Щит героя

      - Чего мы хотим? - спросил не то у себя, не то у собравшихся рыжий парнишка и тут же ответил: - Мы хотим обьявить соревнование за право называться группой имени Героя Советского Союза Петелина и еще собираемся устроить музей его памяти. Сегодня мы пригласили многих товарищей Петра Максимовича и просим рассказать о нем, ответить на вопросы.
      На этом он передал слово Баракову.
      Видимо, Федора Ивановича растрогала обстановка, растрогали ребята, он, и вообще-то выступавший мастерски, на этот раз превзошел самого себя: полчаса рассказывал, каким замечательным человеком и необыкновенным летчиком был Пепе.
      Закончил Бараков несколько неожиданно:
      - Вы, когда приглашали меня на встречу, ребята, столько тумана и секретности напустили, что я малость растерялся и никак не мог решить, что привезти с собой, кроме воспоминаний. Но я тоже хитрый. Так что держите! - и он передал рыжему парнишке картонную коробку. - Там слайды. Шестьдесят четыре самолета, на которых летал Петр Максимович. Разглядите слайды повнимательнее, и, я уверен, вы поймете, как далеко вперед шагнула наша авиация за последние годы и сколь велик личный вклад человека, начавшего летать на самолете По-2 - максимальная скорость сто с небольшим километров в час - и закончившего на реактивных истребителях, летающих вдвое быстрее скорости звука...
      Потом ребята задавали вопросы.
      Первой отвечала Галина Михайловна. Мне запомнилось, как деликатно интересовались ребята подробностями жизни Пепе. Один маленький хилого вида мальчонка спросил:
      - А Петр Максимович был очень сильным? Большого роста?
      - Роста он был среднего - сто семьдесят восемь сантиметров, - сказала Галя. - Он был очень сильным человеком, но самому Петру Максимовичу казалось, что силы, особенно в руках, не хватает, и он постоянно "накачивал" руки - отжимался раз десять в день, то упираясь в подоконник, то в перила балкона или в спинку стула.
      - А он много ел? И что любил?
      - Ел немного, особенно перед полетами. Любил соленые огурцы и обыкновенные котлеты...
      - Если можно, скажите, пожалуйста, он часто сердился?
      - Да, довольно часто... Больше всего из-за плохой работы. Любая плохая работа - плохо вымытые окна или кое-как отремонтированный автомобиль - его бесила... и еще он не переносил вранья.
      Вопросы были удивительно непосредственные, совсем детские, и спрашивали ребята с подкупающей заинтересованностью. Галя так славно и так честно отвечала ребятам, что не приходится удивляться атмосфере полнейшего доверия и сердечности, что установилась в аудитории.
      - Скажите, почему вы взялись делать памятник Петру Максимовичу, что навело вас на эту мысль? - спросили ребята скульптора.
      - Смолоду я мечтал быть летчиком, но мечта эта осталась при мне. Подвел рост, забраковали на медкомиссии, сказали, что самолетов, в которых я бы мог свободно поместиться, не строят. Очень обидно было, но... Летчиком я не стал, но всю жизнь интересовался авиацией и вздыхал, видя самолеты. Сначала я получил заказ на памятник. И тогда начал собирать материал, думать. Вы видели в мастерской разные эскизы и пробы в глине. Постепенно возникала идея соединить образ человека с крыльями птицы... так рассказывал скульптор.
      Заслушавшись, я даже не заметил, как дошла очередь до меня:
      - Вы летали с Петром Максимовичем на войне, скажите, пожалуйста, какая черта его характера проявилась тогда заметнее или сильнее всего?
      - Честность, - сказал я.
      - А храбрость?
      - Храбрость тоже. Но честность - прежде всего. Я знал летчиков не менее храбрых и мужественных, чем он, но я не знал и не знаю человека честнее, чем мой командир капитан Петелин.
      - Почему он стал испытателем?
      - Один его начальник сказал: "Тебе всегда больше всех надо!" Сказал с осуждением. А Петру Максимовичу и на самом деле всегда надо было больше всех, не в плохом, в хорошем смысле слова.
      - Как вы думаете, что он любил больше всего в жизни?
      - Больше всего в жизни он любил летать.
      - А что он делал на фронте, когда была нелетная погода или вообще свободное время?
      Вопрос был неожиданным. Что он действительно делал, когда не летал? И я с удивлением вспомнил - Пепе постоянно что-нибудь пилил, полировал, резал. Чаще всего - силуэты самолетов; он их мастерил из медных снарядных гильз, и еще... ножи из лент-расчалок, снятых с разбитых самолетов...
      - Чаще всего он слесарил, ребята. Он понимал толк в хорошей работе и за войну понаделал, наверное, сотни три самолетных силуэтов из медных гильз и не меньше сотни ножей из авиационных лент-расчалок. Петелинские ножи ценились не меньше трофейных, золлингеновских...
      Казалось, вопросам не будет конца. Под занавес, ребята прочитали обязательства, выполнив которые, они должны были получить право называться группой имени Героя Советского Союза Петелина.
      И тут во второй раз поднялась со своего места Галя:
      - Дорогие ребята, прежде всего спасибо за тепло и интерес, которые вы проявили к Петру Максимовичу. Спасибо от меня, от нашей дочери Ирины, от сына, Игоря. Он сейчас в больнице и поэтому не присутствует. Только что я услышала ваше обязательство, и мне стало немного страшно - вы беретесь не получить ни одной тройки? Может, лишнего хватили?..
      - Ничего...
      - Вообще-то трудно!
      - С тройками мы не стоим имени Петра Максимовича.
      Шум не утихал довольно долго. Были голоса, склонные согласиться с Галей и малость снизить обязательства, но энтузиасты перекричали, и решение осталось: год закончить без троек.
      - Если так, обещаю вам, славные мои мальчишки, сдержите слово передам на вечное хранение в училище Золотую Звезду и все правительственные награды Петра Максимовича. Только держите слово...
      Разошлись поздно.
      - И все началось с того, - спросил я у Грачева, - что вы спросили в троллейбусе, кем он был раньше?
      - Да.
      Мне трудно определить, что изменилось в Игоре, но после больницы он определенно стал другим - исчезла настороженность в разговоре, мягче сделалось лицо, и слова утратили прежнюю резкость. О происшествии, что привело его в больницу, он говорить избегал, и на вопрос о самочувствии ответил с незлой иронией:
      - Пожалуй, правильно, что за одного битого двух небитых дают...
      Как определить мазок, что завершает полотно художника, рождая на мертвой ткани холста загадочную, живую улыбку женщины или зажигая трепещущим светом луч скрытого за лесом солнца, на одинокой вершине, гордой сосны; как узнать каплю, превращающую обыкновенную лужу в маленькое прохладное озерко; можно ли из потока слов выделить единственное, заставляющее вдруг дрогнуть чужое сердце, в миг переворачивающее судьбу человека? Мне не решить, что именно изменило Игоря - перенесенное унижение, где-то, в какую-то крошечную долю времени, достигшее предела? Или физическая боль, которую надо было скрывать - какой настоящий мужчина сдается боли? Или все было проще - человеческая мерзость, с которой он столкнулся лицом к лицу, заставила его отпрянуть и взглянуть на жизнь с новой точки зрения?.. Мне не решить этой задачи, с полной ответственностью я могу только утверждать: после больницы Игорь стал другим, незнакомым мне человеком.
      - Домучаю восьмой класс, - сказал Игорь, - и ходу из школы.
      - Учиться надоело, полагаешь, образования тебе хватит?
      - Надоело. Надо жить.
      Признаюсь, ответ мне понравился. И не только слова, прозвучавшие весьма внушительно, но и та жесткая интонация, с которой они были сказаны.
      - Недавно мне Люся звонила, интересовалась твоим здоровьем, рассказывала о своей работе...
      - По собственной инициативе сообщаете или Люся просила? - осведомился он, и в этих словах проглянул еще старый Игорь, но тут же, не дождавшись ответа, сказал: - Когда я лежал в больнице, газеты читал. Дома, чтобы каждый день, - не получалось. А там делать нечего - читал. И подумал: взять бы нашу школу - ребят, учителей, всех, включая Беллу Борисовну и директора, и заставить дня три ничего не есть. Пусть бы почувствовали, что такое голод!.. Я пробовал - два дня только воду пил. Очень полезно! Тогда и начинаешь понимать, как живется людям где-нибудь в Анголе или в Танзании.
      - О делах в училище слышал? - поинтересовался я.
      - Слышал. Ребята приходили, звали в гости... Только как-то неудобно. Они придумали за звание соревноваться, чтобы имени отца быть, а я припрусь как кто?
      - Ты же наследник.
      - Наследник чего - заводов, пароходов, капиталов?..
      - Напрасно смеешься, ты наследник имени, Игорь.
      - Если так рассуждать, не в гости к ребятам надо идти, а поступать в училище и вкалывать. Ребята зовут...
      - И что же ты решил?
      - Пока ничего. Страшно. А вдруг я не смогу, не будет получаться?
      - С мамой говорил?
      - Нет. Но она сама про училище рассказывала. Понравилось ей. Ирке тоже. Я Вавасичу заикнулся, а он говорит: "Думай, это тебе не школа". В том смысле, что в школе к моим фокусам привыкли и вроде бы к имени отца не прикладывают, а там будут...
      Мы помолчали. Косой солнечный луч незаметно заполз в окно и перечеркнул комнату ровным золотистым столбом света. Сразу сделались видны пылинки, бестолково толкавшиеся в освещенной полосе, будто хотели куда-то сбежать и не находили дороги.
      - А как вы думаете, - спросил Игорь, - отец бы посоветовал в училище поступать?
      - Едва ли он позволил бы тебе выкамаривать в школе, а против училища скорее всего не стал бы возражать... Хотя и не о том мечтал для тебя... Он хотел видеть своего сына летчиком, чтобы на аэродромах говорили: "Петелин выруливает, сын старика Петелина!.." Нет, прямого разговора об этом у нас не было, но я знал твоего отца...
      В Доме кино я бываю редко. А тут пришел и столкнулся с Гришей Дубровским. Мы едва поздоровались, и он сказал:
      - Умоляю! Ни слова о кино! Пойдем в буфет, поговорим за жизнь.
      Он решительно затащил меня в глубину темноватого зальчика, проворно организовал все, что требуется в таком случае.
      - Так как живешь? - поинтересовался Дубровский и, не дожидаясь ответа, сказал: - Если бы ты только знал, как мне все это надоело?! Всю нашу контору надо разогнать! Пусть будет десять-двадцать мастерских, объединений, ателье... как назвать, неважно, важно, чтобы грызлись! Чтобы каждый день вопрос стоял: или ты вылезаешь на экран и стрижешь купоны славы и радостей, или я... ты напрасно улыбаешься. Посмотри, какие мы все стали толстые? - Он похлопал себя по отменно круглому пузу, хихикнул, что-то вспомнил и спросил: - Ту девочку на длинных ногах еще помнишь?
      - Какую девочку?
      - Интересно! Протеже свою... Или ты не сосватал мне девочки для массовок?
      - Люсю имеешь в виду?
      - Вот именно. Сделала карьеру. А как? На съемках произошла авария, и все из-за этого чертова брюха, я стал помогать ребятам - поднимали какую-то дрянь - и лопнул по шву! Но как! От пояса и... до дальше некуда... Вся группа ржала, как эскадрон Первой Конной... И тут подошла эта на длинных ножках и сказала ангельским голоском: "Раздевайтесь, вы все равно уже вроде бы и без брюк..." И в пять минут сделала такой ремонт! Короче, на нее очередь. Все звездочки второй и третьей величины ее обхаживают и улещивают, а она шьет, перешивает и вообще...
      - Ну а сам ты как живешь, если осреднить?..
      - Делаем картину века - боевик, с погоней, стрельбой и черт знает чем еще. Публика должна визжать от восторга! Забот сверх головы... Есть одна болячка - нужен сверхводитель, гонщик суперлюкс класса для натурных трюковых съемок. Девять человек предлагали свои услуги, одиннадцать приглашали мы... и все - не то!
      - А что именно не подходит?
      - Или не ездят, как нужно, или не смотрятся.
      - Ваш супердрайвер должен и в кадре быть?
      - Это предел мечты.
      - А вы Гоги Цхакая пригласите. Красив... обаятелен... За рулем бог!..
      Дубровский заинтересовался Гоги и не давал мне покоя, пока я не снабдил его координатами Цхакая. На том мы и расстались, а через некоторое время Дубровский разыскал меня и объявил брюзгливо:
      - Так вот, мы приняли твое предложение, встретились с Цхакая. Ты прав - он отличный парень! Он пересмотрел все наши трюки и напридумывал кучу новых, но когда дошло до дела, стоп! Завод не отпускает. Он, видите ли, незаменимый... Словом, ты нас ужасно подвел. И теперь морально в ответе за создавшееся положение. Выручай!
      - Ты хочешь, чтобы я снимался вместо Гоги?
      - Гоги сказал, ты хорошо знаешь Карича. Это соответствует?
      - Соответствует, но...
      - Гоги сказал: "Все, что могу сделать на машине я, Карич может сделать в два раза лучше". Это соответствует?
      - Цхакая лучше знает возможности Валерия Васильевича...
      - Гоги сказал, что в силу причин, не подлежащих обсуждению, он обратиться к Каричу не может... Улавливаешь? Поэтому прибуксировать Карича к нам должен ты.
      - Карич далеко не молод, он участник войны...
      - Так мы не покажем его в кадре.
      - Карич отошел от спорта...
      - С каких пор работа в кино классифицируется как спорт? Никакого спорта. Честное трудовое соглашение! Хорошая оплата. Имя в титрах...
      - Хорошо, я с ним поговорю, - чувствуя себя загнанным в угол, сказал я.
      Карич выслушал меня без каких-либо заметных эмоций.
      - А что за машина, на которой надо ездить? - спросил он, когда я изложил суть дела.
      - Директор картины говорил, гоночная, но подробностей я не знаю.
      - Интересно. Настоящей гоночной у них не должно быть. Все, что у нас создаются, проходят перед моими глазами. Я бы знал...
      И тут мы как-то незаметно перескочили на другую тему: Валерий Васильевич стал рассказывать о делах Игоря. Насколько я понял, Карич незаметно, но настойчиво склонял его идти в училище. Валерий Васильевич свел знакомство с Грачевым, и тот произвел на него наилучшее впечатление.
      - Основательный мужчина, - сказал Валерий Васильевич, - и что мне особенно по душе: прямой человек, со своим мнением.
      Поговорили и о Галиных делах. Доктора настоятельно рекомендуют курорт, а она забрала в голову: пока Игоря к месту не определит, никуда не поедет.
      - Можно подумать, Игорю пять лет. Ну, скажите - неужели его до самой пенсии опекать надо?
      - Матери плохо понимают, что самостоятельность тоже воспитывает. Чем самостоятельность подлиннее, тем толку больше, - сказал я.
      - Вот видите, мы не сговаривались, но я говорю точно то же самое.
      Так мы и толковали о том, о сем еще с полчаса, наконец, когда подошло время расставаться, Валерий Васильевич сказал, будто только что вспомнил:
      - Давайте-ка телефон и имя-отчество вашего кинопродюсера, позвоню, узнаю.
      - Зацепило? - спросил я.
      - Считайте, что зацепило... Только уговор: Гале вы раньше времени ничего не говорите, чтобы не волновать зря, вообще - раньше времени не наводить панику.
      ЭКЗАМЕНЫ ОКОНЧЕНЫ И... ПРОДОЛЖАЮТСЯ
      Сначала Галина Михайловна пропылесосила квартиру, потом долго и старательно натирала паркет. Взглянула на часы - времени было еще мало, ждать оставалось не меньше двух часов. Она присела на диван, отдышалась и стала думать, на что бы употребить эти два часа? "Самое разумное сходить в магазин, а вдруг все кончится раньше, и он вернется, а меня нет?!" подумала она и сразу отказалась от мысли идти в магазин. Можно бы посидеть с книгой. Но она знала: до нее не дойдет сейчас ни одна связная мысль...
      Вся жизнь Гали с далекой фронтовой поры была переполнена ожиданием она ждала на краю лесного аэродрома, вглядываясь в белесое северное небо, вслушиваясь в гуденье комаров, пока над горизонтом не появлялись тоненькие черточки и кто-то не кричал: "Летят!", и сразу доносился едва уловимый шум моторов, и она, вся сжавшись, считала: один, два, три... и не сразу до нее доходило - кого-то не хватает, и замирало, едва не останавливалось сердце - кого? Машины увеличивались в размерах, выпускали шасси, садились, и различимыми делались бортовые номера... И какое было счастье - дождаться голубой семерки...
      Потом не стало аэродрома перед глазами, утром он уходил на работу, вечером - возвращался... И никогда не было известно, летает он сегодня или не летает, вернется рано или задержится... В диспетчерскую она не звонила, не справлялась - он этого не терпел. И ждать стало труднее, чем на войне...
      Когда он начал пилотировать тяжелые корабли и, случалось, по двое суток не появлялся дома, она думала: не выдержит... Однако выдержала... Только не уходила из дому, пока его не было. Случалось, он ругал ее:
      - Ну а если я неделю проболтаюсь? Ты тоже будешь, как наседка на гнезде сидеть? Сходила бы с ребятами в кино, в гости...
      Но она все равно оставалась дома до его возвращения.
      Сегодня Галина Михайловна ждала Игоря и, хотя он был не в боевом и не в испытательном полетах, а всего лишь на школьном экзамене - волновалась. Экзамен был последним. От его исхода не зависела ни жизнь, ни здоровье сына, и все-таки... как это было нужно, чтобы все закончилось благополучно и он убедился - свидетельство дадут.
      Зазвонил телефон:
      - Ну что там, мама? Не приходил еще?
      - Рано еще, Ирочка. Чего, я не понимаю, ты волнуешься? Сдаст.
      - Интересно, а кто будет волноваться за этого чертова идиота, болвана набитого, если не я? Ты ж у нас железобетон...
      - Ириша, ты из клиники говоришь, а ругаешься нехорошо.
      - Но так положено - ругать, пока экзамен не кончится. И не я одна его ругаю, все стараются и все переживают.
      Не успела Галина Михайловна отойти от телефона, раздался новый звонок.
      - Ну как там ваш дурачок? Есть сведения?
      - Кто это?
      - Таня, вы меня не узнали, Галина Михайловна? Не волнуйтесь, пожалуйста. Вадька говорит, что Игорь знает все, как бог! Можно, я через часок еще позвоню?
      Телефон на время успокоился, и Галина Михайловна подумала: "Ругаем, ругаем его, все ругаем, а душа болит. Значит, он все-таки ничего человечек. Чем-то привлекает к себе".
      И тут появился Игорь.
      - Все, ма! Трояк. Штыком и гранатой пробились ребята!
      - Доволен?
      - Не то слово! Я хожу босиком по седьмому небу...
      Позвонила Ирина.
      Позвонила Таня.
      Позвонил Алексей.
      И снова тренькнул аппарат - междугородная - и донесся еле слышный голос Карича: "Ну как?"
      - Порядок. Ответил, - сказал Игорь.
      - Я не слышу, но догадываюсь... да или нет?
      - Да-да-да-да-да! - проорал в трубку Игорь с таким рвением, будто хотел, чтобы его услышали на луне...
      Галина Михайловна кормила Игоря завтраком и обедом одновременно. Заглатывая мясо, макароны, хлеб, маринованные помидоры и кружки лука, он говорил возбужденно и бестолково:
      - Когда-нибудь, когда я достигну... Например, буду бакалавром... Ма! Что такое бакалавр? Французский кандидат наук? Нет... когда я буду доктором философии, разработаю теорию ожидания. У меня Нинка, вот честное слово, седой волос вырвала. Думаешь, вру? Я убрал его в блокнот, вот сюда, - Игорь похлопал ладонью по карману. - Угадай, что я сделаю с ним?
      - Ужас, сколько ты болтаешь, Игорь, подавишься!
      - Не, я не подавлюсь. Но не суть. Скажи, что я сделаю с первым седым волосом, который лежит в этом кармане?
      - Откуда мне знать, что тебе может взбрести в голову!
      - Я наклею этот волос на полоску черной фотографической бумаги под стеклом и торжественно преподнесу, как бесценный сувенир, Белле Борисовне...
      - Мне кажется, к Гарику ты был снисходительнее, - как бы вскользь сказала Галина Михайловна.
      - Животных надо жалеть. Экология! Есть возражения? Нет. Констатирую: доводы его были неотразимы, логика звенела, как сталь! Здорово я научился высказываться? "Так выпьем за тех, кто командовал ротами и погибал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу..."
      - Это не из твоего репертуара.
      - Разве репертуар Вавасича охраняется законом?
      - Ты уверен, что Валерию нравится, когда ты называешь его так?
      - А что делать? Папой не могу. По имени и отчеству - не хочу. Товарищ Карич? Смешно. Между прочим, я у него спрашивал, и он сказал: как хочешь, так и зови.
      К вечеру пошел дождь - мелкий и спорый. Ирина вышла из клиники и увидела - асфальт стал черным, блестящим, словно отлакированным, вокруг фонарей радужные круги; она почувствовала одуряющий, негородской запах молодой травы.
      Постояла на крыльце, подумала: "Туфли новые. Жалко". И тут же шагнула под дождь. Она не прошла и пяти шагов, как столкнулась с закутанной в плащ фигурой.
      - Добрый вечер, - сказала фигура и щелкнула зонтом: - Прошу!
      - Алешка? Что ты здесь делаешь? - обрадовалась Ирина.
      - Встречаю.
      - Кого?
      - Главным образом тебя. Держи, - и он вытащил из-под накинутого на плечи, но не надетого в рукава плаща гвоздики.
      - Ты с ума сошел.
      - Почему? Классическая ситуация - репетитор младшего брата влюбляется в старшую сестру, делает предложение и оказывается отвергнутым по причинам: бедственного материального положения и сословных предрассудков литература девятнадцатого века!..
      - Алеша, я же старушка по нормам девятнадцатого века!
      - Один мой приятель сказал бы: "Она бешено любила комплименты и умела подставлять себя под их сокрушительные удары", но я не такой галантерейный, опускаю двадцать четыре такта и приступаю к сути: в "Новый Арбат" хочешь? Сегодня я богат и независим!
      - Ты серьезно решил за мной ухаживать?
      - Это очень безнравственно?
      - Нет. Но за мной надо не так ухаживать. Во-первых, перед тем, как звать в "заведение", надо предупредить: я же с работы - голова, как метелка, одета в расчете на халат... Во-вторых, сегодня день неподходящий...
      - Что за день?
      - Игорь закончил. Надо домой. Мама хотела отметить.
      - Можно подумать, он защитил докторскую!.. Носитесь вы с ним... Подумаешь, событие - восемь классов одолел. Памятник ему! Ты не спеши мне глаза выцарапывать, я к твоему братику, то есть к нашему братику, совсем неплохо отношусь, и ты это знаешь. Зря вы вокруг него выплясываете. По опыту говорю - с тринадцати лет отец таскал меня в гараж, и я там будь здоров вкалывал... И никто не умилялся: такой шкет, а в карбюраторе разбирается... Только покрикивали: "Давай, Алеха!" И дома картошку чистил, полы мыл, по хозяйству с первого класса занимался... И что?
      - Действительно, и что? - не без вредности спросила Ирина.
      - И получился отличный, трудолюбивый, уравновешенный, выдержанный... прелесть, что за товарищ. И только крайне ограниченные эгоцентристы могут не оценить достоинств. Я кончил и передаю слово...
      - Предлагаю: покупаем торт или что-нибудь в этом роде, берем такси и катим к нам. По дороге ты рассказываешь все, что не успел рассказать... Проводим тихий семейный вечер... Для начала...
      - А целоваться будем?
      - Целоваться? Валяй.
      Ирина захлопнула зонтик, остановилась посреди Большой Пироговской и с вызовом уставилась на Алешу.
      Редкие прохожие по-разному реагировали на странную пару, застывшую на мгновение под дождем - кто-то отвернулся, кто-то улыбнулся, кто-то прошипел злобно, а какая-то суетливая старушка громко, чтобы все слышали, хихикнула:
      - Дождик к счастью.
      - Однако! - переведя дух, тихо сказала Ирина. - Ты специалист! Теперь без глупостей! Едем к нам?
      - Едем, - согласился Алеша, хотя ехать на семейное торжество ему совсем не хотелось.
      В магазине, где они купили торт, конфеты, апельсинов, Алешу окликнул пожилой полковник в авиационных погонах:
      - Простите, молодой человек, можно вас на минутку?
      - Да, пожалуйста, - удивился Алеша.
      - Конечно, это не мое дело, еще раз прошу прощения, но тут - зеркало, загляните. - Полковник сделал странное движение и пояснил: - Мужчине больше пристали шрамы, чем такая роспись...
      И тут старый авиатор увидел Ирину. На какое-то мгновение лицо его сделалось напряженным, глаза сосредоточенными, взгляд изучающим, будто он что-то припоминал и не мог вспомнить.
      - Слушайте, или я сошел с ума, или вы дочка Петелина?
      - Петелина, - сказала Ирина, не слышавшая слов, сказанных перед этим.
      - Такого поразительного сходства невозможно вообразить. - И, обернувшись к Алеше, старательно стиравшему помаду с лица, полковник сказал весело и громко: - Не мучайтесь! Если ваша девушка в отца, не ототрете! Поздравляю.
      - Кого? - с вызовом спросила Ирина.
      - Молодого человека, естественно, - сказал полковник.
      - С чем? - спросил Алеша.
      - С такой девушкой.
      - Вы думаете, я подарок? - смеясь, спросила Ирина.
      - Хочу верить. Я очень уважал и любил вашего отца...
      Странно, когда мужчина говорит о другом мужчине - я его очень любил, еще удивительнее, когда это говорит незнакомый полковник. Ирина растерялась, и Алеша, бойкий, находчивый, что называется, палец в рот не клади, Алеша тоже растерялся.
      - Желаю счастья! - полковник козырнул и пошел своей дорогой.
      Они постояли немного, потом Ирина сказала:
      - Неловко получилось, и фамилии не спросили... Может, мама знает?
      - А может, так даже лучше? - сказал Алеша.
      - Чем же лучше?
      - Приговорил меня к тебе и ушел. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит?..
      - Шальной ты, Алешка, с завихрением.
      - Может быть, я последний романтик на этой грешной земле... Упустишь, другого не найдешь...
      Дома никого не было, Игорь слонялся из угла в угол, впервые за много дней можно было ничего не делать.
      Он притащил высокую табуретку в коридор, подставил ее под антресолями, примерился, убедился, что с табуретки до антресолей ему не добраться, притащил вторую - и возвел целое сооружение: табуретка плюс табуретка. Осторожно балансируя, поднялся на сотворенную высоту, открыл дверки и стал копаться в имуществе, сложенном на антресолях. Чтобы добраться до нужного чемодана, пришлось спустить на пол две картонные коробки, рюкзак и кое-какую мелочь. Когда эта работа была исполнена и чемодан обнаружился, Игорь понял, что даже с двух табуреток до него не дотянуться. Примерился, попытался достать чемодан щеткой, не добился толку, вцепился в край антресолей, подпрыгнул и отжался на руках. Табуретки с грохотом полетели на пол, а сам он повис на краю антресолей: руки, голова, плечи - внутри, остальное - наружи...
      Вернувшаяся в это время Галина Михайловна с трудом отворила дверь, припертую коробками, рюкзаком, двумя табуретами, и увидела болтающиеся ноги Игоря.
      - Что такое? - почти вскрикнула она.
      - Ничего. Вишу... - глухо отозвался Игорь.
      - А что ты там делаешь?
      - Лучше подпихни меня, поговорим потом...
      Галина Михайловна поспешно опустила сумку на пол, и стоило ей только прикоснуться к ноге Игоря, как он стал уползать вверх и исчез в антресолях. Какое-то время он пыхтел и тяжело ворочался, в конце концов из дверок выполз сначала чемодан, аккуратно обвязанный парашютным стропом, потом появилась голова Игоря. Он был красный, перепачканный пылью. Галина Михайловна хотела подхватить чемодан, но Игорь рявкнул страшным голосом.
      - Отойди! Тяжелый! - и грохнул чемодан вниз.
      Когда он и сам оказался на полу, Галина Михайловна спросила:
      - Теперь ты можешь объяснить, чего тебе там надо?
      - Куртку.
      - Она же тебе велика и такая ободранная, что ее невозможно надеть. Новая была на отце...
      Он аккуратно прибрал в коридоре, протер влажной тряпкой пыльный чемодан и унес его к себе в комнату.
      Куртка лежала сверху, на планшетах, на кобуре, на летном, вылинявшем комбинезоне и каком-то еще потрепанном тряпье. Куртка была вытертая на плечах и на груди. Игорь надел ее и обнаружил - рукава в самый раз, плечи, правда, широковаты... Он пошел в коридор поглядеться в зеркало и столкнулся с матерью.
      - Нормально, в плечах я маловат... А так - вполне...
      Галина Михайловна смотрела на сына и не могла слова выговорить. Конечно, она и раньше знала и ей постоянно напоминали об этом, что дети похожи на отца, но сейчас в слабо освещенном коридоре она вдруг увидела не Игоря, а Пепе, таким или почти таким он был на фронте - худой, долговязый, все летные куртки были ему широковаты.
      - Так как, мам?
      - Ты собираешься ходить в таком виде по улице?
      - Самое то! Кожанка должна быть обтертая. Ребята по джинсам кирпичом шаркают... кожаные заплатки нашивают.
      - Я понимаю, Игорек, у каждого времени свои моды. И воевать против широких или узких штанов мне кажется нелепым. Мне только неприятно, когда длинные волосы бывают немытыми, когда люди щеголяют неряшливостью. Пусть будет любая мода, но не отменяйте мыло и зубную щетку!
      - Усёк категорически: да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое, как дальше я забыл, но, наверное, что-нибудь в таком роде: плюс зубной порошок, голубой гребешок и красивый, пузатый, трехлитровый горшок!..
      - Балбес ты все-таки, Игорь, с тобой совершенно невозможно серьезно разговаривать.
      - Почему? Можно. Ты говори и не обращай на меня внимания. Сегодня я просто глупею от радости, но я запоминаю все. Мне больше не надо ходить в эту школу! Ты говори, говори, мама.
      - Собственно, я уже все сказала, основное.
      - Значит, ты не возражаешь, чтобы я принял на вооружение эту робу?
      - Носи. Только все-таки не забывай - не кирпичом кожа стерта, парашютными лямками, о кабины изодрана.
      Было тепло и солнечно. Сам того не замечая, Игорь прошел сквозь всю улицу Жуковского, свернул в проезд Талалихина и оказался на улице Петелина. Отсюда до сквера и памятника отцу оставалось два шага.
      Игорь не был здесь со дня торжественного открытия, когда сам перерезал ленту. Сегодня сквер выглядел совсем буднично. Какие-то незнакомые старушки гуляли с малышами, женщина вела на тоненьком поводке собаку.
      Игорь присел на свободной лавочке, поглядел на памятник. И странно ему показалось, будто камень этот, и застывшие в неровном изломе крылья птицы, и такой знакомый профиль отца - все это было здесь всегда, еще до того, как родился он, Игорь. Ощущение нелепое, он понимал это и не мог от него отделаться.