или мне машины не жалко? Пусть не моя, все равно машина...
      Мы идем по длинной пустоватой улице, и наши тени то бегут впереди, то раздваиваются, то отстают - фонари сильные, но поставлены редко и от этого получается такая чертовщина: ты идешь, и тени опутывают тебя. Потом мы сворачиваем в переулок, здесь почти совсем темно, и небо над нами набирается звездами.
      Уже перед самой автобусной остановкой Игорь спрашивает:
      - Вы как считаете, почему на самом деле отец убился?.. А то болтают... Я тогда маленький был, не понимал...